– Тим, – окликнула я, – не собираешься ли ты высидеть и второе представление?

– Нет, таких планов у меня не было, хотя я не прочь еще раз увидеть номер Аннализы. А что, это нужно для дела?

– Да, причем номер Аннализы придется пропустить. Хочу тебе кое-что показать. Ты не пожалеешь. Нет, – поспешно добавила я в ответ на его вопрошающий взгляд, – это чисто личное. Пойдешь со мной?

– Ну конечно. Куда?

– На пригорок за полем. Ничего не буду тебе говорить, ты должен увидеть это своими глазами.

Уже стемнело, но горы и кроны деревьев освещала яркая луна. В неподвижном воздухе метались летучие мыши. Жеребец все так же пасся на лугу, лишь немного сдвинувшись в сторону.

– А-а, ты сюда привела старину-пегого, – сказал Тимоти. – Да его не узнать! Как говорится, здоровье у него лошадиное.

– Вот именно, лошадиное. Но… «Что за мастерское создание – конь! Как благороден разумом, как беспределен в своих способностях, обличьях и движениях! Как точен и чудесен в действии! Венец всего живущего!»

– Это откуда?

– Из «Гамлета», только слегка переработано. Подойди сюда, трава уже мокрая от росы, давай лучше присядем на бревно.

– Что ты хотела мне показать?

– Наберись терпения. Здесь произошло нечто примечательное; надеюсь, это произойдет еще раз. Ну садись же. Тебе хорошо слышно музыку?

– Угу. Это ведь номер с неоседланными лошадьми. У них он называется «Триумф Свободы», если не ошибаюсь. Вот, закончился. Теперь пошли клоуны. Да в чем дело, Ванесса? С чего ты так разволновалась?

– Погоди, сейчас сам увидишь. А может, и нет. Не исключено, что это была игра моего воображения.

Стоял прекрасный вечер, тихий и безветренный. Бабочки уже исчезли, пчелы тоже отправились на покой в свой альпийский домик. Мне даже показалось, будто я слышу в вышине крики летучих мышей. Шорох травы под конскими копытами явственно слышался в неподвижном воздухе. Луна вышла из-за низкого облака, окутавшего пригорок.

Я прошептала:

– Теперь слушай. Это трубы. Молчи и ни о чем не спрашивай.

Вначале я было подумала, что ничего не произойдет. Отдаленные серебряные звуки труб прорезали воздух. Старый конь как ни в чем не бывало щипал траву. Над самыми верхушками деревьев пролетела сова, призрачно-белая в лунном свете. Жеребец проводил ее взглядом. Трубы призывно пели. Вот они заиграли вальс из «Кавалера розы». Тимоти послушно сидел рядом со мной на бревне.

Мягко звучала музыка: пять аккордов, шесть аккордов… и это произошло. Старик-пегий поднял голову, изогнул шею, передние ноги поднялись в воздух с изумительной грацией, и он снова исполнил свой неподражаемый торжественный танец.

Тимоти замер. Только когда номер окончился, мы повернулись лицом друг к другу.

– Ну, что я говорила?

Он лишь молча кивнул. Я заподозрила, что он разволновался не меньше моего, но мальчишеская гордость не позволяла ему в этом признаться. Наконец он заговорил нарочито небрежным тоном, но я знала, что не ошиблась.

– Вот бедняга, – сказал Тим.

– В свое время он, наверное, был лучше всех, – предположила я.

– Это точно. – Он задумался. – Только я одного не могу понять: если лошадь так выдрессирована, почему от нее хотят избавиться?

– Возраст. Я посмотрела: лет двадцать, никак не меньше.

– Но ведь о возрасте никто не заговаривал. Все твердили: от него никакого проку, ничего не умеет, цирк не может содержать нахлебников. Вспомни – Аннализа говорила, что его пытались дрессировать для участия в «Триумфе Свободы», но все без толку.

– Если у него уже был солидный опыт выступлений совсем в другом жанре, ему трудно обучиться новым трюкам.

– И все-таки можно было найти ему применение. Или хотя бы продать. За него дадут неплохие деньги, хотя ему и двадцать лет.

– А не может ли быть такого, – предположила я, – что они не знают о его солидном опыте?

Тим непонимающе смотрел на меня при свете луны.

– Как это «не знают»?

– Очень просто: не знают, и все тут. Ты сейчас припомнил их слова… Да и у меня сегодня сложилось впечатление, что они считают его никчемным.

Я рассказала Тиму о своем разговоре с лилипутом.

Он некоторое время сидел, нахмурившись.

– Ну и какой из этого вывод? Допустим, мы им расскажем о виденном. Но вряд ли они…

– Не знаю, будет ли это правильно.

Он встрепенулся:

– Это в каком же смысле?

– Вот что мне пришло в голову. Ведь это был жеребец Франца Вагнера. Помнишь, что рассказывала Аннализа: он примкнул к цирку десять лет назад, где-то на севере, когда работал с торговцем лошадьми на ярмарке, и привел с собой эту лошадь из другого цирка, вроде бы чешского. Неужели, получив такую обученную лошадь, да к тому же очень способную, он бы держал это в тайне от всех? Нет, здесь что-то не сходится. Может быть, это и не имеет отношения к тому, что пытается разгадать Льюис, но ведь он говорил: «Все, что выходит за рамки обычной рутины». Впрочем, так или иначе, Франц Вагнер интересует Льюиса. Надо бы разузнать, что за фрукт был этот Францль. Кстати сказать, он ведь сменил фамилию, помнишь?

– Да, верно. И отказался готовить номер… выступать на публике.

– А что, если лошадь действительно стоит больших денег и поэтому он ее похитил из прежнего цирка? Сдается мне, старый Вагнер, дед Аннализы, был посвящен в этот секрет, но ни словом не обмолвился никому из труппы… Сейчас все это уже не имеет значения, с тех пор много воды утекло, да и старика уже нет в живых. Но если человек хоть раз что-то украл, значит он вообще нечист на руку. А раз он каким-то образом причастен к «тайне» Льюиса, надо отслеживать все к нему относящееся. Если он совершил нечто такое, что вынужден был потом столько лет скрываться, то вполне можно предположить – он как-то причастен к смерти Пола Денвера.

– Вельс, – вдруг вырвалось у Тимоти. – Именно так она и сказала: Вельс. Помнишь?

– О чем ты?

– Аннализа рассказывала, что Франц прибился к ним в ту пору, когда цирк выступал у самой границы с Баварией, в местечке под названием Вельс.

– Верно, верно. Тогда еще цирк как раз снимался с места. Ну, она прямо так не сказала, но смысл был такой. Если он тогда был в бегах, то лучшего прикрытия не придумаешь. В городе открыта лошадиная ярмарка, повсюду суматоха, переезды, ночью границу пересекает цирк… Одним наездником больше, одним меньше…

– До пятьдесят пятого года испанская школа работала в Вельсе, – отчеканил Тимоти.

До меня не сразу дошло, что за этим стоит.

– Действительно, Аннализа упоминала, что ей приходилось там бывать. А почему, собственно…

Прервав себя на полуслове, я так и осталась стоять с открытым ртом. Мы, не сговариваясь, вскочили с бревна и уставились друг на друга.

– Этого не может быть, – пробормотала я. – Этого просто не может быть. Там бы подняли на ноги всю полицию…

– Так оно и было. – У него, как и у меня, внезапно сел голос от волнения. – Послушай, картина проясняется. Помнишь, в самолете я рассказал тебе историю, как один конюх перерезал горло лошади, а потом покончил с собой? Так вот, я допустил неточность. Это давнишняя история, не знаю, насколько она правдива, но я тебе сказал, что она не попала в газеты и имена остались неизвестными. Но произошел другой случай, который описан в печати. Я прочел о нем в какой-то из своих книг, и у меня в памяти переплелись эти две истории. – Он перевел дыхание. – Вспомни: я показывал тебе фотографии убитого Неаполитано Петры. Так вот, я ошибся. Он исчез десять лет назад, и с ним вместе исчез один из конюхов.

Мы замолчали и как по команде повернулись к пегому, мирно пасущемуся на другом краю луга.

– Отметины, – произнес Тимоти. – Как он ухитрился их нанести?

– Точно не знаю, – ответила я, – но, вообще говоря, это совсем не сложно. Есть краска для волос или что-нибудь в этом роде. – Тут меня осенило. – Так вот в чем дело!

– О чем ты?

– О его шкуре. Сегодня я отметила, что волос по-прежнему шершавый и грубый на ощупь, хотя жар давно спал. Я еще про себя подумала: как странно. Наверняка у меня под ладонью оказалось одно из черных пятен; ты же знаешь, что от частой краски волосы становятся жесткими и ломкими… Сейчас уже темно – надо будет получше разглядеть эти пятна при дневном свете. Тим… – Я опомнилась. – Нет, это какая-то ерунда, от начала до конца! Я сама в это не верю.

– Я тоже, – ответил Тим, – однако все сходится. Сама посуди: если это действительно был Франц Вагнер, ему ничего не стоило провернуть такое дело – под любым предлогом вывести пегого… Я читал, что в испанской школе и вообще в городе за порядком никто особенно не следил, а тут еще ярмарка… Ему ничего не стоило замаскировать жеребца и влиться в труппу родного дядюшки, которая как раз переезжала на новое место. Возможно, он поддался первому порыву – уж больно заманчивая подвернулась возможность… или просто перепил… а когда до него дошло, что он натворил, сознаться не хватило духу. Коня он на манеж не выпускал, да и сам держался в тени, но потихоньку с ним занимался: невооруженным глазом видно, что животное тренированное.

– Но зачем? Если это не сулило ему барышей, к чему было затевать похищение?

Тим ответил не сразу:

– Не могу отделаться от мысли, что это отчасти объяснялось природным коварством, жаждой мести. В той книге говорилось: конюх пришел в школу верховой езды из действующей армии, где служил берейтором, то есть кавалеристом. Он отличался буйным и неуживчивым нравом. Подозревал, что ему ставят препоны и не дают проявиться. Но вот ему дали возможность показать себя на манеже, а он явился к началу представления пьяным и был разжалован в конюхи. Думаю, его могли бы просто-напросто уволить, но в то время рабочих рук не хватало, а он умел управляться с лошадьми и, пока бывал трезвым, исправно выполнял свои обязанности.

Мы опять помолчали в раздумье.

– Явился к началу представления пьяным… – негромко повторила я. – Пришел из действующей армии. Подозреваю, что россказни о работе в чешском цирке – чистейшей воды обман, выдумка для прикрытия… Боже милостивый, и вправду все сходится. А в твоей книге, случайно, не упоминается его имя?

– Полагаю, имя мы сможем разузнать своими силами, – сказал Тимоти.

– Нет, ни в коем случае. Льюис строжайше запретил нам задавать вопросы. Я же ясно сказала: тебе не светит роль Арчи Гудвина.

– Все гораздо проще. Настоящие липицианы, те, что принадлежат школам верховой езды, все клейменые. Мне всегда казалось, это варварство – уродовать белую лошадь клеймами, а ведь их обычно ставят целых три. Большое «л» на щеке – знак липициана. Если лошадь приобретена в Национальном центре коневодства, на бедре ставится корона и буква «п» – Пибер. А на боку должна быть какая-то абракадабра, в которой закодированы сведения о родословной. Сам-то я не смогу их расшифровать, но если мы обнаружим все три клейма, то, по крайней мере, убедимся в своей правоте.

– Так чего же мы ждем? – нетерпеливо спросила я.

Пегий пасся на опушке, куда не попадал лунный свет. В тени сосен его черные пятна проступали особенно отчетливо; казалось, они подрагивают в воздухе сами по себе, словно бестелесная субстанция.

– А ведь ты, наверное, прав, – бормотала я, – как пить дать ты прав. Смотри, сколько черного на щеке. На ребрах и на бедре тоже. Как раз там, где должны стоять клейма. – При нашем приближении пегий поднял голову, и я взялась за уздечку. – Такие жуткие, грубые отметины…

Я не договорила. Мне в грудь ткнулся лошадиный нос, а пальцы Тима, мертвенно-бледные в лунном свете, двинулись по черным пятнам. В какой-то момент они замедлили движение, а потом ясно очертили большое «л».

Мы с Тимом не произнесли ни звука. Он опустил руку, я провела ладонью по лошадиной щеке. Достаточно было лишь слегка раздвинуть волос, чтобы нащупать грубое клеймо – «л», липициан. Потом мы точно так же отыскали корону и букву «п», знак Пибера, а затем и длинный ряд символов, среди которых угадывались два, похожие на буквы «н» и «п».

Неаполитано Петра шумно фыркнул мне в платье, отвернулся и вновь занялся свежим клевером.

Оставив его в покое, мы с Тимом в молчании двинулись по тропинке среди сосен.

Сюда совсем не проникал лунный свет. В темноте мы с трудом нащупывали дорогу. Потом Тимоти произнес:

– Все сходится один к одному.

– Я почему-то вспомнила попугая, – заметила я.

– Попугая? Он, если не ошибаюсь, лихо командовал по-французски, как заправский наездник. Его научил Францль.

– А я и не знала. Нет, я не о том. Он ведь все время повторял «Петер». Вполне возможно, так он называл лошадь.

Когда мы дошли до плетеной калитки между лесом и полем, на котором раскинулся цирковой городок, Тимоти негромко рассмеялся:

– Секреты у нас множатся не по дням, а по часам. Как ты думаешь, это порадует твоего мужа и его контору?

– Как знать? Но мне все равно не терпится ему все выложить. Звонить по телефону бесполезно: там отвечают, что его нет. Мне сказали – он при первой же возможности поедет на юг. Вот тогда всем нашим неприятностям придет конец.

– Поживем – увидим, – сказал Тимоти, и калитка ехидно скрипнула в тон его словам.