Ночью пошел дождь.

Я вернулась к себе в спальню глубокой ночью, где-то между половиной второго и двумя часами пополуночи. Ночь была темная, погода стояла сухая и очень тихая, ничто не говорило о приближении грозы.

Мистер Летман проводил меня до самых дверей спальни, где я оставила гореть керосиновую лампу, попрощался и ушел. Я взяла лампу, пошла в хаммам, умылась как смогла под струйкой холодной воды и вернулась в комнату. Ключа не было, но изнутри дверь задвигалась большим деревянным засовом. Я осторожно вдвинула его в гнезда. Потом сняла платье, кое-как убавила огонь в лампе, задула фитиль и легла.

Час был поздний, я устала, но все равно не смогла сразу уснуть. Некоторое время я лежала без сна, снова и снова перебирая в памяти подробности недавней встречи.

Я пыталась представить, как расскажу о визите к тетушке Гарриет сначала Чарльзу, потом матери и отцу, но нужные слова почему-то никак не приходили. «Она чудаковатая, она выглядит больной, она состарилась, она все границы перешла в своем стремлении к отшельничеству» – ни одна из этих фраз не могла передать истинного тона этой необычной беседы. И если она в самом деле не собирается принять Чарльза…

Ладно, это проблемы не мои, а Чарльза. Я уснула.

Не знаю, что меня разбудило – то ли вспышка молнии, то ли последовавший тотчас же за ней раскат грома. Повернувшись на другой бок, я открыла глаза – все остальные звуки потонули в оглушительном шуме дождя. Такого ливня я никогда не видела. Ветра не было, только грохотали один за другим раскаты грома да метались по черному небу ослепительные белые сполохи. Я села на кровати и выглянула в окно. Деревянные рамы на сводчатых окнах жалобно стонали под напором ветра, оконные решетки колотились, словно желая ворваться в комнату, и при вспышках молний отбрасывали на стены причудливую черно-белую пляшущую тень. Сквозь открытое окно в комнату врывался сногсшибательный аромат цветов, разбуженных дождем. Вместе с ароматом цветов в комнату проникал и куда более ощутимый незваный гость: дождь. Тугие струи хлестали по подоконнику и огромными тяжелыми каплями растекались по полу.

Нужно было поскорее закрыть окно. Я неохотно поднялась с постели и босыми ногами зашлепала по холодному полу. В считаные секунды, пока я в непроглядной черноте, наступившей в коротком промежутке между молниями, нащупывала задвижку, моя рука под хлещущими струями ливня намокла до плеча. Наконец мне удалось захлопнуть окно. Сражаясь с неподатливой скрипучей защелкой, я услышала, как со стороны главных ворот донесся протяжный тоскливый вой огромного пса.

Этот звук – один из самых загадочных на свете, один из самых леденящих душу. Он таит в себе подсознательные воспоминания о волках и шакалах, таящиеся в наших душах с первобытных времен; поверх них наслаиваются бесчисленные легенды о смерти и горестях. Голос первой собаки поднимался все выше, завершившись трепетным плачем, затем к нему присоединилось протяжное тремоло второго зверя. Видимо, сторожевых собак просто напугал дождь, но моя рука, повинуясь инстинкту, крепче сжала мокрое железо оконной ручки, а по коже поползли холодные мурашки. Наконец я справилась с непокорной защелкой и потянулась за полотенцем, чтобы вытереть руку.

Неудивительно, что собачий вой, согласно легендам, предвещает смерть… Растирая мокрое плечо, я размышляла о легенде, рассказанной Чарльзом; гусиный клич, гончие псы Гавриила, свора собак, несущих смерть… Да, этой ночью ад со всеми чертями вырвался на свободу и обрушились небеса. В былые времена любой из обитателей дворца охотно поверил бы в то, что дьявольские псы мчатся по небу сквозь бурю, неся за собой гибель всему живому.

Но то в былые времена. А ты и теперь поддалась суевериям, поверила во всякую чушь. Тогда как в наше время… нет, ерунда, ничего страшного нет…

Я отшвырнула полотенце и пошлепала обратно к кровати.

Секунд через пять я обнаружила нечто куда более неприятное, чем все гончие псы Гавриила, вместе взятые. Крыша протекала. Мало того, она протекала прямо над моей постелью.

Оставшись в полной темноте, я обнаружила это самым простым образом – опустившись на кровать в самую середину мокрого пятна на простыне, я в тот же миг получила изрядную порцию воды аккурат себе на шею. За первой каплей обрушилась следующая, потом еще и еще…

Я опять соскочила на холодный мраморный пол и принялась лихорадочно нашаривать ботинки. Как назло, молнии прекратили вспыхивать столь же внезапно, как начали, и вокруг царила непроглядная тьма. Наконец я нашла один ботинок и топала босой ногой в поисках другого, но никак не могла его нащупать. Придется зажечь лампу. Для этого надо разыскать сумку, а в ней – спички: я надеялась, что захватила их с собой. К тому времени, как мне это удастся, на мою кровать обрушится еще пинта-другая воды. Разумнее всего было бы оттащить кровать подальше от опасного места, а потом уже приняться за розыск моих пожитков, однако при свете дня я не настолько хорошо запомнила обстановку комнаты, чтобы вручную перетаскивать мебель в темноте. Поэтому мне ничего не оставалось, как прыгать на одной ножке и, отчаянно ругаясь, шарить вокруг себя до тех пор, пока я не нашла спички. Еще минут пять ушло на то, чтобы разжечь керосиновую лампу.

Когда свет наконец зажегся, не составило труда разыскать второй ботинок и набросить на себя что-нибудь из одежды. Потом я храбро потащила кровать подальше от стены. Сломанные колесики протестующе задребезжали по мраморному полу. Теперь вода текла прямо на пол. Через несколько секунд я осознала, что стук капель громко отдается в наступившей тишине.

Дождь перестал.

Я снова подошла к окну. Дождь прекратился внезапно, как будто наверху перекрыли кран. Небо уже очистилось, появились звезды. Я распахнула окно и обнаружила, что на смену буре пришел легкий, неустойчивый ветерок. Он разогнал облака и шелестел в верхушках деревьев на берегу реки. После холодного дождя ветерок показался теплым, и я открыла окно пошире. Потом принялась снова устраиваться на ночлег.

Одеяла сохранились почти сухими, потому что я, вставая с кровати, невольно отбросила их в сторону. Я сняла простыни, осторожно положила их на сухой конец скамьи возле окна, а затем еще осторожнее перевернула матрас. Он был туго набит конским волосом и недавно обтянут свежим чехлом из небеленого хлопка. Оставалось только надеяться, что он успеет прослужить мне остаток ночи, прежде чем влага проникнет насквозь. Я отбросила мокрую простыню, прикрыла матрас сухими одеялами, поставила лампу и легла прямо в одежде, надеясь хоть немного вздремнуть до утра.

Но уснуть было нелегко. Размеренный стук капель по голому мраморному полу прямо у меня над ухом отдавался в гулкой комнате, как барабанный бой. Я терпела минут десять, потом поняла, что не усну, если не найду способ прекратить его. Я еще раз встала с постели, пошарила вокруг, нашла мокрую скомканную простыню и положила ее на пол, туда, куда падали капли. В наступившей блаженной тишине мое внимание привлек новый звук, доносившийся снаружи. Я села и прислушалась.

Гончие псы – вестники смерти – наконец умолкли. В саду раздавалось громкое птичье пение. Переливчатые трели, отражаясь от воды и близко расположенных стен, наполняли сад чарующей музыкой. К первому певцу присоединился другой. Затем вступил третий, и в омытом свежестью воздухе разлились водопады дивных звуков.

Я отодвинула засов на двери и босиком вышла в аркаду.

Поверхность озера тускло мерцала. Она была светлее, чем отраженный в ней свет звезд. Легкое дуновение ветерка стряхивало с мокрых веток кустарников повисшие на них капли дождя. Соловьиная песня, наполнявшая сад, доносилась из самой гущи переплетенных ветвей и блестящих мокрых листьев ползучих растений, обвивших стены.

Из-под западной аркады выпорхнули из гнезда два голубя и, всплеснув крыльями у меня над головой, исчезли в черной вышине. В темноте под арками что-то двигалось – чья-то смутная тень. Вдоль аркады шел человек. Он ступал очень тихо, и сквозь пение птиц и шелест листьев я не слышала звука его шагов. Но это не был араб в белой рубахе. Скорее всего, это Джон Летман. Наверно, вышел посмотреть, как я пережила грозу.

Я подождала еще несколько секунд, но человек не приближался, и больше я его не видела. Сад был неподвижен и тих, если не считать пения соловьев.

Меня пробрала дрожь. Пяти минут ночной музыки оказалось более чем достаточно. Я вернулась в комнату, раздраженно закрыла дверь, чтобы не слышать соловьиного пения, и без сил свалилась на постель.

Меня разбудили яркий солнечный свет и стук в дверь. За дверью стояла Халида. Она принесла мне завтрак: тарелку тонких пресных лепешек, сливочный сыр, неизменный абрикосовый джем и большой кофейник. Девушка выглядела усталой, но все-таки бросала на меня искоса угрюмые взгляды. Однако она воздержалась от комментариев по поводу беспорядка в комнате, мокрой простыни на полу и даже кровати, отодвинутой на четыре фута от стены. Я поблагодарила ее за завтрак и пробормотала что-то насчет ужасной ночи, но она в ответ лишь угрюмо кивнула и вышла.

В остальном, если не считать Халиды, утро было веселым и радостным. Солнечный свет, проникая через голубые и янтарно-желтые стеклянные купола на крыше, заливал алебастровые ванны и светлые мраморные стены в хаммаме причудливым, точно под водой, трепетным светом. Вода, холодная как лед, тонкой струйкой вытекала из пасти дельфина и наливалась в серебряную раковину. Я умылась, вернулась в спальню и оделась, потом отнесла поднос с завтраком на залитый ярким солнцем край бассейна.

В золотистых лучах теплого солнышка, под высоким голубым небом недавняя гроза с потоками ливня стала казаться чем-то далеким и позабытым. Однако на садовых дорожках, там, где не хватало камней, да в колодцах, выкопанных у корней деревьев специально для сбора дождевой влаги, на глубину нескольких дюймов стояла вода. Сорняки между каменными плитами уже выпрямились, цветы засияли ярче, омытые дождем кусты блестели мокрыми листьями. Даже вода в бассейне стала как будто чище. На краю бассейна, распустив хвост, стоял павлин и любовался своим отражением в воде. Он казался искусственным, ненастоящим, словно цветная картинка из книжки или драгоценная игрушка, вышедшая из мастерской Фаберже. Над лавровым кустом порхала золотистая птичка. Маленький павильон на острове сверкал свежевымытой позолотой на куполе и ярко-синей черепицей. Среди роз громко распевал соловей, не замечая, что наступило утро и ему пора отдохнуть.

Я спросила себя, каким же образом Джон Летман прошлой ночью проник в сераль и вышел из него и зачем ему это понадобилось.

Он появился полчаса спустя. Какие бы эскапады ни предпринимал он сегодня ночью, на его внешнем облике они не отразились. Он, казалось, прекрасно выспался, был весел и свеж, странный блуждающий взгляд исчез, серые ясные глаза сияли бодростью. Движения были энергичны, хорошо рассчитаны, и он приветствовал меня чуть ли не игриво:

– Доброе утро.

– О, здравствуйте. Вы вовремя. – Я появилась на пороге со всем моим багажом – упакованной сумкой, готовая в путь. – Я как раз вышла поглядеть, не идете ли вы. Надеюсь, собаки заперты?

– На день их всегда запирают. Они вас ночью разбудили? Да, бурная выдалась ночка. Вам удалось выспаться? – Он обвел глазами беспорядок в комнате. – Видимо, бурная – это еще мягко сказано. Что случилось? Не надо рассказывать – я все понял. Крыша протекает?

– Еще как, – рассмеялась я. – Значит, вы все-таки решили поселить меня в третьем классе? Нет, шучу, шучу. Я передвинула кровать и под утро ухитрилась немного вздремнуть. Но к сожалению, матрац промок насквозь.

– Не важно. Я положу его снаружи, и он высохнет через пять минут. Простите, ради бога, за такую ночь. Наверно, водосток с крыши опять засорился. Насирулла божится, что недавно прочищал его. Значит, вам все-таки удалось поспать?

– Да, спасибо, неплохо. Правда, только под утро. Не беспокойтесь. Верно говорится: плох тот ветер, который никому не приносит удачи.

– То есть?

– Если бы я не заявилась сюда и не перевернула весь дом вверх дном, на моем месте спали бы вы и вся эта вода пролилась бы на вас.

– Вы делаете успехи. Но поверьте, вас нельзя считать дурным ветром. Вчера ночью тетушка после вашего визита была сама не своя от радости.

– Правда? Я ее не утомила?

– Ни капельки. После вашего ухода она еще долго не отпускала меня, все разговаривала.

– Относительно Чарльза она не передумала?

– К сожалению, еще нет, но на это нужно время. Дайте ей подумать. Вы уже собрались? Тогда пойдемте.

Мы направились к воротам.

– Тетушка задержала вас допоздна? – спросила я. – Нелегко, наверное, вот так вот жечь факел с обоих концов.

– Не то чтобы очень. Я лег даже прежде, чем началась буря.

– Гроза вас разбудила?

– Бровью не повел, – рассмеялся Летман. – И не упрекайте меня за то, что я пренебрег своими обязанностями. Ваша тетушка обожает подобные разгулы стихий. Она сама мне говорила. Из нее вышла бы превосходная Катиша.

– «Но тому, кто искушен, кто ученьем одарен, нипочем и гром, и молньи, и гроза», – процитировала я, и Летман снова рассмеялся, на этот раз тихо, про себя. – Да, тетушка потешила душу. Мне и самой понравилось. По крайней мере, последствия этой грозы. Сад после дождя выглядел просто чудесно.

Я поймала на себе брошенный искоса быстрый взгляд.

– Вы выходили во двор?

– Всего на минутку. Выглянула послушать соловьев. Ой, посмотрите, какие цветы! Это из-за грозы? Наверно, дурной ветер принес больше хорошего, чем мы ожидали?

Очередной коридор вывел нас в тесный дворик, где вчера мы с Хамидом ожидали решения тетушки Гарриет. Здесь дождь тоже поработал на славу, чисто вымытые мраморные колонны ослепительно белели на солнце. Возле их подножия в резных вазонах пышно распустились анемоны. Ярко-красные цветы алели среди высокой травы, как капельки крови.

– Мои сады Адониса, – сказал Джон Летман.

– Что-что?

– Сады Адониса. Знаете миф об Адонисе?

– Знаю только, что Афродита встретила его в Ливане и что каждую весну его кровь окрашивает речную воду в красный цвет. Отчего это происходит? В воду попадает железо?

– Да. Это один из вариантов легенды о весеннем воскрешении природы, подобно мифам о Персефоне и об Осирисе. Адонис был богом урожая, богом плодородия, и умер, чтобы воскреснуть вновь. Сады Адониса – можете считать их маленькими персональными символами смерти и воскрешения. К тому же они связаны с симпатической магией – те, кто их высаживает и заставляет семена и цветы расти с невероятной быстротой, верят, что они помогают взойти ежегодному урожаю. Цветы и травы в таких садах расцветают, вянут и погибают в считаные дни, а затем все остатки «садов» вместе с изваяниями божества под горестный плач женщин несут к морю и бросают в воду. Понимаете? Здесь все смешалось – культ Диониса, Осириса, аттические ритуалы. Хотите верьте, хотите нет, но эти представления в своей первоначальной, чистой форме господствуют и ныне по всему миру. – Летман запнулся и искоса взглянул на меня. – Извините, прочитал целую лекцию.

– Нет-нет, продолжайте, мне очень интересно. А зачем вы высадили сад Адониса здесь?

– Да просто так. Всего лишь оттого, что сейчас подходящее время года, к тому же интересно посмотреть, с какой быстротой будут эти цветы распускаться и вянуть здесь, в собственной долине Адониса. А вам не любопытно?

– Мне-то любопытно. Я всегда отличалась романтическими наклонностями. Но вы-то? Какое отношение имеют Адонис и все прочее к психологической медицине? Или сады – это идея тетушки Гарриет?

– К чему?.. Ах да, разве я не говорил, что пишу статью? Меня всегда интересовала психологическая природа религиозной одержимости, и я затрагивал в этой статье некоторые аспекты экстатических религий Ближнего Востока – мифы об Орфее, о Дионисе, об Адонисе в самых разнообразных формах. Вот и все. В этих местах мне удалось собрать немало интересного материала. – Он усмехнулся, чуть застенчиво. – Меня нельзя упрекнуть в том, что я отношусь к делу спустя рукава. Когда ваша тетушка отпускает меня, я сажусь на коня и объезжаю окрестные деревни. Если вы останетесь здесь подольше, то сможете…

– Вы ездите верхом?

Мы вышли на майдан, большой двор сразу за главными воротами. Джон Летман кивком указал в дальний конец двора.

– Там в конюшне стоит лошадь. Вам известно, что ваша тетушка перестала совершать верховые прогулки всего пару лет назад? Она примечательная… Глядите-ка! Дверь до сих пор заперта. Насирулла еще не пришел. – Летман взглянул на часы. – Что-то он запаздывает. Погодите полминуты, я раскрою двери и дам Кашару подышать свежим воздухом.

Он распахнул верхнюю половинку двери и прикрепил ее к стене гнилым на вид деревянным колышком. В полутемной глубине конюшни дремал, опустив голову и вяло пошевеливая ушами, рослый конь. Арабский скакун гнедой масти.

– Когда вы ездите верхом, то надеваете арабское платье? – спросила я.

Летман удивленно взглянул на меня.

– Обычно – да. В нем прохладнее. А что? Погодите-ка… Вы говорили, что вчера ездили к истоку Адониса? Значит, видели меня там?

– Да, в деревушке за водопадом. Я узнала вашу лошадь. И еще с вами были собаки. – Я улыбнулась. – У вас был такой романтичный вид, особенно в сопровождении пары салюки. Должна сказать, это было самое яркое событие за весь день.

– А теперь я испортил вам всю картину? Никакой не арабский эмир, охотящийся на газелей с ястребами и борзыми, а всего лишь жалкий бродяга, который нашел себе на солнцепеке уютное местечко для постоя и вряд ли когда-нибудь наберется мужества выбраться отсюда.

Я промолчала, просто потому, что не сумела придумать подходящего ответа. Слова были горькими, но в тоне, каким он их произнес, не ощущалось привкуса горечи. Я при всем желании не смогла бы найти утешительных слов. Джон Летман не хуже меня должен знать, что вся его работа здесь, в чем бы она ни заключалась, завершится с кончиной тетушки Гарриет. Впрочем, может быть, и нет? Может, его привлекает сам дворец Дар-Ибрагим и он хочет в конечном счете сам завладеть «уютным местечком для постоя на солнцепеке»? Он говорил, что «здесь отлично пишется», и, хотя в этом с ним можно было не согласиться, человек без особых амбиций в самом деле вряд ли мог бы найти более уютное место для праздной жизни – климат великолепный, гурия в его объятиях… Вероятно, полуразрушенный вид дворца объясняется не столько отсутствием денег, сколько ветхостью и пренебрежительным отношением. Джон Летман куда как хорошо знает, в какую копеечку рано или поздно влетит не только содержание хотя бы части дворца в относительном порядке, но и возможность улизнуть отсюда при необходимости. Да, пристанище неплохое.

Мы добрались до ворот. Хассима нигде не было видно, поэтому мистеру Летману пришлось самому отодвинуть тяжелые засовы и отворить бронзовую дверь. За воротами дворца яркое солнце заливало выветренные камни плато ослепительным белым сиянием. На тропе никого не было.

– Ваш водитель еще не подъехал, – сказал мистер Летман. – Может быть, вам лучше войти и подождать внутри?

– Большое спасибо, но я, пожалуй, лучше пойду пешком вниз, ему навстречу. Спасибо за все, что вы для меня сделали, мистер Летман.

Я протянула руку, он ее пожал, но, когда я собралась идти, вежливо запротестовал, уверяя, что и он, и тетушка Гарриет остались очень довольны моим визитом.

– Я постараюсь сделать для вашего кузена все, что в моих силах, но если я не сумею… – Он неуверенно замолчал, его светлые глаза встретились с моими, и он отвел взгляд. – Надеюсь, у вас не останется неприятного осадка.

– Что вы, меня это не касается. Тетушка имеет право жить так, как ей заблагорассудится, а если Чарльз всерьез желает встретиться с ней, пусть сам ищет способы проникнуть к старушке. Еще раз большое спасибо, и до свидания. Надеюсь, работа над статьей пойдет успешно.

– До свидания.

Тяжелые ворота захлопнулись. Сумрачный дворец у меня за спиной снова отгородился от окружающего мира, безмолвные каменные стены, выжженные солнцем, словно стряхивали с себя ослепительную белизну скалистых пород у подножия. Передо мной расстилалась долина, залитая режущим глаз сиянием раннего утра.

Солнце стояло у меня за спиной, и тропинка, бегущая по склону утеса, скрывалась в тени. Здесь тоже были заметны последствия ночного ливня. Воздух над плато стал гораздо свежее, намокшая пыль превратилась в корку грязи, которая под лучами солнца быстро высыхала и покрывалась миллионами трещин. Я готова была поклясться, что на фиговых деревьях, прилепившихся к самому обрыву скалы, появились свежие зеленые почки. Мне подумалось, что когда я спущусь к подножию утеса, то, наверное, увижу Хамида, идущего навстречу.

Но шофера нигде не было видно. Добравшись до Нахр-эль-Салька, я поняла почему. Река разлилась.

Дурной ветер поработал и здесь, однако на сей раз не принес ни малейшей пользы. Видимо, в горах, на площади водосбора, дождь был таким же проливным, как и в долине, если не сильнее. Может быть, к потокам ливня добавилась талая снеговая вода с горных вершин и весь этот соединенный поток хлынул в долину. Нахр-эль-Сальк поднялся фута на два и к тому же мчался удивительно быстро. Еще вчера груда камней, обозначавших остатки древнеримского моста, возвышалась над водой, сегодня же эти камни полностью скрылись под кипящими белыми бурунами. Разъяренная река, неся с собой потоки красноватой грязи, бурлила и перекатывалась навстречу Адонису.

Каждому из нас нелегко бывает смириться с внезапным изменением обстоятельств. Мысль о том, что я оказалась отрезанной от противоположного берега реки и не могу переправиться, не укладывалась в голове. Я полагала, что река должна всегда оставаться такой, какой была вчера, быстрой, но прозрачной, и что через нее и сейчас можно переправиться, если найти подходящее место. Я стояла на каменистом уступе, который этим утром едва приподнимался над уровнем бурлящей воды, и беспомощно озиралась вокруг. Вот, наверно, почему Насирулла не вышел на работу сегодня утром. Даже если Хамид приедет за мной – а на дороге не было ни малейших признаков его машины, – он не сможет переправиться через реку, точно так же как не могу переправиться я. Я прочно застряла между стремительным потоком Нахр-эль-Салька и еще более бурной стремниной Адониса. Если я не сумею пробраться вверх по долине между двумя потоками и найти место для переправы, то окажусь в положении Робинзона на необитаемом острове. Мне подумалось, что если вода в реке поднялась так быстро, то, может быть, она так же быстро и спадет, но на самом деле я понятия не имела, сколько времени может на это потребоваться.

Пока я буду искать переправу, Хамид наверняка придет за мной со стороны деревни, так что мне ничего не оставалось, кроме как сидеть и ждать его появления. Дворец у меня за спиной скрылся из виду за вершиной утеса, зато деревня, раскинувшаяся высоко на противоположном склоне долины, была хорошо видна. Я огляделась, нашла плоский валун, отмытый до блеска ночным ливнем, села и принялась ждать.

Тут я увидела мальчишку.

Он появился как из-под земли. Только что, казалось мне, я бесцельно вглядывалась в пенистые водовороты и каменистый берег, залитый солнцем и поросший редкими уродливыми кустарниками. Мгновение спустя я обнаружила, что прямо перед моими глазами стоит коренастый мальчик в оборванном домотканом бурнусе. На вид ему было лет двенадцать – пятнадцать. Он был бос, и, в отличие от большинства арабских мальчишек, которых мне доводилось видеть, голова его была ничем не покрыта, если не считать лохматой шевелюры густых темных волос. Кожа его загорела дочерна. Мальчик неподвижно стоял возле куста, опираясь на толстую палку.

Мне показалось, что он смотрит прямо на меня. Поколебавшись с минуту, я поднялась с валуна и побрела обратно к берегу реки. Мальчик не шелохнулся.

– Эй, привет! Ты говоришь по-английски? – Мой голос потонул в бешеном реве клокочущей воды. Я повысила голос и попыталась еще раз: – Ты меня слышишь?

Мальчик кивнул. Жест его был до странности исполнен достоинства, словно передо мной стоял не босоногий мальчуган-пастух, а знаменитый артист. В том, что он пастух, не оставалось сомнений: позади него по склону горы медленно брела, пощипывая на ходу чахлые цветочки, пара-другая коз из тех, что мы видели вчера. Затем пастушок, мигом растеряв всю свою солидность, чисто мальчишеским движением уперся концом шеста в каменистую землю и легко перескочил поближе к берегу ручья. Теперь нас разделяло всего футов двадцать, но между нами ревел и грохотал во всю мочь стремительный поток Нахр-эль-Салька.

Я снова попыталась завести разговор:

– Где я смогу перебраться через реку?

На сей раз мальчик покачал головой:

– Завтра.

– Я не спрашиваю когда, я спрашиваю где!

Но, собственно говоря, мальчик дал исчерпывающий ответ на мой вопрос. Смысл его слов был очевиден. Переправа через реку, возможно единственная, находилась здесь, а вода в реке спадет не раньше чем через двадцать четыре часа.

Наверное, на лице у меня отразилось искреннее огорчение. Мальчик помахал посохом вверх по ручью, туда, где отвесные утесы обрамляли верховье долины, затем вниз, туда, где обе реки, сливаясь, неслись к морю единым пенистым потоком, окрашенным в красный цвет.

– Плохо! – прокричал он. – Везде плохо! Вы остаться там! – Вдруг он улыбнулся чисто мальчишеской ухмылкой, показав две щербинки в ровных белых зубах. – Вы остаться с леди, ага? Сестрой отца вашего отца?

– Моей?.. – Я снова прикинула степень родства. Мальчик был прав. Наверно, Насирулла рассказал о моем визите всей деревне, и теперь здесь только об этом и говорят. – Да. Ты живешь в деревне?

Мальчишка махнул рукой, но не в сторону деревни, а туда, где на выжженных склонах паслись козы.

– Живу там.

– Ты можешь привести мула? Или осла? – Я подумала о лошади Джона Летмана, но решила оставить этот вариант напоследок. – Я хорошо заплачу! – прокричала я.

Мальчик снова покачал головой:

– Мула нет. Осел – очень мал. Оба утонете. Эта река плохая. – Мальчик задумался ненадолго и пояснил: – Ночью был дождь.

– Шутишь, наверное.

Мальчик не мог меня расслышать, но наверняка догадался о смысле моих слов. Еще раз сверкнув белозубой щербатой улыбкой, он показал на деревню. Я не заметила, когда же он успел взглянуть в ту сторону, но, подняв глаза, увидела на дороге Хамида. Худощавая фигурка в темно-синих брюках и синевато-стальной рубашке вышла из глубокой тени, ограждавшей террасу у вершины холма, на которой стояла деревня, и направилась вниз по тропе.

Я снова обернулась к мальчику.

Козы паслись на том же самом месте; грохотала река; далеко на вершине горы трепетала в жарком воздухе деревня; однако на каменистом берегу не было ни следа мальчишки. Лишь дрожали в жарком воздухе скалы, а там, где только что стоял пастушок, пялился на меня холодными желтыми глазами лохматый черный козел.

Страна, где может произойти все, что угодно.

– Ради всех богов, какие есть на свете, – вслух проговорила я, – не мешало бы тебе, дорогой кузен, сдержать свое обещание, прямо здесь и сейчас, и без обмана!

Секунд десять спустя я поняла, что человек, торопливо спускавшийся навстречу мне по далекому склону горы, был вовсе не Хамид, а не кто иной, как мой кузен Чарльз собственной персоной.