Да, я назвала это империей и, похоже, ненамного ошиблась. Бог знает, к каким только выводам я бы не пришла, будь у меня хоть малейшие сведения, на которые я могла бы опереться; и, Бог свидетель, теперь у меня в руках были все детали мозаики.

Прошло немало времени. Мои часы показывали одиннадцать, без минуты-другой. Время летело как во сне, буквально как во сне, проплывало, как клубы дыма от сигареты, которая и ввергла меня в такое забытье. Теперь я чувствовала, что приземлилась основательно – даже чересчур основательно. Я снова очутилась на кровати в своей темнице, сидела на груде скомканных одеял, поддерживая ладонями раскалывавшуюся от боли голову. Теперь я была уже не той беззаботной девчонкой с размякшими костями, одурманенной гашишем, а снова превратилась в молодую женщину, которая, хоть и находилась в состоянии тягчайшего похмелья, все же в достаточной мере владела всеми пятью органами чувств, и все пять чувств до единого посылали в мозг один-единственный сигнал: страх. Основания для этого находились буквально перед глазами.

На сей раз мне оставили свет. Наверху, в стенной нише, вздымала лепестки пламени трехрожковая лампа. Возле кровати стояли кувшин с водой и стакан. Я выпила, и ощущение наждачной бумаги во рту слегка поутихло. Я попробовала спустить ноги с кровати и уперлась пятками в пол. Под ногами я ощущала твердую поверхность – это было уже кое-что. Я не стала совершать чересчур решительных движений, например не попыталась встать, а, напротив, так и осталась сидеть, придерживая голову руками, чтобы она не отвалилась от туловища, и бережно, как можно бережнее поводила глазами туда и сюда, силясь в неверном свете разглядеть обстановку…

Комната оказалась куда обширнее, чем я себе представляла. Дальние стены скрывались в тени. Беглый взгляд из коридора различил бы посреди комнаты лишь груду сломанной мебели, старых ковров да конской сбруи, однако, вглядевшись, я заметила, что позади этой кучи хлама кладовка битком набита деревянными ящиками, картонными коробками и небольшими банками. Возможно, часть из них, подумала я, была «куклами» для отвода глаз и в действительности содержала тот самый продукт, который был указан на упаковке (например, подсолнечное масло) и использовался для маскировки наркотиков; но даже если только часть банок содержала гашиш или производные опиума, то по своей стоимости эта комната раза в четыре превосходила пещеру Аладдина со всеми ее сокровищами. Я вспомнила рассказ Хамида об овечьем помете, но теперь мне почему-то было не до смеха.

На ближайшей ко мне картонке отчетливо выступал до боли знакомый силуэт бегущего пса, а ниже по трафарету было выведено издевательское в своей нелепости предупреждение: «Высшее качество, опасайтесь подделок». Последние кусочки головоломки встали на свои места, и обрывочный рассказ Генри Графтона, со всеми недомолвками и двусмысленностями, стал пугающе ясен. Гашиш в изобилии произрастал на высокогорных полях; Джон Летман следил за тем, как растет урожай, или же торговался с крестьянами, или договаривался с теми же крестьянами о том, чтобы они партия за партией доставляли урожай во дворец – может быть, именно с таким грузом и прибыл в Дар-Ибрагим тот самый незнакомец, которого мы с Чарльзом видели у задней калитки.

Очевидно, Дар-Ибрагим давно служил перевалочным пунктом в гнусной торговле; возможно, он стал использоваться в этом качестве еще до того, как в нем поселилась тетушка Гарриет. Дворец прекрасно подходил для роли перевалочного пункта и одновременно мог послужить идеальным убежищем для человека, оказавшегося в положении Генри Графтона, – уединенная крепость на вершине скалы, где обитает энергичная старуха, которая, подобно своему прототипу – леди Эстер, уже успела разок-другой преступить закон и, несомненно, преступила бы его еще не раз, если бы это потребовалось для блага друзей. Я не сомневалась, что, узнай моя тетушка, чем занимается под ее крылом Генри Графтон, она не стала бы его покрывать, но, без сомнения, рассказанная им история показалась ей вполне правдоподобной, и не менее правдоподобными были ссылки на непонятные «эксперименты», которые он с Джоном Летманом проводил в подземных кладовых. Теперь мне была до боли ясна и незавидная роль Джона Летмана в этом деле. Он, несомненно, вступил в игру, практически ничего не подозревая, по наущению бессовестного Графтона, который убедил его, что сигарета-другая с марихуаной ничем ему не повредит; затем, незаметно, неизбежно, он попался на крючок. Графтон посадил его на более сильные наркотики, чтобы полностью подчинить юношу себе и заручиться его помощью. Жертвой этого преступления выступала отнюдь не тетушка Гарриет – теперь я убедилась, что Графтон ни в коей мере не стремился убрать ее с дороги. Жертвой афериста пал несчастный Джон Летман.

И у меня были основания опасаться, что вскоре у преступления будут сразу две жертвы. Пусть Генри Графтон сколько угодно утверждает, что не желал вреда ни мне, ни моему кузену, однако людей убивали и за куда меньшее, чем полный дворец наркотиков и возможный смертный приговор (поскольку Графтон имел турецкое гражданство) в случае, если афера раскроется. Вряд ли он мог рассчитывать на то, что мы с Чарльзом не отправимся в полицию в тот же миг, как только выйдем на свободу, но тем не менее он раскрыл передо мной – и, вероятно, также и перед моим кузеном – все карты, с пугающей откровенностью выдал нам всю информацию и обеспечил уликами. Не знаю, отдавал ли он сам себе в этом отчет, но ради спасения собственной шкуры он прикончит нас не задумываясь.

Дверь, наверное, была очень толстой. Я не услышала в коридоре никаких шагов. Дверь внезапно распахнулась, и на пороге появилась Халида с неизменным подносом в руках. Ее никто не сопровождал, и ей пришлось, удерживая поднос в одной руке, отпирать дверь другой. Поэтому я предположила, что моим тюремщикам известно, в каком состоянии я нахожусь после приема наркотиков. Халида стояла, подпирая дверь плечом, и глядела на меня с обычным своим презрением и ненавистью.

– Проснулись, значит. Вот ваша еда. И не рассчитывайте, что сумеете оттолкнуть меня и убежать, потому что единственный путь наружу ведет через задние ворота, а они теперь крепко заперты, ключа в них нет, а Хассим находится во внешнем дворе, а мужчины в дамской… то есть лединой комнате.

Я язвительно взглянула на нее:

– Если бы вы знали, как смешно это звучит по-английски.

– Quoi?

– Ничего, не обращайте внимания.

Рядом с мерцающим изяществом Халиды – на ней снова было платье из зеленого шелка – я чувствовала себя уродиной. И вряд ли тот же трюк с ванной, что в прошлый раз, прошел бы снова. Я не сделала попытки встать на ноги, только смотрела, как она грациозно приближается ко мне от двери и с грохотом, от которого задребезжала фарфоровая посуда, ставит поднос на деревянный ящик.

– Халида…

– Что?

– Полагаю, вам известно, чем они, мужчины, занимаются, почему заперли меня и моего кузена?

– О да, Джон… – произнося это имя, она слегка зарделась, – все мне рассказал.

– Ваше счастье. А он сказал, каковы в этой дыре наказания за нелегальную перевозку наркотиков?

– Quoi?

– Ну, здесь, в этом грязнейшем уголке нашего грязного мира? И даже в Бейруте? Разве Джон не предупреждал, что сделает с вами полиция, с вами и с вашим братом, если раскроется, чем вы занимаетесь в Дар-Ибрагиме?

– О да, конечно, – улыбнулась девушка. – Все об этом знают. Здесь, в Ливане, все этим занимаются. Мой брат начал переправлять гашиш с гор к морю задолго до того, как сюда приехал доктор. Носильщиками гашиша могут работать только храбрые мужчины.

Нельзя было ожидать от бедняжки слишком многого. Примитивный разум видел в тяжком преступлении всего лишь проявление храбрости в ее робин-гудовском варианте. Для крестьянина гашиш означал наслаждение и деньги. И если неразумное правительство по каким-то, ему одному ведомым причинам решает запретить выращивание гашиша, значит это правительство само напрашивается на то, чтобы его обманывали. Все предельно просто. В более развитых сообществах люди с подобным складом ума полагают, что законы о налогообложении и о предельной скорости на дорогах создаются для того, чтобы их нарушать.

– Вам нечего бояться, – с презрением бросила Халида. – Думаю, они не хотят вас убивать.

– Я не боюсь. – Я постаралась как можно спокойнее встретить ее презрительный взгляд. – Но вам, Халида, есть чего бояться. Нет, послушайте, мне кажется, вы плохо понимаете, что здесь происходит, и я не уверена, что и Джон отдает себе отчет в том, в какую авантюру он впутался. Дело не только в том, что вы или ваши друзья время от времени потихоньку покуриваете или что ваш брат по дороге к морю нарвется на пару местных полицейских. Дело не в этом. Тут делается большой бизнес, и правительства всех благоразумных государств стремятся положить ему конец. Вы надеетесь сбежать с Джоном после того, как эта партия будет доставлена и он получит причитающиеся деньги? И куда же вы отправитесь? В Сирию нельзя – вас вычислят и поймают в считаные минуты. В Турцию нельзя – там за такие преступления полагается смертная казнь. То же самое относится к Ирану, к Египту, к любой другой стране. Поверьте, Халида, у вас с Джоном нет будущего. И не думайте, что он сумеет увезти вас в Англию, потому что там вас схватят в тот же миг, как только я или мой кузен откроем рот.

– Возможно, вы не скоро выйдете отсюда.

– Глупая болтовня, – сказала я. – Вы не хуже меня знаете, что с минуты на минуту дамасская полиция начнет нас разыскивать, и куда в первую очередь приведут следы, если не в Дар-Ибрагим? Доктору Графтону крупно повезет, если он вообще когда-нибудь сумеет увезти отсюда свою травку.

– Увезет, не волнуйтесь. Кажется, вы не понимаете, сколько сейчас времени и вообще какой сегодня день. Сейчас среда, скоро полночь. Караван уже идет сюда. К рассвету во дворце не останется ничего.

– Да… Надо полагать, – медленно откликнулась я. Я совсем потеряла счет времени. Я положила руку на лоб и потерла ладонью виски, словно это могло помочь мне собраться с мыслями. Наконец головная боль прошла. – Послушайте, Халида, вдумайтесь в то, что я говорю. И уберите с лица это презрительное выражение, я ни о чем не прошу, я сама предлагаю вам кое-что полезное, вам и Джону Летману, потому что он, в сущности, совсем не плохой человек, только слабый и глуповатый, а у вас не было возможности узнать его получше. Моя семья – семья моего кузена – очень богата, мы из тех, кого у вас называют важными персонами. Я, без сомнения, не могу предложить вам такие же деньги, какие вы получите, помогая Графтону в его грязном деле, но я предлагаю вам помощь, которая, поверьте, вам вскоре понадобится, и понадобится куда больше денег. Я не знаю законов вашей страны, но если вы отпустите меня вместе с моим кузеном и если вы с Джоном готовы дать показания против доктора Графтона, то полиция просто прекратит незаконную перевозку наркотиков, и может оказаться, что вас с вашим братом, а возможно, и Джона Летмана вообще освободят от наказания.

В продолжение своей речи я не сводила глаз с лица Халиды, но она отвернулась так, что свет лампы освещал ее сзади, и я не могла понять, возымели ли мои слова хоть какое-нибудь действие. Я неуверенно замолчала. Очевидно было, что я могу не тратить слова на бесполезные разговоры о законах и их нарушении, о том, по каким именно побуждениям, помимо сугубо личных, я стремлюсь прекратить незаконную переправку наркотиков к морю. Я лишь коротко добавила:

– Не знаю, предоставит ли ваше правительство какое-либо вознаграждение за информацию о преступнике, но могу обещать, что моя семья в любом случае вознаградит вас.

– Вы! – В голосе Халиды пылало такое презрение, что короткое словечко прозвучало как самое грязное ругательство. – Не хочу вас слушать! Не хочу слушать пустую болтовню о полиции, правительстве и законах. Вы просто глупая женщина, такая глупая, что даже мужчину завлечь не можете! Да кто вы такая?

Она сплюнула на пол у моих ног.

Вот что мне, оказывается, было нужно. Моя голова чудесным образом прочистилась, по венам заструился адреналин. Я расхохоталась:

– Если хотите знать правду, мужчина у меня есть. Он мой и больше ничей уже двадцать два года. А что касается того, кто я такая, так не забывайте: я внучатая племянница и кровная родственница леди Гарриет, вашей хозяйки. Не исключено, что в настоящий момент я являюсь владелицей этого дворца со всем его содержимым или, по крайней мере, его части. Поэтому для начала, моя своенравная арабская служаночка, – ибо я, вопреки вашим опасениям, не собираюсь в своих первых шагах опираться на Джона Летмана, – для начала верните-ка мне перстень моей двоюродной бабушки. И предупреждаю, что, даже если мне не удастся отобрать его у вас, это отлично получится у вашего драгоценного доктора Графтона. Так что отдай-ка перстень, милочка.

Очевидно, Графтон уже успел поговорить с ней. Лицо Халиды потемнело, и на мгновение ее рука сжалась в кулак и исчезла в складках шелкового платья. Потом, картинно пожав плечами, Халида стянула с пальца перстень.

– Забирай. Только потому, что я сама так захотела. Оно ничего не стоит. Забирай, сукина дочь.

И жестом императрицы, подающей нищему грош, Халида швырнула мне перстень. С точностью, которой нельзя достичь и за десять лет упорной тренировки, перстень шлепнулся прямо в тарелку с супом.

– Отлично, – бодро заявила я. – Заодно и простерилизуется. Впрочем, простерилизуется ли? Я никогда не видела здешних кухонь; когда я была здесь гостьей, мне приходилось принимать на веру, что там все идеально. Но теперь я пленница и потому не обязана есть то, что мне не нравится, правда?

Я взяла с подноса вилку, выудила из супа тетушкин перстень с рубином, ополоснула его в стакане воды и вытерла салфеткой. Тут я заметила, что наступило молчание. Я подняла глаза.

Когда Халида заговорила, я поняла, что она чем-то сильно огорчена:

– Вы не хотите перекусить?

– С удовольствием съела бы что-нибудь. У хорошей хозяйки ничего в доме не пропадает. Съем, пожалуй, хлеба с сыром. Благодарю за перстень.

Я надела его на палец.

– А как же суп? Перстень был чистый… он…

– Не сомневаюсь. Я бы не стала заострять на этом внимания, если бы вы, моя гордая красавица, не обозвали меня сукиной дочкой. Не то чтобы я была против, я люблю собак, но моя мамочка могла бы обидеться. Нет, Халида, суп я не буду.

Она, разумеется, не уловила ничего, кроме моей первой и последней фразы.

– Тогда разрешите, я принесу еще одну тарелку… пожалуйста.

Я удивленно взглянула на Халиду. Само по себе то, что она стремилась чем-то услужить мне, уже казалось странным, но последняя просьба была произнесена таким настойчивым, даже умоляющим тоном, что я в изумлении раскрыла рот.

– Конечно же, я принесу еще. Не волнуйтесь. С минуты на минуту мужчины придут сюда и начнут грузить ящики, вас уведут и посадят вместе с вашим кузеном, поэтому покушайте, пока есть время. Разрешите, я принесу!

В ее настойчивых просьбах, в машинальном движении, каким она униженно ссутулила плечи, прижала к груди подбородок, протянула ладони, сквозила въевшаяся в плоть и кровь многовековая привычка к покорности. Такие жалкие повадки лучше всяких документальных свидетельств говорили о том, что на протяжении многих поколений предки Халиды жили в беспросветном рабстве, под свист кнута.

– Очень любезно с вашей стороны, но в этом нет никакой нужды. – Моя собственная реакция тоже вполне предсказуема, подумала я, ощутив укол презрения к себе. Пока Халида держалась вызывающе, я тоже злилась и грубила, но как только она покорно отползла на свое место, я напустила на себя холодную вежливость цивилизованного человека. – Нет, спасибо, я не хочу супа. Мне вполне хватит хлеба с сыром.

– Тогда я отнесу его обратно, на случай, если…

– Нет, нет, не беспокойтесь. Мне бы хотелось, чтобы вы тотчас же отправились к доктору Графтону…

Но я так и не закончила. Мы обе потянулись к подносу, она – чтобы взять тарелку, я – чтобы остановить ее, и в эту минуту наши глаза, разделенные всего несколькими дюймами, встретились.

В тот же миг я схватила ее за запястье, не давая коснуться тарелки. Выражение ее лица, едва заметный вздох дали мне понять, что, как это ни фантастично, я не ошибалась.

– Что в супе? – потребовала ответа я.

– Пустите!

– Что ты туда положила?

– Ничего! Суп хороший, я сама его сварила…

– Не сомневаюсь, что сама. Что ты туда подмешала? Еще немного вашей любимой cannabis indica, чтобы я вела себя потише? Или еще что-нибудь похуже?

– Не понимаю, о чем вы! Говорю вам, я туда ничего не подсыпала! Курятина, зелень и овощи, немного шафрана и…

– И для полноты картины капля-другая яда?

Халида отшатнулась. Я выпустила ее руку и встала. Мы с ней примерно одинакового роста, но мне казалось, что я намного выше. В моем ледяном взгляде сквозила презрительная ярость. Такое нападение исподтишка скорее бесит, чем пугает. Если у потенциальной жертвы вообще появилась возможность проявить свой взгляд на попытку отравления, это означает, что такая попытка провалилась, и, наверное, само по себе чувство облегчения оттого, что опасность миновала, выливается в презрение к отравителю и пылающий гнев на его гнусный метод.

– Ну так что же?

– Нет, там ничего не было! Ничего! Как вам такое могло прийти в голову? Яд! Откуда я возьму яд?

Вдруг Халида запнулась и ахнула. За спиной у нее появился Генри Графтон.

– В чем дело? Кто тут говорит о яде? – спросил он с порога.

Халида резко обернулась к нему, раскинув руки, точно стремясь помешать ему войти. Тело ее все еще гнулось, словно травинка под дуновением ветерка, в том грациозном поклоне, какой можно встретить в японских статуэтках из слоновой кости. Она приоткрыла рот и провела языком по губам, но ничего не сказала. Графтон перевел взгляд на меня.

– Я говорила, – с вызовом произнесла я. – Похоже, эта милая крошка подложила мне в суп кое-что такое, о чем предпочитает не рассказывать. Это было сделано по вашему приказу?

– Не дури.

Я приподняла брови:

– Наркотик, значит, можно, а яду – ни-ни? Идите вы с вашей клятвой Гиппократа… Тогда, может быть, она все-таки расскажет, что подложила в суп и зачем это сделала? Или желаете забрать тарелку и провести анализ в собственной лаборатории по соседству?

С секунду он всматривался в меня, потом перевел взгляд на поднос.

– Ты ела суп? – помолчав, спросил он.

– Нет, иначе давно бы корчилась на полу.

– Тогда откуда ты знаешь, что он отравлен?

– Догадываюсь. Уж больно настойчиво Халида уговаривает меня отведать хоть немножко, хотя до сих пор она не слишком пеклась о моем самочувствии. Она случайно уронила перстень в суп, а когда я сказала, что не хочу после этого его есть, очень огорчилась. Тут-то я и поняла. Не спрашивайте меня, как я догадалась, но ставлю двадцать против одного за то, что суп отравлен, и не уверяйте меня, что вы сами не подумали того же самого. Только взгляните на нее. А что касается того, где она достала отраву, то разве не осталась в ее распоряжении целая комната, битком набитая лекарствами тетушки Гарриет? Спросите ее, – я кивнула на девушку, которая хранила молчание, – спросите эту маленькую мисс Борджа. Может быть, она вам признается.

Задолго до того, как я закончила говорить, Графтон переключил все внимание на Халиду. Его черные глаза сверкали мертвенным блеском, как нефтяная пленка на воде. На мгновение я ощутила радость оттого, что среди бесчисленных хлопот этой ночи он нашел время столь серьезно заняться моим обвинением; это могло означать только одно – он не намерен причинить вред ни мне, ни Чарльзу. Но выражение его глаз, которыми он впился в девушку, и непритворный ужас на лице Халиды удивили меня. Ее руки крепко сжались на горле, тиская нежный шелк так, словно она никак не могла согреться.

– Это правда?

Халида покачала головой, потом собралась с силами и с трудом заговорила:

– Нет, нет, все ложь. Зачем мне ее отравлять? В супе не было ничего – только мясо, зелень, лук и шафран…

– В таком случае, – произнес Генри Графтон, – ты не будешь иметь ничего против того, чтобы самой съесть этот суп?

И не успела я понять, что у него на уме, как он уже схватил тарелку с подноса и решительно направился к девушке, держа тарелку на уровне ее губ.

Наверное, я ахнула. Потом еле слышно произнесла:

– О нет…

Это было уже чересчур; ситуация до нелепости напоминала заезженную сцену из «Тысячи и одной ночи». У меня на глазах оживала избитая восточная мелодрама.

– Ради всего святого, – проговорила я, – давайте лучше позовем собак и испробуем на них. Ведь именно так это положено делать, разве нет? Ради бога, прекратите этот кошмар. Я снимаю обвинение!

Вдруг я застыла на месте. Нелепая мелодрама перестала меня занимать. Я заметила, что доктор Графтон, следуя за отступавшей девушкой, отошел довольно далеко от двери… А на стене над кроватью в тетушкиных покоях висит ружье. Если я успею добраться до него прежде, чем меня схватят…

Никто из них не обращал на меня никакого внимания.

Халида пятилась до тех пор, пока не прижалась спиной к штабелю ящиков возле кровати, и выставила руки, пытаясь оттолкнуть тарелку. Графтон тотчас же отступил, чтобы не пролить суп.

– Ну так в чем же дело? Или я должен поверить во всю эту чушь?

– Нет-нет, это неправда! Она наговорила это, потому что ненавидит меня! Клянусь! Если хотите, могу поклясться головой отца! Где я могла достать яд?

– Если учесть, что спальня моей тетушки похожа на лабораторию алхимика после налета инквизиторов, – сухо ответила я, – в ней при желании можно найти что угодно.

При моих словах Графтон не обернулся. Все его внимание было приковано к девушке, которая глядела на него, точно загипнотизированный кролик на удава, и, похоже, готова была зарыться спиной в груду деревянных ящиков. Я сделала еще шаг к двери.

– Почему бы вам силой не вырвать у нее честный ответ? – спросила я.

Я не видела, что сделала девушка, но она, видимо, почувствовала, что Графтон собирается сделать именно это, ибо внезапно сдалась.

– Хорошо, если вы мне не верите, я скажу! Я действительно положила кое-что в суп и хотела, чтобы она съела это, но это не яд, а только слабительное, чтобы она расхворалась и помучилась как следует. Она сукина дочь и сама сучка, а вы заставили меня отдать ей перстень, хотя она и так богата. У меня, конечно, и в мыслях не было убивать ее, но я ее ненавижу и поэтому подложила масло в суп, чтобы она помучилась немного… совсем немного…

Голос девушки задрожал и прервался, словно тяжелая затхлая тишина подземной кладовой душила ее.

– Прелестно, боже мой, прелестно! – До двери оставалось всего два прыжка. – Значит, вы запрете меня с Чарльзом и оставите все как есть?

Ни тот ни другая не обратили на меня ни малейшего внимания. Халида торопливо закончила:

– А если хотите, чтобы я съела этот суп, хорошо, будь по-вашему, я докажу, что это правда… но сегодня ночью вам понадобится моя помощь, поэтому давайте дадим суп собаке, или Хассиму, или кому-нибудь, кто для нас неважен, и вы увидите…

Лицо Графтона залилось краской, на виске снова запульсировала уродливая жилка. Больше я их не интересовала; обоих захватила бешеная перепалка, в которой для меня не было места. Я недвижимо стояла и смотрела, боясь шелохнуться, опасаясь, что при малейшем моем движении натянутая струна порвется и вся яростная, сосредоточенная энергия выплеснется на меня.

– Где ты это взяла?

Голос Графтона был бесстрастен.

– Не помню. Наверно, где-то в ее комнате… Оно у меня уже давно… все эти бутылки…

– В ее комнате не было слабительного. Я это прекрасно знаю. Не ври, ты не могла взять его там. Я всегда следил, чтобы у нее под рукой не было ничего опасного, а после того, как начались приступы тошноты, проверил, правильно ли она соблюдает дозы всех лекарств. Ну-ка, выкладывай, что это было? Ты принесла это снадобье из деревни или сама состряпала?

– Нет… Говорю вам, ничего особенного. Это было у Джона. Я взяла пузырек в его комнате.

– У Джона? Но зачем ему хранить такую дрянь? Ты сказала «масло». Это что, касторка?

– Нет, нет, нет, говорю вам, я не знаю, что это такое! В черном пузырьке. Спросите лучше Джона. Он подтвердит, что это безвредно! Он говорил, у этого лекарства сильный вкус, поэтому я обычно клала в суп побольше зелени и перца…

– Когда ты узнала об этом лекарстве? Когда я в первый раз уехал в Беэр-Шеву?

– Да, да. Почему вы на меня так смотрите? В этом нет ничего особенного, всего капля или две, потом ее немного тошнило – но боли были несильные, – а потом она становилась такой спокойной и доброй…

Теперь меня не интересовали никакие раскрытые двери. Даже за все сокровища мира я бы не двинулась с места. Тарелка в руках Графтона задрожала, голос зазвенел, как струна, готовая лопнуть, но девушка не распознала тревожных признаков. С ее лица исчезло испуганное выражение, она опустила руки и теперь крутила подол платья, насупленно глядя на Графтона, готовая обороняться. Позже я так и не могла припомнить, в какой именно момент этой торопливой, на первый взгляд ничего не значащей перепалки поняла, что они говорят уже не обо мне, а о тетушке Гарриет.

– Спокойной и доброй! – без всякого выражения передразнил ее доктор Графтон. – Все понятно. Боже мой, а я-то и не догадывался, отчего она болеет. Теперь понимаю… И это происходило каждый раз, когда я куда-нибудь уезжал?

– Не каждый. Только иногда, когда с ней бывало особенно трудно. Ох, да было бы из-за чего шум поднимать, вреда-то ей никакого не было! Вы знаете, как хорошо я за ней ухаживала! Знаете, как работала, как ходила за ней все эти месяцы, как она звонком вызывала меня и днем и ночью, и мне нельзя было уставать, я всегда была готова бежать то за тем, то за этим, готовить самые лучшие блюда… Но я не хотела ей навредить, вы сами знаете! Я давала ей только каплю или две, а потом, пока она болела, ухаживала за ней, а когда все кончалось, она несколько дней была тихой.

– И горячо благодарила тебя за заботу. О да, конечно. Ты умная девочка, Халида. Именно в такой период покоя она и подарила тебе рубиновый перстень? Да? Что еще она тебе дала?

– Многое! И она в самом деле хотела, чтобы эти вещи были моими! Она сама так говорила! Она сама дарила мне подарки, за то, что я о ней заботилась! Вы их у меня не отберете… не посмеете, потому что я отдала их отцу и брату, они хранятся у них! А когда я стану английской леди…

– Ты убила старуху! – процедил Графтон сквозь зубы. – Неужели до сих пор не поняла, тупая грязная сука?

– Я не убивала! – Голос Халиды звенел от ярости. – Как вы можете говорить такую чушь? Я же сказала, это было всего лишь лекарство, я взяла его в сундуке, который Джон держит у себя в комнате, – помните, тот ящик с лекарствами, который муж леди Гарриет брал с собой в экспедиции…

– Этот склад доисторического барахла? Бог знает что могло в нем храниться! Ты хочешь сказать, что Джон обо всем знал?

– Нет, говорю же вам, я сама его взяла! Но сначала спросила у Джона, что это такое. Если бы я не знала, что это безопасно, ни за что не подлила бы его старой леди! Это был не яд! Он говорил, это слабительное, делается из семян какого-то растения… ага, молочая. Я запомнила потому, что звучит похоже на «молоко», и…

Графтон принюхивался к тарелке супа и вдруг вдохнул всей грудью, словно ему не хватало воздуха.

– Вот оно что! Семя молочая! Боже мой! Это кротоновое масло, и я сомневаюсь, что покойный Бойд в последние пятьдесят лет хоть раз доставал его из сундука, разве что для лечения верблюдов! «Одна-две капли»! Хорошенькое дело! Двадцать капель могут убить здоровую лошадь! А ты давала эту дрянь больной женщине, старухе…

– Это ей не повредило! Сами знаете, что не повредило! Я давала ей это три раза, и ей делалось лучше…

– А в последний раз, – тихо произнес Генри Графтон, и натянутая струна в его голосе задрожала, – за три недели до того у нее случился приступ коронарной недостаточности. Сердце старушки не выдержало, и она умерла… а если бы ты держала свои грязные пальцы подальше от лакомых кусочков, она и поныне была бы жива, и у нас на шее не висели бы ее проклятые родственнички, и мы бы провернули дело без сучка без задоринки, заработали бы целое состояние и успели бы к следующему урожаю наварить еще одно. А ты… ты…

В припадке слепой ярости Графтон швырнул тарелку с супом прямо в лицо Халиде.

Суп давно остыл, однако жирная липкая масса выплеснулась прямо в глаза девушки. А тарелка разбилась. Очевидно, она была сделана из тонкого фарфора, ибо раскололась не о коробки у нее за спиной, а прямо о ее скулу. На мгновение повисла ужасающая тишина, потом девушка завизжала, но тотчас захлебнулась собственным криком – тягучая жидкость захлестнула ей рот, забила горло. Кашляя и задыхаясь, она согнулась пополам. Вязким ручейком по щекам заструилась кровь, смешиваясь с тошнотворной зеленоватой суповой слизью.

Графтон замахнулся на девушку. Я протестующе завопила, ринулась вперед и схватила его за руку.

– Хватит! Не трогайте ее!

Он рванулся, пытаясь высвободиться, и при этом так сильно толкнул меня плечом, что я отлетела назад, сшибла поднос и чуть не упала на пол. Лицо его чудовищно раскраснелось, дыхание с хрипом клокотало в горле. Не знаю, ударил бы он ее еще раз или нет, но тут в ее руке что-то сверкнуло, девушка отскочила от стены ящиков и, как разъяренная кошка, выставив вперед скрюченные пальцы и остро наточенный кинжал, ринулась на Графтона, целясь ему в лицо.

Подобно многим невысоким людям, Графтон был очень быстр на ногу. Наверно, движение было чисто рефлекторным, потому что мысль его не могла отреагировать с такой скоростью. Он отскочил назад, спасаясь от хищных когтей и от кинжала, который она успела выхватить неведомо откуда. Халида снова ринулась на него. Сверкнуло лезвие дамасской стали. У Графтона не было оружия – для чего оно ему, чтобы справиться со мной? – и поэтому он выхватил из груды хлама первое, что попалось под руку. Мне до сих пор кажется, что он тянулся за хлыстом, который лежал поверх груды верблюжьей сбруи, но ладонь промахнулась на считаные сантиметры, и в руке у него оказался не гибкий кнут, а тяжелое, острое стрекало, каким погоняют быков.

Удар пришелся девушке прямо в висок. Она, казалось, переломилась посередине, точно внутри у нее лопнула стальная пружина. Она все еще клонилась вперед, но яростные пальцы безвольно скользнули по шее противника, не принеся вреда, а острый кинжал мелькнул в сантиметре от его горла. Ослабевшее тело свалилось на Графтона и, переламываясь в каждом суставе, отяжелевшей массой скатилось к его ногам и там застыло, содрогаясь в судорогах. Нож выпал из разжавшихся пальцев и тихонько звякнул о каменный пол за мгновение до того, как бедняжка рухнула на холодные плиты. Затем осела верхняя часть туловища, и с тихим треском разбилась о камень голова. Все было кончено.

В наступившей тишине было слышно, как трепещет, подобно плененному мотыльку, огонек пламени в лампе.

Колени мои подкосились. Я снова беспомощно плавала в дымной мгле. Припоминаю, что мне пришлось изо всех сил оттолкнуться от двери, чтобы подойти к Халиде.

Я совсем забыла, что Графтон врач. Едва я успела решить, что надо что-то делать, как он уже стоял возле девушки на коленях.

Я шагнула к нему.

– Она мертва? – едва слышно выдавила я.

Его работа отняла менее секунды, затем он тотчас вскочил на ноги. Он ничего не сказал. Этого и не требовалось. Я никогда раньше не видела мертвых, видела только, как актеры изображают смерть на сцене или экране, но, уверяю вас, смерть ни с чем нельзя спутать, даже если сталкиваешься с ней впервые.

Я пыталась что-то сказать, но в горле стоял комок. Я задыхалась. Генри Графтон обернулся ко мне. Его рука по-прежнему сжимала стрекало.

Разумеется, он не хотел ее убивать. Но она была мертва, и я при этом присутствовала. И тут меня пронзила еще одна мысль. Не знаю, что меня на нее навело, знаю лишь, что в тот миг в жуткой тесной каморке, где воняло супом, ламповым керосином и чем-то еще – наверное, смертью, – все нервы мои обнажились и впитывали окружающее, точно нежные белые корешки цветка над поверхностью почвы. Я поняла: Графтону никогда прежде не доводилось убивать, и он до сих пор не в силах был поверить, что совершил это, и осознать, как это легко. Сколько бы он ни пытался обмануть сам себя успокоительной ложью о том, что он не желает мне и Чарльзу никакого зла, теперь он знал. Решение было принято. Он сделал первый шаг по скользкой дорожке… И, глядя в эти черные глаза с расширенными значками, я понимала, что проклятый наркотик, наслаждение смертью, опьянил его сильнее, чем фанатичного убийцу-гашишина.

Мне до сих пор кажется, что мгновение спустя я совершила глупейший поступок из всех возможных. Наверное, мне следовало бы остаться и спокойно заговорить с ним, говорить до тех пор, пока багровая краска не исчезнет с его лица и затуманенные глаза не прояснятся.

Но я видела только одно: путь к дверям свободен и я нахожусь ближе к выходу, чем Графтон.

Я не стала терять время на споры. Я повернулась и пустилась наутек.