Среди моих знакомых глупые женщины отнюдь не редкость, но Кармел Лейси – самая глупая из них. В тот ненастный четверг я пила с ней чай по единственной причине: позвонив по телефону, чтобы меня пригласить, она настаивала на своем столь бурно, что отделаться от нее оказалось попросту невозможно. К тому же, по правде говоря, я пребывала в такой депрессии, что даже чаепитие с Кармел Лейси в кафе универмага «Харродс» выглядело все-таки более заманчиво, чем перспектива коротать вечер дома, где, казалось, еще витают отголоски последней ссоры с Льюисом. Сознание того, что я была неоспоримо права, а Льюис кругом не прав, не приносило никакого удовлетворения, поскольку он сейчас находился в Стокгольме, а я все еще торчала здесь, в Лондоне, хотя следовало бы вместе блаженствовать на итальянских пляжах: такая возможность представилась нам впервые за два года после медового месяца. Горечь обиды с каждым днем только нарастала, чему немало способствовали дожди, зарядившие сразу после его отъезда. Каждое утро, раскрывая «Гардиан», я узнавала из рубрики «Погода в других странах», что жители Стокгольма наслаждаются установившейся там теплой солнечной погодой; при этом меня уже не утешали сообщения о ливнях и грозах в Италии: я не могла думать ни о чем другом, кроме прегрешений Льюиса и моей злополучной судьбы.

– С чего это ты такая кислая? – спросила Кармел Лейси.

– Я? Кислая? Очень жаль, если у меня такой вид. Может быть, погода так действует, и вообще… Но конечно, мне не хотелось бы нагонять на вас тоску. Да, так вы не договорили… И что же, все-таки надумали покупать?..

– Пока еще нет. Это всегда ужас как трудно – принимать решения… – Речь моей собеседницы прервалась: ее задумчивый взгляд уставился на тарелку с пирожными, а рука замерла где-то между меренгой и эклером. – Но ты знаешь, какие у них теперь порядки! Никто и не подумает придержать для нас товары. Если я буду слишком долго размышлять, они просто продадут эту вещь! А уж если такое случается, тут-то человек и начинает понимать, насколько эта вещь ему необходима.

«Кроме того, – соображала я (без всякого, впрочем, злорадства), – если ты начнешь сомневаться, „эта вещь“ на тебя уже не налезет».

Полнота не портила Кармел Лейси: она из тех прелестных блондинок, которые не утрачивают привлекательности и в зрелые годы; порою кажется, что их обаяние делается еще более неотразимым, когда золотистые волосы становятся белыми.

У Кармел пока нет и намека на седину, а ведь она ровесница моей мамы. Они вместе учились в школе; такой тип красоты был тогда в моде, и Кармел пользовалась успехом, чему немало способствовал мягкий, покладистый характер. У нее было прозвище Карамелька, которое, по-видимому, ей вполне подходило, судя по маминым рассказам. Не будучи близкими подругами, обе девочки обычно проводили каникулы вместе: их семьи были связаны и давним знакомством, и деловыми интересами. Отец Кармел держал скаковых лошадей и считался искусным тренером; у него часто возникала надобность в услугах моего деда – опытного ветеринара.

Вскоре после окончания школы пути девочек разошлись: моя мать вышла замуж за молодого партнера ее отца и осталась в Чешире, а Кармел подалась в Лондон, где сумела «сделать блестящую партию», то есть заполучить в мужья богатого лондонского банкира – смуглолицего красавца, при взгляде на которого можно было сразу представить себе, каким уверенным и неотразимым он будет выглядеть на пятом десятке за рулем своего «ягуара». Трое их детей были в свое время отправлены для получения образования в разные респектабельные школы. Однако брак оказался непрочным. Кармел производила впечатление мягкого и ласкового существа, самой природой предназначенного, чтобы быть идеальной женой и матерью; но эти качества – в сочетании с неукротимым стремлением руководить каждым шагом своих близких и утомительной прилипчивостью – стали угрозой для существования семьи, которая тонула в них, словно в вязкой теплой патоке.

Первой вырвалась на волю старшая дочь, объявив – несколько вызывающе, – что нашла работу в Канаде. Вторая дочь в возрасте девятнадцати лет вышла замуж за военного летчика и последовала за ним на Мальту, простившись с родителями без особых сожалений. Затем ушел от Кармел и муж, повергнув всех в изумление невероятным количеством оснований для развода.

В результате дома остался только младший из трех, Тимоти; я смутно припоминала, что во время школьных каникул он то и дело попадался мне на глаза где-нибудь около дедовских конюшен – стройный, подвижный, живой как ртуть мальчик; его хмурая замкнутость была вполне извинительна, если учесть, что именно ему приходилось принимать на себя весь заряд материнской привязанности.

Сейчас, уютно расположившись за столиком и разделавшись поочередно (насколько я была в состоянии уследить за потоком ее мыслей) со своей портнихой, домашним врачом, своим нынешним кавалером, моей матерью, собственным отцом, еще двумя пирожными и – по причине, которую я теперь уже не могу вспомнить, – с министром почтовой связи, она перешла к бурным сетованиям, касающимся именно Тимоти.

– …И право, я не знаю, как быть. С ним так трудно иметь дело. Он только и знает, что действовать мне на нервы. Доктор Швапп не далее как вчера говорил…

– Трудно иметь дело? С Тимми?

– Именно с Тимми. Конечно, нельзя сказать, что он весь в отца, но все-таки именно Грэм выдумал всю эту затею. Ты можешь себе представить, чтобы у него хватило совести снова вмешаться в жизнь Тимми после того, что он натворил?

– Он пытается вмешаться в жизнь Тимми?

– Милочка, в том-то и дело. Все выплыло наружу только сейчас, вот почему я так расстроена. Он регулярно писал Тимми письма, как это тебе нравится? И теперь, видите ли, хочет, чтобы Тимми приехал его навестить.

– Так что же, – спросила я, пытаясь сообразить, что к чему, – он сейчас за границей, ваш… отец Тима?

– Грэм? Да, он живет в Вене. Мы не переписываемся, – сообщила Кармел с непривычной для нее краткостью.

– А он виделся с Тимоти хоть раз после вашего развода? – С некоторой неловкостью я добавила: – Я же не знаю, какие условия были тогда оговорены, тетушка Кармел.

Она так и подскочила на месте:

– Ради бога, не называй меня так, я от этого чувствую себя столетней старухой! Как это ты говоришь, что не знаешь условий? Да их же все знают. Не станешь же ты уверять меня, будто твоя мать не рассказала тебе тогда все до последней мелочи!

Я произнесла более холодно, чем намеревалась:

– Если вы припомните, я тогда была в отъезде. В Эдинбурге.

– Ну, Грэм получил разрешение на свидания, если ты это имеешь в виду, когда говоришь об условиях. Но мы сразу уехали за границу, и с тех пор Тимми его не видел. Я даже понятия не имела, что они переписываются… А теперь вот это!.. – Ее голос зазвенел, голубые глаза уставились на меня, но мне все-таки показалось, что она скорее обижена, чем опечалена. – Понимаешь, Тимми однажды просто выпалил мне это в лицо, мальчики такие невнимательные, ведь я-то для него была и матерью, и отцом… А он?.. До того раза ни словечка мне не сказал! Можешь ты в это поверить, Ванесса? Неужели можешь?

Я постаралась, чтобы мой ответ прозвучал не слишком резко:

– Извините, но, по-моему, это выглядит совершенно естественно. Если уж на то пошло, сам-то Тимми с ним не ссорился, и очень жалко, если они не могут встречаться. Я хочу сказать, что время от времени у них непременно должно возникать желание повидаться, и отсюда вовсе не следует, будто вы стали для него меньше необходимы. Мальчику нужен отец, что тут плохого? Я… это не мое дело, Кармел, и прошу извинить, если говорю несколько напыщенно, но вы сами меня спросили.

– Но как же не сказать мне! Исподтишка! Чтобы у него завелись секреты – от меня, его матери!.. – Ее голос задрожал от волнения. – Я чувствую это, Ванесса, я чувствую это вот здесь… – Она прижала руку к груди, где предположительно находилось сердце, однако за пышной округлостью бюста не смогла точно указать искомый орган и, отказавшись от дальнейших поисков, налила себе еще чашку кофе. – Ты же знаешь, что написано в Библии о неблагодарности детей? «Острей она, чем чьи-то там когти»… или что-то вроде этого… В общем, могу как мать тебя заверить, что это очень точно сказано. «Острей она, чем что-то такое…» Но конечно, я вряд ли могу рассчитывать, что ты меня поймешь!

Чем обильнее Кармел уснащала свою речь драматическими эффектами, тем меньше сочувствия она во мне вызывала; мысленно я постаралась сосредоточиться только на проблемах юного Тимоти. И чем дальше, тем больше удивлялась – зачем я-то ей понадобилась? Она не стала бы звонить и так настоятельно добиваться встречи, если бы ей просто понадобился кто-то, перед кем можно выговориться. У нее имелся свой устоявшийся кружок любителей бриджа, и она наверняка уже всесторонне обсудила с ними свои семейные неурядицы; более того, она красноречиво дала мне понять, что не ждет ни сочувствия, ни понимания от представителей моего поколения.

– Не сочтите меня черствой, я только пытаюсь разобраться; ведь для этого нужно взглянуть на дело и глазами Тимоти тоже. Вероятно, он давно мечтал провести каникулы за границей, а тут подвернулся такой чудесный случай! Большинство его ровесников ухватились бы за любую возможность прокатиться в Австрию. Господи, да если бы у меня, когда я была в его возрасте, на материке нашлись хоть какие-нибудь родственники, уж я бы их письмами засыпала, житья бы им не давала, лишь бы они меня пригласили к себе погостить! Если его отец в самом деле хочет с ним повидаться…

– Грэм даже прислал ему денег, и притом ни слова мне! Понимаешь? Удерживать детей дома и без того трудно, так он еще подстрекает их, чтобы они покидали свое гнездо!

Я чуть не подпрыгнула от такого заявления.

– Ну и почему бы не пойти навстречу мальчику и не отпустить его? Говорят, это самый верный способ вернуть человека домой. Я понимаю ваши чувства, действительно понимаю, но мама часто повторяла: когда слишком сильно цепляешься за своих близких, их нипочем назад не заманишь, если уж им удается вырваться.

Лучше бы мне не произносить этих слов. Я-то думала только о Тимоти и старалась воззвать к здравому смыслу Кармел: ей следовало бы выбрать такой способ действий, который в конечном счете окажется наименее болезненным и для нее, и для сына. Однако теперь я вспомнила, что мама имела в виду именно неприятности Кармел, и испугалась: вдруг я нечаянно насыпала соли на раны? Впрочем, беспокоилась я напрасно. Люди вроде Кармел нечувствительны к критике: ведь они даже и мысли не допускают, что сами могут быть в чем-то не правы. В моих словах она не усмотрела никакой связи с тройной трагедией ее собственной семьи, ибо ничто не могло ее убедить, что в случившемся есть хотя бы малейшая доля ее вины.

Ее ответная реплика оказалась несколько неожиданной:

– Ах, ну конечно, у тебя-то ведь нет детей. Льюис не хочет?

– Ну что вы, Кармел. Мы женаты совсем недавно.

– Два года? Вполне достаточно, чтобы завести хоть одного. – Как видно, она решила продолжить обсуждение этого предмета. – Надо полагать, он не очень-то много времени проводит дома?

– Мои отношения с Льюисом… какое они имеют отношение ко всему этому? – спросила я достаточно резко, чтобы она сменила тактику.

– Просто, будь у вас свои дети, тебе бы тоже жизнь медом не казалась.

– Будь у меня дети, я бы постаралась набраться благоразумия, чтобы не возводить вокруг них заборы. – Мое нарастающее раздражение не было целиком порождено бесцеремонностью Кармел: наша пустая болтовня с каждой минутой все больше напоминала мне о заборе, который совсем недавно я сама попыталась возвести вокруг Льюиса. Я добавила: – Кроме того, Тимоти не ребенок. Сколько ему, семнадцать? Я думаю, Кармел, это вы кое-чего не понимаете. Мальчики вырастают.

– Если они не «вырастают» куда-нибудь на сторону. Ах, бедный мой сыночек, да ведь только вчера…

– Когда отец Тимоти ждет его приезда?

– В любое время, когда Тимоти захочет. И конечно, этот мальчишка так и рвется туда. – С внезапным озлоблением, прозвучавшим поразительно искренне, она пояснила: – Знаешь, я не против его поездки. Я просто не хочу, чтобы он чувствовал себя так, будто он в долгу у Грэма.

Мысленно досчитав до десяти, я мягко предложила:

– Тогда отошлите его прямо сейчас и позвольте ему думать, что он «в долгу» перед вами.

– Я могла бы, если подумать… – Бросив на меня взгляд, выражение которого я не смогла понять, она потеребила очень красивую брошку из бриллиантов и сапфиров – одно из покаянных подношений Грэма Лейси. Затем она заговорила совсем другим тоном: – Знаешь, Ванесса, я уверена, ты права. Я вынуждена его отпустить. Человек должен привыкать к мысли, что дети растут и его родительские чувства не имеют значения. Так или иначе, они должны прожить собственную жизнь.

Я ждала. Похоже, дело дошло до сути.

– Ванесса…

– Да?

Она уколола палец о брошь, пробормотала словечко, о существовании которого, как считалось, дамы из поколения наших матерей даже представления не имели, промокнула салфеткой капельку крови и снова встретилась со мной взглядом; на этот раз в нем читалась стальная решимость, никак не согласующаяся с просительно-умоляющим голоском.

– Вот я все думаю, не можешь ли ты мне помочь?

– Я? Но каким образом?

– Я действительно согласна со всем, что ты сказала, и, если говорить начистоту, буду совсем не против, если Тимоти ненадолго уедет именно сейчас, и я бы с удовольствием его отпустила, но, видишь ли, Тимми еще слишком неопытен, и раньше он никогда не уезжал из дома, если не считать каникул в школьном лагере, только это ведь совсем не одно и то же, правда? Я же не могу сама с ним отправиться, потому что это было бы совершенно немыслимо… встречаться с Грэмом… Я не стану утверждать, что охотно принесла бы себя Тимми в жертву, но он был возмутительно груб со мной, когда я это предложила, и если бы он в самом деле укатил куда-нибудь с Грэмом, тогда у меня были бы развязаны руки, и, кроме того, я терпеть не могу чужие страны, там никакого комфорта не получишь, к тому же там не говорят по-английски, и ты можешь твердить что хочешь, но я не позволю, чтобы ребенок один болтался среди этих иностранцев. Вот почему я вспомнила о тебе.

Я так и уставилась на нее:

– Вот теперь я действительно ничего не понимаю.

– Ну это же проще простого. Я знала, что вы с Льюисом в этом месяце собирались в отпуск, а ему вдруг пришлось вместо этого уехать по делам… – Кармел всегда оставалась верна себе, и даже сейчас, собираясь просить меня об одолжении, она не могла скрыть это гаденькое любопытство во взгляде. – Но я подумала, что ты, вероятно, присоединишься к нему потом, и вот, если бы ты могла выехать вместе с Тимми, это решило бы все проблемы, что ж тут непонятного?

– Ничего не понятно. Если Грэм в Вене, каким образом я…

– Да ведь тебе же все равно надо быть там, а для меня это так много значит! Я имею в виду – выпустить его из дома – просто так, для встречи с Грэмом, даже не имея представления об их планах и все такое. А Тимми никогда не пишет, ты же знаешь, какие эти мальчишки, и, уж разумеется, я предпочла бы сама вообще не иметь никаких дел с Грэмом. Но если я буду знать, что вы с Льюисом где-то поблизости… я хочу сказать, Льюис теперь уже должен был освоиться в этих странах, и, в общем, на него вполне можно положиться?..

Вопрос был задан таким тоном, что впору было усомниться в надежности Льюиса, тем более что у меня были свои основания для недовольства отсутствующим спутником жизни. Тем не менее я автоматически встала на его защиту:

– Без сомнения. Но боюсь, я не смогу поехать с Тимом… Нет, Кармел, выслушайте меня, пожалуйста. Если бы я собиралась в Вену, об этом еще можно было бы потолковать, но мы-то собирались отдохнуть в Италии, и, кроме того…

– Но сначала-то ты могла бы встретиться с ним в Вене. Это было бы даже забавно и отчасти вознаградило бы вас за потерю нескольких дней в Италии, ты не находишь?

Я ошеломленно воззрилась на нее:

– Встретиться с ним в Вене? Но… что вы имеете в виду? Вряд ли мы можем попросить Льюиса…

– Если тебя смущают расходы, дорогая, – перебила меня Кармел, – ну что ж, поскольку ты в некотором роде принимаешь на себя обязанности сопровождающего для Тимми, я должна об этом позаботиться.

– Думаю, мы могли бы обойтись собственными средствами, благодарю вас, – холодно возразила я.

Для Кармел это очень характерно: в ее глазах все люди, кроме нее самой, – голодранцы без гроша в кармане; видимо, она полагала, что Льюис (который, по моему мнению, сумел многое сделать для процветания своей химической фирмы и занимает там весьма солидное положение) не может позволить себе прокатиться на такси, если плату за проезд нельзя включить в служебный отчет о расходах. Впрочем, у нас с Кармел были разные понятия о благосостоянии, и я только сухо добавила:

– Надеюсь, у меня хватит денег на билеты.

– Тогда почему бы нет? Что тебе мешает назначить ему встречу в Вене, если его дела там закончены? Это избавит его от необходимости возвращаться сюда за тобой, и у вас будет больше времени, чтобы побыть вместе, и, значит, удовольствия вы получите больше. Хочу сказать, я буду рада оплатить вам обоим разницу в расходах. Но ты же понимаешь, какая это удивительная удача – то, что Льюис в Австрии и ты можешь туда к нему поехать? Я сразу же позвонила тебе, как только узнала.

– Кармел, подождите. Перестаньте строить все эти роскошные планы и выслушайте меня. Я не собираюсь ехать в Вену ни сейчас, ни потом по той простой причине, что Льюис не находится в Австрии. Он в Швеции.

– В Швеции? Когда же он уехал из Австрии?

– Он не уезжал из Австрии. Все это время он был в Швеции. В Стокгольме, если уж вы хотите знать. Он улетел в воскресенье, а в понедельник я получила от него послание.

Я не стала вдаваться в подробности и сообщать, что единственным «посланием» за четыре дня была коротенькая телеграмма. Льюис, как и я, нелегко забывал ссоры.

– Но ты, должно быть, ошибаешься. Могу поклясться – это был Льюис. И Молли Грэгг, она сидела рядом со мной, и Анджела Трипп, они обе в один голос сказали: «О-о, это Льюис Марч!» Не могли же мы все трое обознаться!

Я тупо проговорила:

– Не понимаю, о чем вы.

– Дело было вчера, – терпеливо, как последней тупице, растолковала она. – Мы ходили по магазинам, и так получилось, что до поезда Анджелы оставался час и мы зашли в кино, где показывают новости, ну и что-то где-то случилось, то ли авария, то ли пожар, не могу вспомнить, что именно, и там показали Льюиса, и его было так хорошо видно, и Молли говорит мне: «О-о, это Льюис Марч!» – а Анджела тоже говорит: «Да, глядите-ка, это он, точно!» И потом камера наехала прямо на него, и он получился крупным планом, и тут уж никакого сомнения быть не могло, это был он, я в этом совершенно уверена. И конечно, я сразу вспомнила о тебе и подумала, что, может быть, ты тоже туда собираешься на днях, так что, когда Тим совсем свихнулся на идее поездки к Грэму, я тебе и позвонила.

Должно быть, вид у меня был действительно дурацкий.

– Вы утверждаете, что видели Льюиса, моего Льюиса, в кадрах хроники, снятых на месте какой-то катастрофы в Австрии? Но это невозможно, вы обознались!

– Обозналась? Со мной такого не бывает, – заверила меня Кармел.

– Это прекрасно, но он не может… – Я замолчала.

Мои слабые протесты не могли дойти до сознания Кармел: она была слишком поглощена собственными заботами. Однако я снова уловила в ее глазах искорку злорадного любопытства. В воображении я уже отчетливо слышала, как оживленно тараторят, перемывая мои косточки, Кармел с Анджелой, и с Молли, и со всеми прочими приятельницами: «И он уехал, а она и не знала. Как думаете, у них вышла ссора? А вдруг тут замешана другая женщина? Ведь было же совершенно очевидно: она и понятия не имеет, где он находится…»

Я взглянула на часы:

– Извините, но мне действительно пора идти. Я была бы рада вам помочь, и охотно помогла бы, но если Льюис оказался где-то в Австрии, значит он прилетел туда из Стокгольма. Вы не поверите, как часто ему приходится перелетать с места на место, если этого требуют дела фирмы. Я никогда не знаю заранее, куда его занесет в следующий раз… – Я поднялась на ноги, отодвинув свой стул. – Огромное спасибо за чай, было очень приятно с вами повидаться. Должна признаться, ваш рассказ об этом выпуске новостей меня действительно заинтриговал… Но вы абсолютно уверены, что там показывали именно Австрию? А вы помните, о каком событии шла речь? Вы говорили – авария…

– Да говорю же я тебе, я не очень-то запомнила подробности. – Она с некоторым раздражением принялась рыться у себя в сумке в поисках кошелька. – Я все время отвлекалась, потому что переговаривалась с Молли, и, только когда на экране появился Льюис… Ну ладно, тут уж ничего не поделаешь. Если ты не едешь, то и Тимми не поедет. Но если ты передумаешь или если получишь от Льюиса письмо, дай мне знать, хорошо?

– Конечно. Если вы правы, то, может быть, дома меня уже ждет какое-то известие. – Поколебавшись, я спросила как можно более небрежно: – Как вы сказали, где этот кинотеатр находится?

– Площадь Лестер. Но это был он, можешь не сомневаться. Мы все его сразу узнали. Ты же знаешь его повадки.

– Да, я очень хорошо знаю его повадки, – сказала я несколько более сухо, чем хотела бы. – А вы в самом деле не можете припомнить, о чем был этот сюжет?

Она подкрашивала губы помадой и была целиком поглощена этим занятием.

– Припоминаю, только очень смутно. Что-то насчет цирка и про мертвеца. Ах да, там был пожар. Это точно, пожар. – Она наклонила голову набок, придирчиво изучая в зеркале линию своих накрашенных губ. – Но мертвецом был кто-то другой, не Льюис.

Я помолчала. Если бы я ответила, то сказала бы нечто такое, о чем впоследствии могла пожалеть.

В темном зале кинохроники пахло табачным дымом и мокрой верхней одеждой. В это время суток зал наполовину пустовал, что меня порадовало: я смогла проскользнуть к задним рядам и выбрать такое место, где никого не было рядом.

Показывали цветной мультфильм: на экране прыгали и ползали разные зверюшки. Затем последовал рассказ под названием «Страна Ганса Андерсена», – вероятно, о Дании; я сидела, ничего не видя перед собой. Долгим показалось мне время ожидания программы новостей, и еще более долгим – пока на экране мелькали кадры хроники: Африка, Средний Восток, Гран-при, испытательный полет…

Но наконец я дождалась. «Пожар в цирке. Австрийская деревня… Ночь с субботы на воскресенье… Провинция Штирия… Слон на деревенской улице…» И отдельные кадры. Изображений самого пожара нет; есть только черное дымящееся пепелище в сером свете раннего утра, фигуры полицейских и хмурые люди в плотных пальто, столпившиеся вокруг того, что можно было спасти от огня. Это была полевая стоянка передвижного цирка – фургоны весьма современных очертаний на фоне горного пейзажа с холмом, поросшим соснами, и с белой церквушкой, увенчанной куполом-луковкой. На переднем плане располагался щит с наклеенной на нем программой представления; фотография, которую я не смогла разглядеть, имя какого-то человека, нечто вроде слов «Eine absolute Star-Attraktion» и таблица расценок. Потом, видимо, кто-то толкнул этот щит, потому что он свалился на вытоптанную землю.

И тогда я узрела Льюиса, до этого момента скрытого щитом. Очевидно, он не сразу сообразил, что на него направлены объективы кинокамер. Он стоял совершенно неподвижно с краю толпы, которая глазела на полицейских; так же как и все прочие, он смотрел на обгоревшие обломки и еще на что-то лежащее на земле и пока невидимое для камер. Потом он повел головой – о да, я хорошо знала это характерное для него движение и, к своему изумлению, увидела выражение его лица. Он был чертовски зол. Такую злость мне довелось впервые наблюдать у него совсем недавно, но там, на экране… среди людей, на чьих лицах застыло одинаковое выражение торжественной почтительности или горестного недоумения, озлобление Льюиса как-то не вписывалось в общий настрой толпы и вызывало смутную тревогу. И к тому же вся эта сцена разыгрывалась, несомненно, не в Швеции, а в Австрии, но ведь утром в понедельник я получила от мужа телеграмму из Стокгольма…

Рядом с ним была какая-то девушка. Я обратила на нее внимание, когда она шевельнулась. Белокурая, юная, не просто хорошенькая, а приковывающая к себе взгляд даже в тусклом свете раннего утра. Одета она была в блестящий черный дождевик с высоким воротником. Длинные вьющиеся пряди свободно спадали на черный воротник. Она казалась хрупкой, маленькой и прелестной и крепко прижималась к боку Льюиса, словно ища защиты; его рука обвивала ее плечи.

Подняв глаза, она заметила нацеленные на них обоих камеры, и я видела, как она поднялась на цыпочки, коснулась его плеча и что-то шепнула – короткое быстрое слово, вполне гармонично сочетающееся с этим интимным жестом.

В подобной ситуации девяносто девять человек из сотни инстинктивно бросят взгляд в сторону камеры, а потом одно из двух: либо состроят смущенную гримасу, либо отведут глаза. Мой муж повел себя иначе. Он стремительно развернулся и исчез, затесавшись в толпу вместе с девушкой.

«…Два трупа. Полиция продолжает розыск», – прозвучали слова комментатора, произнесенные традиционно бесстрастным голосом, после чего картинка сменилась; теперь зрители могли полюбоваться пляжами южного побережья Англии…

В газете «Миррор» я нашла десяток строчек в нижнем углу шестой полосы; заметка называлась «ЗАГАДКА ПОЖАРА В ЦИРКЕ»:

«Гардиан» посвятила интересующему меня событию восемь строк на тринадцатой странице:

На следующее утро, в пятницу, я получила послание от Льюиса. Это была короткая открытка, написанная его почерком, датированная понедельником и отправленная, судя по почтовому штемпелю, из Стокгольма. Послание гласило: «Работу здесь я почти закончил, надеюсь быть дома через несколько дней. Точную дату прибытия сообщу телеграммой. С любовью, Льюис».

В то же утро я позвонила Кармел Лейси.

– Если вам еще требуется курьер для сопровождения вашего младенца – можете на меня рассчитывать, – сообщила я ей. – Вы были совершенно правы насчет Льюиса… Я получила письмо, он в Австрии и хочет, чтобы я там к нему присоединилась. Могу отправляться в дорогу в любое время, и чем раньше, тем лучше.