По крайней мере, ехать в гору было несколько легче, чем под гору. Во время недавнего спуска я была слишком поглощена самой дорогой, чтобы обращать внимание на что-то еще, а ночью, когда мы гнались в темноте за Шандором, все мои силы уходили на борьбу с фонариком и картой. И теперь, когда я наконец приноровилась к большому автомобилю и гнала его по тому же жуткому серпантину, я отчаянно пыталась восстановить в памяти взаимное расположение железнодорожной колеи и автомобильной дороги.

Насколько я помнила, они шли совсем рядом только в двух местах. После выезда с территории станции дорога делала несколько поворотов и снова выбегала к линии узкоколейки; на отрезке пути длиной около сотни ярдов обе трассы были проложены параллельно друг другу, а затем из-за крутого обрыва снова расходились. Рельсы уходили налево вдоль гребня горы, а дорога далеко отклонялась вправо и описывала широкую дугу ниже, у кромки леса. Второй участок находился в самом конце дороги, около карьера, и там мне представлялась последняя возможность перехватить поезд.

Рассуждая здраво, я вряд ли могла рассчитывать, что успею вовремя, но я не позволяла себе ни раздумывать, ни гадать, что может случиться, если я допущу оплошность и не совладаю с мощным автомобилем на здешних крутых поворотах. Машина была такой тяжелой, а дорога настолько скверной, что я с трудом удерживала руль обеими руками. О том, чтобы освободить руку для переключения скоростей на поворотах, нечего было и мечтать; так что я просто держала машину на второй скорости и не утруждала себя заботами о покрышках или кузове. Впоследствии мы обнаружили вмятину на колпаке колеса и большую царапину на эмали с правой стороны, но как это случилось – понятия не имею. Знаю только, что гнала большой автомобиль вперед и вверх по дороге так быстро, насколько хватало смелости, стараясь вспомнить, скоро ли будет то место, где мы вышли к «железке».

После пятого или шестого поворота, более плавного, чем предыдущие, машина вырвалась на почти прямой и довольно протяженный участок дороги. Полыхающее в просветах между деревьями ослепительно-яркое солнце разлиновало дорогу поперечными полосами наподобие шпал на железнодорожных путях. Впереди расплывалось облако черного дыма, клубы которого медленно относило в сторону.

Я надавила на педаль газа. Светлые и темные полосы понеслись навстречу, сливаясь в один мерцающий поток. Неожиданно слева блеснули рельсы, и около сотни ярдов обе дороги шли рядом. В пределах того отрезка пути, который я могла окинуть взглядом, рельсы были пусты, но черный дым все еще стелился в воздухе. Я выровняла машину на узкой дороге и как можно дальше высунула голову наружу в попытке рассмотреть рельсы до того места впереди, где они поворачивали, исчезая в сумраке леса, закрытого скалами от солнца.

Поезд был там! Я увидела черный квадрат задней стенки паровоза с подвешенным фонарем, который полагалось включать на случай тумана в горах. Он мерно раскачивался, и его красный глаз временами исчезал в коридоре деревьев. Из паровозной трубы валил дым, и его срывающиеся клочья повисали над лесом.

Поезд медленно взбирался по столь крутому склону, что я могла видеть не только крышу вагончика перед паровозом, но и причудливые очертания зубчатого рельса, позволяющего пыхтящему паровозу подтягиваться в гору – зубец за зубцом, дюйм за дюймом. В кабине находились двое мужчин, один из которых высунулся наружу и смотрел на дорогу впереди, а другой, запрокинув голову, опорожнял пивную бутылку. Я с силой надавила на гудок и продолжала сигналить, не отрывая руки от кнопки. Надо отдать должное «мерседесу»: гудок у него иерихонской трубе не уступит. Возможно, «гремучая коптилка» тоже способна громыхнуть как следует, но от моего гудка весь лес, казалось, сейчас разлетится на мелкие щепки.

Оба мужчины вздрогнули и начали оглядываться по сторонам. Я высунулась в окошко как можно дальше и исступленно замахала рукой, выкрикивая самое подходящее немецкое слово из тех, что пришли мне на ум: «Achtung! Achtung!» После томительной паузы – она длилась две-три секунды – я увидела, что один из них, машинист, сделал движение рукой, в котором я усмотрела намерение потянуться к тормозу. Еще несколько ярдов – и дорога снова уведет меня от рельсов! Я притормозила и высунулась из машины, еще отчаяннее, чем прежде, размахивая рукой.

Машинист наконец дотянулся до нужной рукоятки и потянул ее на себя. Это оказался паровой свисток. Паровоз издал протяжное дружелюбное «ту-ту». Помощник машиниста поднял бутылку пива в радостном приветствии. Паровоз прогудел третий (и последний) раз, после чего лес за ним сомкнулся и он пропал из виду.

Каким чудом я не пустила «мерседес» под откос, до сих пор не могу понять. Я едва сумела вовремя повернуть машину, когда дорога вильнула в сторону; дальше она пошла под пологом леса. У меня оставался еще один шанс, и, сколь ни была я взвинчена, я понимала: в моих руках довольно сильный козырь. Даже с учетом того, что длина серпантина намного больше длины железнодорожной колеи, разница в скорости позволит «мерседесу» шутя обогнать тихоходный паровозик и достичь избушки стрелочника заблаговременно – так чтобы я успела остановить поезд…

Теперь все зависело от «мерседеса»: ведь последняя моя жалкая попытка привела лишь к тому, что поезд гудком оповестил Тимоти о своем приближении. Как бы ни крепился раньше мальчик, не имеющий возможности освободиться из своего капкана, теперь он знал, что к нему неотвратимо приближается поезд, поднимающийся по холму, и наверняка был на грани паники.

К счастью, ярд за ярдом, поворот за поворотом, мы с «мерседесом» все лучше понимали друг друга; к тому же и подъем становился менее крутым, а повороты – более плавными. Понятия не имею, на какой скорости я проскочила последние шесть или семь отрезков пути, но мне казалось, будто весь склон горы проносится мимо меня вниз непроницаемой пеленой, сотканной из слепящих бликов солнца и пятнистых теней. И внезапно за последним поворотом впереди открылся косогор с избушкой стрелочника и сверкающей парой рельсов рядом с ней.

Поезда было не видно.

«Мерседес» промчался по финишной прямой, издавая ровное гудение, как пчела на подлете к улью, и, резко проскрежетав шинами, остановился в каком-нибудь ярде от избушки. Я выскочила из машины и бросилась бегом к железнодорожной линии.

Этот шанс я не упустила! Ниже по склону, на расстоянии около четверти мили от места, где я остановилась, был виден дым: там, флегматично попыхивая, неторопливо карабкался вверх по зубчатке паровоз. Машинист с помощником, конечно, еще не могли меня заметить, да и не смогут, пока паровоз не выберется из сосновой рощи на открытый участок; граница рощи находилась от меня ярдах в пятидесяти. Я надеялась, что, несмотря на ранний час, они внимательно следят за дорогой. Может, мне бы следовало снова посигналить гудком или чем-то помахать… будь у меня что-нибудь красное…

Но я-то помнила, как они раньше отреагировали на гудок. И на мою бурную пантомиму тоже. Внутренним взором я уже видела, как все это снова повторяется здесь и к какому ужасному финалу приводит: гудок, моя отчаянная жестикуляция и в ответ – добродушные приветствия, а затем паровоз проходит мимо и раскачивающийся красный фонарик исчезает вдали за поворотом…

Красный хвостовой фонарь! Ну, «мерседес», выручай!

Я кинулась обратно к машине. Как только я прыгнула в нее и захлопнула дверцу, над деревьями, слева от меня, поднялось облако черного дыма, и я увидела тупой нос вагончика. Включив все фары, я выжала сцепление и, стиснув зубы, решительно повела машину на железнодорожное полотно.

Когда переднее колесо наскочило на рельс, я сначала подумала, что «мерседес» сейчас начнет крениться набок, но колесо зацепилось и удержалось, а затем поползло вверх и перевалилось через рельс. За ним последовало заднее колесо, и «мерседес» снова остановился. Оба его левых колеса находились уже между рельсами; были включены задние огни, стоп-сигналы… все до единой фары, способные привлечь внимание поездной бригады. Вдобавок – для полной уверенности – одну руку я держала на кнопке гудка, а другой рукой распахнула правую дверцу. Я собиралась подпустить поезд поближе, а когда до него останется ярдов двадцать пять, выскочить из машины. Если они не увидят машину, я ничего не смогу сделать, чтобы ее спасти, но поезд, как мне казалось, не получит серьезных повреждений: зубцы среднего рельса должны послужить ему защитой от последствий удара.

Но почему я вообразила, что этот паровоз движется медленно? Сейчас у меня создалось впечатление, что он грохочет по склону со скоростью первоклассного экспресса. Черная туча дыма угрожающе надвигалась. Я могла слышать натужное пыхтение маленького паровоза; рев моего гудка не мешал различать постукивание колес по рельсам. Тридцать пять ярдов. Тридцать. Кажется, я услышала крик. Я отпустила гудок и рванулась к открытой дверце. Прозвенел колокол, и раздался пронзительный, оглушительно громкий свисток. Я пулей вылетела из машины и отбежала в сторону.

Последовал еще один свисток, залп сердитых выкриков – и с ужасающим визгом тормозов окутанная собственным дымом «коптилка» замерла почти в семи ярдах позади «мерседеса».

Оба железнодорожника выскочили из кабины и двинулись ко мне. Третий – оказывается, здесь присутствовал еще и охранник – высунулся из вагончика. Помощник машиниста по-прежнему держал в руке пивную бутылку, но на этот раз она выглядела как смертоносное оружие, которое, судя по его лицу, он был совсем не против применить. Они оба одновременно разразились обличительной речью на неистовом немецком, и я успела подумать, что нет лучшего языка, чтобы выразить яростное возмущение. Будь даже немецкий моим родным языком, я еще как минимум полминуты все равно не сумела бы вставить ни слова. Я лишь стояла, совершенно беспомощная перед этим ураганом, выставив перед собой руки, словно бы для защиты от удара бутылкой.

Наконец наступила пауза в канонаде вопросов, среди которых не прозвучало ни одного понятного мне слова, хотя общий смысл был предельно ясен.

Я заговорила без всякой надежды на успех:

– Извините. Извините, но мне пришлось это сделать. Там на путях – мальчик, на путях впереди, выше по склону, мальчик, молодой человек… Юноша… Junge на Eisenbahn! Я была вынуждена остановить вас! Он ранен… Пожалуйста, простите меня!

Человек с бутылкой повернулся к стоящему рядом с ним машинисту. Это был внушительных размеров мужчина, одетый в темно-серую форменную рубашку, поношенные серые брюки и мятую фуражку.

– Was meint sie?

В ответ машинист произнес несколько отрывистых фраз, после чего обратился ко мне на ужасающем подобии английского. Впрочем, несмотря на его чудовищное произношение, в этот момент даже Шекспир в исполнении Гилгуда не прозвучал бы приятнее для моего слуха.

– Ты есть что, сумасшедший? Здесь на путях нет никакой юноша. На путях есть авто. И почему? Я спрашиваю – почему?

– Ой, вы говорите по-английски! Слава богу! Послушайте, mein Herr, не сердитесь, я сожалею, что мне пришлось так поступить, но я должна была остановить поезд…

– Да-да, вы уже остановить поезд, но это – опасность. Это есть то, что я должен рассказать в полиция. Мой брат, он полицейский, он будет об этом вас говорить. За это вы должны платить. Герр директор…

– Да… да… я понимаю. Конечно, я заплачу. Но послушайте, пожалуйста, послушайте. Это важно. Мне нужна помощь.

Неожиданно для меня он понял. Его первая вспышка возмущения отчасти выдохлась, и это позволило ему увидеть то, что со всей очевидностью было написано на моей физиономии: не только вздувшиеся синяки, но и напряжение минувшей ночи и страх за Тимоти. Внезапно я обнаружила, что передо мной стоит не злобный громила, а просто рослый здоровяк с добрыми голубыми глазами. Окинув меня внимательным взглядом, он спросил:

– Там плохо дело, да? Что плохо? Почему вы останавливать мой поезд? Объяснить.

– Там один юноша, мой друг, он упал на рельсы, вот там, наверху. У него повреждена нога. – Я попыталась в меру своих возможностей подкрепить объяснение понятными для него жестами. – Он на рельсах. Не может двигаться. Я испугалась. Я торопилась остановить вас. Вы понимаете? Понимаете меня?

– Да, понимаю. Этот молодой человек, он широко?

Вопрос поставил меня в тупик.

– Как это «широко»?

Мой ошарашенный вид подсказал ему, что требуются какие-то уточнения.

– Широкий. – Он махнул рукой в сторону верхнего участка дороги. – Я что-то сказать неправильно, да? По-немецки это weit. Он есть широко отсюда? А-а, надо было сказать «далеко»?

– Не очень далеко… за туннелем, первым туннелем.

Черт его знает, как жестами обозначить туннель?

Я старалась изо всех сил, и каким-то образом он понял. А может быть, просто счел полученные объяснения достаточными, чтобы начать действовать.

– Ладно, вы потом показать нам. А сейчас мы авто убирать.

Этим троим богатырям понадобилось не много времени, чтобы сдвинуть «мерседес» с рельсов. Я даже не пыталась предлагать им свою помощь, а просто присела на сложенные в штабель шпалы и отсутствующим взглядом наблюдала, как они раскачивали и толкали несчастную машину Льюиса, пока наконец она не съехала с рельсов, освободив путь для поезда. Затем они совместными усилиями, словно я была каким-то багажным тюком или посылкой, погрузили меня в кабину паровоза, после чего «гремучая коптилка», извергнув поистине непомерное количество дыма и протестующе заскрежетав, возобновила свое медленное восхождение.

Наверное, каждый из нас в детские годы прошел через такую стадию, когда до смерти хочется водить паровоз или хотя бы прокатиться в нем. Сейчас, когда детская мечта, можно сказать, получила реальное воплощение, я почти наслаждалась поездкой, и к тому же именно этот паровоз показался мне самым интересным из всех, которые я когда-либо видела: ведь он являл собою настоящий реликт девятнадцатого века и хранил забытое очарование игрушечных поездов детства. Его чрезмерный наклон, который выглядел таким нелепым на горизонтальной поверхности, служил определенной цели: когда паровоз поднимался по склону, пол в кабине сохранял горизонтальное положение. Маленькая, приземистая цистерна для воды, огромная дымовая труба в форме воронки, множество разных трубок и приспособлений непонятного назначения – все это сооружение, выкрашенное в черный цвет и с красными колесами, производило дьявольски много шума, сильно пахло и выглядело совершенно восхитительно. Если бы паровоз был создан в эпоху барокко – он наверняка был бы именно таким.

Вскоре лес остался позади. Перед нами в лучах утреннего солнца тянулась железнодорожная колея, словно след когтистой лапы, процарапавшей на белом известняке три глубокие борозды. Мы следовали по изгибу открытого склона, усыпанного кустиками горечавки. Затем дорога втянулась в скальную выемку. Отвесные стены из шероховатого камня теснили нас с обеих сторон, вздымаясь над крышей вагончика; скалы подступали так близко, что я отклонилась внутрь кабины, но предварительно успела разглядеть – не далее чем в ста ярдах впереди – черное отверстие первого туннеля.

Я громко закричала, что было абсолютно излишне. Машинист широко улыбнулся, кивнул и знаками показал, чтобы я не высовывалась и оставалась внутри. Он мог бы не утруждать себя. Я уже нырнула обратно в кабину. Туннель имел на редкость непривлекательный вид, и его никак нельзя было назвать просторным. Однако мы как-то в нем помещались, хотя я могла бы поклясться, что в запасе у нас никак не больше фута.

Туннель оказался довольно длинным. Наверное, если бы я сама его рыла, то вряд ли стала бы выкапывать шире, чем требовалось; тем не менее движение по нему было похоже на вдевание хлопчатой нитки в бусину с узким отверстием. Непроглядная, давящая темнота и оглушительный грохот действовали угнетающе. И без того чудовищное количество дыма, регулярно извергаемого паровозом, ощутимо увеличивалось при каждом выбросе в замкнутое пространство каменной трубы. А ведь, кроме дыма, был еще пар. Не прошло и двадцати секунд после входа в туннель, как это место стало напоминать парную баню – к тому же очень грязную. Всего этого было достаточно, чтобы мозги свихнулись у кого угодно, и, когда машинист положил руку на тормоз и сбавил скорость, я – почти позабыв о Тиме, лежащем на рельсах, – готова была заорать, чтобы он гнал свой поезд как можно быстрее и выбрался наконец из этого ада, этого пекла, со всем этим невыносимым грохотом и мраком. А между тем никакой охранник – даже если его глаза успели привыкнуть к неожиданным переходам от полной темноты к яркому свету – при всем желании не смог бы вовремя заметить Тимоти на рельсах.

Сквозь клубы мерзкого дыма, застилавшего туннель, начинал просачиваться свет. Уже можно было разглядеть трещины и неровности в скале. Свет становился ярче, а воздух – чище. Когда я решилась посмотреть вперед, навстречу нам неожиданно ворвался солнечный свет, а затем нос нашего вагончика высунулся наружу.

Пронзительно зазвенел колокол. Я снова услышала скрежет тормозов и лязг металла. Паровоз остановился с шумным тяжелым выдохом, затем последовало долгое шипение выпускаемого пара, но наконец прекратилось и оно. А паровоз, словно выкипающий чайник, продолжал потихоньку бурлить в неподвижном горном воздухе.

Придерживаясь за поручень, я спрыгнула вниз, на гравий.

– Тим, Тим, это я! Как ты тут?

Он лежал там, где я его оставила, и его нога была все так же зажата зубчатым рельсом. Когда я подбежала к нему, Тим постепенно выпрямлялся из какой-то невообразимой позиции, и я поняла, что, услышав поезд, он попытался втиснуть свое длинное тело между двумя рельсами. Как видно, он надеялся, что сумеет принять такое положение, чтобы не попасть сразу под два колеса, если уж случится худшее и с поезда его не заметят. Было совершенно ясно, что у него ничего бы не получилось, и он, скорее всего, это понимал. Если он и раньше был бледен, то теперь выглядел как сама смерть, и тем не менее он не только умудрился вернуться в сидячее положение, но и сумел (нетрудно представить себе, какое облегчение он сейчас испытывал!) выдавить из себя некое подобие улыбки.

Я опустилась около него на колени:

– Извини, ты, должно быть, его услышал, когда он был еще далеко. Это все, что я смогла сделать.

– Получилось несколько… чересчур возвышенно, я бы сказал. – Тим делал героические усилия, чтобы не впасть в мелодраматический тон, но его голос заметно дрожал. – Я себя чувствовал как Перл Уайт перед локомотивом или еще кто-то в том же роде. Никогда больше не стану потешаться над триллерами. – Он слегка выпрямился. – По правде говоря, все устроилось наилучшим образом. Тут тебе разом и транспорт, и подкрепление для Льюиса. А тебе позволили вести паровоз?

– Я как-то не догадалась попросить. А вот тебе, возможно, на обратном пути позволят.

Я обхватила его рукой и помогла приподняться. Следом за мной подбежали железнодорожники, и, хотя Тимоти прилагал все старания, чтобы как можно более плодотворно использовать свои познания в немецком, в этом не было необходимости. Не теряя времени, машинист и охранник проворно занялись ботинком и за считаные секунды освободили от шнурков сильно распухшую ногу; после этого они весьма внимательно и осторожно приступили к следующей операции: требовалось разрезать сам ботинок. Помощник машиниста тоже показал себя человеком с тонким пониманием происходящего. Пока другие хлопотали вокруг ноги Тима, он скрылся в направлении вагончика и тут же появился снова с плоской зеленой фляжкой, которую успел откупорить, и преподнес ее Тиму, проговорив при этом какую-то немецкую фразу.

– Эта фляга из заказа для гастхауза, – объяснил машинист, – но Иоганн Беккер не станет сказать «нет».

– Я чертовски уверен, что не станет, – подтвердил Тим. – А что это такое?

Я ответила:

– Бренди. Не раздумывай, это именно то, что тебе нужно, но, умоляю, не выпей все. Я бы тоже не отказалась от глоточка.

В скором времени, когда бутылка с бренди обошла всех по кругу (это испытанное средство для восстановления душевного равновесия оказалось для остальных не менее необходимым, чем для нас с Тимоти), пострадавшую ногу осторожно вынули из развалившегося ботинка. Затем наши спасители с воодушевлением подхватили Тима на руки и понесли к ожидающему нас поезду.

Вагончик, где нас разместили, был доверху забит всяческими припасами, но на полу нашлось место, чтобы сесть, а двери, как я заметила, могли запираться на замок.

– Сейчас мы, – сказал машинист, обращаясь к Тимоти, – доставим тебя прямо в гостиницу. Не беспокойся, фрау Беккер позаботится о твоей ноге, а Иоганн Беккер накормит завтраком.

– Если у тебя есть деньги, – мрачно заметил охранник.

– Не важно, я заплачу, – сказал машинист.

– О чем они толкуют? – спросила я Тима, и он перевел.

– Насчет завтрака я не очень уверена, – сказала я, – но доехать вместе с ними прямо до места, пожалуй, лучшее, что только можно придумать. И к тому же этот вагончик, по-моему, единственное средство доставить наших «друзей» вниз, в деревню. Мало того, мы обеспечим эскорт из надежных граждан, как просил Льюис: ведь у машиниста брат служит в полиции, и, как видно, ни у кого из них Беккер в друзьях не числится. Как тебе кажется, сумеешь ты им все объяснить, до того как мы тронемся в путь? Надо же их предупредить, пусть будут готовы к тому, что обнаружат в гостинице моего мужа, который держит под прицелом Беккеров и еще одного человека. И поставить их в известность, что они, как законопослушные граждане, должны будут оказать ему в этом деле всяческое содействие, доставить всю милую компанию вниз и держать до прихода полиции.

– Ну, я могу попытаться. Сейчас?

– Если ты не поговоришь с ними до отправления, после не получится: тебя не услышат. Этот высокогорный экспресс на ходу ужасно громыхает. Так что давай не робей… если твоего запаса немецких слов хватит для объяснений с ними.

– Ладно, попытаюсь. Вот только интересно, как по-немецки «кокаин»?.. В чем дело?

– В кокаине, – произнесла я упавшим голосом. – Я совсем про него забыла. Оставила его в карманах куртки, а куртку – на заднем сиденье машины.

– Что-что?! Ну, это поправимо, если машина закрыта…

– Нет, открыта. И ключи внутри, – сообщила я.

Целую минуту мы с ужасом взирали друг на друга, затем вдруг одновременно рассмеялись каким-то сдавленным дурацким смехом, перешедшим в неудержимое хихиканье; а трое наших приятелей благожелательно наблюдали за нами, не забывая время от времени подкрепляться из бутылки с бренди.

– Я только надеюсь, – наконец выговорил Тимоти, утирая выступившие слезы, – что твоего запаса английских слов хватит для объяснений с Льюисом.

Вот так и получилось, что Льюис, сидевший на краешке кухонного стола фрау Беккер, попивавший кофе фрау Беккер и державший под прицелом «беретты» фрау Беккер, ее мужа и друга мужа, сумел оставить свой пост, дождавшись помощи не от профессионалов с холодными глазами и тяжелыми подбородками, на прибытие которых он, безусловно, рассчитывал, а от исключительно разношерстной компании дилетантов. При этом двое из новоприбывших были, мягко говоря, слегка навеселе, и от всех даже на расстоянии сильно попахивало бренди из запасов герра Беккера.

Прошло еще часа четыре.

Кокаин забрали, наших пленных препоручили тем самым профессионалам с холодными глазами и тяжелыми подбородками, и помятый «мерседес», несмотря на свой непрезентабельный вид, исправно привез всех нас обратно в замок Цехштайн. Здесь ногой Тимоти занялся врач, который успокоил нас, сообщив, что пострадавший отделался всего лишь растяжением связок, и посоветовал ему полежать день в постели; я приняла ванну и, чувствуя уже полный упадок сил, медленно поплыла в направлении кровати, предвкушая блаженный отдых и сон. Тем временем Льюис стянул с себя порванный плащ и принялся шарить в чемодане в поисках бритвы.

Вдруг я кое-что вспомнила и резко остановилась.

– Ли Эллиот! – воскликнула я. – Тут же все подумают, что ты – Ли Эллиот! Ты зарегистрировался под этим именем?

– Я вообще не регистрировался. Какая-то девица в холле начала было что-то пищать, а я только буркнул «после» и нажал на кнопку лифта. – Он бросил свитер в угол и начал расстегивать рубашку. – Да, вспомнил, носильщик действительно потащил мой чемодан в другую сторону, но я забрал у него чемодан и пошел прямо сюда.

– Льюис, нет, подожди минуту, дорогой… Может, тебе стоит прямо сейчас спуститься в холл и устранить все недоразумения?

– Я уже устранил все недоразумения, целый день этим занимаюсь. Все прочее может подождать до утра.

– А сейчас уже утро.

– Тогда до завтрашнего утра.

– Но… ой, дорогой, будь благоразумным, сейчас одиннадцатый час. Если кто-нибудь войдет…

– Не смогут. Дверь заперта. – Он улыбнулся мне, и рубашка полетела вслед за свитером. – Если нам понадобится возобновить общение с внешним миром, мы можем сделать это позже – по телефону. А пока, думаю, его можно отключить… Вот так. Знаешь детскую присказку? «Что главнее, то первее». Я хочу принять ванну и побриться, а потом… ты слышала, что сказал доктор? День в постели – это то, что нам всем необходимо.

– Возможно, ты прав, – согласилась я.