Как выяснилось позже, доктор Генри Графтон был склонен переоценивать мои силы. Я потеряла сознание уже через семь секунд и очнулась в полумраке глухой запертой каморки без окон, освещенной лишь тонким лучиком света, падавшим из крохотного зарешеченного отверстия над дверью.

Поначалу пробуждение казалось вполне обычным. Я открыла затуманенные глаза – взгляд уперся в темную стену, по которой, как тряпичные куклы на сквозняке, едва заметно шевелились смутные тени. В каморке было темно и чрезвычайно тихо. Именно эта душная спертая тишина и навела меня на мысль о том, что меня заперли. В глубине сознания, под многослойными напластованиями наркотического сна, едва ощутимо, как мотылек об оконное стекло, трепетала какая-то мысль. Я забеспокоилась. Мне нужно встать, выпустить несчастное создание, открыть окно, впустить свежий воздух…

Но не сейчас. Сейчас я не могу шелохнуться. Тело мое отяжелело, мышцы стали дряблыми, голова раскалывалась от боли, меня бил озноб. В этом были и свои преимущества – положив руку на разгоряченный лоб, я обнаружила, что ладонь, покрытая холодным потом, влажна и прохладна, и это было приятно. Пошарив вокруг, я поняла, что лежу на груде одеял. Я натянула на себя пару одеял и залезла под них с головой, спрятав в холодных ладонях пылающие щеки и лоб. Меня до сих пор одолевала тяжелая наркотическая истома, и я смутно – все кругом было смутным – радовалась этому. Мне мерещилось, что из темноты на меня надвигается, что-то нечленораздельно бормоча, громадный, черный, страшный силуэт. Но я еще не была готова встретиться с ним. У меня не было сил. Я оставила в покое свой обессиленный мозг, закрыла глаза под одеялом и подумала: хорошо бы уснуть…

Не знаю, много ли прошло времени, прежде чем я очнулась во второй раз. Мне казалось, что второй сон длился не так уж долго. На этот раз я пришла в себя сразу же и окончательно и не на шутку испугалась. Едва открыв глаза, я в тот же миг припомнила все, что случилось. Я даже понимала, где нахожусь. Меня вернули в Дар-Ибрагим. Об этом говорил знакомый запах, который мои ноздри ощутили за мгновение до того, как к мозгу вернулась способность анализировать ощущения, – запах затхлого воздуха, пыли и керосина, к которому примешивался едва ощутимый неопределенный аромат резкого табака тетушки Гарриет. Я находилась в одной из кладовок, которые скрывались под озером в гаремном саду, позади массивной запертой двери в подземном ходе, по которому мы с Чарльзом пробирались в зал Большого дивана…

Вот оно что. Именно эта мысль нечленораздельно бормотала у меня в мозгу, когда я в первый раз очнулась от временной смерти, мысль, с которой у меня не было сил столкнуться лицом к лицу.

Торжественный прием в Большом диване. Тетушка Гарриет, Генри Графтон… Гротескный маскарад, с помощью которого Генри Графтон пытался обмануть не в меру настойчивую гостью, китайские сокровища и любимые книги в кладовке под слоем пыли, случайно замеченный мною рубиновый перстень тетушки на пальце у Халиды – всему этому можно придумать только одно объяснение. С моей тетушкой Гарриет случилось что-то страшное, и шайка Графтона изо всех сил старается это скрыть. И дело не ограничивается тем, что тетушка просто-напросто заболела или даже сошла с ума, – им должно быть прекрасно известно, что, когда дело доходит до составления завещания, им нечего опасаться гнева членов семьи, и, с какой бы стороны ни упомянула тетушка Джона Летмана и Халиду, эта забота ни в коей мере не касается Генри Графтона. И к тому же стоит ли награда того, чтобы идти ради нее на такой риск? Исключено и то, что тетушку, подобно мне, содержат в неволе; они не запрещали мне при свете дня разгуливать по дворцу, где мне заблагорассудится.

Значит, она умерла. И по какой-то причине им необходимо скрыть ее смерть. Причина этому может быть только одна – другой мне просто не приходило в голову. Когда я подумала о ней, то даже в теплой душной темнице по коже у меня поползли мурашки. Но чем бы ни был обусловлен этот маскарад – загадочные ночные бдения, а теперь и тонко рассчитаная тайная операция по моей поимке, – вскоре мне, очевидно, предстоит узнать, что за всем этим кроется. Но узнать это будет нелегко.

А Чарльз, который бог знает почему догадывался об истинной подоплеке событий, – Чарльз был далеко-предалеко от меня. Он ехал к Дамаску, а за ним по пятам мчался Хамид. Даже если Хамиду удалось его догнать и уговорить вернуться за мной, пройдет еще немало времени, прежде чем они нападут на мой след. В «Финикии» никто меня не хватится, а Бен сказал: «Приезжайте, когда сможете»…

Кристи Мэнсел, без вести пропавшая.

Сгинула без следа, подобно тетушке Гарриет и ее собачке Самсону. Или подобно гончим псам Гавриила, навеки похороненным под слоем пыли в прогнившем дворце…

Оставалось только расплакаться от глупого бессилия. До чего дурацкое положение! В тот самый момент, когда силы и энергия мне нужнее всего, укол наркотика превратил меня в безвольную груду обвисших нервов и пюреобразных костей. Я собралась с силами, села и попыталась оглядеться.

Постепенно начали вырисовываться детали окружающей обстановки. Тусклый луч выхватывал из темноты несколько футов грязного пола возле кровати, низкий потолок, затянутый паутиной, голые стены из неотесанного камня, где со ржавого крюка свисал клубок кожаных ремней и металла – может быть, конская сбруя? Из-за дверей снова донесся едва слышимый трепещущий звук – это потрескивал фитиль в керосиновой лампе. Бледный лучик света, падавший через крошечное зарешеченное оконце, через пару ярдов тонул в густой непроглядной тьме, но в его чахлом отблеске глаз различал штабеля каких-то корзин, ящиков, банок, похожих на канистры из-под бензина…

Я не ошиблась в своем предположении, где я нахожусь. В вентиляционное окошко, по-видимому, падает свет лампы из подземного коридора, а тяжелая дверь под ним – одна из тех массивных дверей с огромными засовами и надежными новенькими замками, которые мы с Чарльзом видели в своих скитаниях по дворцу. Сомневаться в этом не приходилось. И разумеется, в темной каморке нет окна.

Тишина была насыщенной, тягучей и удушающей, подобно безмолвию пещер, безмолвию подземных галерей. Я затаила дыхание и прислушалась. Тело плохо слушалось и ныло, словно покрытое синяками, однако головная боль прошла. На смену ей явилось обостренное восприятие, которое в эти минуты было даже мучительнее физической боли, обнаженная ранимость, жгучее ощущение того, что я крайне уязвима, уязвима до самых кончиков натянутых до предела нервов. Я чувствовала себя как улитка, которую вытащили из ее домика и которая хочет только одного: поскорее заползти обратно.

Тишина была всеобъемлющей. Ни единый звук снаружи не давал понять, что во дворце осталась хоть одна живая душа. Нетрудно было поверить, что меня похоронили заживо.

Банальное сочетание слов проскользнуло бездумно в мой разум, потом отскочило, как отравленный дротик. Вместе с ним на меня обрушилось видение многометровой скалы над головой, бесчисленных тонн камня и почвы с увесистым водоемом на вершине. Скала была рукотворной и, как все творения человеческих рук, подверженной ошибкам; вероятно, она истлела, как истлел весь дворец. Масса ее чудовищна. Достаточно малейшей трещины в скале, легчайшего содрогания земли…

По коже у меня забегали мурашки. В мертвой тишине я различила тихий шелест осыпавшегося песка.

Обливаясь холодным потом, я вскочила на внезапно одеревеневшие ноги, и только потом ко мне, словно глоток сладкого воздуха, вернулся здравый смысл. Шелест был всего-навсего тиканьем моих наручных часов. Я вытянулась на цыпочках возле двери и поднесла запястье к вентиляционному окошечку. В тусклом свете я разглядела циферблат. Он казался знакомым, как лицо доброго друга. Привычное тиканье вернуло мне рассудок. Я поняла, что сейчас без малого шесть часов. Когда я приняла приглашение Генри Графтона подвезти меня, едва миновало четыре. Значит, я была без сознания больше двенадцати часов.

Я нащупала ручку двери и налегла изо всех сил. Щеколда отодвинулась, как по маслу, но дверь не приоткрылась ни на миллиметр. Подобный исход был настолько отчетливо предопределен заранее, что я восприняла поражение почти без всяких эмоций. Я старалась не забывать, что мне необходимо выкинуть из головы мрачный образ бесчисленных тонн камня и воды, нависавших над моей головой.

В ту же секунду тишину прорезал звук, которого я не так давно боялась больше всего, но теперь он казался пробуждением после ночного кошмара. В двери щелкнул ключ.

Когда дверь бесшумно повернулась на хорошо смазанных, привычных к действию петлях, я уже сидела, выпрямившись, с каменным лицом, на кровати, стараясь держаться как можно спокойнее и не подать вида, что ноги подо мной подкашиваются и я не осмелюсь подняться. Губы у меня пересохли, сердце отчаянно колотилось в груди. Не знаю, чего я ожидала. Но было страшно.

На пороге появился Джон Летман с керосиновой лампой в руках. Следом за ним Халида, как обычно, несла поднос. Едва открылась дверь, ноздри защекотал запах супа и кофе. Если я в такой обстановке могла обращать внимание на подобные детали, логично было бы предположить, что я зверски проголодалась, однако это было не так. Джон Летман поставил лампу в стенную нишу, девушка подошла ближе и опустила поднос на картонный ящик. Большие, подведенные тушью глаза искоса скользнули на меня, и я прочитала в них удовлетворение. Уголки ее губ тронула едва заметная злобная улыбка. Шелковое платье с золотой каймой переливчато замерцало, и я поморщилась, вспомнив, в каком виде пребываю сама: закутана в одеяло, волосы всклокочены.

Я неколебимо проигнорировала девушку и коротко спросила у мистера Летмана:

– Что с ней?

– С кем?

– С тетушкой Гарриет, с кем же еще. Хватит играть в загадки, я знаю, что весь прошлый прием был маскарадом. Где моя бабушка?

– Умерла.

– Умерла? – резко переспросила я. – То есть вы ее убили?

Уголком глаза я заметила, как замерцал шелк на платье Халиды: она встала. Летман поспешно обернулся и взглянул на меня сверху вниз. Он стоял спиной к лампе, и я не видела его лица, но голос дрожал от едва сдерживаемого волнения.

– Не надо мелодрам. Я не утверждал ничего подобного. Она умерла естественной смертью.

– Мелодрама! Кто бы говорил! Уж никак не вы, с вашими подземными темницами, вишневоглазой красоткой и маскарадным шутом наверху. Он что, специализируется на поставке живого товара в бордели? Как же, естественной смертью! – сердито бросила я. – Говорите конкретно. От чего она умерла и когда?

– Я не собираюсь отвечать на вопросы, – натянуто заявил Летман. – Ее врачом был доктор Графтон, пусть он и объясняет.

– Объяснит, никуда не денется, – заверила я.

Летман сделал несколько шагов к двери, но при моих словах вдруг остановился и обернулся ко мне. Свет снова падал на его лицо. На нем были написаны изумление, испуг, даже тревога. Он раскрыл рот, чтобы сказать что-то, но передумал и промолчал. Мне подумалось, что раздраженный тон Летмана под стать его издерганному виду: мешки под глазами говорили о том, что он не высыпается, на щеках появились морщины, которых я раньше не замечала, морщины, совершенно неестественные для его возраста. Чего раньше определенно не было на его лице, так это синяка в углу рта и отвратительного багрового рубца, похожего на царапину; он пересекал его щеку от скулы до уха. Едва я задумалась о том, что бы это значило, как услышала торопливый, язвительный голос Халиды:

– Не позволяй ей так с тобой разговаривать. Ты здесь хозяин.

– Оно и видно, – засмеялась я. – Для начала расскажите, кто вас так избил. И по-вашему, это я в беде, а не вы? Что ж, поживем – увидим. А теперь слушайте. Заверяю вас, что в ваших же интересах подчиниться и без промедления отпустить меня. Это смягчит вашу вину. Я хочу уйти отсюда. И немедленно.

Летман порывисто вздохнул, то ли от злости, то ли от мучительного усилия овладеть собой. Его голос был нарочито бесстрастным, словно он с трудом держал себя в руках.

– Еще бы не хотелось. Но вы все равно останетесь. Позже к вам зайдет доктор Графтон.

– Пусть зайдет сейчас же. После того, как я умоюсь. И, кроме того, пусть мне вернут сумочку.

– Вот она, возле кровати. А теперь хватит дурить. Уясните наконец, что вы должны делать так, как вам говорят. Халида принесла вам поесть. Мы вас оставим, и, если у вас есть хоть капля рассудка, вы должны без шума позавтракать. Если будете вести себя хорошо, вам не причинят вреда. Спасибо, Халида.

– Не нужен мне ваш чертов завтрак! – заорала я. – И вообще, перестаньте валять дурака и отведите меня в ванную!

– Позже.

Халида скользнула к дверям следом за ним, напоследок окатив меня таким уничижительным взглядом, что мне захотелось влепить ей пощечину. Джон Летман тоже вышел и хотел закрыть дверь.

Я вскочила.

– Не будьте таким болваном, мистер Летман, – громко крикнула я. – Мне нужно в туалет. Понятно? В туалет, в уборную, в клозет… Мне что, по слогам произнести?

– Ах да.

Летман остановился в дверях, и я с удовольствием подметила, что он снова сбит с толку. Он, без сомнения, ожидал, что я закачу ему сцену в духе фильма ужасов, со слезами ярости и страха, и подготовился именно к такому сценарию. Однако такое вторжение прозаической реальности в ситуацию из готического романа совершенно выбило его из колеи. Помолчав, он неуклюже произнес:

– Гм, ладно. Пойдемте. Но не пытайтесь ничего затевать. Вам это не поможет.

– «И не пытайтесь звать на помощь, это вам не поможет, потому что, стоит мне хлопнуть в ладоши, и в тот же миг явится сотня стражников-нубийцев?» – закончила я за него угрозу с таким презрением, что он испуганно заморгал глазами, а с меня слетели последние остатки ложной стыдливости. – Хватит валять дурака, о предводитель правоверных, отведите меня в уборную.

Летман не ответил. Я снова засмеялась и вышла вслед за ним. Мой триумфальный исход был подпорчен тем, что в полумраке я споткнулась о выбоину в каменном полу, к тому же после наркотического сна у меня кружилась голова. Он поддержал меня за локоть, и я подавила острое желание стряхнуть его руку. Во-первых, потому, что я в самом деле не могла идти без посторонней помощи; во-вторых, раз уж он, по-видимому, все равно упорно собирается цепляться за меня, то я, по крайней мере, могу взять реванш за свое унижение, истолковав его жест как проявление заботливости. Поэтому я поблагодарила Летмана и позволила под руку вывести себя из комнаты. Не знаю, шла ли за нами Халида; я даже не взглянула в ее сторону.

Я не ошибалась. Это был тот самый коридор, что проходил под озером, а моя камера помещалась в одной из запертых кладовых. У стены за дверью по-прежнему лежала груда жестяных банок. Джон Летман повел меня вверх по лестнице, ведущей в покои тетушки Гарриет. Когда мы добрались до тяжелого занавеса, преграждавшего путь, и Летман откинул его, я увидела кровать и ахнула от изумления.

– Не притворяйтесь, что дорога вам незнакома, – язвительно проговорил Летман.

– Ничуть я не притворяюсь, – огрызнулась я.

И это была правда: меня поразило освещение в зале. Стояло не утро, как я предполагала, а яркий солнечный день. Значит, сейчас шесть часов вечера. Ослепительное послеполуденное солнце заливало помещение золотистыми лучами. Наверняка еще не окончился тот самый день, когда я выехала из Дамаска, иначе мои часы давно остановились бы. Пентотал свалил меня на каких-то два часа.

Джон Летман осторожно поднялся на возвышение и потянул меня за собой. Я добавила:

– Просто я удивилась тому, что сейчас день, а не ночь. Мне казалось, что миновал целый месяц с тех пор, как я была на свежем воздухе и в компании приятных людей. Расскажите мне вот что, мистер Летман. Каким образом вы меня сюда доставили? Не пытайтесь утверждать, что вы при свете дня тащили меня на руках через всю деревню.

– Наша машина не заезжала ни в Бейрут, ни в Сальк. Сюда можно добраться другой дорогой, через Захлу. От нее вокруг истока долины ведет довольно приличная тропа. Вас пришлось нести на руках всего пару километров от машины.

– Вниз по тропе к дворцу? Вот, наверно, почему у меня одеревенела спина. На чем вы меня везли, на муле?

Каким бы нелепым это ни показалось, в эту минуту моя злость разгорелась сильнее всего. Злость и стыд. Унизительно было представлять, как пара негодяев ворочала и перекладывала мое беспомощное, бесчувственное тело. При мысли об этом мне захотелось убежать и спрятаться, но, возможно, впоследствии этот гнев сослужит мне добрую службу.

– Ванная там, – сказал Джон Летман.

Вход в ванную располагался в саду принца рядом с тетушкиными покоями. Я нырнула в лабиринты хаммама, как кролик в спасительную нору.

Некогда этот хаммам был куда величественнее, чем тот, которым могла похвастать женская половина. Стены были выложены алебастром, свет падал через потолочные окна из цветного стекла. Лучи солнца, проникая через ромбовидные витражи, складывались на розовом полу дивными узорами из сказочных самоцветов – янтаря, яшмы, ляпис-лазури. Потоки приглушенных солнечных лучей мерцающим занавесом повисали среди лабиринта желтовато-розовых, как персик, колонн, и казалось, что я нахожусь в дымчатой раковине гигантского морского моллюска. Прозрачная вода перетекала из бассейна в бассейн по неглубоким каналам и наполняла мраморные чаши; ее журчание отдавалось под стеклянными сводами как плеск морских волн в коридорах подводной пещеры.

Освежающее прикосновение воды, теплый золотистый свет, ослепительное сияние солнца в крохотном садике, через который я вошла в хаммам, тотчас же развеяли чудовищную клаустрофобию моей тюрьмы.

Я пробиралась сквозь бесчисленные залы к центру прохладного каменного лабиринта. В центре его вода, сверкая и плещась, стекала в раковину из почерневшего серебра, к которой склонился каменный фавн, держащий в руках изящную чашу из тонкого, как вафля, алебастра. Я взяла у него чашу, наполнила водой и напилась, потом разделась до трусиков и лифчика и с удовольствием искупалась в холодной воде, вытершись вместо полотенца нижней юбкой. Водопады солнечного света, янтарные и аметистовые, омыли мое тело, как смягчающее масло, унося прочь боль и онемение в синяках. Я встряхнула платье и надела его, привела в порядок лицо и прическу, напоследок вытерла ноги и обула сандалии. Потом зашвырнула в угол мокрую нижнюю юбку, выпила еще воды, вернула фавну его чашу и вышла в сад, где меня ждал Джон Летман.

Он сидел на краю пересохшего фонтана. В прошлый раз я мельком видела сад в ночной темноте, да и сейчас успела лишь украдкой разглядеть неухоженные кусты желтых роз да разбитые колонны среди зарослей жимолости. Джон Летман торопливо вскочил на ноги и начал что-то говорить, но я резко перебила его:

– Не надейтесь, что вам удастся снова увести меня в ту гнусную каморку. Если вашему доктору Графтону так хочется меня увидеть, пусть приходит сюда. Можно прямо сейчас, при свете дня. Нет смысла более притворяться, что он обожает бодрствовать до полуночи, поэтому пусть скинет свой тюрбан и ночные сорочки. – Я прошагала мимо Летмана к спальне тетушки Гарриет, по дороге бросив через плечо: – А если хотите, чтобы я перекусила, прикажите девушке принести ужин сюда.

Джон Летман неуверенно замолчал, и мне подумалось, что он станет настаивать на своем. Но он лишь сказал:

– Довожу до вашего сведения, что эта часть дворца отрезана от других. Если попытаетесь убежать, вам не уйти далеко, а если даже спрячетесь, собаки вас живо разыщут.

– И разорвут на клочки? – рассмеялась я. – Ой, напугали!

Я пересекла «тронный зал» и уселась в красное лаковое кресло, стараясь держаться как можно высокомернее, а Летман тем временем, смерив меня взглядом, полным ненависти, неохотно поднялся на возвышение и дернул за шнурок колокольчика.

Послеполуденную тишину разорвал знакомый пронзительный трезвон. Собаки тотчас же откликнулись громким радостным лаем. Их лай в какой-то мере даже успокоил меня: они на моей стороне, гончие псы Гавриила, собачки тетушки Гарриет, они знали мой голос, запомнили шаги моего кузена. В тот же миг у меня в мозгу вспыхнула радостная догадка: шустрые собачки любят «важного доктора» не больше, чем когда-то любил его Самсон, поэтому их и держат взаперти, выпуская погулять только на ночь, когда возникает нужда держать в рамках дозволенного не в меру любопытную мисс Мэнсел.

Не успело затихнуть эхо надтреснутого колокольчика, как занавес на задней двери распахнулся и на пороге, точно джинн из волшебной лампы, появился Генри Графтон.

– Куда запропастилась эта чертова девчонка? – в ярости заорал он. – Дверь раскрыта нараспашку, и, если она доберется до главных ворот, этот идиот забудет к чертям все приказы и с барабанным боем проводит ее до самой деревни.

– Ничего страшного, – ответил Летман. – Она здесь.

Доктор Графтон осторожно, точно шагая по раскаленной сковороде, приблизился ко мне и заглянул за высокую спинку кресла, в котором я сидела. На одно тошнотворное мгновение мне почудилось, что он хочет схватить меня, но он, похоже, не без усилий сумел удержать себя в узде и вместо этого окинул меня долгим пристальным взглядом, словно решая, что же со мной делать дальше. Мне этот взгляд ни капли не понравился.

– Что она здесь делает? – спросил он у Джона Летмана, не сводя глаз с меня.

– Хотела принять ванну.

– Вот оно что.

Мои естественные потребности, похоже, выбили Генри Графтона из колеи точно так же, как совсем недавно – Джона Летмана. Он стоял, покачиваясь, на краю помоста и явно не знал, что сказать, а я сидела в кресле, словно аршин проглотив, и старалась казаться холоднее льдины, собираясь с силами для решающего сражения на случай, если они захотят насильно водворить меня обратно в темницу.

– Вы звонили?

В дверях, выходящих в сад, появилась Халида. По крайней мере, я именно так истолковала ее слова, поскольку она говорила по-арабски. У нее на руке снова блестел перстень тетушки Гарриет.

Она взглянула на Графтона, но я ответила по-английски:

– Да, звонили. Мы звали не вас, но, раз уж вы пришли, принесите заодно для меня поднос с ужином. Я не хочу супа, благодарю вас, но с удовольствием поем хлеба и сыра, а также не откажусь от чашечки кофе, пока разговариваю с ним.

Халида злобно огрызнулась – долой притворство – и в ярости обрушилась на мужчин:

– Вы что, позволите ей тут разгуливать? Почему не запихнете ее обратно в кладовку и не запрете? С какой стати она сидит тут и еще командует? За кого она себя принимает? Она никто, говорю вам, пустое место, и скоро сама это узнает! Как только мы до нее доберемся…

– Послушай, Халида… – дрожащим голосом начал Джон Летман, но она не обратила на него внимания, продолжая наседать на Графтона: – Ты тоже ее боишься? Почему? Или не посмеете запереть ее обратно? Так почему бы не дать ей еще снотворного и не упрятать в другую тюрьму, понадежнее? Или связать? Я сама свяжу ее, сама!

– Ах, замолчите, ради бога, – устало произнесла я. – Не волнуйтесь из-за ужина, я не очень проголодалась, только прекратите, пожалуйста, орать, а то я себя чувствую как статистка в комической опере. Но от кофе я все-таки не откажусь. И подогрейте его, пожалуйста. Терпеть не могу чуть теплый кофе.

Во взгляде, которым Халида окинула меня на этот раз, ясно читались палочные удары по пяткам и кипящее масло, и я была рада, что честно заслужила его. Она снова накинулась было на Графтона, шипя, как вскипающий чайник, но он оборвал ее:

– Заткнись и делай, что велено. Джон, ради бога, постарайся вбить в ее дурную голову хоть каплю рассудка. Осталось уже недолго.

Он добавил что-то по-арабски, обращаясь к Халиде. На сей раз тон его звучал более примирительно, и после короткой перепалки она, похоже, немного поостыла. Поворчав еще немного, девушка удалилась.

Джон Летман вздохнул, отчасти с облегчением, отчасти рассерженно.

– Извините ее. Иной раз она бывает злая, как гремучая змея. Но когда придет время, станет смирной, как овечка. – Он провел рукой по лицу, поморщился и повторил жест. – Отвести девчонку Мэнсел обратно?

– Пока не надо. Можешь идти. Я сам с ней поговорю. А потом…

Он закончил фразу по-арабски, и Джон Летман кивнул. Его ответ без единого слова вселял ужас. Он провел ребром ладони по горлу, и Генри Графтон рассмеялся.

– Если сумеешь, – добавил он по-английски. – Ладно, иди.

Джон Летман вышел. Я хотела удержать за собой те крохи инициативы, какие у меня еще остались, и тотчас же заговорила. От волнения мой голос звучал хрипло, натянуто и на удивление внушительно:

– Хорошо, доктор Графтон. Приступим к разговору. Вам, кажется, нужно многое мне объяснить.