Все сложилось именно так, как рассчитывал Чарльз. Затея показалась даже чересчур легкой. Хассим открыл дверь тотчас же – наверное, подумал, что у ворот звонит Насирулла. Но, увидев, кто стоит на пороге, впустил меня незамедлительно, лишь для порядка что-то угрюмо проворчал себе под нос.

Минуту спустя я уже рассказывала Джону Летману, что со мной приключилось.

Если он и остался недоволен, то умело это скрыл.

– И как же я сам не сообразил, что река разлилась, особенно после того, как Насирулла не пришел на работу. Такое бывало и раньше после сильных дождей, в сезон, когда тают снега. Разумеется, вам нужно остаться. И вы в самом деле в поисках переправы прошли всю реку до самого истока?

– Да, до самого истока. Наверное, это и есть исток – то место, где река водопадом выбивается прямо из скалы? Шофер думал, что я с его помощью сумею пробраться над водопадом, но это было бы под силу только опытному скалолазу. А я не собиралась рисковать свернуть шею. Так что ему пришлось смириться, и я вернулась.

– А он уехал обратно в Бейрут?

Я кивнула:

– Он говорит, вода вряд ли спадет раньше завтрашнего утра. Я попросила его передать моему кузену Чарльзу, чтобы не приезжал сюда, потому что тетушка Гарриет плохо себя чувствует и не сможет его принять. Я предпочла выразиться именно так, – добавила я. – Подробности я сама объясню ему при встрече. Вы расскажете тетушке Гарриет о том, что я вернулась?

Летман задумался, потом неуверенно развел руками и улыбнулся:

– Не знаю. Давайте отложим решение до тех пор, пока она не проснется.

– Так сказать, с учетом ее настроения?

– Вот именно. Возвращайтесь к себе в сад, мисс Мэнсел. Вы как раз вовремя: скоро ланч.

Не знаю, то ли Хассим успел каким-то образом передать Халиде весть о моем возвращении, то ли она обычно завтракала вместе с Джоном Летманом, но только спустя несколько минут после того, как он проводил меня в гаремный сад, девушка показалась на пороге. В руках у нее был поднос, накрытый на двоих. Не скрывая презрения, она грохнула поднос на стол, остановилась, впившись в меня испепеляющим взглядом, и, обращаясь к Джону Летману, разразилась бурным потоком слов на арабском. Ее речь звучала ни больше ни меньше как шипение разъяренной кошки.

Он спокойно выслушал ее, всего один раз перебив раздраженным возгласом, а в конце концов, взглянув на часы, заявил что-то повелительным тоном. Похоже, это удовлетворило рассерженную красавицу. Во всяком случае, она замолчала и удалилась, на прощание снова испепелив меня взглядом и рассерженно взметнув черные юбки. Нынче утром, заметила я, она не подкрасилась; прелестный шелковый наряд тоже куда-то исчез. На девушке было простое рабочее платье из порыжевшей черной материи, к тому же не слишком чистое. С улыбкой, к которой примешивалось раздражение, я подумала, что если девушка боится, как бы соперница не перешла ей дорогу, то ей вряд ли стоит принимать меня в расчет: ведь добрых двадцать четыре часа я не видела ни горячей воды, ни расчески, а утомительное путешествие по солнцепеку к истокам Нахр-эль-Салька и обратно отнюдь не прибавило мне свежести. Однако если говорить серьезно, то каким образом могла я объяснить Халиде, что совсем не собираюсь вступать с ней в состязание за Джона Летмана?

Летман заметно смутился:

– Прошу прощения. Выпейте, пожалуйста.

Он налил вина в бокал и протянул мне. Я взяла бокал, и наши руки соприкоснулись. Его рука была красновато-коричневая, моя – едва тронутая загаром. Но с одного взгляда было ясно, что мы оба – белые. В конце концов, может быть, опасения девушки небеспочвенны.

– Бедная Халида, – заметила я, пригубив вино. Это был тот же самый прохладный золотистый напиток, которым я наслаждалась вчера. Я торопливо добавила: – Ей досталось так много хлопот. Как вы думаете, она не обидится, если я оставлю ей чаевые? Этим утром я не оставила, потому что не знала, удобно ли это.

– Обидится? – Голос Летмана едва заметно зазвенел. – Ни один араб не обидится из-за денег.

– Очень разумная точка зрения, – заметила я и взяла с блюда немного кефты – ароматных мясных тефтелек, венчающих горку риса. – Скажите, тот водопад, что я видела на горе у истока Нахр-эль-Салька, имеет какое-нибудь отношение к культу Адониса, о котором вы мне рассказывали?

– Прямого отношения не имеет, но неподалеку есть небольшой храм, который, как считается, был некогда подчинен храму Венеры в Афке. Его можно увидеть, только если подняться на гору из ущелья… Не видели? Что ж, он не стоит того, чтобы специально ради него совершать путешествие к истоку.

Остаток трапезы прошел в приятной беседе. Мне легко удавалось удерживать разговор на отвлеченных предметах. И слава богу. Я знала, что мои способности к обману не безграничны, а недавняя встреча с Чарльзом была слишком свежа в моей памяти. Поэтому следовало по мере возможности избегать разговоров о семейных делах, и я не слишком настаивала на повторной аудиенции у тетушки Гарриет. В этом, похоже, интересы Джона Летмана впервые совпадали с моими.

Едва завтрак закончился, Летман поднялся на ноги. Если я не возражаю… У него много дел… Он просит прощения… Я поспешно и, пожалуй, чересчур горячо заверила его, что не имею ничего против его ухода. В саду все задремало в послеполуденной жаре, и я сказала Летману, что с удовольствием посижу здесь над книжкой. А нельзя ли мне потом чуть повнимательнее обследовать дворец? Нет, конечно, не тетушкину половину, но можно ли мне побродить в других местах? Здесь так красиво… Хотелось бы осмотреть… Другого такого случая больше не представится… Нет, конечно, у меня и в мыслях нет нарушить покой тетушки Гарриет… нет нужды даже сообщать ей обо мне…

Мы расстались с обоюдным чувством едва скрываемого облегчения. Когда Летман удалился, забрав с собой поднос, я взяла с кушетки у окна несколько подушек, вынесла их в сад и уселась на краю бассейна в тени густого тамариска.

В воздухе стояла непроницаемая тишина. На ветвях деревьев не шевелился ни один листик, вода застыла гладким сверкающим стеклом, даже цветы поникли под палящим солнцем. На камне возле меня дремала ящерица. Мимо нее, едва не задев крылом, пролетела и опустилась в пыль ошалевшая от жары куропатка, но ящерица даже не повела хвостом. На разбитом камне вполсилы демонстрировал подруге красоту оперения павлин, но подруга на него вовсе не глядела. Среди пурпурно-красных цветов бугенвиллеи, увивавших аркаду, распевала птица. Я узнала старого знакомого, короля прошлой ночи – соловья. Однако голос его звучал чуть по-иному – затишье после бури и яркое мерцание звезд привносили в его песню нотку невыразимого очарования, которая сейчас исчезла. Контрапунктом соловьиной мелодии вступили зяблики и голубка, и соловей, издав трель, больше похожую на зевоту, сдался и замолчал. Я его не осуждаю. Я и сама уснула.

Проснулась я примерно через час. Дворец, окутанный жаркой сонной тишиной, погрузился в ленивую дремоту. Все звуки стихли. Я привстала с подушек – ящерица юркнула в щель между камнями, но куропатка даже не высунула голову из-под крыла. Я отправилась на поиски задней двери.

Нет смысла подробно описывать мои блуждания по дворцовым лабиринтам. Вряд ли стоило ожидать, что на женской половине дворца найдутся ворота, ведущие прямо наружу, однако черный ход, который мы видели, находился как раз в задней половине, и, поскольку гарем со всеми покоями и огромным садом простирался во всю длину тыльной стены, начинать поиски, очевидно, следовало именно отсюда. Скорее всего, потайная дверь была скрыта в рощице возле юго-восточного угла дворца. Выглянув из окна своей спальни, я разглядела из-за угла верхушки тех самых деревьев. Они находились вровень с моим подоконником. Получалось, что сераль выстроен на полтора этажа выше уровня плато. Задняя дверь, по всей видимости, вела в один из коридоров нижнего этажа или на нижнюю площадку одной из бесчисленных лестниц.

Я обшарила всю восточную аркаду, заглянула в самые темные уголки турецкой бани, но нигде не нашла ни лестницы, ни двери, которая могла бы на нее вести, поэтому, побродив еще немного, я выбралась за пределы гарема и принялась обследовать хаотичное нагромождение дворцовых строений и служб.

Скорее всего, дворец не был таким обширным, как мне представлялось вначале, однако он так изобиловал винтовыми лестницами, узкими темными коридорами, крошечными каморками, в расположении которых не было никакой системы, что вскоре я окончательно заблудилась и просто блуждала наугад. Многие покои соединялись друг с другом, образуя запутанные анфилады, и повсюду царило запустение, громоздились горы старого хлама, припорошенные толстым слоем вековой пыли. Каждый раз, наткнувшись на окно, я выглядывала наружу, пытаясь определить, где нахожусь, но многие комнаты освещались лишь потолочными окнами или узкими проемами, выходящими в коридор. То тут, то там попадались окна, пробитые во внешней стене, и я видела окрестные горы. Один из маленьких двориков был даже огражден открытой аркадой, за которой открывался великолепный вид на ущелье Адониса; вдалеке белели покрытые снегами горные вершины, а под ногами стена отвесно обрывалась прямо в бурлящую стремнину. Помнится, одно из окон первого этажа, расположенное в конце длинного темного коридора, выходило на север, в сторону деревни; однако это окно было заперто на засов, а по обе стороны от него находились две тяжелые двери с крохотными окошками, забранными толстой решеткой. Я без труда догадалась, что за этими дверями располагалось не что иное, как тюремные камеры.

Проплутав так часа два, измазав руки и запачкав пылью туфли, я ни на йоту не приблизилась к цели. Нигде не было ни двери, мало-мальски похожей на черный ход, ни лестницы, которая могла бы к ней вести. Правда, во время моих блужданий мне изредка попадались какие-то запертые двери. Самой многообещающей из них казалась калитка на восточной стороне майдана, высокая, с узким отверстием для доступа воздуха, забранным частой решеткой. В эти послеполуденные часы дворец казался совершенно пустынным, нигде не было ни души. Я подтянулась и выглянула наружу, но не разглядела ничего, кроме пары-другой ярдов мощенного грубым камнем коридора, ведущего в пустоту. Было ясно, что коридор располагается на том же уровне, что и калитка, и ведет не в том направлении. Никакого намека на лестницу, и к тому же калитка все равно была крепко заперта. Лестницы попадались в изобилии, они располагались совершенно бессистемно и вели вверх и вниз, с этажа на этаж, доводя до умопомрачения своей хаотичной запутанностью. Однако нигде я не встретила ни намека на фундамент или подвальный этаж. Самый длинный лестничный пролет насчитывал всего двенадцать ступенек и вел наверх, в галерею, окружавшую по периметру огромный гулкий зал, в котором можно было бы задавать балы. Под крышей в нем гнездились ласточки, в незастекленные оконные проемы пробилась и заполонила стены пышная бугенвиллея. Вдоль зала тянулись два ряда высоких сводчатых окон, подоконники их находились на уровне колена: внешний ряд был пробит в южной стене дворца, а внутренний выходил в длинный коридор, в котором, помимо этих окон, не было больше ни одного источника света. В пыльном воздухе висели горячие косые контрфорсы солнечных лучей, проникавших сквозь наружные окна; с колонн безжизненно свисали пурпурно-красные цветы. Грохот реки, бурлящей в далеком ущелье, казался всего лишь тихим шепотом.

Без четверти пять. Я отошла к тенистой внутренней стене галереи и устало опустилась на широкий подоконник. Либо эта задняя калитка нам просто померещилась, либо она была надежно укрыта за одной из запертых дверей. Разумеется, я сумела обыскать дворец лишь поверхностно, но решила, что продолжать поиски нет смысла. Просто удача отвернулась от меня. Придется все-таки Чарльзу карабкаться на стену. И поделом ему, сердито подумала я, отряхивая пыль с колен.

В одном отношении мне повезло: за весь день я никого не встретила. Тем не менее, попадая под перекрестный обзор бесчисленных смотровых окошек, я старалась делать вид, что просто так гуляю по дворцу и забрела сюда совершенно случайно. Не раз я задавалась вопросом, не расхаживают ли по дворцу гончие псы и не настроят ли их на дружелюбный лад воспоминания о том, что в прошлый раз они видели меня в компании Джона Летмана; однако опасения мои оказались напрасны – собак я не повстречала. Возможно, они до сих пор были заперты в каком-нибудь небольшом дворе; если так, они не подавали оттуда никаких признаков жизни. Скорее всего, послеобеденный сон сморил и их.

Где-то внизу, в дальнем конце коридора, скрипнула, приоткрываясь, дверь. Я вскочила на ноги. Сиеста окончилась, дворец пробуждался. Мне следовало поскорее возвращаться к себе в комнату на случай, если кто-нибудь вздумает принести мне чаю.

На каменных плитах застучали легкие шаги, мелькнуло алое шелковое платье. В дверях появилась Халида. Она остановилась на пороге, оглянулась и вполголоса сказала что-то человеку, стоявшему в комнате, у нее за спиной. Тонкие смуглые руки томным движением поправили позолоченный пояс на талии. Она снова переоделась. Черное рабочее платье исчезло. На сей раз на девушке был ярко-алый наряд с бледно-зеленой отделкой, позолоченные сандалии на высоких каблуках с загнутыми на персидский манер носами. Птичка снова нацепила праздничные перышки, красивее, чем прежде.

Оперение было, несомненно, брачным. Из комнаты девушке ответил голос Джона Летмана. Мгновение спустя он вышел из дверей следом за ней. Он был босиком, одет в длинный арабский халат из белого шелка, распахнутый до пояса. Похоже, он только что проснулся.

Уходить было слишком поздно: они меня увидели бы. Я застыла.

Девушка сказала что-то еще и рассмеялась. Джон Летман, еще полусонный, притянул ее к себе и что-то прошептал в черные волосы.

Я отодвинулась от окна, надеясь, что они, увлеченные друг другом, не услышат моих шагов и не обернутся. Но в тот же миг сонную тишину разорвал пронзительный трезвон, хорошо знакомый, но тем не менее пугающий. Я оцепенела. В Большом диване громко звонил колокольчик. И после него, как и следовало ожидать, громко залаяли собаки.

Не знаю, чего я ожидала, но, по-моему, Халида обязана была хоть как-то отреагировать на звонок – задрожать от страха, например, как прошлой ночью, или, во всяком случае, поторопиться с ответом на высокомерный призыв. Однако ничего подобного не произошло. И Летман, и Халида только подняли головы, но остались стоять на месте. Халида, как мне показалось, вздрогнула от неожиданности и что-то торопливо спросила у Джона Летмана. Он коротко ответил, она рассмеялась. Потом разразилась длинной речью на арабском, то и дело прерываемой смехом. Летман тоже начал смеяться. Собаки наконец перестали лаять. Затем Летман отстранил девушку, взмахнул рукой и кивнул, что, по-видимому, означало: «Лучше иди-ка». Не переставая смеяться, Халида изящным жестом приподняла руку, откинула у любовника со лба взъерошенные волосы, поцеловала его и неторопливо удалилась.

Я не двинулась с места. Я стояла у окна не шевелясь и в недоумении глядела ей вслед. Впервые после того, как Чарльз предложил тайком пробраться ночью во дворец, я всем сердцем обрадовалась этой безумной идее. Мне не терпелось поскорее рассказать ему обо всем, что я увидела.

На руке у Халиды красовался перстень с рубином тетушки Гарриет.

Я не могла ошибиться. Когда она протянула руку к волосам Джона Летмана, свет, падавший откуда-то из комнаты у него за спиной, ярко осветил драгоценный камень. К тому же, когда зазвенел колокольчик, она рассмеялась, и хоть и ушла на зов, но очень уж неторопливо.

Я смотрела вслед Халиде, покусывая губу. Перед глазами у меня возникла фантастическая картина вчерашней ночи: комната, залитая тусклым светом керосиновой лампы, древняя старуха, съежившаяся на кровати в ворохе шелков и шерстяных одеял; Халида хлопочет возле нее, то и дело бросая на меня обеспокоенный взгляд; Джон Летман у меня за спиной…

Летман вернулся в комнату, закрыв за собой дверь.

Я выждала минуты три, потом тихо спустилась по лестнице из галереи и отправилась обратно в гаремные покои.

Поначалу мне казалось, что альтернативный план Чарльза, достойный мыльной оперы, обречен на провал. С шести до семи, в последние краткие часы перед наступлением темноты, я обследовала аркаду на северном берегу озера. По-прежнему напуская на себя беззаботный вид, словно меня интересуют только красоты открывающегося за окнами пейзажа, я переходила от проема к проему, ощупывая решетки на окнах и проверяя, крепко ли держатся камни, в которые они заделаны. Все запоры оказались надежными – слишком надежными для того, чтобы у меня хватило сил их взломать. Единственное незарешеченное окно было задвинуто тяжелыми деревянными ставнями. Верно, то тут, то там отдельные прутья решетки были выломаны или погнуты, а кое-где они проржавели или выскользнули из замшелого камня; однако расстояние между прутьями едва достигало шести дюймов, и, чтобы в окно мог пролезть человек, потребовалось бы выломать половину решетки. Мне нигде не удалось обнаружить дыры, сквозь которую могло бы проникнуть существо более крупное, нежели кошка или очень маленькая и юркая собачонка.

Да даже если бы и нашлась такая дыра, с горечью подумала я, дивясь силе своего яростного разочарования, наверняка они придумали бы способ покрепче ее заделать. Мы с Чарльзом были настроены чересчур оптимистично. Дворец, если на то пошло, стоит на отшибе, вдали от людского жилья, а о тетушке Гарриет не зря говорят, что она очень богата. Вполне резонно предположить, что, в какой бы упадок ни пришел дворец, запоры на единственных окнах, к которым можно подобраться снаружи, будут содержаться в идеальном порядке.

Стыдно признаться, но я стояла добрых пять минут, глядя на череду зарешеченных окон и спрашивая себя, что же мне, черт возьми, делать дальше, и лишь потом спасительная идея осенила меня во всей своей гениальной простоте и мощи, точно яблоко, упавшее на голову Ньютона. Верно, одно из окон, то, что в самом конце, было закрыто. Ставнями.

Но если ставни закрыли изнутри, значит открыть их тоже можно изнутри.

Я побежала в конец аркады и при гаснущем свете дня внимательно всмотрелась в запоры.

На первый взгляд казалось, что окно запечатано намертво. Крепкие дощатые ставни, скрепленные гвоздями, огромными, как заклепки, смыкались плотно, точно половинки двустворчатых дверей, и скреплялись толстым бруском или, точнее, доской, которая была наложена поперек и прибита такими же гвоздями, по два с каждой стороны. Но, осмотрев засов повнимательнее и поковыряв ногтями шляпки, я, к вящей радости, обнаружила, что это вовсе не гвозди, а толстые шурупы с большими головками. Пожалуй, я сумела бы с ними справиться. Наверняка среди разнокалиберного мусора, грудами валявшегося повсюду, найдется подходящий инструмент.

Искать пришлось недолго. Почти все комнаты были пусты, некоторые стояли открытые, двери в них были выломаны или широко распахнуты. Но тремя дверями дальше по коридору, как я помнила, находилась комната, сквозь которую мне в поисках задней двери пришлось буквально проталкиваться: она была сверху донизу загромождена всяческим хламом и напоминала заброшенную лавку старьевщика.

Когда-то здесь помещалась спальня, но теперь даже самый непритязательный путеводитель по отелям отнес бы эту каморку разве что к четвертому классу. И продавленная кровать, и сломанный стол, и весь покрытый пылью пол до последнего дюйма были усеяны грудами всякой всячины самого бесполезного вида.

Я перешагнула через верблюжье седло, обогнула старинную швейную машинку и, покосившись на два ржавых меча, пробралась к обшарпанному комоду, где возле груды запыленных книг я, если не ошибаюсь, видела перочинный ножик.

Ножик был добротный, крепкий и замечательно подошел бы для того, чтобы вывинтить шурупы. Я поднесла его к двери, сдула пыль и обнаружила, что это вовсе не перочинный ножик, а настоящий старинный кинжал с замысловато инкрустированной рукояткой и узорчатым лезвием дамасской стали. Я скорее побежала к заколоченному окну.

Первый шуруп насквозь проржавел и намертво впился в дерево, поэтому, повозившись с ним несколько минут, я оставила бесплодные попытки и принялась за второй. Этот шуруп поначалу поддавался туго, но в конце концов я с ним справилась и перешла к другому концу засова. Деревянный брус был прибит наискосок, и, чтобы дотянуться до двух других шурупов, пришлось встать на цыпочки. Потрудившись как следует, я сумела вывинтить один из них, а второй сразу начал вывинчиваться довольно легко. Я оставила его на месте. Не было смысла открывать ставни сейчас, ведь вечером ко мне обещал заглянуть Джон Летман. Я покончу с работой после его ухода. Единственный ржавый шуруп не доставит хлопот: если мне удастся освободить один конец засова, то я просто поверну брус на этом шурупе, как на шарнире, и оставлю висеть.

Кинжала, скорее всего, никто не хватится. Я спрятала его у себя в комнате, под подушками на кушетке возле окна, зашла в хаммам, вымыла руки и вернулась к себе. В тот же миг на пороге появился Хассим. Он принес зажженную лампу, бутылку арака и записку от Джона Летмана, в которой тот сообщал, что вынужден остаться на ужин с тетушкой Гарриет. Мне принесут еду в девять часов, а в десять он заглянет, чтобы убедиться, есть ли у меня все необходимое на ночь.

Записка заканчивалась так: «Я не стал ей говорить, что Вы вернулись. Момент не совсем подходящий. Надеюсь, Вы понимаете».

Я подумала, что слишком хорошо все понимаю. Я убрала письмо в сумочку и с отвращением взглянула на бутылку арака. Все сокровища мира я бы отдала за хорошую чашку чая.

Летман зашел в десять часов, как и обещал, и остался поболтать на полчасика. Вскоре после половины одиннадцатого он удалился и унес мой поднос с остатками ужина. Едва миновало одиннадцать, до моих ушей донесся яростный призывный звон колокольчика тетушки Гарриет, и где-то в глубине дворца хлопнула дверь. Потом воцарилась тишина. Я погасила лампу, посидела немного, чтобы глаза привыкли к темноте, тихонько открыла дверь и вышла в сад.

Ночь стояла темная и благоуханная. Небо было черно той прозрачной чернотой, какую наше воображение приписывает открытому космосу. В этой черноте кучками висели мерцающие звезды, огромные, как маргаритки, и сверкал полумесяц. По гладкой поверхности пруда плясали лунные блики. В ветвях, точно состязаясь в ангельском пении, наперебой заливалась пара соловьев, из пруда им вторило хриплое кваканье лягушек. В тени одной из колонн я чуть не упала, споткнувшись о спящую павлиниху. С недовольным кудахтаньем она неуклюже отбежала прочь и скрылась между колоннами, потревожив по дороге стайку горных куропаток, которые, в свою очередь, вспорхнули, громко шелестя крыльями, и скрылись в кустах. Над озером словно захлопали пробки открываемых бутылок с шампанским – это прыгнули в воду сразу несколько лягушек.

Словом, мое появление наделало немало шума, и, пробираясь к окну, я, сгорая от страха, с минуты на минуту ждала, что вот-вот к общему хору присоединится лай рассерженных собак. Однако их не было слышно.

Я выждала минуту-другую, потом принялась за шурупы.

Последний шуруп подался легко. Я опустила засов.

Поначалу я боялась, что, может быть, сами ставни окажутся чем-нибудь закреплены, но, потянув за правый, обнаружила, что он легко подается. Разорвав ночную тишину, оглушительно заскрипели ржавые петли. Я в ужасе откинула ставень к стене и отпрянула, напрягая слух. Тишина. Даже соловьи замолчали, видимо с перепугу.

Тем лучше. Я приоткрыла второй ставень и выглянула.

И чуть не вывалилась наружу. Я не ошиблась, предположив, для чего именно понадобились ставни. Если не считать ржавых железных штырей, то тут, то там торчавших из выщербленного камня, решетки не было совсем. Я перегнулась через подоконник и вгляделась в темноту.

Окно находилось на высоте футов тридцати над землей. Прямо под ним бежала тропа, огибавшая северную стену дворца. Сразу за тропинкой начинался пологий откос, поросший кустарником и колючими деревьями. На краю обрыва, уходящего к стремнине Нахр-эль-Салька, прижалась к скале пара-тройка тоненьких тополей. Слева на вершине утеса виднелась большая роща сикомор. Из нее вниз, к броду, убегала каменистая тропинка.

Но поблизости не росло ни единого дерева достаточной высоты, если не считать гладкоствольных тополей, по которым все равно нельзя было взобраться. Ползучих растений на стене тоже не было. Однако мне подумалось, что Чарльз, пожалуй, прав и полуразрушенное состояние дворца будет ему на руку. В лунном свете видно было не много, но я разглядела, что поверхность каменной кладки местами сильно выщерблена. Значит, в щелях между камнями кое-где проросли сорняки и папоротники, разрушившие известковый раствор. Поверхность уходящей вниз скалы, хоть и довольно крутая, тоже казалась достаточно неровной для того, чтобы опытный скалолаз мог найти на ней точки опоры.

Что ж, моему кузену такой подъем вполне по силам. Я изо всех сил вгляделась в темноту, надеясь заметить хоть малейшее движение, а может быть, даже короткую вспышку фонарика, но не видела ничего. Позади ближних деревьев сгущалась тьма, глубокая неподвижная тьма, в которой чернели еще более темные смутные силуэты. Глаз не различал больше ничего. Лишь сверкали тоненькой цепочкой огоньки деревенских окон да тускло мерцали в лунном свете далекие снега на вершинах гор. Чарльзу предстоит переправиться через Нахр-эль-Сальк и подняться на крутой берег при свете едва народившейся луны или карманного фонаря, но и этот труднейший подъем – жалкие цветочки по сравнению с отвесной стеной, где он не рискнет зажечь даже фонарика. Мне внезапно пришло в голову поискать в той захламленной комнате или где-нибудь еще длинную веревку. Может быть, один из штырей, торчавших из подоконника, окажется достаточно крепким, чтобы выдержать вес человека. В качестве сигнала о том, что путь свободен, я повесила на подоконник белое полотенце и торопливо пошла обратно через аркаду.

В кустах возле разрушенного мостика шевельнулись какие-то тени. Слишком велики для павлинов, и движутся чересчур целеустремленно. Я застыла на месте, сердце отчаянно заколотилось в груди. Неведомое существо пробиралось через густой подлесок, и тонкие ветки хрустели у него под ногами, а от смятых листьев волнами поднимались тысячи ароматов, острых и пряных. Существо неторопливо вышло на мощеную дорожку, залитую лунным светом, и остановилось, глядя на меня. Это был один из гончих псов. В тот же миг послышался всплеск, вслед за ним – проворный шелест когтистых лап по гравию. Вокруг озера навстречу мне мчался огромными скачками второй пес.

Похолодев от ужаса, я затаила дыхание. В тот миг мне не пришло в голову, что нужно бояться самих собак: я полагала, что следом за ними через сад идет Джон Летман и что он не даст им наброситься на меня. Нет, больше всего меня пугала мысль о предательски раскрытом окне и о белом полотенце, вывешенном в качестве сигнала для Чарльза о том, что путь свободен. Как только он вскарабкается…

Второй пес поравнялся с первым и остановился. Обе собаки недвижимо застыли бок о бок, подняв головы, навострив уши. Огромные, оскаленные, готовые броситься, они трепетали, как натянутая струна. Они отрезали мне дорогу в спальню, и, несмотря на все опасения за Чарльза, в тот миг я готова была душу отдать за то, чтобы услышать вдалеке шаги Джона Летмана и его голос, отзывающий собак.

Но никто не появлялся, – должно быть, псы бродили по дворцу сами по себе. Я мимоходом спросила себя, как они попали в сераль; должно быть, Летман, уходя с моим подносом в руках, оставил дверь открытой, а я, как последняя дуреха, не догадалась проверить. Разумеется, если они подадут голос, Чарльз услышит их и будет начеку. А если они бросятся на меня и я завизжу, призывая на помощь Джона Летмана…

Единственное, что мне оставалось, – это стоять неподвижно и как можно пристальнее смотреть прямо на собак. В лунном свете ярко сверкнули стеклянистые зрачки. Уши их стояли торчком, узкие длинные головы делали двух салюки похожими на коварных, хищных лис.

– Хорошие собачки, – с фальшивой лаской произнесла я, протягивая одеревеневшую руку.

Наступила жуткая тишина. Вдруг одна из собак, та, что покрупнее, тихонько заскулила и прижала уши. Обомлев от радостного изумления, я заметила, что перистый хвост шевельнулся. Примеру приятеля последовала и вторая гончая, помельче. Ее уши прижались, голова опустилась, и она на брюхе подползла ко мне, виляя хвостом.

У меня словно гора свалилась с плеч, колени подкосились. Я присела на край каменного вазона, в котором цвел душистый табак, и, едва дыша, прошептала:

– Хорошая собачка, хорошая собачка! Тише, милые, тише, молчите, ради Христа!

Как, черт бы их побрал, зовут этих зверюг? Сапфир? Сапер? Сатир? Нет же, нет… Ага, Сафир и Звездочка!

– Звездочка! – окликнула я. – Сафир! Идите-ка сюда… вот так… ко мне… Да тише вы, балбесы эдакие, ах вы, дурачье лохматое… Тоже мне, сторожевые псы… Ах вы, зверюги такие, вы же насквозь промокли…

Собаки млели от восторга. Я ласково трепала их по холке, псы тыкались мне в руки холодными носами, и мы все трое, стараясь не шуметь, устроили веселую возню, которая прекратилась только тогда, когда я поняла, что собак теперь нечего бояться. Я поднялась на ноги, нащупала среди густой шерсти ошейники и хотела вывести собак из сераля, чтобы освободить поле боя для Чарльза.

– А теперь, крошки мои, пошли-ка отсюда. Пора на работу, стражи мои грозные, дом охранять. Сюда вот-вот вломится грабитель, и лучше вам убраться подальше.

В эту самую минуту прямо под окнами северной стены дважды громко тявкнула горная лисица. Чарльз подавал условленный сигнал.

Гончие псы, естественно, тоже услышали этот лай. Они вскинули головы, и тот, что покрупнее – кобель, – сделал охотничью стойку. Но видимо, собаки пришли к заключению, что эта лисица тявкает как-то неубедительно и к тому же на иностранном языке. Поэтому, когда я снова потянула за ошейники, бормоча что-то успокаивающее, они сравнительно охотно позволили подвести себя к воротам.

Собаки были так высоки ростом, что мне даже не приходилось нагибаться. Я торопливо шагала по мощеной дорожке, сжимая в руках ошейники. Точнее говоря, я старалась идти побыстрее, но любой шорох в дальнем углу сада возбуждал в собаках такое любопытство, что они оглядывались, вертели головой и всей своей тяжестью повисали на ошейниках, тихонько поскуливая, так что я ежесекундно ожидала, что они поднимут громкий лай. Наконец, после долгой борьбы, я дотащила их до ворот – и обнаружила, что, вопреки моим ожиданиям, они плотно закрыты.

Не было проку стоять и гадать, каким же образом собаки умудрились проникнуть в гарем. В прогнивших стенах наверняка было множество дыр, хорошо известных умным псам. Я принялась отпирать ворота. Возиться с замком и одновременно удерживать на месте двух огромных псов – задача не из легких, и мне пришлось изрядно повозиться, но в конце концов ворота распахнулись, и я, шлепнув собак на прощание, выставила их за дверь, потом крепко заперла створки и задвинула щеколду.

С минуту все было тихо. Шорохи в дальнем углу сада прекратились, однако, напрягая глаза, я разглядела, что далекие смутные тени едва заметно шевельнулись. Мгновение спустя до меня донеслись тихие шаги. Он был здесь.

Я рванулась ему навстречу, но вдруг с ужасом услышала, что за воротами скулят и скребутся собаки. Скрежет когтистых лап по деревянным створкам, оглушительный, как топот лошадиных копыт, разносился по всему дворцу. Однако собачий лай звучал до нелепости дружелюбно – черт бы побрал этих ласковых тварей! Похоже, даже незваный ночной гость оценил столь бурное приветствие по достоинству. Теперь я ясно видела его на фоне колонн восточной аркады – он торопливо направлялся в мою сторону.

Я побежала навстречу.

– О боже, это все собаки! Проклятые псы! Пробрались каким-то образом в сад и подняли тарарам! Ума не приложу, как с ними быть!

– Простите, ради бога, – послышался вежливый голос. – Они вас напугали? Этот идиот Хассим оставил дверь открытой, вот они и вошли.

Ночным гостем оказался вовсе не Чарльз. Передо мной стоял Джон Летман.