Сам граф приветствовал меня, когда я вернулась в замок.

Уже совсем стемнело, и только кое-где светились золотом окна замка. Лампа над сводчатыми воротами проливала небольшую лужицу света на мост, над парадным входом висела еще одна лампа, а другие, в узких проемах окон, разрисовали вымощенный булыжником двор узорами из света и тени. Одинокое освещенное окно в высокой башне снова заставило вспомнить персонажей волшебных сказок: то ли добрую фею в обличье старушки, сидящей за прялкой, то ли Рапунцель с длинной-длинной косой, то ли Эльзу, ожидающую семерых лебедей.

Когда я самым прозаическим образом припарковала машину и поднялась по ступенькам, граф вышел из парадных дверей.

– О, миссис Марч, – произнес он, но сразу же осекся, глядя мимо меня на машину примерно с таким выражением, будто видит небывалую диковину. Я припомнила нашу гипотезу насчет того, что его гостям положено являться в карете шестериком. – Может быть, я неправильно понял… вы ведь хотели поместить лошадь на ночь в конюшню?

– Нет-нет, вы все поняли совершенно правильно, но лошадь приведет позже Тимоти – тот самый молодой человек, который приехал со мной.

– А-а, молодой человек приведет ее, понимаю. – Теперь его взгляд устремился к седлу, лежащему на заднем сиденье машины. Если он и обратил внимание на плебейский блеск цирковых украшений, то ничем этого не выказал. – Вижу, седло вы привезли сами. Йозеф отнесет его на место, а тем временем, я уверен, вы пожелаете посмотреть, где мы устроим вашу лошадь.

– Мне кажется… – начала я, но он уже отвернулся и пошел через двор в его западную часть, обращенную к горе.

Там, по всей вероятности, находились надворные постройки и кладовые замка, разделенные большим сводчатым проходом. От ворот к северо-западному углу (насколько я могла видеть) тянулся ряд арочных проемов меньшего размера; один или два из них были перегорожены тяжелыми окованными дверями, а три ближайших к углу открыты. В темной глубине позади центральной арки поблескивало что-то похожее на капот автомобиля, а в соседней нише виднелся еще какой-то экипаж с ярко сияющими спицами колес. Я не сумела как следует разглядеть, что это за экипаж, но, если судить по его высоте, он вполне мог оказаться каретой, которую при случае запрягают шестериком.

Граф с усилием отворил одну из створок ворот, ведущих в сводчатое помещение, которое могло бы принадлежать какому-нибудь собору недавней постройки, и снял с крюка фонарь. Чтобы его зажечь, граф, к моему разочарованию, воспользовался не огнивом, а самыми обычными спичками. Затем, коротко извинившись за то, что вынужден идти первым, он пошел, держа фонарь как можно выше над головой.

Даже после немыслимой чистоты и идеального порядка скаковых конюшен, которыми владел дедушка Тима, я не была готова увидеть подобное чудо. Надо признать, оно несколько обветшало и заросло паутиной, но в колеблющемся свете фонаря величественность пустых конюшен производила сильное впечатление. Казалось, здесь еще витает дух подлинной готики, успевший уже полностью выветриться в самом замке с его современными удобствами. Ощущение старины было настолько реальным, что в воображении тут же возникала зримая картина давно исчезнувшего жизненного уклада.

Можно было подумать, что с тех давних времен здесь оставалось непреложным и неукоснительно соблюдалось единственное правило: прежде всего позаботься о своей лошади, а уж потом – о себе.

Как видно, в Цехштайне на лошадях не экономили. Помещение имело сводчатый купол, как в церковном храме; арки, образующие свод, опирались на колонны из темного камня с разноцветными вкраплениями, вероятно змеевика. Стены были обшиты на приличную высоту панелями из мореного дуба; досками из того же дерева были облицованы перегородки между боксами – стойла как таковые здесь отсутствовали. Над каждым боксом на стене был высечен большой щит, увенчанный гербом, и, насколько я могла разглядеть в тусклом свете, на щитах имелись надписи, выбитые готическим шрифтом. Я не могла их прочесть, но догадалась, что это имена прежних, давно умерших лошадей, некогда обитавших именно в этом боксе. И не приходилось удивляться, что ясли в боксах оказались из мрамора.

Разумеется, конюшня не пустовала. После того как ее перестали использовать по прямому назначению, в боксах и на подступах к ним год за годом постепенно накапливались предметы, вышедшие из употребления. Через открытую дверь в дальнем конце конюшни, куда вел меня граф, был виден расположенный рядом каретный сарай, а в нем – то самое сооружение, которое раньше навело меня на мысль о «карете шестериком». Оно действительно оказалось каким-то старинным экипажем с позолотой на колесах и дверцах. Зато стоявший рядом вполне современный автомобиль, отливающий элегантным глянцем, почему-то выглядел здесь отнюдь не столь неуместно, как можно было ожидать.

Бокс в самом конце конюшни был пуст и чисто выметен. Рядом с вымытыми яслями лежал ворох соломы. Старый граф поднял фонарь повыше, и я увидела имя, выбитое на щите над боксом: «Гране». Мой титулованный провожатый ничего не сказал, и я не стала спрашивать, но у меня было полное впечатление, что и денник, и ясли вычищены не только в честь моего пегого пациента и что порядок здесь поддерживается постоянно. Судя по виду, надпись была вырезана недавно, да и металлический ларь для зерна у стены, рядом с дверью в каретный сарай, выглядел относительно новым.

– Взгляните, – сказал граф, – здесь сбоку есть колышек для уздечки. Йозеф покажет вашему человеку, куда можно положить седло и где брать корм.

Я уже раньше решила, что пегому будет полезно попастись ночью на воле, и приметила славный маленький альпийский лужок, очень удачно защищенный деревьями и расположенный не далее сотни ярдов от моста, но мне, конечно, не хватило духу сказать это графу. Я поблагодарила его, выразила восхищение конюшней и, пока он провожал меня обратно к выходу, выслушивала его благодушные воспоминания о минувших днях. Перед дверью он остановился и пропустил меня вперед, затем повесил фонарь на прежнее место, оставив его зажженным.

– Ваш человек, разумеется, должен погасить его, когда закончит здесь свои дела…

Он внезапно замолчал и точно так же, как Шандор несколькими часами раньше, воззрился на «драгоценность», приколотую к моей блузке. Однако в отличие от Шандора он выразил свой интерес куда более тактично:

– Простите, я залюбовался вашим драгоценным украшением. Очень красивая вещь.

Я засмеялась:

– По правде говоря, не такое уж оно драгоценное – просто безделушка, сувенир… Эту брошку мне подарили в цирке, на память. Вероятно, мне следовало кое-что объяснить вам раньше. Жеребец, за которым я присматриваю, некоторое время выступал в цирке, но недавно получил травму. Хозяева оставляют его на пару дней под моей опекой, ну а это, – я дотронулась до брошки, – видимо, надо рассматривать как знак признательности за оказанную помощь. Всего лишь стекляшка, но она мне очень понравилась, и ее сняли для меня с седла лошади. Правда, красивая?

– Очень. – Он извинился и наклонился к брошке ближе. – Да-да, вероятно, следует все же признать, она не настоящая. В противном случае вы вряд ли стали бы ее носить, а спрятали бы под замок для сохранности. В конце концов, лучшая драгоценность – та, которую можно носить без боязни. Но мое внимание привлекло то, что эта вещица показалась мне знакомой. Пойдемте со мной, я хочу вам кое-что показать.

Он быстрым шагом повел меня обратно через двор и вверх по ступеням крыльца; затем мы пересекли холл и вошли в дверь с надписью «Личные покои».

Внутренние помещения этого крыла замка в чем-то напоминали конюшню. Разумеется, здесь и речи не могло быть о пыли, паутине и хламе, но сохранялось то же общее ощущение, будто время остановилось лет пятьдесят назад. Более того, несмотря на наличие в замке электрического освещения, впору было подумать, что эту уступку современным требованиям некто претворял в жизнь крайне неохотно: не зря же он выбрал столь маленькие, тусклые лампочки и расположил их на таком большом расстоянии друг от друга.

Старый граф, не замедляя шага, повел меня вверх по изящно изогнутой лестнице и остановился на просторной площадке, где висел огромный портрет дамы в атласном платье времен императрицы Марии-Терезии – с многочисленными оборками и пышным жабо. Портрет был написан не в натуральную величину, а как бы с солидным увеличением, и потому, несмотря на скудное освещение (горела только одна лампочка ватт на сорок), каждая деталь была хорошо различима.

– Вот, вы видите сами… – сказал старый граф, указывая на картину.

И я действительно увидела. Может быть, художник умышленно выписал брошь более яркой, чем все остальное, или лак в этой части картины по какой-то прихоти времени сохранил свою прозрачность, но только на фоне потускневших красок она выделялась с удивительной отчетливостью: большая брошь, скрепляющая кружева на груди дамы, почти в точности повторяла ту, что была на мне. Та же золотая филигрань и такой же голубой камень в центре, окруженный множеством мелких бриллиантов, а еще – пять свисающих подвесок. Единственное серьезное отличие заключалось в том, что никому бы и в голову не пришло усомниться в подлинности драгоценностей дамы на портрете. Разве могла бы такая особа – с колючими светлыми глазами и габсбургским подбородком – нацепить на себя финтифлюшки с циркового седла?

– Господи, до чего же они похожи! – воскликнула я. – Кто эта дама?

– Моя прабабка. То же самое украшение можно увидеть на двух других портретах, но, к сожалению, они не здесь, иначе я бы их вам показал. Оба портрета находятся в Мюнхенской картинной галерее.

– А сама брошь?..

Его ответ быстро развеял всякие бредовые фантазии, которые уже зашевелились в моей голове, – о похищенном сокровище, превратившемся в цирковую бижутерию и под конец угнездившемся у меня на плече…

– Увы, тоже в Мюнхене, как и большая часть моих фамильных драгоценностей. Возможно, когда-нибудь вам представится случай их посмотреть. – Он улыбнулся. – Но пока, я надеюсь, вам доставит удовольствие то, что вы будете носить самую знаменитую из них. Это подарок царя, и с ним связана романтическая история – скорее всего, выдуманная… Но предание продолжает жить, и с этого украшения много раз делали копии.

– Когда-нибудь я специально поеду в Мюнхен, чтобы посмотреть на нее, – пообещала я, когда мы собрались уходить. – Это действительно необычайно интересно! Огромное спасибо вам за то, что показали мне портрет. Теперь я стану ценить свой сувенир еще больше: он будет напоминать мне о Цехштайне.

– Это очень мило с вашей стороны, дорогая. Ну, не буду больше вас задерживать: вы, вероятно, хотите встретить своего спутника. Но может быть, когда-нибудь потом вы доставите мне удовольствие показать вам весь замок? У нас здесь сохранились кое-какие ценности, и, возможно, они покажутся вам интересными.

– Буду очень рада. Спасибо.

С тем же слегка рассеянным видом он учтиво проводил меня вниз по лестнице обратно в холл. Там за большим столом, превращенным в конторку гостиничного вестибюля, теперь сидела женщина средних лет, плотная и низенькая, с седеющими волосами, туго стянутыми на затылке. Между отвислыми щеками, словно осьминог за камнями, прятался маленький ротик-клювик. Она перелистывала пачку бумаг, схваченных большой металлической скрепкой, и время от времени делала какие-то записи. При нашем появлении она и не подумала изобразить приветливую улыбку, с которой гостиничный персонал обычно встречает постояльцев, и у нее на лице появилось выражение холодного недоумения.

Позади меня послышался мягкий голос графа:

– А, вот ты где, моя дорогая!

– Я была на кухне. Ты меня искал?

Значит, это, должно быть, графиня. Вероятно, надевая белую блузку и широкую цветастую юбку, которые больше подошли бы кому-нибудь в возрасте Аннализы, она полагала, что именно такой наряд подобает ее новому положению владелицы гостиницы. Она, как и муж, говорила на английском, но, в отличие от него, ее голос был чуть резковат и пронзителен, и в нем угадывались нотки постоянного раздражения.

Она использовала мое присутствие, чтобы дать выход своему недовольству, хотя и в несколько завуалированной форме:

– В наше время, увы, за всем приходится следить самой. Рада с вами познакомиться. Надеюсь, вам здесь будет удобно, хотя, боюсь, именно сейчас обслуживание оставляет желать лучшего. Но в сельской местности жизнь усложняется с каждым днем, даже с этими современными новшествами. Найти местную прислугу очень трудно, а работники, которых мы нанимаем в городе, не желают застревать в такой глуши, как у нас.

Она пустилась в подробное повествование о своих домашних заботах; я вежливо слушала и время от времени произносила нечто невразумительное, как бы выражая ей сочувствие. Мне и прежде неоднократно доводилось слышать подобное ворчание от владельцев отелей у себя дома, но с таким сгустком жалоб я столкнулась впервые. Я уже призадумалась, не следует ли мне, ради облегчения хозяйской участи, предложить самой стелить себе постель. Когда поток ее претензий к судьбе наконец иссяк, я попробовала высказаться в утешительном тоне:

– Но ведь здесь действительно чудесно. У меня прелестная комната. Да и весь замок удивительно красив, и, насколько я могу судить, вам удается сохранять его в превосходном состоянии. По-моему, пребывание в настоящем замке – таком, как этот, – возвышает душу и должно оставлять неизгладимое впечатление! Вероятно, в прежние времена он был великолепен.

Ожесточение, сквозившее в резких чертах ее лица, уступило место более мягкому сожалению.

– Ах, эти милые прежние времена. Теперь иногда кажется, что они были очень давно.

Граф вступил в разговор:

– Я показывал миссис Марч портрет графини Марии.

– Вот и прекрасно. Как ни печально, лучших портретов здесь больше нет. Чтобы выжить в новых условиях, приходится прибегать к таким способам, которые раньше мы сочли бы неприемлемыми. – Она пожала плечами. – Все лучшее, что у нас было, давно утрачено, миссис Марч.

Я что-то промямлила, чувствуя неловкость и даже раздражение. Так обычно и случается в обществе человека, который выкладывает первому встречному все свои горести. Очевидно, я нарвалась на одну из тех вечно неудовлетворенных натур, которые холят и лелеют свои обиды. Для такой особы хуже всего – узнать, что беспокоившая ее проблема благополучно разрешена. Эти несчастные так уж устроены: им просто жизнь не мила, если нет повода поплакать кому-нибудь в жилетку. Я уже и раньше задумывалась: не дошло ли в такой форме до наших дней языческое суеверие, заставляющее подобных людей опасаться даже маленьких удач из страха навлечь на себя гнев и зависть богов? Или, быть может, все дело в том, что, по их представлению, трагическое начало само по себе более значительно, чем комическое, и роль короля Лира их привлекает больше, чем роль Розалинды.

Я спросила:

– Простите, графиня, вы не получали для меня какого-нибудь сообщения от моего мужа? Он надеялся, что сможет к вечеру сюда добраться.

– От мистера Марча? Ах да… – Она снова принялась рыться в бумагах, лежащих на столе. – Одну минуту… Он прислал вам телеграмму. О, вот она. – Она вручила мне бланк с телеграммой, которая, разумеется, оказалась на немецком языке.

– Может быть, вы будете столь добры и переведете ее на английский?

– Здесь только сказано: «Сожалею вынужден отменить предварительный заказ на сегодняшний вечер», – прочитала графиня. – Но есть еще одна, для вас, если я сумею ее найти… Да, нашла.

Эта телеграмма была на английском: «Очень жаль пока не могу приехать непременно еще свяжусь люблю Льюис».

Я выронила ее на стол и, заметив, что колючие серые глазки графини с любопытством за мной наблюдают, поняла: на моем лице, очевидно, крупными буквами написано, до какой степени я разочарована. Пришлось взять себя в руки.

– Какая жалость. Он только сообщает, что пока не может приехать, но даст о себе знать. Полагаю, он позвонит мне завтра или, возможно, даже сегодня. Большое спасибо вам… Теперь, я думаю, мне стоит выйти и посмотреть, не появился ли мой юный друг с лошадью. – Я улыбнулась графу. – Еще раз спасибо.

Я быстро повернулась, чтобы уйти. У меня не было желания задерживаться и объяснять графине все про лошадь. Но если она и намеревалась поинтересоваться моим последним заявлением, это ей не удалось, так как ее муж успел переменить тему разговора:

– Дорогая, ты говорила, что ждешь сегодня еще одного гостя? Кто он?

– Тоже англичанин. Какой-то мистер Эллиот.

Слава богу, я уже повернулась к ним спиной и торопливо пересекала холл, иначе мне нипочем не удалось бы скрыть от них свое крайнее удивление. Считая часы до встречи с Льюисом, я совершенно забыла о его другом, вымышленном имени, хотя он упоминал, что ему, возможно, еще придется им воспользоваться.

От неожиданности я резко остановилась, однако сделала вид, будто споткнулась о край ковра, а затем, не оглядываясь, снова направилась к двери. Но теперь я уже не спешила и на подходе к порогу услышала голос графини:

– Он только что звонил. Он может занять комнату… – (Номер комнаты я не расслышала.) – Она готова. Надо предупредить Йозефа, когда он вернется. – Дальше она перешла на немецкий, но, кажется, я поняла и следующие слова: – Он не будет здесь к ужину и не смог назвать точное время, когда приедет, но предполагает, что это может быть довольно поздно.

Оказалось, что срезать украшения с седла не такое долгое дело, как я полагала. Я перенесла фонарь в конюшню и, вооружившись очень острыми маленькими ножницами, которые обычно носила у себя в сумочке, уселась на охапку соломы. Я бы предпочла подняться к себе в комнату, где освещение было лучше, но седло оказалось тяжелым, а Йозеф еще не вернулся из цирка, и попросить было некого; вдобавок седло слишком уж сильно пахло лошадью.

Итак, я сидела в конюшне при свете фонаря, отпарывая сверкающие украшения, а вокруг меня что-то шуршало и слышались слабые шорохи.

Камни были пришиты слабо и оторвать их не составляло большого труда. Блестящая тесьма по краю была наполовину пришита, наполовину приклеена, и, когда я наконец ее отпорола, на седле остался след, но я подумала, что из-за этого не стоит огорчаться. Само по себе седло из мягкой светлой кожи, очевидно, когда-то отличалось хорошим качеством, но теперь сильно износилось, и на подкладке, как и на самой коже, были заметны следы неоднократного ремонта.

Тем не менее, управившись с работой и опустив в карман горсть стекляшек, я огляделась в поисках колышка, на который можно было бы повесить старое седло, чтобы его не достали мародеры. Эти шорохи в потаенных уголках причудливых помещений конюшни не были игрой воображения. Оставить седло из знаменитой испанской высшей школы на милость мышей и крыс Цехштайна я не собиралась, каким бы потрепанным оно ни было.

Единственный подходящий по размеру колышек оказался сломанным, а седло надо было пристроить повыше. Водружать его поперек перегородки не имело смысла, да и упомянутая графом седельная кладовая почему-то не внушала мне доверия. В любом случае мне не хотелось дожидаться Йозефа или самой идти на поиски в темноте. Но вот металлический ларь с зерном показался мне достаточно вместительным и недоступным для крыс, а пегому вряд ли сегодня ночью понадобится корм. Подняв крышку, я осторожно положила седло внутрь, на зерно, затем повесила фонарь на прежнее место и отправилась встречать Тима.

Я прошла через сводчатые ворота на мост и остановилась там, перегнувшись через парапет.

Надо мной высились мрачные стены замка с башнями и шпилями, с прорезями окон, из которых кое-где лился золотистый свет. Впереди за мостом нескончаемыми тенями простирались вверх по склону сосновые леса, источавшие по-вечернему сильный хвойный запах; далеко внизу смутно вырисовывалась долина, где гроздья огоньков обозначали стоящие на отшибе фермы. За пределами этих островков света ландшафт скрывала тьма. Можно было разглядеть лишь слабо фосфоресцирующую ленту реки, плавно текущей по дну долины, а прямо подо мной – светлые выступы скалы, на которой был возведен мост. Откуда-то снизу доносились плеск и журчание сбегающего по склону ручья, но большая река у подножия утеса несла свои воды бесшумно.

Если бы пегий уже находился в пути, я услышала бы перестук его копыт, но стояла полнейшая тишина, которую на этот раз не нарушала отдаленная музыка из цирка. Даже малейшие ее отголоски сюда не долетали, и я предположила, что их гасит отвесный утес, стоящий между замком и деревней.

Издалека донесся шум мотора – первый звук, прорезавший тишину; я увидела огни фар, движущиеся на равнине по дороге из деревни. Машина миновала развилку у моста, и огни, попетляв по долине, пропали из виду. Это не мистер Эллиот. Еще нет.

Я попыталась мысленно проследить его путь. Если он едет из Вены, то есть с севера, то ему незачем проезжать через деревню: он должен повернуть от развилки к мосту. Если он прибудет во время представления, то вряд ли повстречается с кем-нибудь из циркачей, а если после одиннадцати, фургоны уже двинутся на юг. И уж совершенно невероятно, чтобы кому-либо из знакомцев мистера Эллиота удалось разглядеть человека в закрытой машине, мчащейся по направлению к замку Цехштайн. Безусловно, именно так он и должен был рассуждать, когда рассчитывал приехать сюда в качестве Льюиса Марча.

Но уж если он опять собирается спрятаться под чужим именем, это может означать лишь одно: он планирует новый контакт с цирком. А через двенадцать часов цирк должен покинуть страну.

В этот момент я услышала вдалеке слабый стук копыт. Должно быть, те, кого я встречала, начали подъем по крутой дороге, и, судя по ровной и уверенной конской поступи, старый пегий больше не прихрамывал. Я выпрямилась и, сойдя с моста, двинулась навстречу путникам по дороге между соснами.

У края дороги, там, где в просвете между деревьями открывался вид на долину, я обнаружила прочную деревянную скамейку. По-видимому, ее поставили недавно: сиденье пока еще не успело впитать ночную сырость и оставалось сухим. Я села и стала ждать. Цокот копыт вскоре сделался тише: наверное, Тимоти с лошадью огибали какой-то поворот дороги, а густо растущие деревья приглушали звук. Спустя еще несколько минут он послышался ближе и громче.

Ну чем не сцена из фильма, подумала я, взглянув вверх, где темной громадой вздымались башни, неясно проступающие в свете звезд… Тишина, звездное небо, завораживающее безмолвие деревьев – и на этом фоне медленно нарастающий стук лошадиных копыт. Так и казалось, что вот сейчас из соснового леса в свете звезд появится деламаровский скиталец или какой-нибудь странствующий рыцарь в сверкающих доспехах.

Наверное, на последнем отрезке дороги ее обочины были устланы толстым слоем хвои: когда Тимоти и лошадь наконец показались из-за поворота, оба они шагали совершенно бесшумно, подобно сказочным призракам. И хотя в появлении мальчика с лошадью, осторожно ступающей по мягкой обочине дороги, чтобы поберечь поврежденную ногу, не было ничего мистического или сверхъестественного, все это выглядело воплощением какой-нибудь романтической легенды. Старый жеребец, лишенный былого величия, низведенный до унизительной роли жалкого нахлебника, оскверненный уродливыми пятнами на шкуре, был чем-то сродни заколдованному принцу-лягушке, которому, возможно, вскоре предстояло вернуться в принадлежащие ему по праву королевские чертоги. Сейчас он медленно шел рядом с мальчиком в сумрачно-холодном лунном свете, в котором черные пятна на его шкуре не так бросались в глаза. Впрочем, я знала, что скоро эти пятна исчезнут: краска сойдет и восстановится натуральная масть. Окликнув приближающихся путников, я заметила, как пегий вскинул голову и насторожил уши, – на несколько мгновений он как будто снова стал молодым скакуном. Он даже ускорил шаг и тоненько заржал. Мне пришли на память слова герра Вагнера: «На стойле сохранится табличка с его именем, и внутри его будет ждать подстилка из свежей соломы». Я надеялась, что он прав, а еще больше рассчитывала на то, что мы с Тимоти не ошиблись. Вероятно, возникли бы немалые сложности, если бы принц-лягушка оказался в конечном счете обычной болотной лягушкой.

Потом он мягко уткнулся мордой мне в руку; я гладила его уши и рассказывала Тиму, стоявшему по другую сторону от коня, о том, что произошло за это время и что еще предстоит, – включая и касающееся мистера Ли Эллиота.

Относительно мистера Ли Эллиота я утаила лишь занимавшее мои мысли: если Тимоти, Льюис и я окажемся единственными обитателями центральной части замка, то, по крайней мере, сегодня ночью мистер Эллиот сможет пробраться ко мне в комнату, не рискуя быть обнаруженным.