У входа в конюшню стоял герр Вагнер собственной персоной – крепко сложенный обладатель коричневой с проседью шевелюры и карих глаз, которые сейчас смотрели на нас с живым интересом.

Позади него возник более рослый и жилистый мужчина в черном – исполнитель «Звездного аттракциона», эквилибрист на проволоке под куполом цирка, венгр Шандор Балог. Его черные волосы были зачесаны назад, открывая широкий лоб с тонкими бровями; темные глаза казались почти черными. Слегка приплюснутый нос, широкие скулы; когда он улыбался, глаза становились чуть раскосыми, придавая лицу что-то монгольское. Выступающие вперед ноздри и полные губы были четко очерчены и отличались хорошей формой. Это лицо внушало смутное беспокойство, словно в его чертах таилась жестокость. Сейчас он не улыбался. Он смотрел не на двух иностранцев, стоявших около головы коня, – что было бы вполне естественно, – а на Аннализу.

– Кто такие твои друзья, Лизль? – спросил герр Вагнер.

– Отец! Lieber Gott! Ты меня напугал! Я и не слышала, как вы подошли! Это миссис Марч, англичанка, она остановилась в деревне, а это Тим, он путешествует вместе с ней…

С венгром она тоже нас познакомила. Я заметила, что она не смотрела прямо ему в лицо, тогда как он глаз с нее не сводил, если не считать беглого безразличного взгляда, брошенного им на меня. Герр Вагнер приветствовал нас вполне любезно, а потом переключил внимание на коня.

– Но что там насчет ветеринара? Я верно расслышал? И что у нас незаконно?

Аннализа заколебалась, начала говорить, но потом сразу осеклась и спросила меня:

– Вы разрешите?

Получив мое согласие, она повернулась к отцу и разразилась потоком немецких фраз, в которых – если судить по ее жестикуляции – излагалась история нашего знакомства, включая диагноз, поставленный мною бедолаге-пегому.

Все мы для венгра словно не существовали. Я заметила, что при упоминании имени Ли Эллиота он воззрился на девушку еще более сверлящим взглядом, и призадумалась: может быть, Шандор Балог, подобно мне, приписывает Ли Эллиоту некие «намерения» в этом направлении? Если да, то венгр явно был от этого не в восторге. Но вскоре ему стало скучно слушать повествование, во всяком случае так могло показаться. Он перешел к соседнему стойлу – последнему в ряду, где находились подставки для седел и развешанная сбруя, – и остановился у седла Маэстозо Леды, лениво теребя яркие побрякушки и все так же неотрывно наблюдая за девушкой.

Она закончила свой рассказ; судя по тону, она очень старалась в чем-то убедить отца. Я уловила только слово «Брук» и выразительный взгляд на часы.

Но – впрочем, тут не приходилось особенно удивляться – герр Вагнер не внял ее призыву. Он повернулся ко мне и на вполне беглом английском языке (хотя и с неважным произношением) поблагодарил «за хлопоты» и «великую доброту», но кончил тем, что «не считает себя вправе меня утруждать».

– Моя дочь молода и немного… – он пожал широкими плечами и одарил меня сияющей улыбкой, – немного впечатлительна и порывиста… Ей не следовало просить вас о такой услуге. Вы здесь гостья, вы – леди; нам не пристало просить, чтобы леди взялась за такую работу.

Я засмеялась:

– Да не об этом речь. Моя специальность – ветеринар-хирург, и мне случалось выполнять работы похуже. Формально это просто не мое дело. У вас есть местный специалист. Он наверняка придет сегодня же, по вашему звонку. Если у вас нет телефона, я могу позвонить из гостиницы «Эдельвейс» или, вернее, это сделает Тим. Он говорит по-немецки.

Прошла минута, прежде чем герр Вагнер ответил. Он вошел в стойло и сам внимательно осмотрел коня.

– Да… я вижу. Вижу. Мне стыдно, что это не заметили вовремя. Я поговорю с Гансом и Руди; но вы же понимаете, gnädige Frau, там была такая суматоха… а мой кузен Францль всегда сам осматривал своего коня. Вероятно, парни занимались каждый своими работами… лошадьми, за которыми ухаживали постоянно, verstehen Sie? Бедняга, конечно, натерпелся, но… – Он ласково провел рукой по шее коня, потом похлопал – в этом было что-то похожее на прощальный жест – и выпрямился. – Ну что ж, час поздний. Вам надо выпить по чашечке кофе перед уходом, согласны? Нет-нет, я все равно собирался… Моя Лизль всегда варит кофе в это время… Я потому и пошел ее искать, а то она совсем позабыла про своего старого отца.

– Огромное вам спасибо, – сказала я, – но, если я должна позвонить вашему ветеринару, нам лучше уйти сейчас же, не откладывая. Уже больше двенадцати.

Герр Вагнер произнес:

– Я не стану вас затруднять, gnädige Frau.

Тимоти раньше меня понял, что означало прощальное похлопывание хозяина по шее старого коня, и припомнил слова Аннализы: «Цирк не может содержать лошадь, которая не работает». Никто не вправе осудить герра Вагнера за его решение избавиться от балласта, каковым окончательно оказался пегий: он не скоро получит возможность отрабатывать расходы на свой прокорм и, как выразилась Аннализа, даже пенсию себе не заслужил. В работающем цирке нет места для любимчиков.

Я видела, как напрягся Тимоти, все еще державший недоуздок; он неотрывно глядел на герра Вагнера. Его свободная рука поползла к лошадиному носу, и ладонь мальчика легла на мягкую морду; это был жест оберегающий и в то же время трогательно беззащитный. Конь лизнул его пальцы. Тим взглянул на меня.

Я решилась:

– Герр Вагнер, я прооперирую его сейчас же, если вы позволите. Я управлюсь с этим делом за полчаса, и, как только закончу, его можно отправлять на поезд. Через три-четыре недели он будет в полном порядке и пригоден для работы.

Герр Вагнер остановился в дверном проеме. Я думала, что он намеревается пресечь дальнейшие уговоры, но Тим сказал «пожалуйста» с такой мольбой в голосе, что пожилой хозяин цирка заколебался.

– Да, отец, пожалуйста, – подхватила девушка.

Венгр не сказал ничего. Впору было подумать, что всех нас отделяет от него стеклянная стена. Теперь он стоял с костюмом и седлом Аннализы, перекинутыми через руку, и ожидал, когда герр Вагнер выйдет из конюшни, чтобы последовать за ним.

Герр Вагнер широко развел руки, как бы собираясь протестовать.

– Но мы не можем просить вас… – начал он.

– Я хочу, чтобы вы все-таки попросили, – сказала я и улыбнулась. – Это все, что требуется для соблюдения законности.

Внезапно Аннализа воскликнула:

– Нет! Просить буду я! Из-за всех этих разговоров я совсем забыла! Это же конь дяди Францля, так что теперь он мой… – Она круто повернулась к отцу. – Разве не так, отец? Разве дядя Францль не оставил мне все свое имущество… все, что он накопил… картины, и флейту, и попугая… и старого пегого тоже? А раз так, значит теперь он мой, и я прошу Ванессу заняться им… и если он сможет дойти до станции…

Ее последние слова звучали жалобным призывом, но отец уже смеялся; его квадратное загорелое лицо прояснилось, и по нему пролегли веселые морщинки.

– Вот, пожалуйста… видите, как она из меня веревки вьет, моя дочка? Всегда найдет резон, чтобы настоять на своем… совсем как ее мать, та тоже вертела мной как хотела. О да, это правда, Францль желал, чтобы все досталось тебе… и, конечно, у пегого теперь ты хозяйка. – Он так громко рассмеялся (оглашать цирк взрывами хохота требовала порой его роль распорядителя арены), что спящие лошади забеспокоились у себя в стойлах. – Хорошо, хорошо, если вам так хочется… все вы малые дети. Что вам требуется, gnädige Frau?

– Инструменты, о которых говорила Аннализа. Горячая вода. Нейлоновая нить для наложения швов. Понадобится противостолбнячная инъекция; у вас найдется сыворотка? Хорошо. И побольше света. Я не хочу переводить его на другое место, надо все сделать в его собственном стойле, это будет меньше раздражать его, но нужно какое-то подобие прожектора.

– У меня есть хороший фонарь, – сказала Аннализа. – Он у меня в фургоне. И у Шандора тоже есть. Шандор, дашь его для операции? Пожалуйста!

– Natürlich.

Как будто заговорила марионетка – или, скорее, сказочное существо с балетной сцены, – такой далекой от нас казалась эта затянутая в черное стройная фигура в сумраке торцевого стойла. Он уже собрался за фонарем, когда я его остановила:

– Нет, пожалуйста… Большое спасибо, но… не нужно. Все равно света от фонаря не хватит. Может, кто-нибудь сумел бы подтянуть сюда прожектор с длинным кабелем?

– Это не сложно, – сказал герр Вагнер и обратился к канатоходцу по-немецки: – Шандор, будь добр, устрой освещение! Ты знаешь, где лежит кабель и все прочее. Не возись ты с этим седлом, оставь его здесь. Аннализа не станет возражать, если оно побудет тут одну ночь.

– Я собирался отнести его к себе в фургон и слегка починить. Несколько швов разошлись.

Тим переводил мне на ухо:

– Все в порядке. Он только заберет седло к себе в фургон для ремонта, а потом принесет кабель и подвесной прожектор. Послушай, я уверен, Вагнер собирался списать старого коня.

– Я тоже так подумала.

– А операция… тяжелая?

– Совсем не тяжелая. Ты когда-нибудь видел, как это делается?

– Нет, только обычные незначительные перевязки, припарки и так далее. Боюсь, серьезной помощи ты от меня не получишь, но я сделаю все, что сумею, если тебе понадобится.

– Герр Вагнер, вероятно, знает в этом толк, но все равно спасибо. И во всяком случае, я, безусловно, предпочла бы в качестве ассистента тебя, а не какого-нибудь сердечного дружка.

– Этого? Ты же не думаешь, что он сердечный дружок?

Я засмеялась:

– Я-то не думаю, но он очень не прочь. Он не производит впечатления рыцаря, который пустится в странствие ради девушки… если не рассчитывает на ответные милости. А зачем он вообще сюда явился? Он был вовсе не в восторге от перспективы поработать осветителем.

– Если я правильно его понял, – подхватил Тим, – так он предложил зашить швы, которые распоролись. По-немецки он говорит гораздо хуже, чем по-английски.

– Тут уж ничего не поделаешь, – рассеянно заключила я и с этой минуты забыла о Шандоре Балоге. Пора было заняться делом.

После того как герр Вагнер принял решение и позволил мне сделать операцию, он стал помогать и показал себя с наилучшей стороны. Всех работников из конюшни отпустили на отдых: им предстоял ранний подъем. Остались герр Вагнер и Аннализа, и мы получили удивительного помощника в лице лилипута, бывшего мишенью всевозможных насмешек со стороны клоунов во время представления. Звали его Элмер, и он тоже был венгром, как Шандор Балог. Я предположила, что именно его имели в виду, называя венгерским джентльменом, преимуществом которого был рост в три фута и который помогал мистеру Эллиоту во время пожара. Он точно знал, где что находится, в отличие от Балога, который принес кабель и требуемые инструменты, но затем резко ограничил свое участие в общем деле. Вся его помощь свелась в основном к наблюдению за лилипутом. Кроме того, один раз он поднял Элмера на руках, чтобы тот мог дотянуться до розетки и включить прожектор, но при этом отпустил какое-то замечание на венгерском языке, из-за которого маленький человечек залился румянцем и сердито поджал губы. Когда же свет наконец зажегся, Звездный Аттракцион элегантно ретировался в темное соседнее стойло, чтобы со стороны созерцать происходящее, тогда как лилипут суетился, помогая Аннализе и Тимоти.

Откуда ни возьмись появился примус; с его помощью удалось вскипятить воду в большом эмалированном ведре; при свете прожектора я, под неусыпным наблюдением герра Вагнера, изучила содержимое ящика с инструментами, ранее принадлежавшего покойному Францлю.

В ящике было все, чего я могла пожелать: скальпель, нож, щипцы, зажимы, пинцеты, нити для наложения швов и вата в изобилии. Все, что нуждалось в кипячении, было помещено в ведро; тем временем Аннализа и Тимоти отправились в ее фургон за кастрюлей, чтобы я вымыла руки.

Примерно через четверть часа все было готово. Прожектор давал сильный устойчивый свет; простерилизованные инструменты лежали в ведре, откуда была вылита горячая вода, я помылась и принялась за работу.

Я заметила, что герр Вагнер пристально наблюдает за ходом операции. Даже притом, что старого коня он ценил невысоко, он был слишком хорошим лошадником, чтобы передать животное кому попало и оставить его без присмотра. Он ничего не сказал, но тоже вымыл руки и встал поблизости от меня, готовый исполнять роль ассистента.

Я выстригла небольшой участок шкуры вокруг больного места и протерла его спиртом, а потом потянулась за шприцем. Когда герр Вагнер вложил его мне в руку, я заметила, как беспокойно напряглось лицо Тима, наблюдавшего за моими действиями поверх шеи коня. Не имея возможности чем-то мне помочь, мой юный попутчик просто стоял рядом с пегим и время от времени ласково говорил ему какие-то утешительные слова, но казалось, что предстоящая операция беспокоила его больше, чем моего пациента: при виде иглы Тим явно приуныл. Я успела ободряюще улыбнуться ему и сказать:

– Я собираюсь сделать ему местную анестезию, Тим, не беспокойся. Он ничего и не почувствует и через двадцать минут сможет исполнять каприоль.

– А что ты ему вкалываешь?

– Прокаин. Здесь он в ходу под другим названием, немецким, но это то, что нужно. Упаковка лежит в ящике между вазелином и коричневым тюбиком с надписью «Колостон». Хочу ввести прокаин с нескольких сторон от гематомы. Теперь смотри внимательно. Вводишь иглу под кожу, близко к опухоли… Вот, пожалуйста, он даже не моргнул, и болезненных ощущений у него уже больше не будет. Потом ты повторяешь тот же прием – вводишь иглу на краю участка, где прокаин уже подействовал… видишь? Он не чувствует укола… теперь то же самое делаешь вдоль второй стороны нашего квадрата. Таким образом, уже весь участок нечувствителен. Потом третья сторона… и последняя. Теперь надо выждать время, и, когда я вскрою гематому, он этого не заметит.

Луч от прожектора сместился, заставив тени лечь по-другому. Я быстро взглянула вверх и только тогда вспомнила про лилипута Элмера, державшего шест с укрепленным на нем прожектором.

– Так лучше? – спросил он.

Он находился в густой тени за пределами яркого светового пространства, и я не могла видеть ни уродливое тело, ни крошечные ручки, вцепившиеся в шест; освещено было лишь запрокинутое вверх лицо, которое показалось странно знакомым: сразу приходили на память старые сказки, где телесное уродство играет такую важную роль, – «Белоснежка и семь гномов», «Карлик Нос» и все прочие. Только глаза были совсем неожиданные: темные, большие, с густыми короткими ресницами; в таких глазах трудно читать мысли… разве что догадываться. Уже не в первый раз я подумала, что на людях нормального телосложения – не говоря уже о красавцах – бремя вины лежит с колыбели.

Я откликнулась:

– Спасибо, так просто превосходно.

При самых благих моих намерениях я вложила в ответ чуточку больше сердечности, чем следовало. Он улыбнулся, но это была добрая улыбка. Я поспешно вернулась к работе.

– Скальпель, пожалуйста, – попросила я и протянула руку; герр Вагнер вложил в нее скальпель. Пучок света падал точно на гематому. Я наклонилась вперед, чтобы сделать разрез.

Разрез был длиной около четырех дюймов. Гной хлынул из опухоли и потек по ноге коня; затем медленно начала сочиться кровь, которая за неделю образовала объемистый вязкий сгусток. Когда он начал опадать и перестал давить на окружающие ткани, можно было почти физически ощутить облегчение, которое испытывал пегий. Его уши задвигались, и, склонившись к одному из них, Тим что-то прошептал.

– Пинцет, – попросила я.

Не знаю, насколько хорошо герр Вагнер знал английские слова, но ассистентом он оказался превосходным: когда он передавал мне перевязочный пинцет, я краешком глаза заметила, что у него уже приготовлены и артериальные зажимы, на случай если из моего разреза начнется кровотечение. И когда я извлекла сгусток свернувшейся крови щипцами с перевязочным материалом, ватный тампон был у меня под рукой прежде, чем я успела об этом попросить.

Вскоре рана была обработана. Щедро присыпав ее стерильным порошком пенициллина, я молча протянула руку за иглой, которую и получила незамедлительно. Шесть швов – и можно было считать, что дело сделано; герр Вагнер уже приготовил сухую ватную подушечку, чтобы наложить ее на рану.

Я улыбнулась Тиму, который все еще стоял в оцепенении, наблюдая за моими действиями:

– Ну вот и все. Он выжил и не укусил меня… пока еще. Видишь эту подушечку, которую сделал герр Вагнер? Мы ее называем «куколкой». Сейчас я ее к нему пришью…

– Пришьешь?! Прямо к коню?

– А как же иначе? Только к шкуре, и он ничего не почувствует. Смотри, как это делается.

Я наложила «куколку» размером с хорошую колбасу вдоль линии разреза, потом узелком прикрепила нейлоновую нить к шкуре с одной стороны от разреза, протянула эту нить поверх «куколки» и закрепила вторым узелком с другой стороны. Всего понадобилось четыре таких шва; теперь подушечка плотно прилегала к ране.

– А он не попытается содрать повязку? Она не будет его раздражать?

– Не будет, если рана не воспалится… тогда у него начнется зуд или боль, но, на мой взгляд, рана вполне чистая. По-моему, он даже не заметит, что там у него какая-то «куколка». Так, а теперь надо сделать ему противостолбнячный укол и ввести пенициллин, только и всего. Отведи, пожалуйста, его гриву в сторону, Тим, я должна сделать укол в шею… Ну вот, дорогой наш старичок, ты у нас молодец… – Я погладила понуро опущенную шею коня. – Думаю, ты еще поживешь.

– Да, – сказал герр Вагнер, все так же стоя позади меня, – благодаря вам, gnädige Frau, он будет жить.

В его голосе слышалось нечто большее, чем простое признание моей правоты. Мы с Тимом обменялись взглядами, и он ухмыльнулся. Старый пегий снова перекатил в мою сторону большие темные глаза и ничего не сказал.

– Теперь-то вы попьете кофе? – спросила Аннализа, хотя этот вопрос звучал скорее как требование, и я не стала протестовать, когда она повела нас к своему трейлеру.

Внезапно на меня навалилась ужасная усталость, и жалко было потерянного дня, но в предрассветной стуже мысль о кофе казалась неотразимо соблазнительной.

Элмер и герр Вагнер задержались в конюшне, чтобы поудобнее устроить пегого на остаток ночи. Шандор Балог отправился с нами, что, по-видимому, следовало считать большой любезностью с его стороны. Еще бы – артист столь крупного калибра снисходит до нашего общества!

Впрочем, ни эта любезность, ни его интерес к Аннализе не подвигли его на то, чтобы взять на себя часть хлопот и помочь хозяйке. Он уселся рядом со мной на скамейку около столика и предоставил Аннализе в одиночку готовить кофе. Тимоти предложил помощь, каковая была отвергнута, после чего он сел рядом с Шандором, оглядываясь по сторонам с нескрываемым удовольствием.

Домик на колесах, где обитала Аннализа, оказался – несмотря на царивший в нем беспорядок – чрезвычайно уютным. Хотя он и представлял собою вполне современное походное жилище, кочевой быт цирковой труппы, со всеми ее вековыми традициями, странным образом воссоздавал внутри этого транспортного модерна ощущение, будто находишься в старой цыганской кибитке. Возле двери стояла белая газовая плита, но лампа, висевшая над ней, неуловимо напоминала старинный фонарь, а маленький столик был накрыт ярко-красной скатертью с бахромой, точь-в-точь как цыганская шаль. Выцветшая полосатая занавеска в проеме двери позволяла увидеть угол узкой откидной койки, на которой лежал ворох платьев; свет лампы выхватывал из этого вороха краешек синего бархатного костюма для выхода на арену и инкрустированную фальшивыми самоцветами рукоять хлыста. Рядом с окном висел на крюке гусарский кивер с плюмажем из перьев цапли, которые слегка колыхались в потоке теплого воздуха, поднимающегося над плитой. Возле окна находился комод, одновременно служивший и туалетным столиком, где между двумя свечами стояло квадратное зеркало с отбитым уголком. Свечи успели изрядно оплыть, образовав большие натеки из серого воска, да и сама полочка, на которой все это размещалось, была густо измазана красными пятнами различных оттенков и присыпана белой пудрой. На поверхности оконного стекла сохранились засохшие брызги розовой крем-пудры. Всю эту жанровую сцену из цыганской жизни дополняла висящая на другом крюке плетенная из прутьев клетка, накрытая зеленым шарфом. Наши голоса, видимо, потревожили обитателя клетки, издавшего нечто вроде сонного кряканья, и я вспомнила, что Аннализа упоминала о каком-то попугае дядюшки Францля.

– Ух, до чего здорово! – Энтузиазм Тимоти не знал пределов, и спать ему явно не хотелось. – Как я себе все это представлял, так оно и есть. Везет же некоторым! Господи, какая это глупость – киснуть в городском доме, когда можно обзавестись трейлером и раскатывать в нем повсюду!

Аннализа засмеялась:

– Интересно, как бы тебе это понравилось в пять часов утра? Ванесса, тебе с сахаром?

– Нет, спасибо.

– Это тебе, Шандор. Тим, сахар положить?

– Да, пожалуйста.

Я обхватила ладонями горячую синюю чашку. Кофе был восхитительным – ароматным и крепким, и к его запаху примешивался другой, еще более соблазнительный – запах горячего, свежеиспеченного хлеба. Аннализа поставила на стол тарелку круассанов – сдобных и воздушных, политых сверху сахарной глазурью и еще не успевших остыть: на них таяло свежее масло.

– Götterdämmerung, – с уважением высказался Тимоти. – Ты их сама пекла?

Она снова засмеялась:

– Нет-нет! Они из деревенской пекарни. Их принес Ли.

Шандор поднял глаза:

– Он еще здесь?

– Завтра уезжает. О, ты имеешь в виду, здесь, в цирке? Нет. Он зашел в конюшню, когда Ванесса занималась пегим, но пробыл там не больше минуты.

– Он там был? – удивилась я. – А я и не заметила.

– Так он же не стал задерживаться. Минуту понаблюдал, потом сходил в пекарню, принес булочек, но от кофе отказался.

– А на представлении он был? – спросил Шандор.

– По-моему, нет. Я его не видела. А вы видели?

Этот вопрос относился к нам с Тимом.

– Нет.

Меня удивило, что Шандору это тоже было неприятно, но потом я сообразила, что для него Ли Эллиот, с удобством устроенный в кресле первого ряда, это все-таки лучше, чем Ли Эллиот где-то за сценой… например, в трейлере Аннализы.

Со злобным упрямством, которое казалось здесь совершенно неуместным и почти оскорбительным, он заявил:

– Не знаю, с какой стати он все еще к нам таскается. Свои здешние дела он устроил, так почему бы ему отсюда не убраться?

– Потому что я просила его остаться, – холодно сообщила Аннализа. – Хочешь еще кофе, Ванесса?

– Спасибо. Кофе чудесный.

– Ты просила его остаться?

– Да. А почему бы нет? Какие у тебя могут быть возражения, Шандор Балог?

В чем бы ни заключались эти соображения, было очевидно, что они порождены недобрыми чувствами. В какую-то секунду мне показалось, что он разразится яростной тирадой. Черные глаза сверкали, ноздри раздувались, как у лошади, но он не позволил себе дать выход обуревавшей его злости и, опустив глаза, принялся молча размешивать кофе. Я поймала себя на неожиданном приливе симпатии к Аннализе: хотелось надеяться – ради ее же блага, – что за прохладным обращением девушки с Шандором не скрываются иные, более теплые чувства. Он мог сколько угодно разыгрывать роль комнатной собачки, но мне казалось, что это не слишком надежная маска для существа, гораздо более похожего на волка.

– Тим, – обратилась Аннализа к юноше, – не робей, подкрепляйся. Хочешь еще круассан?

– Еще бы. Спасибо тебе. Тебе персонально, – бойко ответил он, уплетая третью булочку с неослабевающим воодушевлением. – Я бы сказал, мистер Эллиот наделен незаурядным административным чутьем. Это просто замечательная идея – устроить набег на пекарню глубокой ночью. Когда-нибудь я тоже выкину такой трюк. Ты поблагодаришь мистера Эллиота от нашего имени, если еще увидишь его?

– Мы уедем раньше, чем он встанет. Ты сам можешь с ним повидаться.

– А где он остановился?

– Он ночует в доме за пекарней – той, которая на площади; фрау Шиндлер там сдает комнату.

– Ловко устроился, – заявил Тим. – Я же говорил вам, у него котелок варит.

– Дай кусочек, жадина, – внезапно раздался у меня над головой голос попугая.

От неожиданности я подпрыгнула и разлила кофе, а Аннализа с попугаем весело рассмеялись. Зеленый шарф, отброшенный в сторону крепким клювом, свалился мне прямо на темечко.

Попугай разразился длинной тирадой на чудовищной смеси трех языков.

– Levez, levez! – завопил он. – Пляши, Пит, changez, хоп! Пиррруэт! Гррриву подберрри, дурррень черрртов, кому говорррят! Gib mir was! Gib mir was!

– Вот это да! – ахнул Тим. Он отломил кусочек круассана. – Все в порядке, приятель, на, получи. Нет, не так, дурачина, а вот так. Молодец.

– Клюв не ррразевай, – выкрикнул попугай, перед тем как принять подачку.

– Я тебе не болтливый какаду, – азартно вступил в перепалку Тим.

– Пожалуйста, не учи его новым словам, – попросила Аннализа, смеясь, – и держи нос подальше от клетки, Тим, он у нас очень обидчивый. – Она помогла мне высвободиться из-под складок зеленого шарфа. – Мне очень стыдно, что он такой невоспитанный… Я даже не знаю, у кого он жил до того, как попал к дядюшке Францлю, но он настоящий… как это правильно сказать… настоящий Weltbürger и, видимо, побывал в самых скверных местах!

– Космополит, – подсказал Тим. – Что верно, то верно! Эта птичка повидала свет!

Последующий комментарий, выданный для разнообразия на немецком языке, заставил Аннализу вскочить с места.

– Прошу прощения, но нам придется снова накрыть клетку, пока он не разговорился в полную силу! Извини, Ванесса, шарф не окунулся к тебе в кофе? Он совсем чистый.

– Давай я сделаю… – вызвался Шандор Балог.

Он смеялся вместе со всеми, и это его преобразило. Сейчас он казался воплощением грубой, но несомненной мужской привлекательности, и меня это огорчило, потому что мне все больше нравилась Аннализа. С помощью Тима Шандор опять задрапировал клетку; Аннализа предложила мне еще кофе, но на этот раз я отказалась:

– Нам пора уходить, да и вам тоже предстоит ранний подъем… Нет, в самом деле, тут не о чем говорить. Я была рада вам помочь.

Последние слова были сказаны в ответ на очередные изъявления благодарности со стороны Аннализы.

– Если когда-нибудь снова окажетесь поблизости от наших стоянок, – горячо попросила она, – пожалуйста, навестите нас. Через два-три дня мы покидаем Австрию, но сегодня отправляемся в Хоэнвальд, а потом – в Цехштайн. Вдруг ваш автомобильный маршрут будет проходить через эти места… загляните к нам, хорошо? Если пожелаете снова посмотреть представление, для нас это будет огромной радостью, и мы всегда с удовольствием придержим для вас самые лучшие места. Но в любом случае мы с отцом будем вам рады от души.

Шандор Балог тоже поднялся с места.

– Провожу вас до ворот. – Мы запротестовали, уверяя, что в этом нет необходимости, но он вытащил из кармана фонарик со словами: – Пожалуйста, не возражайте. После того как поработали трактора, земля превращается в грязное месиво. Позвольте мне вас проводить.

– Ну, если так, – сказала я, – спасибо. Доброй ночи, Аннализа, и auf Wiedersehen.

– Auf Wiedersehen.

– Merde, alors, – приглушенно донеслось из клетки.