Тимоти Лейси поразительно изменился, как это порой случается с детьми.

В высоком мальчике с резкими быстрыми движениями и почти нервной манерой держаться я не могла усмотреть ни малейшего сходства ни с кем из родителей, зато теперь он явно смахивал на своего деда. Невольно напрашивалась мысль, что с годами он станет таким же подтянутым, энергичным и уверенным в себе. У него были серо-зеленые глаза, светлая кожа с веснушками и масса длинных темно-русых волос. Его мать имела обыкновение порицать моду на длинную стрижку, но мне, пожалуй, нравился этот стиль. С того момента как Кармел торжественно сдала своего отпрыска мне с рук на руки в главном зале лондонского аэропорта (точно так же, как она передавала заболевшего спаниеля в операционную моего отца), Тимоти напустил на себя такой вид – как бы это сказать помягче, – вид демонстративной необщительности. Однако на самом деле он выглядел как мальчик, который дуется неизвестно почему.

Теперь он неумело возился с ремнем безопасности, и было очевидно, что он никогда раньше не летал самолетом; однако я не решилась предложить ему помощь. После душераздирающей – и разыгранной перед весьма многочисленной публикой – сцены прощания, которую Кармел закатила в аэропорту, любое покушение на самостоятельность Тимоти было бы равносильно попытке надеть ему на шею детский слюнявчик.

Вместо этого я отметила:

– С твоей стороны было очень умно взять билеты на эти места, перед крылом. Если бы не облака, мы могли бы полюбоваться чудесным видом.

Он кинул на меня неприязненный взгляд, и, хотя густые шелковистые пряди, спадающие на глаза, отчасти позволяли скрыть сердитое выражение лица, это еще усиливало сходство с избалованным, но осторожным щенком. Он что-то буркнул в ответ, но в следующую секунду стремительно повернулся к окну, ибо «каравелла» компании «Австрийские авиалинии» начала свой плавный разбег.

Мы взлетели точно по расписанию. «Каравелла» недолго помедлила, словно собираясь с силами, а потом рванулась вперед и взмыла в воздух, набирая высоту. Это ни с чем не сравнимое мгновение взлета каждый раз порождало во мне старомодный трепет и ощущение бегущих по спине мурашек. Лондон словно провалился вниз, побережье поднялось на дыбы, отошло на задний план, и под нами развернулись подернутые дымкой серебристо-голубые просторы Ла-Манша, а потом аккуратные поля Бельгии; их вид становился все менее четким, по мере того как «каравелла» взбиралась на крейсерскую высоту и выравнивалась для двухчасового полета до Вены. Облака заслоняли проплывающие внизу картины, уплотнялись, наслаивались друг на друга, как рыбья чешуя, и натягивали поверх земли покрывало… Казалось, что мы неподвижно висим в солнечном сиянии, а под нами медленно дрейфует дивная картина облаков.

– Вид с высоты ангельского полета, – сказала я. – Мы теперь получили уйму привилегий, которыми раньше пользовались только боги. Включая разрушение городов одним ударом, если до этого дойдет.

Он промолчал. Я вздохнула, поняв, сколь тщетны мои старания отвлечься от собственных проблем, и раскрыла журнал. В должное время был подан соблазнительно-иностранный ланч с яблочным соком, красным вином или шампанским. Однако мальчик, сидевший рядом со мной, столь подчеркнуто воздерживался от каких бы то ни было высказываний, что проснувшееся раздражение смогло даже пересилить мои горестные раздумья. «Каравелла» слегка накренилась направо; где-то под тем облаком должен был находиться Мюнхен, и мы выполняли поворот на юго-восток, к городу Пассау и австрийской границе. Подносы были убраны; пассажиры вставали, потягивались и разминались; через некоторое время по проходу покатились тележки с духами и сигаретами.

Ко мне наклонилась хорошенькая стюардесса в темно-синей униформе:

– Не желаете ли сигарет, мадам? Духи? Ликер?

– Нет, благодарю вас.

Она с некоторым сомнением перевела взгляд на Тимоти, который отвернулся от окна:

– Сигареты, сэр?

– Конечно. – Он произнес это с вызовом и, вероятно, слишком громко; краешком глаза я уловила, что он покосился на меня. – А какие сорта вы можете предложить?

Она ответила. Он огласил свой выбор и начал суетливо шарить по карманам в поисках бумажника. Стюардесса вручила ему целый блок с двумя сотнями сигарет: это количество было предельно допустимым для беспошлинного провоза. Судя по тому, как расширились глаза моего спутника, столь солидная упаковка была для него неприятной неожиданностью, но он сумел это скрыть и с достоинством расплатился. Тележка отъехала. Слегка рисуясь, но не глядя в мою сторону, Тимоти затолкал сигареты в дорожную сумку и вытащил детектив в бумажной обложке. Над нами снова нависло молчание, готовое взорваться.

– Знаешь что, – заговорила я, – меня не очень-то волнует, если ты намерен курить день и ночь напролет, пока не умрешь сразу от шести видов рака. Валяй, не стесняйся. Если уж на то пошло – чем скорей, тем лучше. Но таких скверных манер, как у тебя, я еще ни у одного парня не встречала.

Он уронил книжку себе на колени и в первый раз посмотрел мне прямо в глаза, разинув рот. А я, не теряя времени, продолжила:

– Я прекрасно понимаю, что ты вполне способен путешествовать самостоятельно и предпочел бы обойтись без навязанных тебе попутчиков. Так вот, я тоже предпочла бы лететь сама по себе. У меня хватает собственных забот, чтобы брать на себя и твои, но, если бы я не согласилась тебя сопровождать, ты бы так никуда и не улетел. Я знаю, ты сидишь и куксишься, потому что к тебе приставили кого-то вроде няньки, но, во имя всех святых, неужели ты недостаточно взрослый, чтобы понять простую истину: у всякой вещи есть две стороны? Ты уверен, что мог бы самым расчудесным образом прожить в одиночку, но твоя мама так не считает, и незачем делать жесты, которые никому ничего не доказывают, а только вызывают раздражение. Сейчас имеет значение только одно: ты получил возможность быть самому себе хозяином, так почему бы не распорядиться этой возможностью как можно лучше? Мы с тобой должны потерпеть общество друг друга только до той поры, когда я благополучно доставлю тебя – или ты доставишь меня – в Вену и ты встретишься с отцом. А тогда мы оба будем свободны: каждый пойдет своим путем и займется своими делами.

Тимоти с трудом сглотнул.

– И… извините, – произнес он голосом, срывающимся на фальцет.

– Я не стала бы втягивать тебя в разговор, если бы ты просто читал или любовался видом из окна, – заверила я его, – но, видишь ли, я всегда трушу во время полета, а если немного поболтать о всяких пустяках, это как-то отвлекает.

– Извините, – повторил Тимоти. Он раскраснелся, но его голос вернулся к норме, которая требуется от молодого джентльмена, способного успокоить нервную даму во время перелета. – Я не подумал, что вы так ко всему этому отнесетесь. Я был настолько… то есть все это было настолько… Я не мог сообразить, как следует поступить… – Он прекратил этот несвязный лепет, прикусил губу, а потом с обезоруживающей простотой объяснил: – Сигареты – это для папы.

Ну что ж, он придумал превосходную отговорку, чтобы с честью выйти из неловкого положения. Кроме того, такой поворот беседы как бы ставил меня в невыгодное положение, и он это понимал. Я видела, как блеснули его серо-зеленые глаза.

– Тимоти Лейси, – возвестила я, – по всем приметам ты юноша весьма опасный. Ничуть не удивляюсь тому, что твоя матушка боится оставлять тебя без присмотра. Ну а теперь скажи, как я должна тебя называть. Я знаю, что твоя мама зовет тебя Тимми, но, по-моему, это звучит слишком по-детски. Как ты предпочитаешь – Тимоти или Тим?

– Согласен на Тима.

– Прекрасно, ну а я – Ванесса.

– Чертовски красивое имя. Вас так назвали в честь Ванессы Редгрейв?

Я засмеялась:

– Побойся бога, мне двадцать четыре. Я не знаю, откуда они взяли это имя; вероятно, попалось маме на глаза в какой-нибудь книжке. На самом деле это латинское название бабочки, а точнее, семейства бабочек, довольно красивых – у них на крыльях узор вроде павлиньего хвоста. Суматошные и непоседливые… говорят, что я тоже такая; их удел – перелетать с цветка на цветок.

– Отлично, – заявил Тимоти, – значит, у нас есть что-то общее. В младших классах меня часто называли для краткости Моти – мотылек, значит… Посмотрите-ка, сейчас через облака можно что-то разглядеть. Там река… Как вы думаете, это Дунай?

– Возможно. На последнем отрезке пути мы более или менее следуем вдоль Дуная.

– Если вы будете трусить во время приземления, – любезно предложил он, – я буду держать вас за руку, если хотите.

– Она красивая, правда? – спросил Тимоти.

Облака, среди которых мы проплывали, были уже австрийскими, однако по виду они ничем не отличались от германских. Тимоти, слегка уставший, но понемногу освоившийся в новой для него обстановке, показывал мне фотографии. На той, которую мы рассматривали в данный момент, была запечатлена девочка на сером пони. Это был старый снимок, немного выцветший; в белокурой девочке, прямо и уверенно сидевшей в седле, я с некоторым удивлением узнала Кармел. К этому времени Тимоти уже держался со мной по-свойски и успел поведать множество таких подробностей о делах семьи Лейси, которые Кармел наверняка предпочла бы не доводить до моего сведения. Тем более неожиданным для меня был всплеск энтузиазма, с которым он демонстрировал фотографию матери.

– Мм… да, – озадаченно подтвердила я. – Ей тогда сколько лет было?

– Да уж немало, когда ее снимали. Около пятнадцати. Это можно определить по хвосту.

– Определить по… чему?

– По хвосту. Эта кобылка из уэльской породы старлайт, а они долго живут. Они в любом возрасте не выглядят старыми, а умирают стоя… – Тут он резко оборвал себя: – Господи, да кому же я лекции читаю! Как будто вы сами все это не знаете! Вы же практически ветеринар!

– Ну да, «практически»! Я прошла аттестацию перед самым замужеством.

– Перед замужеством? Я как-то не сообразил.

– Если уж на то пошло, – сказала я, – практически я была ветеринаром еще до того, как поехала в Эдинбург поступать в ветеринарный колледж. Если кто вырос в доме хирурга-ветеринара – как тут не нахвататься разных навыков в этом деле?

– Ну конечно… и у меня что-то похожее. Я ведь тоже с детства около лошадей вертелся… у деда. А у вас была хоть какая-нибудь практика?

– Официально только около шести месяцев, но во время учебы у студентов оказывается много возможностей попрактиковаться, особенно на последнем курсе. Выезжали на фермы, ухаживали за животными, учились самостоятельно ставить диагноз, пользоваться рентгеновским аппаратом, ассистировали при операциях… А я как только получила диплом, так сразу и начала работать ассистентом у отца, но потом встретила Льюиса и вышла замуж.

– А он чем конкретно занимается?

– Служит в компании «Панъевропейские химикаты». Это довольно известная фирма; она не такая крупная, как ИХЗ, но тоже не из захудалых. Льюис работает в отделе сбыта. Собирается перейти в другой отдел, потому что сейчас ему приходится слишком много времени проводить за границей. Раньше-то он не возражал, но теперь получается нелепо: после свадьбы мы почти не видимся. Сначала я приноровилась на время его отлучек перебираться домой и помогать отцу, но потом нашла работу почти рядом с нашим лондонским домом – это организация, которая занимается бесплатной ветеринарной помощью больным животным, так что квалификации я не теряю.

– Ну и ну! Приношу извинения за «практически», это вопиющее оскорбление для такого специалиста.

Он ненадолго замолчал, перебирая остальные фотографии. Я видела, что большинство из них – это снимки лошадей. Теперь, казалось, он вполне избавился от былого напряжения. Его случайные реплики звучали легко и естественно, словно он находился в компании сверстников, а возникающие то и дело паузы в разговоре не вызывали неловкости. Да я и сама, как ни странно, не чувствовала того барьера, который порождается разницей в годах; возможно, на нас обоих так подействовала вспышка моего педагогического негодования. Как будто мы поссорились, а потом помирились и теперь завоевали себе право говорить все начистоту.

Вдруг у него вырвалось:

– Ненавижу Лондон! Все было в порядке, пока был жив дедушка. Во время каникул меня всегда к нему отпускали. Похоже, мама не хотела, чтобы я путался под ногами, когда в доме еще были девочки. Если бы только она сохранила дедовское имение… хотя бы наняла кого-нибудь, чтобы управляли… а она просто взяла и продала! – Он резко сложил фотографии в ровную стопку, затолкал их в конверт и решительно сунул в дорожную сумку. – А теперь, когда я кончил школу, дело идет к тому, что мне придется торчать в Лондоне все лето, а мне об этом даже думать противно! Так что я должен был предпринять какой-то решительный шаг, верно?

– Например, обречь свою бедную мать на разлуку с тобой? Я бы на твоем месте не очень беспокоилась на сей счет: она переживет эту неприятность.

Он метнул в мою сторону быстрый взгляд и собрался было что-то сказать, но передумал. Когда он все-таки заговорил, я могла бы поклясться, что он намеревался произнести совсем иное.

– Вы когда-нибудь уже бывали в Вене?

– Нет.

– Я подумал, может быть, вас интересует испанская школа верховой езды. Ну, вы знаете, о чем я говорю: группа белых липицианских жеребцов, которые в цирке исполняют под музыку самые сложные фигуры. Было бы можно, я бы всю жизнь на них смотрел не отрываясь.

– Конечно, я про них наслышана, – отозвалась я, – но не могу похвастаться, что много о них знаю, и с удовольствием посмотрела бы представление. А что, они сейчас в Вене?

– Они живут в Вене. Для представлений приспособлено шикарное здание, что-то вроде большого бального зала восемнадцатого века в Хофбургском дворце. Выступают по утрам каждое воскресенье, но, боюсь, в августе у них перерыв. А новый сезон начнется в сентябре… – Он состроил гримасу. – Если так и окажется, то я еще побуду здесь. Но кто хочет просто посмотреть на лошадей, тем позволяется посетить конюшни в любой день. А если еще подгадать, чтобы попасть во время тренировки, так можно понаблюдать и увидеть, на что они способны. Мой отец уже полгода как находится в Вене, и я надеюсь, он уже успел познакомиться с нужными людьми и сможет договориться, чтобы мне разрешили входить в служебные помещения. – Он взглянул в окно. – По-моему, мы начинаем снижаться.

В чертах его лица, обращенного ко мне в профиль, я усмотрела новые перемены. Теперь, когда речь зашла о таких материях, которые его по-настоящему интересовали, в голосе и манере не осталось и следа от неловкости подростка. Это был молодой мужчина, со знанием дела говоривший о занимающем его предмете, хотя и не вполне представляющий, какова, собственно, цель его путешествия.

Я не хотела, чтобы он замолчал надолго, и потому спросила:

– А почему эта школа верховой езды называется испанской?

– Что?.. Ну, это потому, что липицианский конный завод был основан с расчетом на лошадей испанской породы. По-моему, это самая древняя порода лошадей в мире: их родословная восходит к эпохе Древнего Рима. Лошади из римской кавалерии скрещивались в Испании с арабскими и другими, а в результате получились лучшие боевые кони из всех, которые нам известны. В Средние века их продавали налево и направо. Они славились по всей Европе, и, когда в Липице был устроен конный завод, его хозяева прежде всего закупили партию испанских лошадей.

– Ах вот почему они липицианские… Теперь понятно. А Австрия уступила Липицу Италии после войны или что-нибудь другое в этом роде?

Он кивнул:

– Это уже само по себе чудо, что лошади не вымерли, после того как развалилась Австрийская империя. Я думаю, когда создавалась республика, никого не интересовал этот пережиток старины, но потом кто-то сообразил, что можно устраивать публичные представления; конный завод перешел в собственность государства, и теперь австрийцы фанатически гордятся таким сокровищем. В конце последней войны завод тоже пережил тяжелые времена, когда Вену стали бомбить; вы, наверное, помните историю про то, как директору завода, полковнику Подгайскому, удалось вывезти жеребцов из Вены, а американская армия спасла кобыл, находившихся в Чехословакии, и завод был организован заново на севере, в Вельсе, в каких-то бараках, а уж потом переведен в Пибер.

– Да, это я знаю… Пибер? Где-нибудь на севере?

– Южнее Вены, в Штирии. Недалеко от Граца. А что?

– Нет-нет, ничего особенного. Продолжай. Расскажи про жеребцов.

Он покосился на меня, словно желая понять, насколько искренен мой интерес. Затем с жаром принялся излагать подробности:

– Ну, попробую. До четырех лет их содержат в Пибере, а потом лучших отправляют в Вену для дрессировки. Остальных продают. Тех, кто попадает в Вену, тренируют годами. Мне кажется, их представления вызывают такой энтузиазм не только из-за красоты липицианов, но и потому… – Он снова взглянул на меня и после секундного колебания продолжил почти застенчиво: – Вам не кажется, что в самой атмосфере этой старины есть нечто возвышающее? Все эти приемы, которые дошли до нас из такой древности, что прямо дух захватывает, прямехонько от Ксенофонта? Вы же наверняка знаете трактат «О коннице»… Подумать только, что замысел высшей школы возник в пятом веке до Рождества Христова! Но когда дело касается липицианов, это нельзя сравнить с обычными высшими школами; в конце концов, в любом цирке можно увидеть прекрасно выдрессированных лошадей… но липицианы – это нечто совсем особенное. Им как-то удается превратить стандартные элементы выездки в «фигурные танцы» вроде «школьной кадрили». Я уж не говорю про «полеты над землей».

– Что-что? О, ты имеешь в виду их коронный номер – неповторимые, фантастические прыжки!

– Да, по-немецки это называется «Schulen über der Erde», – подтвердил Тимоти. – И искусство таких прыжков тоже очень древнее. Всех боевых коней специально обучали их выполнять; в сражении это бывало необходимо, ведь случалось так, что у всадника заняты обе руки, в одной щит, в другой меч или что-нибудь вроде того, и тут уж от лошади требовалось умение прыгнуть в любом направлении по сигналу седока. Погодите минутку, если хотите посмотреть…

Он наклонился и принялся шарить в сумке. Мы снижались, пронзая пелену облаков, плавно теряя высоту; некоторые пассажиры зашевелились, готовясь к посадке. Но даже новизна полета, казалось, уже утратила для Тима всякий интерес.

Слегка раскрасневшийся от поисков, он выпрямился, выудив из сумки книгу, богато иллюстрированную множеством фотографий.

– Смотрите, тут показаны разные фигуры. – Он откинул назад волосы и разложил открытую книгу у меня на коленях. – Все жеребцы могут научиться обычным элементам дрессировки, например пьяффе, это как бы шаг рысью на небольшом пятачке, а вот такой медленный аллюр называется «испанский шажок», но, по-моему, только от самых лучших можно добиться, чтобы они исполняли настоящие прыжки. Вот, видите? Но это очень трудно, и некоторым лошадям так и не удается освоить такие движения. На тренировку уходят годы, и требуется развить здоровущие мышцы, иначе не подпрыгнешь как надо… Вот теперь поглядите на этого… он выполняет леваду. На первый взгляд кажется, что он всего-навсего поднимается на дыбы, но вы только вглядитесь, как согнуты коленные суставы! Даже трудно представить, каких усилий это требует от коня!

– По-видимому, да. А поза приводит на память старинные статуи, старинные батальные картины и так далее.

– Совершенно точно! Если в бою кто-то пытается нанести тебе удар, то конь, по их понятиям, должен тебя загородить, бедняга.

– Ну, надеюсь, на нем тоже была броня, вот и все, – возразила я. – Они великолепны, Тим. Ой, а этот какой красавец, верно? Только посмотри на его голову, на эти мудрые глаза. Он кое-что знает, этот приятель.

– Еще бы, – сказал Тим. – Это Плуто Теодороста; его, по-моему, считают абсолютным чемпионом; умер он совсем недавно. Он был любимцем полковника Подгайского. Не знаю, кто сейчас признан чемпионом; по-моему, Маэстозо Меркурио. Вот он на этом снимке, а тут – Маэстозо Алеа. Видите, они похожи: относятся к одной и той же ветви родословной… Это Конверсано Бонависта; он был любимцем последнего управляющего… Смотрите, какой великолепный снимок: Неаполитано Петра выполняет курбет – самый сложный из прыжков. Рассказывают такую историю, кажется, именно про него. Якобы было у администрации намерение подарить его какому-то восточному монарху, но наездник, который с ним работал, застрелил коня, а потом застрелился сам, чтобы их не могли разлучить.

– Господи помилуй, неужели это правда?

– Не знаю. Такого рода события обычно не включаются в книги о лошадях, но я наслушался всякого от одного австрийского тренера, который несколько лет жил в Англии и бывал у дедушки. Может быть, я что-то и напутал в этой истории, но меня бы она не удивила. Вы же знаете, как люди могут привязаться к лошадям, да еще когда человек работает с одной и той же лошадью лет двадцать…

– Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. А вот тут есть один темной масти, Тим. Я думала, они все белые… это не так?

– Нет, это действительно гнедой, Неаполитано Анкона. Они бывали самых разных мастей, но их отбирали так, что постепенно в породе остались только белые и гнедые, и теперь по традиции в каждом представлении всегда участвует один гнедой.

– А как им достаются имена? Я уже поняла, что были два Неаполитано и два Маэстозо.

– Все они ведут свой род от шести первых жеребцов. Первое имя – от жеребца, а второе – от кобылы.

Я заметила с искренним уважением:

– Ты, похоже, знаешь уйму разных сведений об этих лошадях.

Он смутился, покраснел и после недолгого колебания признался:

– Я собираюсь устроиться туда на работу, если получится. Вот почему я подался в Австрию.

– А что, действительно существует шесть видов рака? – спросил Тим.

Я не сразу поняла, что он имеет в виду. После того как на меня обрушился очередной ворох его познаний, голова у меня слегка гудела, и я уже не была способна поддерживать более или менее связную беседу. Пауза затянулась, так что стюардесса успела объявить по-немецки и по-английски, что самолет приближается к Вене и не будем ли мы столь любезны пристегнуть ремни и погасить сигареты…

Мы вырвались из облаков; под нами совсем близко развернулось зрелище плоских австрийских полей, с которых уже был убран урожай. Где-то впереди, подернутая вечерними сумерками, лежала Вена с ее рощами и серебристо-серой рекой.

А теперь Тимоти, по-видимому, собрался потолковать о чем-нибудь постороннем, чтобы отвлечь меня от страхов, неизбежных при посадке.

– Это я про шесть видов рака, к которым может привести курение, – пояснил он.

– Да-да, я помню, – сказала я. – Ну, это мое предположение, но ты не принимай его близко к сердцу, если беспокоишься насчет отца. Рискну сказать, что он может сам о себе позаботиться.

– А я насчет него и не беспокоюсь. Во всяком случае, в том смысле, как вы это понимаете.

Что-то в его голосе навело меня на мысль, что дело не ограничивается простой отвлекающей болтовней. Наоборот, нарочитая беспечность последней реплики повисла передо мной, как наживка перед рыбой, и я немедленно клюнула на приманку:

– Тогда что же беспокоит тебя на самом деле?

– Ваш муж встретит вас в аэропорту?

– Нет. Я должна с ним связаться после того, как окажусь в Вене. Я заказала номер в отеле. Так что, если можно, я попросила бы вас с отцом подбросить меня до города. Если, конечно, ты не предпочитаешь отделаться от своей няньки до встречи с родителем.

Он не улыбнулся.

– По правде говоря, он меня не встречает.

– Но твоя мама сказала…

– Я знаю, что она сказала. Но это с моих слов. Я ее уверил, что он меня встретит, – думал, так будет проще. В общем, я соврал.

– Понятно. Но тогда… – Что-то в выражении его лица помешало мне продолжать.

– Это не все. – Он прокашлялся. – Дело в том… Я думал, все сойдет гладко, но теперь что-то начинаю сомневаться. Я бы даже сказал, – добавил он с внезапной горечью, которая меня встревожила, – я бы даже сказал, она права, а я просто глупый щенок, которого нельзя оставлять без присмотра, но я… – Он глубоко вздохнул. – Вы сказали, что заказали номер?

– Да. В самом центре. На Штефансплац, напротив собора Святого Стефана. А что? Ты хотел бы сначала поехать со мной?

– Если вы не против…

– Прекрасно, – бодро отозвалась я, – так и поступим. Послушай, в твоей сумке найдется место для этих журналов?

– Да, сейчас, давайте их сюда, миссис Марч…

– Ванесса, пожалуйста. Знаешь, тебе совершенно незачем рассказывать мне что-нибудь, если не хочется.

– Я думаю, лучше все-таки сказать.

– Слушай, Тим, держись молодцом, ничего страшного не произошло. Чем ты провинился? Забыл сообщить ему, когда прилетаешь?

– Да нет, хуже. Он меня вовсе не ждет. И вообще не приглашал меня. Я сам все это выдумал, чтобы удрать. И по совести говоря, – признался он с самым безнадежным видом, – он ничего мне не писал с самого отъезда. Ни разу. Да нет, я вовсе на него не обижался, правда. Я хочу сказать, мы никогда не были так уж близки, и, если он не хотел этого, значит тут и говорить не о чем. Но вы не думайте, что я наплел маме с три короба всякого вранья насчет его писем, потому что я… ну, как бы это сказать… потому что я воображал, будто он должен был мне писать или что-то вроде этого. Все это я затеял только для того, чтобы смотаться из дома.

Он закончил свою короткую исповедь, как бы оправдываясь. Я не решалась взглянуть на него. Единственное, на что я была способна, – это не высказать громко и ясно свое мнение о его родителях.

– Другими словами, – уточнила я, – ты в бегах?

– Да. В каком-то смысле. Да.

– И теперь, когда тебе навязали няньку, которая должна сдать тебя с рук на руки, ты оказался вынужден дать ей объяснения?

– Нет, это не так. – Казалось, он был благодарен мне за спокойную нейтральность тона. – Я бы от вас с легкостью улизнул. Но по-моему, было бы нечестно – подставить вас, чтобы вы одна расхлебывали эту кашу.

– Понимаю. Очень тебе благодарна. Ну что ж, придется все это обдумать, верно? Как у тебя с деньгами?

– У меня при себе около двадцати фунтов.

– Если отец не присылал тебе денег, где же ты их добыл?

– Ну, можно сказать, что я их украл, – заявил Тимоти.

– Бедный мой Тим, у кого же ты их отнял?

– Да ни у кого. Это был мой личный счет в почтовой конторе. Считалось, что я могу получить эти деньги, когда мне исполнится восемнадцать. А это, – четко выговорил он, – будет очень скоро.

– Должна ли я понять тебя так, что ты и вообще не намеревался связываться с отцом? Решил воспользоваться тем обстоятельством, что он живет в Вене, как предлогом для отъезда?

– Не совсем так. Я собирался пожить где-нибудь, пока не найду работу, а двадцати фунтов все равно не хватит на всю оставшуюся жизнь. Думал, какой-нибудь козырь да подвернется, а вот вы мне спутали все карты.

Он говорил без всякого уныния, и я приободрилась. Возможно, он обладал более сильным характером, чем я думала.

Я подвела итог:

– Ну что ж, для начала отправимся вместе в мой отель, помоемся с дороги и так далее, а потом позвоним твоему отцу. Думаю, он явится за тобой… То есть явится, если мы его застанем дома. Если я тебя правильно поняла, ты даже не знаешь, действительно ли он сейчас обретается в Вене? Что ни говори, сейчас август, он мог и укатить куда-нибудь на отдых.

– Вот на этот случай и нужны двадцать фунтов, – заявил Тимоти. – Так сказать, на время междуцарствия.

И тут меня как громом поразило. Я уставилась на него, и он выдержал мой взгляд, снова насторожившись, но на этот раз и очевидно забавляясь.

– Тимоти Лейси! Ты пытаешься мне втолковать, что нагромоздил кучу лжи, обманул свою бедную мать и очертя голову кинулся в неизвестность, не имея ни малейшего представления, где находится твой отец?

– Нет, он действительно в Вене, это точно. Отсюда к нам приходят деньги – деньги для оплаты обучения и тому подобного.

– Но его адреса ты не знаешь?

– Нет.

Наступило довольно тяжелое молчание. Должно быть, он не совсем верно истолковал мое безмолвие, поскольку поторопился сообщить:

– Вы не подумайте, что я буду для вас обузой. Если окажется, что уже слишком поздно и с папиным банком невозможно связаться, я до понедельника сниму номер в отеле. Вам совсем не нужно обо мне беспокоиться. Со мной все будет в порядке, и есть множество вещей, которыми я хочу заняться. А когда вы встретитесь со своим мужем?

– Не знаю точно.

– Будете звонить ему вечером?

Снова пауза. Я набрала воздуха, чтобы ответить, но ответ не понадобился. Серо-зеленые глаза расширились. Прядь волос отлетела назад.

– Ванесса Марч! – Его восклицание было издевательской, но безупречной имитацией моего тона, которым я пользовалась по отношению к нему, и между нами рухнули последние барьеры, подобающие собеседникам с такой разницей в летах, как у нас. – Ты пытаешься мне втолковать, что нагромоздила кучу лжи, обманула мою бедную мать и очертя голову кинулась в неизвестность, не имея ни малейшего представления, где находится твой муж?

Я кивнула. Наши глаза встретились. Мы не заметили, как плавно коснулась земли наша «каравелла». За окнами убегали назад ровные поля, огни фонарей прорезали ранние сумерки. Вокруг раздавался говор чужих голосов; пассажиры разбирали свою верхнюю одежду и ручную кладь.

Тимоти собрался с духом.

– Сиротки, застигнутые штормом, – произнес он. – Не падай духом, Ванесса, я за тобой присмотрю.