– Так что же нам теперь делать? – спросила Аннализа.

До начала первого представления оставалось не больше получаса. Мы все – Тимоти, я и герр Вагнер – собрались в фургончике Аннализы. Герр Вагнер, круглый, как шарик, и уже слегка взмокший от пота, был полностью одет для выхода на арену; он выглядел крайне обеспокоенным. Аннализа в ковбойском костюме, который требовался для первого номера, торопливо гримировалась перед зеркалом. Мы с Тимоти рассказали свою историю, и, к нашему удивлению, герр Вагнер сразу принял ее.

– Я верю, – сказал он. – Верю. Мне даже незачем смотреть на эти клейма… Нет-нет, я ничего не знал и не питал никаких подозрений, но, можно сказать, я это чувствовал… – Небрежным, но выразительным жестом он похлопал себя по мускулистой груди. – Не стану врать, что когда-нибудь задумывался о коне Францля, да и зачем мне? Я нелюбопытен… Меня не интересует, что человек делал прежде и где он побывал. Если бы моя дорогая женушка дожила до сегодняшнего дня, то, возможно, все было бы иначе. Но я никогда не задаю вопросов. – Он помолчал, наклонив голову, будто рассматривал столешницу, затем поднял глаза и медленно кивнул нам, хотя ни Тимоти, ни я не произнесли ни слова. – Мой отец? О да, должно быть, он-то знал. Но что вы хотите? Он заботился о своей семье и не забивал себе голову всякими рассуждениями насчет законности. Да и как, позвольте вас спросить, ему следовало поступить? Францль был его племянником, сыном сестры, а как известно, своя рубашка ближе к телу. За кражу такой лошади, должно быть, полагается очень суровое наказание: выезженный жеребец не имеет цены, и к тому же он является государственным достоянием. – Он расправил плечи. – По правде говоря, я до сих пор не знал, что Францль связан с Spanische Reitschule…

Мы много лет ничего о нем не слышали. Видите ли, я думал, он научился объезжать лошадей, когда служил в кавалерии. У нас в цирке, скажу я вам, много попадается людей разного сорта; одни приходят, другие уходят. Если они сами рассказывают о себе, ты их выслушиваешь… Но вопросов не задаешь. Мы – артисты, циркачи, и у нас достаточно своих дел, которые требуют всего нашего времени, всей энергии, да что там говорить – всех наших сил без остатка. Кажется, у вас есть поговорка «Живи сам и давай жить другим». Мы в цирке свято соблюдаем это правило. – Он вытер лоб красным носовым платком внушительных размеров. – Вы меня понимаете?

Мы заверили, что понимаем, и, похоже, он почувствовал огромное облегчение. Он тут же оживился, и даже повадки у него изменились: теперь перед нами был практичный, деловой управляющий, который не забывал поглядывать на часы, в то же время присматриваясь ко мне и к Тимоти. Я прекрасно понимала, что сейчас его больше всего занимают мысли о предстоящем поутру переезде через границу и о прочих завтрашних планах; однако для него было немаловажно и то, каковы будут наши дальнейшие шаги.

– Тут может быть только один выход, – сказал он, – самый правильный и удобный: вернуть лошадь туда, где ей положено быть. – Он обратил ко мне хитроватый взгляд карих глаз. – Я деловой человек, gnädige Frau, и, кроме того, я честен, когда позволяют обстоятельства. Если честность и бизнес удается совместить, тогда я благодарю Бога за милость. Эта лошадь не нужна ни мне, ни цирку. А раз так, то, по-моему… – Он запнулся. – По-моему, в любом случае следует обо всем рассказать управляющим школой и вернуть лошадь. Тем более что теперь это вряд ли причинит цирку какие-нибудь неприятности. Вы согласны?

– Конечно.

– Не суйся куда не надо, – подал голос попугай.

Герр Вагнер украдкой взглянул на часы:

– Но вы же понимаете, в чем состоят мои затруднения? Завтра мы пересечем границу и вернемся в Австрию к зиме… зимой мы возвращаемся на свои постоянные квартиры поблизости от Инсбрука. Время поджимает, и я просто ума не приложу, каким образом – при всем моем желании – я смогу переправить лошадь хозяевам.

Я тоже бросила взгляд на часы: было без двадцати пять. Мы узнали все, что нам требовалось, и выяснили позицию герра Вагнера. Я решила, что пора закругляться, и предложила:

– Если вы доверитесь нам и оставите лошадь на наше попечение, мы охотно сделаем все, что требуется.

Восторженно-удивленный взгляд герра Вагнера делал ему честь, и даже его возражения, как ни странно, производили впечатление искренних. Но мы уговаривали его достаточно настойчиво, и он позволил себя уговорить. Если нас не затруднит… Если у нас действительно найдется время… нет никого, кому бы он доверил животное с бо́льшим желанием… господин директор Национального центра коневодства наверняка будет настолько потрясен, что окажет нам всевозможную помощь…

В конечном итоге поток взаимных заверений привел к тому, что дело было улажено, ко всеобщему удовольствию. Свою лепту внес даже попугай, хотя нельзя сказать, что его реплики существенно способствовали успеху переговоров. И лишь Аннализа не проронила ни слова.

– Остается один вопрос, – сказал герр Вагнер. – Жеребец стоит больших денег, но он был украден, и теперь его характеристики сильно упали в цене по сравнению с тем, что было раньше. Хотя ни мне самому, ни цирку в целом не в чем себя винить, могут все же возникнуть вопросы и определенные неприятности… Возможно, даже судебное разбирательство. Если это случится…

– Не беспокойтесь сейчас об этом, – сказала я. – Нам не грозят никакие серьезные неприятности, да и вам тоже, я уверена. В любом случае, если потребуется ваше присутствие, вы вернетесь в Австрию, не дожидаясь зимы. Положитесь на нас, мы сумеем убедительно объяснить, что никто из вас ни о чем не догадывался, пока мы не поведали вам всю эту историю.

– Конечно, – подтвердил Тимоти.

Аннализа, с ярко раскрашенным лицом, но все с тем же напряженно застывшим взглядом, молча прислушивалась к разговору. Затем она подняла глаза и очень тихо произнесла:

– Я знала об этом.

Ее отец резко обернулся:

– Ты знала? Знала об этом?

Она кивнула:

– Узнала два дня назад.

– Два дня? Так ты хочешь сказать… не от Францля?..

– Ну конечно не от него. Это случилось, когда Ванесса делала операцию – в воскресенье ночью. Ей потребовался ящик с инструментами, а потом – когда я мыла инструменты и складывала их обратно – я нашла… вот это.

Со стоявшей рядом скамейки она подняла ящик с инструментами, открыла его и выдвинула нижнее отделение, где обычно хранят бумаги: бланки рецептов, брошюры о новых лекарственных препаратах и прочее. Она достала часть бумаг, и под ними обнаружилась пачка газетных вырезок. Естественно, на таком расстоянии я не могла их прочитать, но обратила внимание на повторение имени Неаполитано Петра и фотографии знаменитого жеребца в разных ракурсах. Тимоти потом рассказал мне, что все вырезки имели отношение к пропаже жеребца. Аннализа разложила их перед нами с видом человека, в буквальном смысле бросившего карты на стол и теперь отдающего себя на милость присутствующих.

– И еще это, – добавила она и выложила последний листок поверх остальных. Это оказалась пожелтевшая фотография с обтрепанными краями, на которой рядом с белой лошадью у дверей конюшни был сфотографирован человек в униформе испанской школы верховой езды.

Когда герр Вагнер потянулся к фотографии, Аннализа завершила выставку своих трофеев коричневым тюбиком с надписью «Колостон», попавшийся мне на глаза во время операции.

Я взяла тюбик в руки:

– Что это? Я тогда увидела его и еще подумала, что это, наверное, немецкое название какой-то мази. Нет, не говорите мне, я попробую угадать… Это краска для волос?

Она безмолвно кивнула, затем повернулась к отцу:

– Папа…

Он не слышал. Неприятно пораженный и в то же время глубоко растроганный, он склонился над газетными вырезками, удрученно качая головой.

– Францль, – произнес он. – Так это правда… год за годом… Бедный Францль!

Я мягко сказала Аннализе:

– Почему вы так волнуетесь? Вы не могли ничего поделать. В любом случае мы заявим, что вы не знали об этом до нашего разговора. Даже захоти вы доложить обо всем властям, все равно не успели бы до сегодняшнего дня.

– Я знаю. Но меня беспокоит не это. – Она показала на вырезку и снова повернулась к отцу, и я увидела, что ее глаза полны слез. – Понимаешь, когда бедный дядя Францль умирал, он, должно быть, пытался мне признаться. Теперь, когда я прочитала эти бумаги, я понимаю, о чем он говорил. Он пытался рассказать мне про жеребца. Он назвал имя… упорно повторял имя и что-то твердил про липициана, но я, разумеется, думала, что имеется в виду Маэстозо Леда. Мне казалось, он тревожится, не пострадал ли конь при пожаре. Мы могли расслышать только отдельные обрывки его речи, но он упоминал и Вену, и липициана, и даже его сбрую… и теперь я понимаю: он просил, чтобы Неаполитано Петра был возвращен в Вену вместе со своим седлом и уздечкой. А мы уловили только по отдельности «Неаполитано» и «седло» и решили, что он беспокоится о каком-то «неаполитанском седле», и это нам показалось странным, потому что в реквизите цирка нет такого предмета. А на самом деле он, наверное, говорил про седло, под которым выступает в моем номере Маэстозо Леда. – По накрашенным ресницам потекли слезы. – Мы не понимали, а он пытался облегчить душу признанием, он хотел… хотел… – Она запнулась на слове.

– Искупить вину, – подсказала я.

Отец похлопал ее по руке:

– Не убивайся так, дочка, мы сделаем это за него. – Он добавил еще несколько фраз на немецком языке: по-видимому, это были слова утешения. Наконец она кивнула и вытерла слезы, после чего он еще раз бросил взгляд на часы и снова стал воплощенной деловитостью. – Я должен идти. Но может быть, вы хотите подождать и что-либо еще обсудить попозже?

Я покачала головой:

– В этом нет надобности, если вас устраивает наше предложение. Мы можем, с вашего разрешения, забрать жеребца прямо сейчас, а если возникнут какие-то новые трудности, тогда и будем думать, как их преодолеть. Меня тревожит только один вопрос: что нам делать, если венское начальство откажется принять его обратно на конный завод?

Тимоти немедленно ответил:

– Я заберу его.

– А если ты не найдешь себе работу, что тогда? Отправишь его морем в Англию? Что скажет твоя мама?

Он усмехнулся и состроил легкую гримаску, которая ясно давала понять, насколько он изменился за последние пару дней. Похоже, его матушке теперь будет куда труднее удерживать его на привязи.

Герр Вагнер поднялся с места:

– Они его примут, можете не опасаться. Эти жеребцы живут до тридцати лет, а когда умирают, память о них не теряется. На стойле сохранится табличка с его именем, и внутри его будет ждать подстилка из свежей соломы. А теперь мне надо уходить. Пора. Но есть еще небольшой вопрос о компенсации затрат. Предстоящие хлопоты потребуют расходов, и мы не можем допустить, чтобы вы взяли их на себя. Это наше дело. Для перевозки лошади по железной дороге отсюда до Кефлаха нужен специальный вагон, не говоря уже о прочем. Обязательно дайте мне знать.

Я начала было возражать, но он отмел мои резоны с неожиданной и неоспоримой искренностью:

– Вы должны позволить мне возместить хотя бы это. Мой кузен Францль скорее обретет покой, если узнает, как все получилось.

– Договорились, – сказала я. – Мы сообщим вам о затратах.

Он полез во внутренний карман и выудил оттуда карточку:

– Здесь мой адрес, самый постоянный из всех, где меня можно застать, – адрес наших зимних квартир под Инсбруком. Может быть, и вы оставите нам свои адреса? Теперь о вознаграждении за ваши профессиональные услуги…

Но этого я не могла позволить, и он не пытался меня переубедить, только поблагодарил еще раз, а затем, сияющий и умиротворенный, удалился, напоследок снова заверив нас в своей признательности и уважении.

Вместе с Аннализой мы отправились в конюшню. Элмер был занят с белым жеребцом; некрасивая пятнистая лошадь, с которой Аннализа выступала в родео, была уже оседлана и ждала ее, рядом стоял Руди.

Пока Аннализа давала какие-то быстрые объяснения на немецком языке, мимо нас пронеслись с развевающимися гривами и хвостами лошади, готовые к выходу на арену; из большого шатра доносилась громкая музыка. Завидев меня, старина-пегий вскинул голову и заржал. Мы вошли в стойло, и Аннализа почти сразу последовала за нами.

– Я им сказала, но не все, только то, что вы заберете лошадь. Элмер вам поможет. Ой!.. – Она с досадой всплеснула руками.

– Что такое?

– Седло! Я забыла про седло… Вам же нужно и его забрать. – Она повернулась к мужчинам. – Элмер, Руди…

– Послушайте, – быстро сказала я, – если оно на вашей лошади, почему бы не оставить его для цирка? Какое это имеет значение? Мы можем взять другое, если вы настаиваете, но коннозаводчики вряд ли станут уделять внимание подобным пустякам.

Но она упорно стояла на своем, явно желая освободить цирк Вагнера от вещей сомнительного происхождения. Она обратилась к Элмеру с очередным потоком немецких фраз, и Тимоти пошел с ним на другой конец конюшни, чтобы помочь снять с белого жеребца седло, украшенное сверкающими камнями.

– В любом случае, – сказала мне Аннализа, – вам может понадобиться для него седло, и я хочу, чтобы вы взяли именно то, с которым он к нам попал. Но вы же теперь видите, как мы украсили седло для выступлений… все эти побрякушки… Если бы у меня было время их снять…

Я засмеялась:

– Мне понятны ваши опасения. Это совсем не тот стиль, который принят в испанской школе верховой езды! Но не беспокойтесь, я отпорю их, прежде чем передать седло хозяевам. Если хотите получить стразы назад, то скажите, куда их вам отослать. В ваши зимние квартиры под Инсбруком?

Она покачала головой:

– Не надо, это просто мишура, блестящие стекляшки… Пожалуйста, возьмите их и поступайте с ними по своему усмотрению. Некоторые довольно изящные, и мне будет приятно, если они останутся у вас на память… – Но тут ее перебил Руди, сказав ей что-то по-немецки, и она поспешно произнесла: – Это музыка для моего выхода. Прощайте, и спасибо вам обоим. Да поможет вам Бог!

Она неожиданно наклонилась вперед, легкая, как пушинка одуванчика, и поцеловала Тимоти в губы. Затем Руди поддержал ее, она вскочила в седло, и пятнистый конь, глухо стуча мохнатыми копытами, пронес ее между полотнищами занавеса на арену.

Тимоти, с седлом в руках, стоял, глядя ей вслед. Элмер что-то сказал Руди, и тот, улыбаясь, вышел из конюшни, а лилипут подошел к нам со словами:

– Я послал его за уздечкой. Где вы собираетесь разместить лошадь?

– Мы остановились в замке, – ответила я. – Тим собирается отвести пегого туда, и я уже договорилась насчет места в конюшне. Седло могу забрать к себе в машину.

– Боюсь, вам придется здорово потрудиться, чтобы превратить его снова в обыкновенное.

– Пустяки, сделаю это сегодня вечером. Послушайте, вы уверены, что ей не захочется вернуть себе эти украшения? Некоторые из них действительно радуют взгляд… Вот, посмотрите на эту брошку. Она прекрасно выглядела бы на платье – не в жизни, конечно, а в какой-нибудь исторической пьесе… Но в том-то и беда, что эта брошка похожа на настоящую. У каждого возникнет искушение спросить: кто может носить сапфиры такого размера, кроме наследной принцессы?

Я потрогала пальцем брошку, на живую нитку пришитую к луке седла, – нарядные подвески отозвались на мое прикосновение веселой игрой отраженного света.

– А почему бы вам самой ее не надеть? Она вам подойдет. И все равно она еле держится.

Прежде чем я успела возразить, лилипут извлек откуда-то нож, срезал «драгоценность» с луки и вручил мне с легким поклоном, подчеркнуто гротескным, но отнюдь не шутовским.

– Носите и вспоминайте нас всех, gnädige Frau. Это красивая вещица, но рядом с вашими глазами она тускнеет. Вот ваша уздечка. Пусть Руди положит седло к вам в машину. Auf Wiedersehen, mein Herr, – обратился он к Тиму, а затем взял мою руку и поцеловал ее. – Küss die Hand, gnädige Frau.

Карлик заторопился к выходу; красный клоунский балахон забавно колыхался вокруг его крошечных ножек.

Осмотрев ногу моего пациента, я заключила, что он вполне способен преодолеть пару миль до замка. Поэтому я радостно возвестила Тиму, что им обоим прогулка пойдет только на пользу.

– Я сейчас поеду прямо в замок и буду тебя там встречать. Или ты собираешься остаться и снова посмотреть номер с показом высшей школы?

– Да нет, пожалуй. У меня почему-то такое чувство, что сейчас самое подходящее время уйти, – сказал Тимоти с весьма похвальной решимостью. После первого поцелуя, да еще на публике, это было действительно самое подходящее время.

– И притом для нас обоих, – заметила я. – Тогда auf Wiedersehen, Тим, и позаботься о нашей лошади.

Я оставила машину незапертой, прямо у входных ворот ограды поля. К тому времени, когда я подошла к ней, Руди уже успел положить седло на заднее сиденье и вернуться к своей работе. Послышались взрывы аплодисментов – это был выход клоунов. Скоро зазвучат трубы и на арену вылетит белый жеребец – на этот раз лишь с половиной своих «драгоценностей».

Я забралась в машину и потянулась к сумочке, чтобы вынуть оттуда ключи, но в этот момент сообразила, что оставила сумочку в вагончике у Аннализы. Мысленно осыпая себя упреками за задержку – мне не терпелось узнать, приехал ли уже Льюис, – я выскочила из машины и побежала назад.

Сумочка лежала там, где я ее оставила, на стуле под птичьей клеткой. Попугай, без особого аппетита поедавший помидор, с важным видом склонил голову набок и отпустил какое-то хамское замечание на немецком языке.

– Полегче, приятель, – ответила я, подхватила сумочку и, сбегая по ступенькам, столкнулась с Шандором Балогом.

То ли он просто проходил мимо, то ли собирался подняться в вагончик – мне неизвестно, но мы оба двигались так быстро, что я едва не упала, однако он успел меня удержать. Его руки были удивительно сильными, и, должно быть, от неожиданности он не рассчитал силы и схватил меня сильнее, чем это требовалось. Помню, я даже вскрикнула – не столько от испуга, сколько от боли.

Он что-то невнятно пробормотал и выпустил меня.

Не успев отдышаться, я в свою очередь попыталась как-то извиниться, но он резко оборвал меня:

– Где вы были?

Я уставилась на него с некоторым удивлением:

– Что вы имеете в виду?

Он дернул головой в сторону двери вагончика:

– Ее здесь нет. Она на арене или окажется там через минуту. Что вы тут делали? – Он откровенно метнул взгляд на мою сумочку.

Я холодно осведомилась:

– А как по-вашему, что я делала? Занималась воровством?

– Вы с кем-то разговаривали.

– Да, разговаривала. С ним. – Теперь уже настал мой черед кивнуть в сторону вагонной двери.

Он подозрительно уставился на меня, сузив черные глаза, а затем быстро шагнул мимо, заглядывая в освещенный вагончик. Он был полностью одет для своего номера в тот великолепный черный костюм, который, как я уже видела раньше, очень эффектно выглядел на залитой светом арене. Поверх костюма был наброшен длинный плащ, придававший его облику нечто сатанинское, – возможно, именно на такое впечатление он и рассчитывал.

Он обернулся с несколько растерянным видом. У меня мелькнула мысль, что он столкнулся с чем-то неожиданным, не укладывающимся в его планы, и, как видно, разговор со мной он затеял неспроста.

– С ним? С этой проклятой птицей?

– С кем же еще?

– Полегче, приятель, – высказался попугай и метким броском швырнул в косяк двери кусок помидора, который затем шмякнулся на пол.

Венгр открыл рот, собираясь что-то сказать, передумал и закрыл его снова. Заодно он отодвинулся, так чтобы выйти из зоны обстрела помидорными кусками. Я, со своей стороны, едва сдерживала смех. Если бы цирк завтра утром не собирался пересечь границу, я непременно прислала бы попугаю целый ящик помидоров и мои поздравления в придачу.

– Извините, – выдавил наконец из себя Шандор Балог. Этот простой акт вежливости получился у него еще более неприятным, чем предшествующие грубые вопросы. – Я не сразу понял, кто тут бродит. Вы… одеты по-другому. Нас донимают всякие чужаки, которые бродят вокруг и… – Он пожал плечами, не закончив фразы. – И мальчик здесь?

– Да, он в конюшне. – Больше я ничего не добавила, поскольку не видела никакой причины давать Шандору Балогу какие-либо дополнительные пояснения. Мне, конечно, хотелось бы знать, почему – если он не сразу меня узнал – ему пришло в голову заговорить со мной по-английски, но я предпочла не затрагивать эту тему.

Сумерки наполнились звуками музыки из «Кавалера розы», и мне стало интересно: выполняет ли старый пегий свой сольный номер в тесной конюшне? Пожалуй, нет. Наверное, ему для этого требуется уединение.

Я сказала довольно любезным тоном:

– Это музыка Аннализы. Следующий номер ваш. Мы с вами больше не увидимся, так что я хочу пожелать вам доброй ночи и всего хорошего.

Однако он не двинулся с места.

– Где вы взяли это? – Он рассматривал украшение на моей блузке.

– Послушайте, – заявила я, – я же сказала вам, что не промышляю воровством. Это подарок, прощальный, – если угодно, можете называть это сувениром. Но не беспокойтесь, брошка не настоящая, ее сняли с седла липициана. Так или иначе, но на сегодня с меня хватит. Спокойной ночи!

Я резко повернулась и направилась к воротам. В какой-то момент мне показалось, что он собирается сказать еще что-то, но аплодисменты из большого шатра остановили его, извещая о конце выступления Аннализы. Он повернулся, разметав полы черного плаща, и быстрым шагом двинулся в другую сторону.

Противным вибрирующим фальцетом попугай пропел начало песни «О, крылья голубки».