Большой диван оказался огромным, и охарактеризовать его я могу лишь двумя словами: роскошное убожество. Пол из цветного мрамора был кое-где застелен персидскими коврами, невероятно грязными. Стены были украшены замысловатой мозаикой, в каждой из стенных панелей имелась ниша, обрамленная резным камнем; когда-то в них, вероятно, стояли статуи или лампы, но теперь был грудами навален всевозможный хлам – картонки, бумага, книги, склянки из-под лекарств, свечные огарки. Посреди пола возвышался фонтан, прикрытый сверху доской и служивший столом: на импровизированной столешнице стоял поднос из потемневшего серебра, на котором громоздилась стопка тарелок с остатками недавней трапезы. На полу возле фонтана валялась пустая миска с пометкой «Для собак». Возле стены стоял полированный комод красного дерева, уставленный бутылками и коробочками из-под пилюль. Меблировку нижней части зала завершали пара потертых кухонных стульев да громоздкое, похожее на трон сооружение из красного китайского лака. Все вокруг было покрыто толстым слоем пыли.

Под широким сводчатым проемом, украшенным тонкой резьбой, я заметила обшарпанную лесенку из трех невысоких ступеней – она отделяла верхнюю часть помещения от нижней. На помосте, в глубине верхней половины дивана, виднелась огромная кровать с фигурными ножками в виде лап дракона и высоким резным подголовником. Некогда с потолка свисал витиеватый позолоченный плафон в виде громадной птицы, державшей в когтях надкроватные драпировки. Теперь же одно из крыльев птицы сломалось, грязная позолота облупилась, в когтях птица сжимала пару драных бархатных занавесок, полинявших так, что трудно было сказать, какого цвета они были раньше – то ли темно-красного, то ли черного. Рваные занавески неряшливыми складками болтались по обе стороны от изголовья кровати, скрывая в кляксах глубокой тени бесформенную фигуру, что возлежала на охапке сбитых в кучу ковров и одеял.

Свет керосиновой лампы, так щедро заливавший садовую дорожку из каменных плит, едва проникал в темные углы верхней половины зала. Старомодная керосинка стояла на столике среди тарелок с недоеденным ужином.

Когда я проходила мимо, направляясь к кровати, моя тень сначала скакнула угрожающе мне под ноги, потом взлетела по ступенькам на помост и забралась под бархатный полог, сделав темноту под причудливым сооружением еще непрогляднее. Гротескная фигура на кровати окончательно скрылась во мгле.

А фигура, несомненно, была гротескной. Я, конечно, понимала, что нынешний облик тетушки Гарриет будет сильно отличаться от того, что сохранился в моих детских воспоминаниях, но не ожидала увидеть столь потустороннее существо. Я рассказывала Джону Летману, что в памяти у меня остался смутный образ высокой седеющей женщины с крючковатым носом и пронзительными черными глазами, которая яростно спорила с отцом, гоняла мою перепуганную матушку по всему саду и имела обыкновение дарить нам с Чарльзом неожиданные экзотические подарки, в перерывах между ними не обращая на нас никакого внимания. Даже если бы тетушка одевалась в то же платье, что и пятнадцать лет назад, я вряд ли узнала бы ее. Правда, ястребиный нос и черные глаза, сверлившие меня из-под черноты полога, показались мне знакомыми. Джон Летман предупредил меня, что старушка сильно одряхлела, однако даже после его предупреждения я не ожидала очутиться лицом к лицу со столь диковинным существом. Тетушка Гарриет, завернутая в кокон ярких шелковых одежд, восседала, как Будда, на груде скомканных одеял и повелительно подзывала меня тяжелой бледной рукой.

Не знай я, кто она такая, я бы подумала, что передо мной находится восточный мужчина в некоем фантастическом наряде. На тетушке Гарриет было надето что-то вроде ночной сорочки из натурального шелка, поверх которой был накинут просторный кафтан из алого бархата с золотым шитьем, а поверх него – огромная кашемировая шаль. Однако все эти одеяния, несмотря на изысканную мягкость ткани и свободные линии покроя, были, несомненно, мужскими. Ее лицо имело болезненный желтовато-бледный оттенок, в запавших губах не было ни кровинки, однако черные глаза и резко очерченные брови на полноватом овальном лице горели жизнью; в них не было заметно ни малейших признаков угасания, свойственных старости. Старушка пользовалась пудрой так щедро и небрежно, что усыпала ею алый бархатный кафтан. Эту голову со странным, то ли мужским, то ли женским лицом венчал громадный белый тюрбан. Он чуть сполз на один бок, и я, ужаснувшись, заметила под ним лысый череп; но мгновение спустя догадалась, что старушка, должно быть, бреет голову. Что ж, если она постоянно носит огромный толстый тюрбан, такая привычка выглядит вполне естественной; бритая голова была последним штрихом, довершающим гротескность причудливой фигуры.

Но даже если бы я не знала, кто находится передо мной, мне помогла бы узнать тетушку одна-единственная вещь – перстень на левой руке. Он был точь-в-точь таким же огромным и ярким, каким сохранился в моих детских воспоминаниях. Я запомнила также, что мы с Чарльзом были потрясены тем, как неуважительно мои мать с отцом отзывались об этом перстне. В него был вставлен бирманский рубин в форме кабошона величиной с ноготь большого пальца.

Тетушка не снимая носила его на своей крупной, могучей, почти мужской руке. Хрипло дыша, тетушка поманила меня, и в лучах керосиновой лампы рубин ярко сверкнул.

Я не знала, следует ли мне поцеловать тетушку. Мысль об этом наполнила меня отвращением, но рубин сверкнул еще раз, указывая на табуретку возле кровати. Я с облегчением опустилась на сиденье.

– Здравствуйте, тетушка Гарриет, как поживаете?

– А, Кристи! – Голос, похожий на громкий шепот, астматически хрипел, но живые черные глаза сверкали любопытством. – Присядь-ка, дай посмотреть на тебя. Гм. Да. Ты всегда была хорошенькой малышкой. А теперь так просто красавица. Еще не замужем?

– Нет.

– Пора, давно пора.

– Помилосердствуйте, мне всего двадцать два!

– Всего-то? Совсем память отшибло. Джон говорит, я всегда все забываю. Я и тебя забыла, говорил он тебе?

– Сказал, что это вполне вероятно.

– Чего еще от него ждать. Он всегда дает понять, что я выжила из ума. – Она метнула сердитый взгляд на Джона Летмана, который, проводив меня до лестницы, остановился у изножья кровати. Он пристально и, как мне показалось, с тревогой всматривался в лицо старушки. Пронзительный взгляд черных глаз переметнулся на меня. – А что удивительного, если я тебя и впрямь забыла. Сколько лет мы не виделись?

– Пятнадцать лет.

– Гм. Да. Пожалуй, так. Теперь, когда ты передо мной, мне кажется, я тебя узнаю. Ты похожа на отца. Как он поживает?

– О, благодарю вас, прекрасно.

– Надеюсь, шлет мне привет?

Вопрос звучал вызывающе, хотя я старалась ничем не вызвать неудовольствия тетушки. Я спокойно взглянула ей в глаза.

– Наверняка передал бы, если бы знал, что я здесь.

– Гм. – Внезапно тетушка откинулась на груду подушек в углу и принялась оправлять кокон пышных нарядов, точно наседка, расправляющая перышки на яйцах. Мне показалось, что ее хмыканье прозвучало довольно одобрительно. – А все остальные?

– Тоже в полном порядке. Будут ужасно рады слышать, что я сумела повидать вас и что вы живы-здоровы.

– Не сомневаюсь. – В хриплом шепоте не слышалось ни намека на старческое слабоумие. – Внимательная семейка эти Мэнселы, правда?

Я не ответила, и тетушка повторила более требовательным тоном:

– Правда?

Я выпрямилась, сидя на табуретке. Поза была очень неудобной.

– Не знаю, какого ответа вы ждете, тетя Гарриет. Если вы считаете, что нам следовало давным-давно навестить вас, то могли бы и пригласить, верно? Вы прекрасно понимаете, что на протяжении пятнадцати лет регулярно, дважды в год, посылали нас ко всем чертям, всех вместе и каждого в отдельности. И да простятся мне эти слова, сегодня меня тоже встретили не с распростертыми объятиями! Если на то пошло, – холодно добавила я, – вы тоже принадлежите к семейству Мэнсел. Вы не можете отрицать, что мои родственники писали вам столь же часто, что и вы им, хотя бы для того, чтобы поблагодарить за очередной вариант завещания!

Черные глаза сверкнули.

– Моего завещания? Ха! Так вот оно что! Пришли получить причитающуюся долю, так?

– Что ж, это было бы нелегко, раз вы еще живы, верно? – ухмыльнулась я. – И пожалуй, далековато идти ради жалких грошей, что вы мне пообещали… Но если хотите, можете отдать мне мои гроши прямо здесь и сейчас, и больше я вас не побеспокою.

Я не могла разобрать выражения ее лица, видела лишь, что черные глаза сверлят меня из-под густых бровей и тюрбана пронзительным взглядом. В тот же миг я поймала на себе взгляд Джона Летмана. Казалось, он боялся, что дело зайдет слишком далеко, и в то же время происходящее немало забавляло его.

Вдруг тетушка зашевелилась и поддернула на себе одеяло.

– Да хоть бы я даже умерла здесь, им бы дела не было. Никому из них.

– Послушайте, – начала я и замолчала.

Чарльз не раз намекал, что тетушке Гарриет нравится вести себя вызывающе, и действительно, до сей минуты весь наш разговор сводился к тому, что тетушка пыталась уколоть меня. Но насколько я помнила мою родственницу, такая манера разговаривать не была ей свойственна, и уж тем более она не стала бы вызывать меня на открытый отпор. В молодости пятнадцать лет кажутся чуть ли не вечностью; может быть, такое же восприятие времени возникает и на другом конце жизненного пути. Мне бы следовало не сердиться на тетушку, а посочувствовать ей.

– Послушайте, тетя Гарриет, – торопливо произнесла я. – Не нужно так говорить. Вы прекрасно знаете, что если вам что-нибудь понадобится, то стоит лишь сообщить папе, или дяде Чазу, или кому угодно из нас! Вы знаете, моя семья четыре года жила в Америке, и добраться до нас было трудновато, но все равно вы регулярно писали дяде Чазу, и из его слов я поняла… вы всегда ясно давали понять, что хотите жить здесь, вдалеке от всех, жить так, как вам хочется. – Неопределенным жестом я обвела неряшливую комнату, включив сюда же все темные закоулки сонного дворца. – Вам следует знать, что если вам что-нибудь понадобится, если вы заболеете и всерьез захотите, чтобы кто-нибудь приехал сюда, или если потребуется помощь…

Смутный силуэт в темном углу кровати был так неподвижен, что я осеклась. Лампа горела слабо, но в этот миг то ли из-за легкого ветерка, то ли из-за неровности фитиля пламя вспыхнуло ярче, и я заметила блеск в тетушкиных глазах. Там не было ни намека на горечь или грусть. Инстинкт, запрещавший мне испытывать сочувствие к тетушке, не обманул.

– Тетя Гарриет! – решительно воскликнула я. – Вы надо мной смеетесь? Дразните? Вы прекрасно знаете, что говорите чушь!

– Гм. Чушь, вот как? Хочешь сказать, что у меня преданная, любящая семья?

– О боже, вы ведь знаете, что такое родня! Не думаю, чтобы наша семья хоть чем-нибудь отличалась от других. Вы прекрасно знаете, что можете сколько угодно лишать нас наследства, но мы все равно остаемся вашей семьей!

– Слышишь, Джон?

Джону Летману было очень не по себе. Он раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но я перебила:

– Вы отлично понимаете, о чем я говорю! Если только вам что-нибудь понадобится или что-то с вами случится – от Лондона до Бейрута всего шесть часов лету и кто-нибудь из нас окажется здесь и придет на помощь даже раньше, чем вы осознаете, что вам требуется помощь. Папа всегда говорил, что семья – это что-то вроде коллективной подстраховки, иначе для чего же еще она нужна? Пока вы живы и здоровы, она, как будильник, тикает себе где-то на полке; но едва что-то пойдет не так, и семья тотчас придет на помощь. О боже, я всегда поступаю, как захочу, и никто не может мне помешать поехать туда, куда мне заблагорассудится, но я знаю, что, если со мной случится хоть малейшая неприятность, мне достаточно снять телефонную трубку и позвонить папе, и он через три секунды будет рядом! – Я взглянула на Джона Летмана, заколебалась, но все-таки решительно добавила: – И не стоит также поддразнивать мистера Летмана. Не имеет значения, что вы мне скажете, но я хочу как можно скорее кое-что прояснить, даже если сейчас и не моя очередь говорить… Любой на вашем месте радовался бы до смерти, что с вами рядом находится такой помощник, поэтому будьте с ним поласковее, потому что чем дольше он пробудет с вами, тем лучше! Поймите, ради всего святого, мы о вас не забыли, просто хотим, чтобы вы жили по своему усмотрению, и, если хотите знать мое мнение, вы устроились совсем неплохо!

Тетушка хохотала, не скрываясь, хриплое дыхание колыхало кокон шелковых одежд. Крупная рука взметнулась вверх, сверкнул рубин.

– Полно, детка, полно, я тебя и впрямь дразнила! Ну и боец из тебя вышел бы! Я всегда поступала как настоящий боец. Верно, ко мне сюда проникнуть нелегко. Гости всегда доставляли мне массу хлопот, и что ни говори, а я старею. Ты проявила недюжинную настойчивость. Скажи, если ты так верна принципу «живи и дай жить другим», зачем ты приехала?

Я усмехнулась.

– Если я скажу, что меня привели родственные чувства, вы разозлитесь. Считайте это простым любопытством.

– Что же такого ты услышала? Какие вести разожгли твое любопытство?

– Что я услышала? Вы шутите! Вы, наверно, так привыкли жить во дворце, ни с кем не знаясь, и окружили себя легендами, как… как…

– Престарелая Спящая красавица?

– Точно! – рассмеялась я. – Верно выразились. Но серьезно, вы давно стали здешней знаменитостью, и вам об этом известно! О вас все только и говорят. Вы стали одной из достопримечательностей Ливана. Даже не приходись я вам родственницей, мне бы рассказали о вас все, что можно, и посоветовали съездить в долину Адониса посмотреть Дар-Ибрагим. Поэтому, едва я поняла, что у меня есть железный предлог заглянуть к вам, а может быть, даже проникнуть во дворец… знаете, если что и могло бы меня остановить, так только река кипящего масла.

– Джон, возьми на заметку: нам необходимо запастись кипящим маслом. Гм, теперь я вижу, что ты истинная Мэнсел до мозга костей, верно? Так, значит, все только обо мне и говорят? А кто такие эти «все»?

– Ну, просто один человек в отеле, в Бейруте. Я собиралась съездить…

– В отеле? Так с кем это ты болтала обо мне в бейрутском отеле?

Тетушка сказала это таким тоном, словно речь шла о каирском борделе.

– «Болтала» – не совсем верно сказано. Это, собственно говоря, был гостиничный клерк. Я собиралась съездить в Афку, к истоку Адониса, и он сказал, что я проеду мимо Дар-Ибрагима, так что…

– Что это был за отель?

– «Финикия».

– Это новый отель, вы его еще не видели, его построили после того, как вы были в Бейруте в последний раз, – вмешался Джон Летман. Он подал голос в первый раз за всю аудиенцию. Мне казалось, он до сих пор чувствует себя не в своей тарелке. – Тот самый большой отель возле гавани, помните, я вам рассказывал.

– Как ты сказала? «Финикия»? Ладно, продолжай, что там в отеле болтают обо мне?

– По правде говоря, немного, – ответила я. – Клерк в гостинице не знал, что я ваша родственница, просто сказал, что место очень интересное, и посоветовал, чтобы я с шофером возвращалась через Сальк и остановилась полюбоваться видом на дворец. Я не стала открывать ему, кто я такая, просто сказала, что знакома с вашей семьей, и спросила, как вы поживаете и не слышал ли он чего-нибудь о вас.

– И что же он рассказал?

– Совсем немного. Сказал, что, насколько ему известно, вы сейчас прекрасно себя чувствуете, но давно не выезжали из дворца. Еще сказал, что не так давно вы серьезно болели и к вам приезжал врач из Бейрута…

– Он и это знал?

– Боже мой, это, наверно, было во всех газетах! Вы, в конце концов, давно стали здешней легендой! Не знаю, говорил ли вам мистер Летман, но я звонила доктору, хотела расспросить его о вас…

– Знаю, знаю, он мне доложил. Много же пользы, поди, это вам принесло. Тот врач был круглый дурак. Слава богу, что он ушел, слава богу… Без него куда лучше.

Шаль соскользнула с плеч. Тетушка подтянула ее с нетерпеливым, каким-то неожиданно детским раздражением, и до меня донесся ее приглушенный голос. «Раззвонили тут обо мне» и «Болтают на каждом перекрестке», – ворчала себе под нос старушка. Теперь ее шепот уже не казался едким и сухим; напротив, он звучал невнятно, едва различимо. Голова ее тряслась, тюрбан еще сильнее съехал набок, розоватая полоска голого черепа под ним расширилась.

Я невольно отвела глаза, стараясь не выдать отвращения.

Но куда бы ни упал мой взгляд, все напоминало мне о неряшливой эксцентричности хозяйки дворца: пыль покрывала все вокруг, даже череду склянок с лекарствами на комоде, скрипела под ногами на полу. Зал, сам по себе довольно просторный, вдруг показался ужасно душным, и по коже у меня поползли мурашки. Я поймала себя на том, что мне страшно хочется выбежать отсюда на свежий воздух.

– Кристи… Кристи… – Астматический шепот снова приковал мое внимание к старушке. – Дурацкое имя для девчонки. Как тебя полностью звать?

– Кристабель. Самое близкое к отцовскому Кристофер, что родители смогли придумать.

– Ага.

Тетушка Гарриет снова подтянула одеяло. Мне подумалось, что черные глаза, разглядывающие меня из черноты под балдахином, отнюдь не говорят о том, что их обладательница страдает плохой памятью. Скорее, она просто играет в забывчивость, когда ей это выгодно. Впечатление это было отнюдь не приятным.

– Так о чем бишь мы говорили?

Я собралась с мыслями.

– О враче. О докторе Графтоне.

– Он круглый дурак. Ничем я не болела. У меня в легких полный порядок, да, полный порядок… Ладно, хватит о нем. Говорят, он уехал из Ливана. Больше о нем ничего не слышно, Джон? Скандалы были? Он, если не ошибаюсь, вернулся в Лондон?

– Кажется, да, – ответил Джон Летман.

– Гм, – промычала старушка, и в ее голосе снова зазвучала едкая злоба. – Поди, прибил табличку со своим именем у дверей дома на Уимпол-стрит и сколачивает состояние.

– Ни о каких скандалах я не слышал, но он в самом деле уехал. Говорят, его практика перешла к очень хорошему врачу. – Джон Летман бросил на меня выразительный взгляд и шагнул вперед. – А теперь, леди Гарриет, не пора ли вам отдохнуть? Пора принять таблетки. Если позволите, я позвоню Халиде, а сам провожу мисс Мэнсел в ее спальню…

– Нет, – безапелляционно заявила тетушка Гарриет.

– Но, леди Гарриет…

– Хватит спорить, глупый мальчишка. Не стану я пить таблетки, от них в сон клонит. Знаешь ведь, что я их не люблю. Я ничуть не устала и хочу еще поболтать с девчонкой. Посиди со мной, детка, поговорим. Развлеки старушку. Расскажи, где побывала и куда еще собираешься. Ты давно в Бейруте?

– Всего с пятницы. Я приехала с туристической группой…

Я принялась рассказывать о своем путешествии, стараясь излагать позанимательнее. Я бы с удовольствием вышла поскорее в сад, но старушка, похоже, снова воспрянула духом, и я не намеревалась позволить Джону Летману под каким бы то ни было предлогом увести меня из присутственной залы прежде, чем я, так сказать, представлю тетушке Чарльза. Мой кузен наверняка огорчится, если не увидит столь экзотического зрелища, и мои рассказы его не отпугнут. Я мимоходом спросила себя, почему, интересно, тетушка первая о нем не заговаривает, но решила, что вскоре причина этого откроется сама собой. Пусть Чарльз, если ему охота, сам прокладывает себе дорогу.

Поэтому я вела рассказ о развалинах Петры, Пальмиры и Джераша, не заикаясь о Чарльзе, а тетушка Гарриет внимательно слушала и отпускала комментарии – мои приключения ей явно понравились. Джон Летман молча ждал, нервно теребя занавески балдахина, и переводил взгляд с меня на тетушку и обратно, вертя головой, словно болельщик на финальном матче Уимблдонского турнира.

Едва я приступила к рассказу о Пальмире, как тетушка внезапно прервала меня, дернув за шнурок звонка, спрятанный среди складок балдахина. По дворцу эхом разнесся знакомый призывный трезвон, и следом за ним громко залаяли псы.

Я замолчала, но тетушка хотела слушать дальше.

– Продолжай, – отрывисто бросила она. – Что-что, а говорить ты мастерица. Видела могилы на склоне горы?

– Видела, конечно, мы ездили с экскурсоводом, кладбище входило в маршрут. Наверное, вам, опытному археологу, будет неприятно такое слышать, но мне они все кажутся почти неразличимыми.

– Ты недалека от истины. А что делает остальная группа?

– В субботу утром они вернулись в Лондон.

– Значит, ты здесь сама по себе? Куда это годится?

– А почему бы и нет? – рассмеялась я. – Я вполне способна сама о себе позаботиться. Собственно говоря…

– Не сомневаюсь. Куда запропастилась эта дуреха?

Возмущенный окрик был адресован Джону Летману, и тот испуганно подскочил.

– Халида? Наверно, где-то неподалеку. Если вы хотите принять таблетки, то я…

– Не в таблетках дело. Я тебе сказала, что не хочу их принимать. Мне нужна трубка.

– Но, леди Гарриет…

– Ах вот ты где! Где тебя черти носят?

В комнату вошла Халида и поспешно направилась к кровати. Когда прозвонил колокольчик, вряд ли девушка находилась где-то далеко, но дышала она тяжело, как будто ей пришлось бежать. Ее лицо побледнело, на нем был написан испуг. Проходя через нижнюю половину зала и поднимаясь на ступени, девушка не удостоила меня даже взглядом.

– Вы звонили?

– Звонила, конечно, – раздраженно ответила тетушка Гарриет. – Хочу трубку.

Халида неуверенно переводила взгляд с леди Гарриет на Джона Летмана, и старушка нетерпеливо заерзала на кровати.

– Ну так что же? – сердито рявкнула она.

– Принеси, пожалуйста, – сказал Летман.

Девушка бросила на постель еще один испуганный взгляд и метнулась вниз по лестнице к платяному шкафу. Я удивленно посмотрела ей вслед. Мне ни за что не пришло бы в голову, что ее легко напугать, и неприятно было видеть, как ее запугала тетушка Гарриет. Наверное, она применяла те же методы, что и леди Эстер Стэнхоуп, которая держала возле кровати кнут и дубинку для рабов, а если те плохо служили ей, насильно кормила их всех, в том числе и доктора, сильным слабительным под названием «Черная жажда». Я перевела взгляд на «леди Гарриет». Она сидела, скорчившись, на постели, среди вороха шелков и одеял, как некий джинн из восточных сказок, и, по моему мнению, могла внушить скорее раздражение, чем страх. Но вдруг мой взгляд упал на стену над кроватью. В деревянную панель двумя рядами были вбиты гвозди, полускрытые бархатными занавесями. На одном ряду гвоздей, как на подставке, лежала палка, на другом – ружье. Я заморгала, не веря своим глазам. Должны же в середине двадцатого века быть какие-то границы тому, что может твориться даже в этих стенах… Да, мне нужно поскорее выбраться отсюда. Наверно, я устала сильнее, чем сама ощущаю. Или непривычная еда за ужином… Я собралась с мыслями, готовясь продолжать рассказ, но тут услышала, как тетушка Гарриет довольно милостивым тоном говорит:

– Совсем маленькую трубочку, милая. И с янтарным мундштуком.

Девушка, торопясь исполнить приказание, негнущимися пальцами выдвинула ящик комода и достала деревянную шкатулку, в которой, видимо, хранился табак и все курительные принадлежности. Она принесла шкатулку госпоже и приладила мундштук к трубке агрегата, который арабы называют наргиле, или кальян. Очутившись по дороге там, где тетушка Гарриет не могла ее видеть, Халида бросила на Джона Летмана вопросительный взгляд, и тот ответил ей довольно раздраженным кивком. Так вот в чем была причина ее беспокойства; девушка невольно оказалась в неловком положении служанки, которой один господин велит делать то, чего другой, как ей известно, не одобрит.

Летман шепнул мне на ухо:

– К сожалению, не могу предложить вам сигарету, она никому не позволяет курить здесь. А сама курит крепкий листовой табак. Воняет ужасно.

– Не беспокойтесь, я не хочу курить.

– Что вы там бормочете? – сердито спросила тетушка Гарриет, бросив на нас пронзительный взгляд. – Молодец, Халида, хорошо. – Затем тетушка обратилась ко мне: – Ну что ж, продолжай, потешь старушку. Что ты видела в Дамаске? Бродила, наверно, вокруг Главной мечети, как прочие вертопрахи.

– Именно как вертопрахи, тетя Гарриет.

– Ты что, девчонка, смеяться надо мной вздумала?

– Что вы, тетушка, просто слово уж больно колоритное. А кто они такие?

– Бог их знает. Наверно, теперь уже никто. Мир нынче не тот, что был раньше. – Она затянулась. – Понравился Дамаск?

– Так себе. Слишком мало было свободного времени. Но там случилось кое-что занятное. Я встретилась с Чарльзом.

– С Чарльзом? – Голос тетушки звучал сердито, и мне почудилось, что Халида с Джоном Летманом снова торопливо переглянулись. – Здесь? – вопрошала тетушка Гарриет. – Это что, семейный сговор? Какого черта мой племянник Чарльз делает в Дамаске?

– Но я говорю не о дяде Чазе, – поспешно объяснила я, – а о Чарльзе, моем кузене, том самом, кого называют моим близнецом. Он тоже приехал отдохнуть. Он хотел бы приехать повидать вас вместе со мной, но его задержали дела, и он прибудет в Ливан не раньше завтрашнего утра, так что, боюсь, я перешла ему дорогу. По правде говоря, это именно он посоветовал мне навестить вас. Ему не терпится приехать самому, и я, наверно, ни за что бы сама не отважилась вот так, без приглашения, заявиться в гости, если бы он меня не надоумил.

Наступило молчание. Тошнотворно булькал кальян, и тетушка близоруко взирала на меня сквозь клубы табачного дыма. Воздух в комнате стал еще более спертым, пахло чем-то едким, и у меня по коже волнами пробегал жар. Я с трудом выпрямилась на табуретке.

– Вы… тетушка Гарриет, вы ведь помните Чарльза? Пусть вы даже забыли меня, его-то вы не могли забыть – он всегда был вашим любимцем.

– Конечно не забыла. С какой стати? Красивый мальчик. Всегда любила красавчиков.

– Знаете, я ведь ревнива, – улыбнулась я. – Помните, как вы приезжали к нам в прошлый раз – это был последний раз, когда я вас видела? Вы привезли попугая и всех своих собак, подарили мне веер из слоновой кости, а Чарльзу – кадильницу для ладана и китайские ароматические палочки, и кончилось тем, что он поджег летний домик в саду. Отец страшно рассердился и хотел уже отослать его домой, но вы вступились за него, сказали, что, если его прогонят, вы тоже уедете, потому что все остальные члены семьи скучны, как стоячая вода в канаве, и что все, что бы Чарльз ни сделал, радует душу, как детская шалость в пресном мире. Я запомнила эти слова, поскольку они сделались чем-то вроде излюбленного семейного афоризма.

– Да, припоминаю. Как причудливо летит время. То быстро, то медленно… Что-то помнится, что-то забывается. Да, красивый мальчик, да… да. – Некоторое время тетушка молча курила, кивая собственным мыслям, затем передала кальян Халиде, даже не взглянув на нее. Потом тетушка снова подняла черные глаза и остановила на мне неподвижный взгляд. – Ты на него похожа.

– Многие так говорят. Теперь, когда мы оба выросли, пожалуй, уже не так сильно… хотя вы, наверное, хорошо его помните. У нас волосы и глаза одного цвета.

– Да, ты на него похожа.

Тетушка словно не слышала меня. Она все еще кивала про себя, черные глаза подернулись дымкой, взгляд стал отсутствующим. Руки непрестанно теребили шаль.

– Леди Гарриет, – настойчиво вмешался Джон Летман. – Прошу вас, выпейте немедленно таблетки и отдохните немного. Мисс Мэнсел…

– Да, конечно, я уйду, – произнесла я, поднимаясь на ноги, – как только тетушка Гарриет скажет, что мне передать Чарльзу.

– Передай привет.

Шепот был хриплым, как шуршание сухих листьев.

– Но… – Я недоумевающе смотрела на тетушку. – Разве вы не хотите с ним увидеться? Завтра он приедет в Бейрут, ко мне в «Финикию». Можно ему в понедельник навестить вас? Или, если вам будет удобнее, он приедет завтра вечером, после обеда, и подождет, пока вы не будете готовы принять его. У него своя машина, ему не нужно, как мне, оставаться на ночь. Мне бы самой хотелось приехать вместе с ним и повидаться с вами еще раз, но если принимать сразу двоих для вас утомительно…

– Нет.

– Значит, мы можем приехать оба? О, чудесно! Тогда…

– Я его не приму. Нет, тебя я приняла, ты мне понравилась, но хватит гостей. Можешь рассказать последние новости обо мне моим племянникам Чарльзу и Кристоферу. Передай им все, что хочешь, и на том покончим.

Я открыла рот, чтобы возразить, но тетушка подняла руку и добавила уже не таким сердитым тоном:

– Наверно, тебе это кажется странным, но я уже стара, давно избрала себе образ жизни и считаю, что единственным благом, которое приносит возраст, является право поступать по собственному усмотрению, жить так, как хочется, до тех пор, пока можешь себе это позволить. Как бы странно и неуютно тебе здесь ни казалось, мне такая жизнь нравится. Расскажи домашним, что я устроилась прекрасно и вполне довольна своей судьбой. Купив эти высокие стены, немого придурка у ворот и те нехитрые услуги, которые мне любезно оказывает Халида, я приобрела уединение, о котором давно мечтала. Поэтому хватит споров.

– Но Чарльз страшно расстроится! Больше того, он разозлится на меня, потому что я, так сказать, перешла ему дорогу. Вы знаете, он всегда вас очень любил. И, честно говоря, для него очень важно увидеться с вами. Не знаю, известно вам или нет, но существует план открыть в Бейруте отделение банка, и Чарльз, наверное, будет там работать, по крайней мере первое время, поэтому он, пока находится здесь, хочет наладить все возможные связи…

– Нет.

– Тетя Гарриет…

– Повторять не буду, – напыщенно заявила тетушка и сверкнула в мою сторону рубином, словно намереваясь сжечь меня дотла.

Ей это удалось. Я сдалась.

– Ладно, я ему так и передам. Чарльз будет рад узнать, что я нашла вас в добром здравии. Хотите, чтобы мы прислали вам что-нибудь из Англии? Например, книги?

– Спасибо, детка, я могу достать все, что захочу. Теперь иди, я устала. Передай всем своим привет, только скажи, чтобы не вздумали забрасывать меня письмами. Не хочу. Я все равно не отвечу. Когда я умру, Джон вам сообщит. Нет, не надо меня целовать. Ты девочка хорошенькая, мне с тобой понравилось, а теперь иди.

– Мне тоже очень понравилось у вас, тетя Гарриет. Спасибо, что разрешили мне войти. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи. Джон, как только проводишь ее до комнаты, сразу возвращайся, понял? Халида! Эта дуреха собирается всю ночь копаться с моими таблетками? Ага, вот и ты. Не забудь, что я сказала, Джон, тотчас возвращайся.

– Конечно, – с явным облегчением согласился мистер Летман.

Он уже довел меня почти до дверей.

Эта сцена не походила на расставание навсегда, слишком мало в ней было торжественности, и в то же время взятый тон казался единственно правильным. На мгновение я остановилась в дверях и обернулась. Халида снова возилась у комода, вытряхивая что-то на ладонь из небольшой склянки. Позади нее, как черная гора, заслоненная оранжевым мерцанием лампы, громоздилась кровать. Когда Халида направилась к ступенькам, в черном сумраке у изножья кровати мелькнула маленькая, проворная серая тень. У меня мурашки поползли по коже: неужели даже в спальне здесь водятся крысы? Но тут юркое существо вспрыгнуло на кровать, крупная белая рука высунулась из-за занавески и принялась поглаживать зверька. Это был котенок.

К тому же полудикий. Когда Халида присела на край постели, котенок отпрыгнул в сторону и исчез. Девушка склонилась к старухе, почти невидимой под грудой одеял, и протянула ей воду в высоком гравированном бокале. Платье из зеленого шелка колыхнулось и переливчато замерцало в лучах лампы. Сцена казалась отрывком из далекого, невероятного спектакля, поставленного на плохо освещенных подмостках, спектакля, где не было места ни мне, ни Чарльзу, ни вообще дневному свету.

Я торопливо направилась вслед за Джоном Летманом, освещавшим дорогу фонариком.

На мгновение луч фонарика метнулся вверх, осветив мое лицо.

– Что с вами? Замерзли?

– Нет. Ничего страшного. – Я набрала полную грудь воздуха. – Как чудесно снова оказаться на свежем воздухе. Вы правы, табак у нее крепковат.

– Разве дело только в табаке? Мне показалось, разговор вас огорчил.

– В какой-то мере да, – призналась я. – Должна сказать, все это довольно странно, и говорить с ней было нелегко.

– В каком отношении?

– Ну, как сказать… Впрочем, вы, наверно, к этому привыкли. К тому, что она непоследовательна, забывчива, а вначале все время старалась меня уколоть. И… да и выглядит она так чудно, и курит кальян… Боюсь, я временами была нетактична, но я слышала, что она не любит тех, кто всегда с ней соглашается, и считала, что лучше напрямик выкладывать ей всю правду. Мне показалось, что я ее расстроила, особенно тогда, когда она начала бормотать и ворчать, но потом я решила, что так, пожалуй, лучше. Правда?

– Ничуть она не расстроилась. Поверьте мне на слово, она не шутила, когда сказала, что разговор ей понравился.

Мне подумалось, что Летман слишком краток и грубоват. Но неприятное впечатление рассеялось, когда он добавил:

– Вам следовало раньше сказать мне об этом кузене Чарльзе. Я бы попробовал ее уговорить.

– Да, я, пожалуй, сделала глупость. Мне хотелось сначала самой посмотреть, куда ветер дует. Как вы считаете, она может передумать?

– Кто ее знает. Понятия не имею. Если она приняла решение, переубедить ее бывает нелегко. Мне иногда кажется, что она любит настоять на своем просто из чистого упрямства. Понятия не имею, почему она вдруг так переменилась.

– Я тоже. Знаете, она всегда обожала Чарльза – считала, что он единственный из нас всех, кто хоть на что-то годен. – Я горестно добавила: – Он разозлится на меня за то, что я подложила ему такую свинью. Видит бог, я не хотела разрушать его планы! Ему очень хочется увидеться с тетушкой – и не из чистого любопытства, как мне. Не знаю, что он скажет. Она, должно быть, нередко говорила с вами о нем?

– О да. Если бы я знал, что он здесь… Осторожно, ступенька. Долго он еще пробудет в Ливане?

– Понятия не имею.

– Ладно, если у него есть свободное время, скажите ему, чтобы подождал несколько дней, хотя бы до середины следующей недели. Я сделаю, что смогу, и сообщу вам в «Финикию».

Мне оставалось только поблагодарить Джона Летмана за любезность.

– Спасибо, – сказала я. – Передам. Уверена, что тетушка, когда все как следует обдумает, сменит гнев на милость.

– Чего на свете не бывает, – лаконично откликнулся Джон Летман.