Графтон ответил не сразу. Он стоял, разглядывая меня из-под полуопущенных век, словно врач, оценивающий тяжесть состояния больного. Черные глаза блестели, точно патока, и по контрасту с ними тяжелые веки казались толстыми, восковыми. Кожа вокруг глаз была коричневатой, как перезрелая слива.

– Ну? – грубо спросила я.

Графтон улыбнулся:

– А вы по натуре боец, правда? Я вами восхищаюсь.

– Донельзя польщена. Сядьте и выкладывайте наконец, что здесь происходит.

Графтон спустился с помоста, пересек комнату и сел в кресло, стоявшее возле стены. Он снял свой аккуратный костюм бизнесмена и переоделся в темные брюки и оливково-зеленую рубашку с высоким воротником в русском стиле, в которой его лицо казалось болезненно-желтоватым. Он не делал ни малейшей попытки скрыть полноту. На вид он был очень силен, с могучим, как у быка, толстым загривком. Моя грубость не произвела на него ни малейшего впечатления. Манеры его оставались безупречно вежливыми и даже приятными. Он перенес кресло поближе и уселся напротив меня.

– Сигарету?

– Нет, спасибо.

– Это поможет успокоить нервы.

– А кто сказал, что я нуждаюсь в успокоительных средствах?

– Тише, тише, мисс Мэнсел, мне казалось, что вы реалистка.

– Надеюсь, это так. Хорошо, давайте. Черт, руки трясутся. Помогите, пожалуйста.

– Не стоит. – Он дал мне закурить и взмахом руки погасил спичку. – Прошу прощения за то, на что пришлось пойти. Примите мои заверения в том, что я не желал вам ничего плохого. Просто пришлось вернуть вас сюда для одного важного разговора.

– Пришлось вернуть? – Я взглянула на него широко распахнутыми глазами. – Да перестаньте же нести чушь, доктор Графтон! Спокойно могли бы поговорить со мной в машине. Или, раз вы все равно собирались покончить с маскарадом, могли бы поговорить до того, как я уехала из Дар-Ибрагима. – Я откинулась на спинку кресла и затянулась сигаретой. Этот жест помог мне набраться уверенности, и я почувствовала, что нервы начали успокаиваться. – Должна сказать, тот карнавальный костюмчик, что был на вас позапрошлой ночью, понравился мне куда больше. Теперь я понимаю, почему вы принимаете гостей только по ночам. И вы, и этот зал смотритесь в темноте гораздо лучше.

Что касается зала, это была чистая правда. То, что в темноте при тусклом свете керосинки могло сойти за романтический упадок, при дневном свете превратилось в обыкновенную грязь и запущенность. Занавески над кроватью болтались несвежими лохмотьями, на столе возле меня громоздилась груда немытых чашек, тарелок и стояло блюдце, полное сигаретных окурков.

– Ладно, – процедила я сквозь зубы, по-прежнему стараясь держаться агрессивно, – выкладывайте. Начнем с самого начала. Что случилось с тетушкой Гарриет?

Доктор Графтон ответил мне честным взглядом и развел руками в извиняющемся жесте.

– Не сомневайтесь, мне самому не терпится поскорее поведать вам все. Признаю, у вас есть все основания не верить мне и гневаться, но, поверьте, все это делается исключительно в ваших интересах. Я сейчас все объясню. Что касается вашей двоюродной бабушки, вам не о чем беспокоиться, совершенно не о чем. Она скончалась с миром. Вам известно, что я был ее врачом. И я, и Джон не отходили от нее до самого конца.

– Когда она умерла?

– Две недели назад.

– От чего?

– Мисс Мэнсел, ей перевалило за восемьдесят.

– Так-то оно так, но у смерти должна быть причина. От чего она умерла? Сердце? Астма? Или просто от небрежения?

Я заметила, что Графтон слегка поджал губы, но ответил он с той же показной искренностью:

– Никакой астмы не было, мисс Мэнсел. Самым трудным для меня было изменить голос. Когда Джон рассказал, что вы настойчиво добиваетесь встречи с тетушкой, и мы поняли, что вас не так-то легко будет надуть, мы состряпали легенду, которая позволяла мне говорить шепотом. И вы, должно быть, давно уже поняли, что образ забывчивой чудаковатой старухи, который я создал, был очень далек от истины. Ваша тетушка до самой последней минуты пребывала в здравом уме и трезвой памяти.

– Так какова же причина смерти?

– В первую очередь сердце. Прошлой осенью у нее была небольшая коронарная недостаточность, и в конце февраля, уже после того, как я переселился в Дар-Ибрагим, случился еще один приступ. Потом, как вам, должно быть, известно, начались проблемы с пищеварением. Впоследствии ее состояние усугубили периодическая тошнота и несварение желудка. Одно из таких желудочных обострений случилось три недели назад. Ей было очень плохо, и сердце не выдержало. Вот и вся история болезни. Я изложил ее как можно проще. Повторяю: ей перевалило за восемьдесят. Трудно ожидать, что она могла бы поправиться.

Некоторое время я ничего не говорила, только затягивалась сигаретой и пристально смотрела на Графтона. Потом отрывисто спросила:

– Свидетельство о смерти! Оно у вас есть?

– Да, я составил его как положено. Можете ознакомиться с ним, когда будет угодно.

– Не верю ни единому слову. Вы скрыли от меня ее смерть, вы, Джон Летман и девушка. Надо сказать, вы пошли на многое, чтобы скрыть ее. Почему?

Графтон воздел руки:

– Бог свидетель, я на вас не в обиде. На вашем месте я бы и сам не поверил ни единому слову своего рассказа. Но факт остается фактом – я не только не хотел убрать вашу двоюродную бабушку с дороги, но и прикладывал все усилия к тому, чтобы она прожила как можно дольше. Я не требую от вас поверить моим словам о том, что она мне нравилась, но поверьте хотя бы тому, что ее смерть, наступившая крайне несвоевременно, причинила мне массу неудобств и могла бы стоить потери целого состояния. Поэтому у меня были веские основания держать ее смерть в секрете. – Он стряхнул пепел на пол. – Вот чем вызваны вся эта таинственность и маскарад. Сейчас объясню и это. Меня совсем не устраивало, чтобы во дворец нагрянули законники или безутешное семейство, поэтому я и не стал никуда сообщать о смерти. Все местные жители считают, что леди Гарриет до сих пор жива и здравствует.

– И тут, в самый неподходящий момент, сваливаемся невесть откуда мы с кузеном. Все понятно. Но почему этот момент был таким неподходящим? Для чего? Лучше действительно начать с самого начала, вы согласны?

Графтон откинулся на спинку стула.

– Отлично. Я был личным врачом вашей двоюродной бабушки на протяжении шести лет, а в последние три-четыре года приезжал в Дар-Ибрагим каждые две недели, а то и чаще. Для своего возраста она была весьма крепка и бодра, но представляла собой типичный случай malade imaginaire. Кроме того, она была очень стара и, по моему мнению, вопреки фанатичной независимости, чувствовала себя очень одиноко. А живя в одиночестве, в окружении арабских слуг, она в душе очень боялась болезни или несчастного случая, которые оставят ее… поставят в полную зависимость от слуг.

Мне почудилось, что он хотел сказать «оставят на их милость». Мне вспомнился огромный рубин на пальце Халиды, крепко сбитая угрюмая фигура Насируллы, идиотский разинутый рот Хассима.

– В самом деле? – сказала я.

– Поэтому я и наносил ей регулярные визиты, и они в конце концов настроили ее на более миролюбивый лад. Кроме того, ей было приятно общаться с соотечественником. Мне, должен сказать, тоже нравилось посещать вашу тетушку. Когда она находилась в хорошей форме, то была очень занятной собеседницей.

– А Джон Летман? Он предложил свое объяснение того, как он попал во дворец, но я не знаю, насколько оно правдиво.

– О да. Это один из тех редких случаев, когда Джон сумел проявить мало-мальскую быстроту соображения. Вы, наверно, сами догадались, что он разбирается в психологической медицине не лучше вашего. На самом деле он археолог.

– Ага… понятно. Вот почему моя тетушка проявила к нему такой интерес. Да, я помню, как я удивилась, когда он заговорил о сумасшедшем доме. Специалисты по психологии так не выразятся, они знают, о чем говорят. Но при чем здесь сады Адониса?

– Они совершенно настоящие. Это, если можно так выразиться, его вотчина. Статья, над которой он работал, посвящалась культу Адониса. Пожалуй, в этом и заключались единственные его упражнения в психологии болезненных состояний – в той чепухе насчет «экстатических религий», которую он вам нес, когда возникла необходимость. Неплохо, правда? Кроме того, полагаю, он сказал вам правду. Он действительно путешествовал по стране, ведя изыскания для своей работы, и встал лагерем у небольшого храма чуть выше дворца. Однажды его – точно так же, как вас, – застала непогода, и он вынужден был просить приюта в Дар-Ибрагиме. Вашей двоюродной бабушке он пришелся по душе, и она попросила его остаться до тех пор, пока он не завершит работу. Без лишних слов с обеих сторон Летман поселился в Дар-Ибрагиме и стал присматривать за дворцом. Надо сказать, когда он решил поселиться здесь, я был ему благодарен. Моя работа стала гораздо легче. – На лице Графтона мелькнула едва заметная улыбка, которая мне очень не понравилась. Он снова осторожно стряхнул пепел с сигареты. – Приятный юноша.

– И полезный?

– О, несомненно. С его приходом дела во дворце пошли намного лучше. Леди Гарриет в нем души не чаяла.

– Надо думать. Но я говорю о вас. Он был весьма полезен для вас.

Тяжелые веки приподнялись. Графтон слегка пожал плечами:

– Да, и для меня тоже. Я нашел в нем превосходного партнера для своего… гм… бизнеса.

– Отлично, давайте о нем и поговорим. О вашем бизнесе. Вы живете в Дар-Ибрагиме с тех пор, как покинули Бейрут? Да, это очень важно. Именно вы, а не Джон Летман, и были тем самым врачом, который жил во дворце. Вы были тем самым «доктором», о котором твердил Хассим, когда мы с Хамидом стучались у ворот… Да, Джон Летман быстро вырос в чине! Но для меня это было загадкой, потому что гон… потому что собаки его любили.

– Какие еще собаки?

– Не имеет значения. В феврале она написала домой. Вы знали? Она сообщала, что «ее собака терпеть не может врача».

– Ах да, та мерзкая тварь, которую я… которая сдохла… Да, несомненно, я и был тем «постоянно проживающим врачом». О таком враче, как вам наверняка известно, говорилось и в легенде о леди Стэнхоуп. Вашей тетушке было лестно иметь при себе точно такого же, собственного «доктора Мэриона». – На лице Графтона не мелькнуло ни тени смущения. – Цена была не слишком велика. Она получила право на собственную легенду, хотя я и не очень-то представлял себя в роли того несчастного, которому приходилось денно и нощно пестовать чудовищный эгоизм.

– Не станете же вы утверждать, что тетушка Гарриет заставляла вас денно и нощно пестовать ее чудовищный эгоизм? Даже если она им и обладала, что вполне вероятно, ибо она происходит из семьи Мэнсел, ей нельзя было также отказать в чувстве юмора.

– Не пытайтесь найти какие-то мотивы моего поступка. Я уже говорил, что старушка мне просто нравилась. – Его губы искривились в подобии улыбки. – Хотя вынужден признать, что в последние год-два она немного перегибала палку. Временами ее тяга к перевоплощению становилась утомительной.

Я подняла глаза на стену, туда, где над кроватью висели палка и ружье.

– Полагаю, не стоит надеяться, что она в самом деле испытывала эти предметы на Халиде?

Графтон искренне рассмеялся:

– Иногда она кидала в Хассима всем, что попадется под руку, но дальше этого не заходила. И не стоит так придираться к Халиде. Девушка добилась того, чего хотела, тяжелым трудом.

– А чего она хотела? Джона Летмана? Или Дар-Ибрагим? Смею заверить, для нее представляет интерес и то и другое. – Я загасила в блюдце окурок сигареты, потом пристально всмотрелась в лицо доктора Графтона. – Знаете, я, пожалуй, верю вашим словам… о том, что вы не желали моей тетушке вреда. Хотя бы потому, что вас не беспокоит, что она писала в письмах… если только вы сами их не прочитывали перед отправкой. Это тоже кажется маловероятным, поскольку, как я понимаю, она имела полную свободу разговаривать с деревенскими жителями и с носильщиками, доставлявшими припасы. Вы, несомненно, не видели ее последнего письма, в котором она приглашает Чарльза в гости, а также письма от Хамфри Форда.

Я отчасти ожидала, что Графтон спросит, что я имею в виду, но он промолчал, не сводя с меня пристального взгляда.

– Кроме того, я обхожу молчанием мистера Летмана, – продолжала я. – Но как насчет слуг? Вы уверены, что у Халиды не было веских причин желать, чтобы старая леди поскорее исчезла с дороги?

– Нет, нет, это полная нелепость. Иногда ваша двоюродная бабушка довольно сурово обращалась со слугами – если не стоять у них над душой, они ничего не станут делать, – но девушку она любила.

– Мне казалось, дела обстоят иначе.

– И Халида преданно ухаживала за ней. Я уже говорил, что временами с вашей тетушкой бывало нелегко, и ночные бодрствования не придуманы. Девушка подчас сбивалась с ног. – Взмахом руки он обвел неубранную спальню. – Эти комнаты – поймите, такой беспорядок в них воцарился только после смерти леди Гарриет. Мы только немного очистили эти покои от самого ненужного хлама, потому что хотели приспособить их для себя. Эта часть дворца, естественно, считалась главной и содержалась в наилучшем состоянии. Однако нам просто не хватило времени как следует прибраться здесь до вашего прихода. – Снова быстрый взгляд искоса. – Так что, сами видите, у нас было сразу несколько причин радоваться, что прием происходит в темноте. Этот дворец никогда не отличался образцовым порядком, ваша тетушка любила жить среди старого барахла, но, пока она была жива, в ее покоях было чисто… О господи, да как же иначе! Но предположить, что Халида настолько ненавидела вашу тетушку, что смогла бы… Нет, мисс Мэнсел.

Он замолчал: вошла Халида с подносом. Она поставила свою ношу на столик возле меня, в знак презрения всего лишь негромко звякнув тарелками, потом, не сказав ни слова, не взглянув ни на меня, ни на Графтона, размашистым шагом вышла из комнаты. Она поймала меня на слове и принесла только кофе. Он оказался не очень крепким, но горячим и свежим. Я налила чашку и немного отпила; мне сразу стало легче.

– Более того, – продолжал Графтон. – Все то, что вы говорили обо мне, можно смело отнести и к Джону, и к Халиде. У них тоже было больше причин желать леди Гарриет долгой жизни, нежели смерти.

– Хотите сказать, что они тоже замешаны в ваших сомнительных делах?

– Можете выразиться и так.

– Моя тетушка оставила завещание? – напрямик спросила я.

Графтон усмехнулся:

– Она писала их каждую неделю. Это развлечение было у нее на втором месте после разгадывания кроссвордов.

– Я знаю. Время от времени она присылала нам копии. Куда они все подевались?

– Валяются где-нибудь, – беззаботно заявил Графтон. – Она имела обыкновение прятать их в самых неожиданных местах. Боюсь, этот дворец не самое удобное место для того, чтобы устраивать обыск, но можете попытаться.

Наверное, вид у меня был удивленный.

– Вы хотите сказать, что разрешаете мне обыскать все вокруг?

– Естественно. Собственно говоря, может оказаться, что этот дворец отныне принадлежит вам – или, вероятнее, вашему кузену.

– Или Джону Летману?

Графтон метнул на меня пристальный взгляд:

– Как скажете. Он ей очень нравился.

– Еще одно из ее желаний быть экстравагантной?

– Ничего необычного. Но боюсь, во дворце не осталось ничего мало-мальски ценного. Если хотите разыскать среди общего хаоса вещицу-другую на память в качестве сувениров, то, как я уже сказал, вам предоставлена полная свобода действий.

– А если я захочу перстень, который носит Халида?

Похоже, Графтон удивился:

– Тот, что с гранатом? Хотите его взять? Да, ваша тетушка любила его больше других и носила день и ночь, но, насколько мне известно, она подарила его Халиде… гм, впрочем… может быть, Халида не станет возражать…

– Доктор Графтон, не думайте, пожалуйста, что я намереваюсь ворошить прах тетушки Гарриет, но этот перстень представляет собой, что называется, фамильную драгоценность, и семья будет добиваться его возвращения. Кроме того, тетушка давно обещала этот перстень мне. Если она собственноручно подарила его Халиде, значит она в самом деле тронулась рассудком, и ни один суд не признает за Халидой права на эту вещь.

– Перстень действительно такой ценный?

– Я ничего не смыслю в ценах на гранаты, – в мимолетном порыве искренности призналась я, – но, поверьте мне на слово, такой перстень не может быть подарком на память простой служанке, даже самой преданной. Он принадлежал моей прабабушке, и я хочу получить его обратно.

– Если так, значит вы его получите. Я поговорю с Халидой.

– Скажите, что я предложу ей взамен кое-какие другие подарки, или, может быть, во дворце осталось что-нибудь еще, что она хотела бы получить.

Я поставила чашку. Наступило молчание. Из ослепительной солнечной синевы за дверями в спальню с громким гулом влетел огромный жук. Сделав пару кругов по комнате, он вылетел обратно. Внезапно я почувствовала, что ужасно устала. Нить разговора начала ускользать. Я ему поверила… а если я ему верю, значит все остальное не имеет смысла?

– Хорошо, – сказала я. – Итак, мы подошли к рассказу о том, что произошло после тетушкиной смерти. Но прежде чем мы начнем, может быть, покажете мне ее могилу?

Графтон поднялся на ноги:

– Разумеется. Она похоронена в саду принца, как она и хотела.

Я вышла следом за ним в маленький дворик, миновала безводный фонтан, исчерченный косыми полосками света и тени, прошла между вазонами со спекшейся землей, где расцветают ранней весной ирисы и персидские тюльпаны. Из-за высокой наружной стены пышным каскадом ниспадали спутанные пряди белого жасмина, подле них благоуханным занавесом разрослись желтые розы. Вид был чудесный. В тени цветов лежал плоский белый камень без всякой резьбы, у его изголовья возвышался каменный тюрбан, венчающий обычно все мусульманские могилы.

С минуту я молча смотрела на этот камень.

– Это ее могила?

– Да.

– И никакого имени?

– Мы еще не успели поставить памятник.

– Вы не хуже меня знаете, что это могила мужчины.

Он встрепенулся, тотчас же подавив невольное движение, но я отпрянула, почувствовав, что мое тело напряглось, словно в ожидании удара. Все-таки передо мной стоял тот самый человек, который напал на меня в машине, человек, который вел со мной какую-то грязную игру и еще не раскрыл все козыри… Где-то, совсем неглубоко, под блестящей от пота кожей, позади маслянисто-черных глаз, таилось существо, ничуть не похожее на того спокойного, вежливого джентльмена, каким хотел казаться доктор Генри Графтон.

Однако когда он заговорил, в его голосе звучало лишь сдержанное изумление:

– О нет, ради бога, не подозревайте меня в чем-то дурном! Вы знаете, не можете не знать, что ваша тетушка одевалась как мужчина и всегда вела себя соответственно. Полагаю, это давало ей некоторую свободу, которой обычно не пользуются женщины в арабских странах. Когда она была моложе, арабы называли ее «принцем» за то, что она держала породистых лошадей, роскошный выезд, за мужскую манеру сидеть в седле. Незадолго до смерти она распорядилась, чтобы все, – Графтон обвел рукой могилу, – было сделано именно так. Это сочеталось с ее прижизненным образом.

Я молча разглядывала стройную колонну с резным тюрбаном на вершине. Почему-то этот символ смерти казался мне самым далеким, самым чуждым из всего, что я видела до сих пор. Мне припомнились кладбища возле церквей у меня на родине, покосившиеся, поросшие лишайником надгробия, раскидистые вязы, сумрачные тисы возле покойницкой, вороны, кружащие на ветру над высокой колокольней. А здесь на белесые раскаленные камни дождем оседали лепестки желтых роз. Из-под камня выскользнула ящерица, дернулась всем телом, глядя на нас, и стремительно юркнула прочь.

– «Недавно приобрела по соседству роскошный камень на могилу».

– Что? – переспросил Генри Графтон.

– Простите, я не сознавала, что говорила вслух. Вы правы, именно этого она и хотела. По крайней мере, она лежит рядом со своими друзьями.

– С какими друзьями?

– Ну, с теми, что похоронены в соседнем саду. Собаки. Я видела их могилы.

Я отвернулась. Усталость нарастала. Тяжелая благоуханная жара, наполненная гудением пчел, навалилась душным покрывалом; в голове гудело, я еще не совсем пришла в себя после укола снотворного, к тому же сказывалось напряжение безумного дня.

– Давайте вернемся в помещение, не стоит стоять на солнцепеке. – Темные глаза Графтона внимательно вглядывались в меня. Он явно что-то задумал. – Как вы себя чувствуете?

– Отлично. Покачивает, правда, но это даже приятно. Мне вкололи только пентотал?

– Ничего больше. Вы были без сознания совсем недолго, это совершенно безвредно. Пойдемте.

После жары раскаленного солнцем садика в зале казалось даже прохладно. Я с удовольствием опустилась в лаковое кресло и откинулась на спинку. Углы комнаты тонули в тени. Генри Графтон взял со стола стакан и налил мне воды.

– Выпейте. Вам станет легче. Еще сигарету? Я помогу.

Я автоматически взяла сигарету, он поднес огня, затем приподнялся, отодвинул кресло в тень, подальше от столба солнечного света, косо падавшего из окна, и снова сел.

Я вытянула руки на резных лаковых подлокотниках. Странным образом это крохотное, хорошо отработанное проявление заботливости изменило тон разговора, перевело его в плоскость отношений между врачом и пациентом, позволило Графтону неуловимо, на волосок, очутиться выше меня. Я сделала над собой усилие, чтобы справиться с нараставшей усталостью и вернуться к холодному, обвинительному тону, перейти в атаку.

– Отлично, доктор Графтон. Таким образом, первая часть расследования закончена. На данный момент я согласна признать, что смерть моей тетушки наступила от естественных причин и что вы сделали все, что могли. Перейдем к следующему пункту: почему вы решили скрыть ее смерть, прибегли к тому, что сами называете «мистификацией» и «маскарадом»… и почему вы поступили так со мной. Вам еще осталось объяснить очень и очень многое. Приступайте.

С минуту Графтон разглядывал свои сцепленные на коленях руки. Потом поднял глаза:

– Когда вы позвонили ко мне домой и вам сказали, что я уехал, вам пояснили что-нибудь относительно меня?

– Не очень-то многое, все больше играли в молчанку. Я пришла к выводу, что у вас неприятности.

– Еще какие. Да, у меня были неприятности, поэтому я и решил скрыться до тех пор, пока обстановка не изменится к лучшему. Предпочитаю провести остаток жизни где угодно, только не в ливанской тюрьме.

– Даже так?

– Вот именно. Я оказался замешан в нелегальную закупку и перепродажу медикаментов. А здесь вам скорее сойдет с рук убийство.

– Вам грозила не депортация, а нечто большее?

– Депортацией бы дело не ограничилось. Проблема в том, что я гражданин Турции, а там наказания еще более жестоки. Поверьте на слово, мне пришлось скрыться, и как можно скорее, пока до меня не добрались. Но в этой стране я кое-чем владел, и будь я проклят, если бы смылся за границу, не реализовав своего имущества. Естественно, я давно предполагал, что в один прекрасный день меня раскроют, и заранее подготовился. Дар-Ибрагим долгое время служил моей базой и, скажем так… складом, а за последние несколько месяцев мне удалось, – Графтон чуть прищурил смуглые веки и сделал едва заметную паузу, – привлечь на свою сторону Джона и заручиться его интересами. Поэтому мой выход из дела произошел довольно гладко. Меня доставили в аэропорт, проверили документы, потом некто другой взял мой билет и сел в самолет. Если вы знаете здешний аэропорт, то догадались, как это можно проделать. Джон поджидал меня за воротами аэропорта. Он отвез меня в Дар-Ибрагим боковой дорогой – той самой, по которой сегодня привезли вас, – и оттуда я пешком спустился во дворец. Ваша тетушка ждала меня с нетерпением. Разумеется, я не рассказал ей всей правды; я сочинил для нее душещипательную историю об абортах и о том, как незаконно отпускал беднякам бесплатные лекарства. Подобно леди Стэнхоуп, она питала глубочайшее презрение к законам этой страны, поэтому приняла меня с распростертыми объятиями и пообещала держать дело в секрете. Ей ужасно нравилось постоянно иметь доктора при себе и задавать ему массу вопросов о здоровье, к тому же она слишком любила поговорить о собственной персоне, чтобы проявлять излишнее любопытство к другим. Что же касается слуг… Халида положила глаз на Джона, рассматривая его как билет в один конец из Салька в лучшую жизнь, а ее брат давно работал на меня. Относительно Хассима можно сказать, что вряд ли стоит затрачивать много средств, чтобы купить его молчание; требуется немало практики, чтобы понять в его речи хоть одно слово из двенадцати, к тому же он все равно слишком глуп, чтобы понять, что происходит. Так что я устроился как у Христа за пазухой: здесь у меня была отличная база, чтобы руководить операцией. А Джон стал агентом по внешним связям и помогал обналичивать мои активы. Все шло как по маслу, о лучшем и мечтать было нельзя: никто не питал никаких подозрений, наличные деньги вот-вот должны были поступить, я собирался окончательно исчезнуть из страны в конце лета…

Графтон помолчал. Я склонилась над столиком, чтобы стряхнуть в блюдце пепел с сигареты, но промахнулась, и серые хлопья легли прямо на толстый слой пыли, покрывавший столик.

– Но две недели назад, – продолжал Графтон, – ваша тетушка скончалась. Боже мой, как вы могли подумать, будто я ее убил! Я провел возле ее постели, в этом самом кресле, битых девять часов, сражаясь за ее жизнь, как тигрица за детеныша… – Он вытер пот с верхней губы. – Вот, видите. Она умерла – и после ее смерти двери Дар-Ибрагима распахнулись бы настежь, а меня бросили бы на съедение львам. В конце концов мы решили спустить дело на тормозах – если не ошибаюсь, так говорит нынешняя молодежь? – и никому не говорить о ее смерти. Мы решили, что следует переждать пару недель – за это время мы как раз успели бы закончить все текущие операции. Мне не удалось бы держать смерть старушки в тайне дольше, к тому же риск был слишком велик. Нам пришлось остановиться на достигнутом и, чтобы избежать еще больших потерь, в великой спешке выработать план окончательного побега. Однако нам это удалось. На что мы не рассчитывали, так это на ваш визит. Ни одно из слов вашей тетушки не навело нас на мысль о том, что у нее есть любящие родственники, которые со дня на день готовы постучаться в дверь. Но вы появились-таки, и появились в самый неподходящий момент.

Солнце почти село, его последние лучи яркими наклонными дорожками ложились к моим ногам. В этих светящихся колоннах плясали пылинки. Я почти бездумно разглядывала их. Человек в дальнем кресле, заслоненный их веселым кружением, казалось, уплывал куда-то далеко-далеко.

– Сперва мы подумали, что не составит труда сбить вас с толку, – проговорил Графтон, – но вы оказались девушкой настойчивой и неглупой. Вы умудрились нагнать страху на Джона, и мы опасались, что, если вы не на шутку забеспокоитесь, у вас хватит нахальства явиться сюда во главе армии адвокатов с судебными повестками и бог знает чем еще. Поэтому мы решили, что, попытавшись устроить маскарад, ничего не потеряем, и, возможно, нам удастся продержать вас в неведении хотя бы несколько дней – а нам и надо-то было всего несколько дней, не больше. Идея была отчаянная, но я решил, что в полумраке сумею продержаться с минуту-другую, особенно если учесть, что она всегда носила мужскую одежду. Собственно говоря, именно эта ее привычка в первую очередь и навела меня на мысль о маскараде. Если бы мы совсем отказались пускать вас к тетушке, вы решили бы, что она серьезно больна или что Джон скрывает что-то из-за своих собственных соображений, поэтому вы могли, чтобы развеять подозрения, привезти из Бейрута врача или адвоката, а в таком случае мы бы погибли. Поэтому мы пошли на риск, и идея сработала.

Я кивнула, вспоминая ночной прием у тетушки Гарриет: хриплый шепот, скрывавший голос мужчины, чудовищный лысый череп, видневшийся время от времени из-под тюрбана, запавший рот, из которого он предварительно вынул вставную нижнюю челюсть, внимательные черные глаза. Нервные повадки Халиды и настороженный, пристальный взгляд Джона Летмана объяснялись совсем не теми причинами, какие я себе представляла.

– Теперь я все понимаю, – сказала я. – Вся эта беззаботная болтовня, которую Джон Летман вел за ужином, – он просто выуживал из меня недостающие сведения о семье, чтобы заполнить белые пятна, о которых тетушка Гарриет не успела рассказать. Вы знали, что я не видела тетушку с детства, поэтому решили, что провести меня будет не так уж трудно, однако Чарльз виделся с ней совсем недавно, поэтому неудивительно, что «тетушка Гарриет» отказалась его принимать. О да, доктор Графтон, придумано совсем не глупо. – Я выпустила в воздух голубоватое облако дыма, и на миг оно заслонило Графтона от меня. – И признайтесь честно, игра вам понравилась? Джон Летман торопился поскорее выпроводить меня, и, видит бог, я бы уехала, но вы не отпустили, вам нравилось дурачить меня.

Графтон ухмылялся. Как это ни нелепо, но передо мной, едва различимое сквозь дым и пыльную струю солнечного света, далекое, словно я видела его в подзорную трубу не с того конца, стояло лицо тетушки Гарриет, именно такое, каким я его представляла.

– Отлично, – сказала я. – Итак, ваш маскарад сработал. Вам удалось меня обмануть, удалось также обмануть Чарльза, поэтому, когда я наконец уехала из дворца, вы могли чувствовать себя в полной безопасности. Так для чего же вы притащили меня обратно? Я ведь уехала, вполне удовлетворенная, разве не так? Зачем вы силой приволокли меня назад?

– Потому что вашего кузена нам обмануть не удалось, и вы это прекрасно знаете. Ох, да не смотрите на меня большими невинными глазами, вам это не идет. Я что, сам должен вам рассказывать, что случилось на самом деле? Когда вы ушли отсюда в первый раз, то человек, которого вы встретили у переправы, был отнюдь не вашим шофером, а вашим милым кузеном, и вы разработали план в понедельник ночью впустить его сюда. Он приходил, и вы вместе шастали по дворцу. Так-то, моя милая, теперь в вашем взгляде намного больше искренности.

– Как вы все это узнали?

– Ваш драгоценный кузен сам нам все рассказал.

Я не нашлась что сказать и только тупо пялилась на Графтона. Его слова никак не доходили до моего сознания. Стены кружились вокруг меня, дым и солнечный луч в пыльном воздухе ослепляли, как густой туман.

– Когда в тот вечер вы ушли обратно в свою комнату, он намеревался выйти из дворца через задние ворота – те, что открываются в горы, не правда ли? – Голос Графтона был нежен, как сливочный крем. – Так вот, он пошел не туда. Мы с Джоном перехватили его внизу, в коридоре, когда он пытался взломать висячий замок на одной из дверей. Ему не было смысла отрицать, кто он такой – вы очень похожи, не так ли? Поэтому нам пришлось… гм… задержать его. С тех пор он в целости и сохранности надежно заперт в дворцовой тюрьме. Вас не удивляет, что в этом дворце есть собственная тюрьма? К сожалению, в ней сохранилась только одна пригодная к делу камера, поэтому, когда мы задержали еще и вас, пришлось поместить вас в одной из кладовых.

– Что? Чарльз здесь? Я вам не верю. Не может быть! – Мой разум искал ответа на ощупь, словно человек, блуждающий в задымленной комнате, не зная, в какой стороне находится дверь или далеко ли до окна. Кажется, я прижала ладонь ко лбу. – Вы лжете. Вы сами знаете, что лжете. Он написал мне письмо и оставил для меня в гостинице в Бейруте. Он отправился в Дамаск поговорить с отцом Бена… нет, в Алеппо. И мы его видели… да, видели по дороге в…

– Разумеется, он написал вам письмо. Он сам это предложил. Именно для того, чтобы вы держались подальше от Дар-Ибрагима и, обнаружив, что он не вернулся в «Финикию», не кинулись тотчас же на его поиски. Если бы он не сделал этого, мы бы утром вас не отпустили.

– Но почему?

– Из-за вашего шофера, – коротко ответил Графтон, – и вашего отеля. Ваш кузен очень разумно указал, что проще будет отпустить вас, нежели идти на риск, что кто-нибудь начнет вас разыскивать. Кроме того, он заверил нас, что вы полагаете, будто видели вашу тетушку в добром здравии и поможете распространить слух, что она жива и здорова.

– Поэтому он и написал письмо… все это нагромождение лжи… даже соврал, будто сам видел тетушку и узнал ее… Я как раз задумывалась над этим, полагала, что он видел вас и ошибся так же, как и я… Вы хотите сказать… что это письмо… целиком вымышлено? Только для того, чтобы держать меня подальше от дворца?

– Совершенно верно.

Я ничего не ответила. Мне чудилось, что дальнейший разговор не имел ко мне никакого отношения. Графтон улыбался. Я ошеломленно взирала на него. Ухмылка делалась шире. Зубы в верхней челюсти были его собственные, с длинными желтоватыми резцами. Он снова заговорил, и обрывки информации проплывали мимо меня, как клочки рваной бумаги, складываясь в какой-то безумный узор: Джон Летман – без сомнения, тот самый англичанин, которого разглядел издалека наш фавн, – рано утром выводит на дорогу «порше», спрятанный где-то на заднем дворе, и отправляется в Бейрут; по дороге он будит какого-то человека по имени, если не ошибаюсь, Юсуф и передает ему письмо, потом этот Юсуф отвозит Летмана обратно, а затем доставляет письмо в отель и возвращается, чтобы держать меня в рамках дозволенного…

– Но вы, милочка, не захотели уйти с линии огня. Вы дали понять, что едете черт знает куда задавать никому не нужные вопросы и налаживать никому не нужные контакты. Вы даже позвонили в Англию. И на основании того, что услышал наш человек из ваших телефонных переговоров с Дамаском, мы решили убрать вас с дороги.

– Араб в соседней будке, – проговорила я, обращаясь скорее к себе, чем к Графтону.

– Разумеется. Итак, поскольку вы ни от кого не скрывали своих планов, а ваш шофер был уже подле вас и мы не хотели привлекать к Дар-Ибрагиму ничьих нескромных взглядов, мы решили направить ваши стопы по другую сторону границы и затем сделать так, чтобы вы исчезли. Все очень просто, вам не причинили бы большого вреда – вашу машину остановят, вас похитят, заберут документы, разобьют машину… это должно было произойти где-то за Антиливаном или даже дальше, возле Катаны. Юсуф утверждал, что сумеет обездвижить вас достаточно надолго. Поэтому он снова вывел «порше» и отправился поджидать вас. Это, разумеется, была наживка. Вы на нее клюнули…

– Хамид! Если с ним что-нибудь случилось…

– Ничего с ним не случится, если будет вести себя разумно. А арабы в большинстве своем разумные люди, если это им выгодно. – Графтон рассмеялся. – Я сначала подумал, что ваши неприятности с пограничниками разрушают все наши планы, однако оказалось, что все складывается как нельзя лучше. Вы меня не заметили, но я был там и видел все, что произошло. Мой шофер вошел следом за вашим в пограничный барак и слышал все до последнего слова, поэтому я отправил его сказать Юсуфу, чтобы тот ехал на юг и избавился от машины вашего кузена, но тут, на наше счастье, вы сами заметили машину с холма над дорогой и бегом помчались сказать шоферу, чтобы ехал следом за «порше». Мой шофер тотчас же направился обратно и сообщил, что встретил вашего возле границы. Поскольку ни ваш шофер, ни «порше» не вернулись, остается сделать вывод, что Юсуф заставил вашего Хамида прислушаться к разумным доводам или же просто осуществил свой первоначальный план и оставил его прохладиться где-нибудь до завтра. Сами понимаете, мы не могли допустить, чтобы он добрался до телефона, – самодовольно хмыкнул Графтон. – После этого все оказалось так легко, что даже самим не верится. Вы объявили во всеуслышание, что направляетесь в отель «Адонис», чтобы нанять там машину до Бейрута, поэтому я просто поехал вперед и дождался вас там. В «Адонисе» новый метрдотель, поэтому я не боялся, что он узнает меня, однако я готов был голову дать на отсечение, что к моменту вашего появления он будет уверен, что знаком со мной с самого детства. Вы бы никогда не согласились на то, чтобы вас подвез незнакомец, встретившийся на дороге, однако человек, с которым вы познакомились в отеле, которого вам представили, – это совсем другое дело… – Снова тошнотворная улыбка. – Как вам понравилось упоминание о Главной мечети? Помните, вы сами рассказывали тетушке Гарриет об этом инциденте?

– Очень разумно. Ах, какой вы умный. Создали тут целую империю, наводнили страну своими шпионами, шоферами и машинами. Откуда же у вас берутся деньги на оплату всего этого? И хватит ухмыляться, гнусный кривозубый итальяшка. Что вы сделали с Чарльзом?

– Я уже сказал. Его заперли.

Издевательская ухмылка исчезла.

– Вы его ранили?

– Случилась небольшая потасовка.

– Вы пытались одолеть Чарльза? Неудивительно, что Джон выглядит нелучшим образом. Я еще вчера заметила, что он прячет глаза, точно красна девица, но теперь понимаю, что он просто не хотел показывать мне разбитое лицо. До чего здорово обернулось дело, правда? Славный храбрый Чарльз! Ах, моя бедная тетушка! Он вас не сильно ушиб?

Последние следы улыбки испарились с лица Графтона. В глазах вспыхнула злоба, на виске запульсировала жилка.

– Он меня не тронул. У меня был пистолет. Признаю, от Джона толку мало, но что взять с наркомана.

– Наркомана?

Изумленный вопрос скорее отразился у меня на лице, нежели сорвался с губ. Графтон снова уплыл куда-то далеко. Зал погрузился в сумрачные тени. Я обнаружила, что сильно наклонилась вперед, пытаясь разглядеть, куда исчез мой собеседник. Я смутно сознавала, что мне следует трепетать от волнения за Чарльза, дрожать от страха за себя. Но я никак не могла собрать воедино разбегающиеся мысли. Разум не подчинялся мне. Непокорный мозг завертелся веретеном, взлетел высоко, как птица. Он норовил уплыть куда-то вдаль, и, стараясь удержать его при себе, я воспарила из кресла и поплыла к высокому потолку, в тенистый угол зала.

Вдруг Графтон оказался возле меня. Он чудовищно вырос, поднялся с кресла и стоял теперь надо мной. От его голоса по коже поползли мурашки.

– Да, наркотики, глупая избалованная сучка. Наркотики. Помнишь, я говорил о медикаментах? Здесь, в подвалах, лежит и ждет отправки индийская конопля, ее стоимость оценивается в целое состояние. Еще одно такое же состояние растет в полях выше Лаклука, и, если бы твоя тетка не умерла и я сумел бы дождаться урожая, это состояние тоже было бы моим. – Он перевел дыхание. – И не только конопля. В Турции и Иране выращивают опиум, ты разве не знала? Вот настоящее дело. Опиум, морфин, героин – а у меня налажен канал доставки через всю Сирию, он работает как часовой механизм, и все, что мне нужно для дела, – это немного времени и уединенное местечко вроде Дар-Ибрагима…

Я попыталась загасить окурок сигареты в блюдце, но блюдце уплыло куда-то в немыслимую даль, и у меня не хватило сил дотянуться до него. Окурок выпал из моих пальцев прямо на пол. Мне казалось, что он падал медленно, как осенний лист, но я не сделала попытки поймать его, только сидела и разглядывала собственные руки, которые, казалось, отъединились от тела и плавали где-то далеко-далеко.

– …Вот что у нас было, пока не появилась ты. В комнате рядом с кладовкой, где пришлось тебя запереть, находится лаборатория. С того дня, как пришла последняя партия, мы работали как каторжные, перерабатывая урожай. Да, в этом году нам наверняка пришлось бы упаковать оборудование и подыскивать новую базу – эти мерзавцы из Управления по борьбе с наркотиками в ООН закручивают гайки, да и Национальная ассамблея божится, что в будущем году в стране станет жарко, как никогда… К тому же, поскольку почтенная дама отошла в мир иной, дворец все равно закроется для гостей. Отступление на заранее подготовленные позиции, так, кажется, это называется? Караван придет сегодня ночью… – Его голос стих, и я услышала, что он снова смеется. Графтон наклонился, поднял окурок и бросил его в блюдце. Его лицо очутилось вровень с моим. – Вам немного не по себе, не правда ли? Не расположены продолжать спор? В машине вы выкурили сигарету с марихуаной, милочка, и сейчас еще две, а посему теперь вы отправитесь к себе в спаленку и отоспитесь хорошенько… На сегодня разговор окончен.

Я хотела было воспротивиться. Мне следовало вступить в бой. Но сил не было. В дымчатой мгле, подобно сновидениям, проплывали обрывочные, призрачные картины. Худощавая фигура Джона Летмана, побитое юное лицо с опухшими серыми глазами. Арабская девушка смотрит на него, яростно сверкая глазами. Конопляное поле с красным силуэтом бегущего пса на табличке. Ящики в подвале. Но видения растворились в воздухе, остался лишь яркий свет, пульсирующий в безумном ритме, и эта пульсация странным образом оборачивается биением моего собственного сердца.

В мерцающем воздухе, как трепетный рокот барабанов, то наплывает, то удаляется чей-то голос, и я оказываюсь где-то далеко, воспаряю ввысь, спасаюсь бегством, целая и невредимая, и плаваю, невидимая и могущественная, как ангел, под потолком среди паутины, а где-то внизу, в сумрачном зале, в красном лаковом кресле, сидит какая-то девчонка. Ее тоненькое тело в дорогом одноцветном платье безвольно обмякло, лицо бледное, на скулах поблескивают капли пота, губы раздвинуты в сонной улыбке. Ее темные гладкие волосы подстрижены по последней моде. Руки загорели на солнце, пальцы длинные и тонкие, на запястье мерцает тяжелый золотой браслет стоимостью в добрых восемьдесят фунтов… Да, верно он ее назвал, глупая избалованная сучка. Она, жмурясь, смотрит на него. Глаза у нее очень большие, опушены темными ресницами, и косметика, а теперь еще и наркотик заставляют их казаться еще больше… Бедная глупая сучка, ей грозит опасность, а я ничем не могу ей помочь, да, впрочем, мне все равно. А она, похоже, даже не испугалась…

Не испугалась она даже тогда, когда незаметно появился Джон Летман. Он медленно проплыл через сумрачный зал, как одна из теней в бесконечной веренице, остановился над ней и спросил Генри Графтона, словно о чем-то несущественном:

– Как она, отключилась?

– Две сигареты. До утра не очухается. А мальчишка?

– Нейтрализован. В камере дым столбом, сам спит как сурок. Бояться нечего.

Генри Графтон рассмеялся:

– Больше нам бояться некого. Наконец-то у нас развязаны руки. А ты, мой юный друг, строго придерживайся нормы и ни в коем случае не превышай. Судя по твоему виду, сегодняшнюю дозу ты уже принял? Так вот, это последняя. Можешь курить, сколько тебе вздумается, но не проси у меня чего-нибудь покрепче, потому что все равно не получишь, пока груз в целости и сохранности не уйдет из Бейрута. Ты меня слышишь? Вот так-то. Отнеси ее обратно.

Тот, что помоложе, приблизился к креслу. Девчонка сонно шевельнула головой, взглянула на него затуманенными глазами и слабо улыбнулась. Казалось, она силится заговорить, но никак не может. Ее голова безвольно откинулась назад.

– Должен заметить, – бросил Джон Летман, – в таком виде она мне нравится гораздо больше.

– Хочешь сказать, что, не будь у нее язычок острее осиного жала, ей бы цены не было? Согласен. Боже мой, ну и семейка! Она напоминает мне покойную леди в худшие свои дни. Ладно, она сама напросилась. Убери ее отсюда. Боюсь, тебе придется тащить ее на себе.

Летман склонился над лаковым креслом. При его прикосновении наркотические пары на мгновение развеялись. Я спустилась из-под потолка, где витала до сих пор, обратно в обмякшее тело на кресле. Он оторвал меня от спинки, обхватил руками и приподнял. Медленно и, как мне казалось, с величайшим достоинством я произнесла:

– Сп-сибо, сама справлюсь.

– Да куда вам, – нетерпеливо оборвал Летман. – Пошли, я осторожно. Не бойтесь.

– Кого, вас? – отозвалась я. – Не смешите.

Он прикусил губу, выдернул меня из кресла и жестом настоящего мужчины взвалил на плечо. Стыдно признаться, но я испортила героическую сцену тем, что хохотала, как идиотка, пока меня вверх тормашками тащили обратно в темницу.