На следующее утро я испытала чувство, близкое к потрясению, когда на выезде из деревни вместо купола шапито увидела за оградой только чистое поле. На месте манежа осталась круглая вытоптанная проплешина со следами опилок и стружек. Там, где стояли теплые конюшни и где я накануне делала операцию, ветер кружил клочки соломы.

Тим остановил машину у ворот.

– Странный вид, правда? Как будто привидения разгулялись.

– Вот-вот. Такое стремительное исчезновение отдает мистикой. Можно подумать, Аладдин потер волшебную лампу и все живое вмиг улетучилось… Вот и вся сказка. – Я посмотрела в ту сторону, где чернели обгорелые деревяшки и выжженная трава, напоминая о случившейся беде. – И сказка-то очень грустная. Может, они и рады были сняться с места? А зачем мы здесь остановились? – спросила я, увидев, что он выходит из машины.

– Надо взять в дорогу чего-нибудь съестного. Я мигом. А ты не хочешь выйти со мной? В кондитерской можно выпить чашку кофе.

– Не возражаю.

Аромат свежей выпечки мог привлечь кого угодно. Понятно, что Тим не удержался. За окошком витрины, выходившим на безлюдную в этот ранний час площадь, высились пирамиды воздушных булочек и соблазнительно-причудливых пирожных. Пока Тимоти со всей серьезностью изучал это изобилие, я исподволь разглядывала боковую дверь, на которой появилась табличка «Сдается комната» – свидетельство того, что постоялец съехал.

– Ванесса, посмотри, одни названия чего стоят! Просто музыка! «Зандгугельхупф»… С ума сойти! Не съесть ли нам по такому зандгугельхупфу? Или вот: «польстерципф». А это что? Неужели так и называется: «шпицбуб»? Или такого не может быть?

– Похоже, именно так. В этом языке еще и не такое может быть. Например, «шоколадегугельхупф». Но я, пожалуй, выберу, что попроще: «шниттброт».

– Так ведь это ломтики обычного хлеба, – возразил Тимоти. – Но как звучит! Надо же, какой поразительный язык!

– Сегодня же начну заниматься, – пообещала я. – Жаль, нигде в округе нет книжного магазина, а в Брук нам не по пути. Не найдется ли у тебя какого-нибудь учебника?

– Только разговорник, но на первое время сгодится… Кстати, очень неплохой. Ты никогда не задумывалась, какое чудо эти разговорники? Чего в них только нет. Кому, интересно, придет в голову вести беседы о таких предметах?.. Да, так вот: он смахивает на грамматику древнегреческого языка, по которой мы учились в школе. Как сейчас помню, на одном из первых уроков мне задали перевести такое предложение: «Она несла кости в корзине». До сих пор гадаю, чьи это были кости и зачем их было куда-то нести, да еще в корзине.

– Однако запомнилось на всю жизнь. Школьные учебники с таким расчетом и пишутся.

– Это, пожалуй, единственное, что осело в памяти. И как видишь, пришлось к месту. А в немецком разговорнике тоже есть полезные фразы: например, в разделе «Путешествие самолетом» – «Откройте, пожалуйста, окно». Хотя во время полета едва ли будет в этом острая необходимость.

– Это что, розыгрыш?

– Вовсе нет.

– Ну, если все остальное в этом разговорнике столь же полезно…

– Доброе утро, – раздался у меня за спиной голос Льюиса.

Он сменил мягкие туфли на ботинки, однако двигался все так же бесшумно. Ну и привычка, промелькнуло у меня в голове, так можно и окочуриться с испугу.

– Доброе утро, – ответила я, лихорадочно соображая, надо ли ему сообщить, что Тимоти оказался в курсе дела, но тот уже приветствовал Льюиса с уверенностью почти столь же профессиональной, как и у моего мужа, и тогда стало уже поздно.

– А, привет, мистер Эллиот, доброе утро, – сказал Тимоти. – Вы, стало быть, еще здесь? Я-то думал, вы уехали вместе с цирком.

– Для меня это рановато. Последние фургоны должны были сняться чуть ли не в пять утра. Я даже не проснулся.

– Здоровый сон – это подарок судьбы, – оживился Тимоти. – Надо полагать, в деревне ночью такой грохот стоял от всех этих тягачей и тракторов… Но по-видимому, вас это не потревожило?

– Ни в малейшей степени, – заверил его Льюис. – Прекрасная ночь выдалась, я даже не надеялся.

– Тим, – вмешалась я, и, возможно, с излишней резкостью, – тебе следовало бы выбрать, какие булочки ты хочешь взять в дорогу, и купить их. Пора выезжать.

– Бегу, – покладисто откликнулся Тим и исчез за дверью кондитерской.

– Счет один-один, – сказала я. – Однако будь добр, не используй мою супружескую постель для набора очков. Этот парнишка кое-что знает, Льюис.

– Вот как? – В первый миг он нахмурился, но, к моему великому облегчению, не рассердился. – И кто же посвятил этого желторотого, не хочу сказать кого, в наши дела?

– Мне пришлось ему рассказать. Он видел, как ты от меня уходил.

– Видно, я теряю сноровку.

– Ничего подобного, это была чистая случайность. Но мне пришлось с ним объясниться.

– Понятно. Ну ничего. Что именно ему известно?

– Что ты – это ты. Он считает, тебе доверено какое-то секретное задание. Можно ему сказать, что ты поручил мне держаться вблизи цирка?

– Да, можно. Скажи, что фирме нужны дополнительные подробности гибели Денвера и мне, по-видимому, придется вернуться, потому я и попросил тебя пока не уезжать. Тем более что это чистая правда. Если у него возникнут вопросы, пусть обращается прямо ко мне.

– Не думаю, что он станет любопытствовать. На Тима можно положиться. – События последних дней дали мне веские основания для такого суждения. – Когда ты уезжаешь?

– Считай, уже еду. Скажи пару слов: как ты?

– Прекрасно. Мы едем в Хоэнвальд, и Тим беспокоится, как бы нам не оголодать в пути. У тебя есть машина?

Льюис кивком указал на видавший виды коричневый «вольво», который тем не менее выглядел вполне надежным. Мой муж Льюис Марч оставался неузнаваемым, но в это утро он, по крайней мере, был вполне сносно одет. Для других он оставался неприметным клерком по имени Ли Эллиот. Несомненно, его способность сливаться с окружающей обстановкой давала ему огромные преимущества, но не было такой силы, подумала я, которая могла бы лишить Льюиса той мягкости и точности в движениях, что всегда выдает силу и самообладание, а временами – когда он сам того желает – особую элегантность.

Подняв голову, он сощурился от утреннего солнца.

– Зачем накупать столько провизии? Тут ведь недалеко… – Он перешел на шепот: – Умоляю, девочка моя, не смотри на меня такими глазами. Можно подумать, ты сейчас начнешь на меня молиться.

– А что? Имею право, мистер М., – прошептала я и продолжила в полный голос: – Кстати, сколько отсюда до Хоэнвальда? Какое расстояние цирк может проделать за один день?

– Миль тридцать – сорок. До Хоэнвальда что-то около пятидесяти километров. Вас ждет приятнейшее путешествие: подъем не слишком крутой, изумительные пейзажи. Пообедать и передохнуть советую в Линденбауме.

Когда Тимоти, нагруженный пакетами, показался из дверей кондитерской, мистер Эллиот чертил для нас наиболее удобный маршрут на оборотной стороне потрепанного конверта. Я успела заметить адрес: Вена, Меерштрассе, компания «Удобрения Калькенбруннера», г-ну Ли Эллиоту.

– Ну, – выпрямилась я, – пора прощаться. Желаю удачной поездки.

– И вам того же, – отозвался Льюис. – Всех благ. Auf Wiedersehen. Привет Аннализе.

Отъезжая, Тимоти покосился на меня:

– Это что, розыгрыш?

– Нет, – засмеялась я. – Кто бы говорил о розыгрышах! Между прочим, Льюис все знает.

Тим встрепенулся, но тут же сверкнул улыбкой:

– Вот как? Ты ему сказала? Значит, он понимает, что мне все известно?

– Да. Слава богу, мы можем говорить в открытую.

Только теперь у нас появилась возможность спокойно побеседовать с глазу на глаз после утренней встречи на веранде. К завтраку пришло довольно много народу, но неравнодушная к Тимоти официантка так и пожирала нас взглядом. Зато сейчас рядом не было ни души – не только на дороге, но, казалось, на многие мили вокруг.

Как и предсказывал Льюис, перед нами открывалась сплошная идиллия. На дорогу ложились голубоватые утренние тени, вдоль обочины тянулись густые заросли жимолости и белого вьюнка. Недавно этой же дорогой проехал воз с сеном, и золотистые пучки сухой травы трепетали на живой изгороди.

Я пустилась в объяснения, как наказал мне Льюис, и сообщила Тиму, что и сам Льюис, и его фирма не доверяют вердикту «несчастный случай» и полны решимости узнать, не был ли Пол Денвер как-то связан с циркачами и не появилось ли у него врагов, желавших его смерти.

– Единственное, о чем он меня просил, – это не терять из виду цирк и быть поблизости, если потребуются услуги ветеринара или просто своего человека. Он категорически запретил что бы то ни было вызнавать или расследовать… так что тебе не светит роль Арчи Гудвина, Тим. Мне, кстати, до сих пор неизвестно, что ты надумал – продолжить начатое или выйти из игры. От этого будут зависеть и мои действия: если я не могу сейчас воссоединиться с Льюисом, то останусь здесь до его приезда и заодно буду по мере возможности выполнять его поручения. Кроме того, я обязательно должна понаблюдать за пегим. Но если ты не хочешь себя связывать, то можешь в любой момент отправиться в Пибер…

– Ни в коем случае. Нет, нет. Если позволишь, я непременно останусь…

В его словах звучала почти отчаянная решимость. Он приумолк, дожидаясь, пока мы нагоним воз с сеном. Оказалось, что это огромная, тяжело груженная, скрипучая телега на деревянных колесах, которую тащили две унылые клячи. При этом узкая дорога была с обеих сторон ограничена канавами, а сверху нависали ветви разросшихся кустарников.

– …если мое присутствие не станет помехой, – закончил Тимоти, когда мы протиснулись в паре сантиметров от телеги и, снова вырвавшись на простор, прибавили газу, преодолевая очередной подъем.

– Мне уже начинает казаться, что помехой может стать только твое отсутствие, – сказала я.

– Значит, вопрос решен. А вот и Хоэнвальд.

Деревенька Хоэнвальд была гораздо меньше Оберхаузена. Она приютилась в миле от основной дороги, в уютной долине, и представляла собой кучку домов, сгрудившихся вокруг кирхи. Колокольня взмывала над красной черепицей островерхих крыш. Через узкую горную речку был перекинут горбатый каменный мостик, по которому редкие посетители, добравшиеся до этих мест, могли выехать на мощеную площадь. К югу и западу простирались радующие глаз сады и золотились среди зелени пшеничные поля, кое-где уже сжатые; на севере и востоке вставали горные хребты, ощетинившиеся хвойными лесами. По обочинам грунтовой дороги лежала белая пыль.

Оказавшись тут, мы забыли, с каким сожалением покидали Оберхаузен: на подъезде к деревне нам в глаза бросились знакомые афиши, обернутые вокруг деревьев и столбов, а вскоре показался и сам цирк Вагнера, расположившийся в поле у реки. Меня поразило, что в совершенно чужом месте точно так же стоят знакомые палатки, фургоны и огромный шатер – весь цирковой городок в первозданном виде. Действительно, было такое впечатление, будто какой-то могущественный джинн поставил его к себе на ладонь и перенес в целости и сохранности на тридцать миль от прежней стоянки.

До пятичасового представления было еще далеко, но у ограды уже шумела и толкалась стайка ребятишек. Я заметила лилипута Элмера, который смешил детей, сидя на заборе. Завидев нашу машину, он приветливо помахал своей крошечной ручкой. Это означало, что молва о нашем приезде полетит впереди нас.

На улицах деревни то здесь, то там можно было заметить туристов, но мы без труда сняли номера в очередном маленьком и безупречно чистом гастхофе у самой кирхи. Дождавшись четырех часов, мы направились к цирку.

Проходя мимо шатра, я помедлила и заглянула внутрь.

Трава на арене пока оставалась непримятой, по всему кругу были разбросаны свежие опилки, а на платформах, венчавших мощные опоры, трудились электрики, крепившие проводку. Сам купол, пустой и словно парящий в воздухе, выглядел непривычно: его освещал лишь рассеянный солнечный свет, пробивающийся сквозь брезент. Гулким эхом отзывались удары молотков и крики рабочих, которые сколачивали последние ярусы скамеек. Один человек, стоя на высоченной стремянке, водружал на место полотнища пурпурного занавеса, через который предстояло выводить лошадей. В центральном проходе серьезно беседовали двое клоунов – в костюмах, но еще без грима.

Несмотря на эти различия, меня не покидало ощущение, что с прошедшей ночи здесь ничего не изменилось, и хотя шатер наполнился чужим воздухом, в нем витали тени прошлых представлений, звучала музыка прежних песен и танцев, звенел детский смех.

Но вот шатер остался позади; я вновь увидела незнакомую ограду, чужую деревеньку, странную кирху с крышей колоколом на фоне высоких сосен, и ко мне вернулась отступившая ненадолго тоска, оттого что рядом нет Льюиса. Наверное, он уже добрался до Вены. События минувшей ночи теперь казались нереальными, как сон; они слились с такими же нереальными картинами почти забытого выпуска новостей.

Аннализа ожидала нас, – по-видимому, она была искренне рада встрече.

– С приездом! К сожалению, не могу пригласить вас к себе: как видите, я переодеваюсь. – На самом деле мы видели только ее голову, просунутую сквозь полог вагончика. Несмотря на приветливую улыбку, ее лицо выглядело бледным и потухшим. Видимо, сказалась бессонная ночь. – Но вы придете позже на чашку кофе? Вы придете на представление?

– Тимоти – непременно, а на твой номер он специально придет еще раз – он такой! А я, вероятно, отдохну с дороги, но спасибо за приглашение. Хочу заглянуть в конюшню. Как там мой пациент?

– Лучше, намного лучше. Его не узнать. Почти не хромает, разве что самую малость, как будто застоялся… можно сказать, совсем не хромает.

– У нас говорится «слегка припадает», – пришла я ей на помощь. – А как он ест?

– Мало… но выглядит гораздо лучше. Я тебе так благодарна.

– Пустяки. Если я правильно понимаю, ты его оставишь у себя?

Она ответила улыбкой, но, пожалуй, в ее радушии сквозила натянутость, и она поспешила переменить тему:

– Значит, я увижу вас позже? Also gut! Если хотите, можете отдыхать в моем вагончике, он не запирается. Заходите, берите кофе и все, что нужно.

На ее лице мелькнула улыбка уже более приветливая, и полог задернулся.

– У нее усталый вид, – сказала я. – Не знаю, как она сможет отработать свой выход. Ну, до встречи, Тим.

Конюшни тоже были удивительно знакомы в своей непритязательности. Тот же запах, те же ряды круглых лошадиных задов и те же лениво покачивающиеся хвосты, но ощущение сонного покоя как рукой сняло. Лошадей готовили к представлению. С них сняли попоны, и их крупы лоснились на свету. Некоторые были уже взнузданы. Конюхи торопливо сновали туда-сюда, неся свернутые попоны, подпруги и украшенную перьями сбрую. Шетландские пони заметно нервничали, покусывали друг друга за шею и хлестали длинными хвостами. В соседнем стойле невозмутимо застыл липициан, склонив голову и не обращая ни малейшего внимания на всеобщую суматоху. Даже не верилось, что через какой-то час он выйдет на манеж в свете прожекторов, в золотом и алмазном блеске, и будет парить в воздухе. Сейчас он казался старым и мудрым, словно тяжелая статуя, вырубленная из белого мрамора.

Напротив него понуро стоял пегий. При моем приближении его глаза оживились, а ухо шевельнулось в знак приветствия. Мне показалось, что в соседнем стойле возится с упряжью какой-то мальчонка, но, когда он заговорил, я узнала в нем лилипута Элмера.

– Ага, приехала проведать больного.

Не знаю, где он учился английскому, но его гортанная речь звучала напряженно, хотя голос был бархатным и глубоким.

– А как же иначе! Ему вроде бы получше.

– Он немножко поел. Совсем мало. Но он поправится…

Я вошла в стойло.

– Вот и Аннализа того же мнения.

– Это как сказать, – пробормотал лилипут.

Он снял со стойки блистающее стразами седло и приноравливался, чтобы надеть его на белого жеребца. Подпруга волочилась по земле, но я знала, что моя помощь будет лишней.

Я подошла к пегому. «Куколка» была на месте, отечность спала, и он спокойно позволил себя осмотреть. Заставив его сделать шаг назад, я увидела, что он гораздо увереннее ставит ногу на землю. Его глаза стали более ясными, и, хотя волос оставался шершавым, конь выглядел куда бодрее, чем накануне.

– Что значит «это как сказать»? – выпрямилась я, не веря своим ушам. – Ты намекаешь, что от него хотят избавиться?

Он повел своими непомерно широкими плечами, отчего короткие ручки взметнулись в стороны. Зрелище было не из приятных, и я с трудом сдержалась, чтобы не отвернуться.

– Кто знает, – только и ответил он, упираясь плечом в белое лошадиное колено.

От меня ускользнул тот миг, когда началось представление. Вереницу лошадей уже выводили на арену. Я увидела, как взлетают в седло «ковбои» и готовятся к выходу «гладиаторы». Конюх Руди поспешил в стойло липициана и, выхватив у Элмера седло, небрежно перебросил его одной рукой через спину лошади. Вопреки моим опасениям лилипут не обиделся, хотя конюх еще отпустил по-немецки какую-то шутку и сопроводил ее жестом, явно относящимся к росту Элмера. Тот лишь рассмеялся и нырнул под брюхо лошади, чтобы затянуть подпругу. Я закончила осмотр и трепала уши пегого, наблюдая, как белый жеребец приобретает царственный вид в убранстве из блесток. Справившись со своим делом, лилипут направился ко мне:

– Представление начинается. Будешь смотреть?

Я отрицательно покачала головой:

– Хотела спросить… Нашего старичка хоть раз выводили на свежий воздух после пожара? Травку пощипать? Похоже, нет. А ведь ему это просто необходимо. Может, мне самой его вывести? Хоть вдоль дороги. Или нельзя?

– Отчего ж нельзя, – ответил лилипут. – Тебе виднее, что с ним делать. Только на дорогу не выводи, там пыль. Иди вот через тот выход. – Он указал на дальнюю дверь конюшни. – За полем начинается лес, ну, не настоящий, а… как сказать… полоска, метров двадцать в ширину. Выйдешь за калитку и увидишь тропинку между деревьями. Дальше, на пригорке, будет лужок с сочной травой, ничейная земля. Тебе никто и слова не скажет.

– А можно, я его там привяжу и оставлю попастись до конца представления?

– Оставляй. Стреноживать будешь? Погоди-ка, я тебе принесу колышек и веревку.

Найти указанное место не составило труда. Сразу за полем начинался поросший хвойными деревьями склон. В лучах предзакатного солнца шишки отливали янтарем. Влажные створки калитки жалобно скрипнули, пропуская меня и пегого. Мы шли медленно. Пегий ступал с некоторой осторожностью, но совсем не хромал. Казалось, у него затекли ноги. Но с каждым шагом по замшелой тропинке его поступь становилась все увереннее. Он прядал ушами и с интересом крутил головой. Мы вместе вдыхали упоительный летний воздух.

За полоской леса действительно открылся альпийский луг – вытянутая, заросшая травой поляна с редкими кустарниками, огороженная частоколом сосен. Кто-то скосил высокие луговые травы и поставил аккуратные стожки. На месте скошенной травы уже поднялась нежно-зеленая, пестреющая цветами отава. В воздухе пахло медом.

Оказавшись на солнце, пегий тут же принялся щипать молодую травку. Я вбила колышек в середине луга и отошла в сторону, чтобы присесть.

За день земля нагрелась. Издалека, снизу, доносилась цирковая музыка. Наслаждаясь вечерним покоем, я присматривала за пасущимся жеребцом и разглядывала буйство знакомых полевых цветов. Вся поверхность луга трепетала как живая: здесь обитало бесчисленное множество ярких бабочек. В воздухе жужжали пчелы: они деловито пролетали мимо меня одним и тем же маршрутом, словно по невидимой дороге. Проследив за направлением их полета, я обнаружила удивительное сооружение: летний пчелиный домик из сосновых досок, любовно построенный в виде шале, со множеством крошечных окошек. В этом необычном улье уживался не один рой, а сразу несколько. Для каждого имелся отдельный леток, за которым помещались соты. Пчелы с тяжелым взятком, словно золотистые пули, устремлялись точно в отверстия. Не в силах оторваться от этого зрелища, я с горечью думала, что совсем недавно, в мои школьные годы, английские луга тоже были полны жизни, а теперь превратились в отравленные пустыри.

Куранты на маленькой кирхе, где-то далеко внизу, пробили шесть. Цирковая музыка умолкла. Наверное, подошло время репризы клоунов или номера с дрессированными собачками. Потом донеслось пение фанфар: это был сигнал к номеру Аннализы – джигитовке на белом коне. Старик-пегий перестал щипать траву и навострил уши, как боевой конь, заслышавший зов трубы. Потом оркестр заиграл вальс из «Кавалера розы».

На расстоянии эта музыка обретала особое очарование. Откинувшись на мягкий стожок, я приготовилась насладиться этим альпийским концертом, но что-то в поведении пегого меня насторожило.

Он выгнул шею и замер, как статуя. Потом повел головой – и это было грациозное, почти царственное движение. Передняя нога поднялась и дважды притопнула о землю. И тут он пустился в танец. Одряхлевший, утративший былую гибкость, припадающий на переднюю ногу, он двигался в такт музыке, как настоящий артист.

Сидя на безлюдном лугу и глядя на это зрелище, я ощутила щемящую нежность. Наверное, так ведут себя все старые цирковые лошади, заслышав музыку своей юности: поклон и церемонные шаги танца, разученные в далеком прошлом, запоминаются им на всю жизнь.

Но вскоре мне стало ясно, что это не просто танец манежной лошади, какого-нибудь паломино. Здесь исполнялись движения высшей категории сложности: сперва «испанский шажок», затем скольжение по диагонали с разворотом плеча, потом замысловатые пируэты. Доносившаяся издалека музыка переменилась – это означало, что липициан на манеже поднимается на леваду, первую фигуру из «полетов над землей». А передо мной, на безлюдном альпийском лугу, старик-пегий присел на задние копыта, выгнул дугой грудь и хвост, оторвал от земли больную ногу и исполнил ту же самую прекрасно-величественную леваду.