– Никола… Ники, солнышко… что случилось?

– Все в порядке. Подожди минутку, вот и все.

– Я чувствовала: что-то здесь не так. Послушай, мы можем тут присесть. Успокойся.

Мы дошли до придорожной святыни над лимонной рощей. Полей было не видно, мельница казалась просто белым пятном, мерцающим сквозь деревья. Я не помнила, как мы пришли сюда: наверное, я как-то учтиво рассталась с Софией, подождала, пока они с Фрэнсис обменяются прощальными комплиментами, вслепую прошла между деревьями, пока не остановилась у святыни и молча не уставилась на Фрэнсис.

– Вот, – сказала она, – покури.

Острый запах горящей спички смешался с запахом вербены и лаванды, которые росли рядом с камнями, на которых мы сидели. Я пробежала пальцами по фиолетовому стеблю цветов, варварски отрывая их, потом дала упасть помятым головкам, но запах лаванды еще держался на коже. Я вытерла руку о подол и, глядя в землю, сказала:

– Они убили Колина. Ты была права. И похоронили его там… рядом с мельницей.

Наступило молчание. Я наблюдала, как несколько муравьев спешат к упавшим головкам цветов.

– Но… откуда ты знаешь? – Голос ее был бесстрастен. – Ты хочешь сказать, что видела что-то?

Я кивнула:

– Понимаю. Мельница. Да, почему бы нет? Рассказывай.

Когда я закончила, она продолжала молча сидеть, яростно дымя сигаретой. Потом резко встряхнула головой, как человек, пытающийся отделаться от жалящего насекомого.

– Эта приятная женщина?.. Не верю! Этого не может быть.

– Ты не видела Марка, лежащего там в грязи с пулевым ранением. Он может умереть в любую минуту. И теперь я должна все ему рассказать. Мы могли бы обратиться в полицию, но слишком поздно. – Я озабоченно повернулась к ней. – Ты говоришь, догадалась, что что-то не так. Ты это заметила по мне? София могла подумать, что я о чем-то знаю?

– Уверена, что нет. Это нелегко было понять даже мне, а уж я-то знаю тебя очень хорошо. Во всяком случае, о чем она могла догадаться? Она не должна знать, что тебе известно об этом, и ничего нельзя было заметить, если не присматриваться специально.

– Это все мышь. Если бы я не увидела мышь с кусочком хлеба, я бы никогда ничего не нашла. Я бы поинтересовалась хворостом, но мне никогда бы недодуматься выискивать крошки или рассматривать ту веревку.

– Она не видела мышь, значит ей и в голову не придет. Перестань ты об этом думать. Она уйдет вполне довольная результатом своей уборки, а мы с тобой останемся вне подозрений.

Муравьи беспорядочно сновали среди цветочков лаванды.

– Фрэнсис, я должна рассказать Марку.

– Да, я понимаю.

– Ты согласна, что теперь надо?

– Боюсь, что тебе придется, дорогая.

– Так ты думаешь, я права? Думаешь, так оно и есть?

– Что Колин мертв? Боюсь, похоже на это. Во всяком случае, Марку надо знать факты. Все достигло той стадии, на которой он может справиться сам. Ты отправляешься сейчас?

– Чем раньше я сообщу, тем лучше. А ты?..

– Тебе надо действовать самостоятельно, а мне в любом случае следует оставаться здесь, чтобы прикрыть тебя, если ты задержишься. Я тут поблизости буду продолжать съемку и так далее, а потом пойду пить чай, как договорились. Я им скажу, что ты пошла дальше, где мне было уже неинтересно, но что ты будешь придерживаться троп и вернешься засветло. – Она тревожно улыбнулась мне. – Только будь осторожна и не переоценивай себя. Я вовсе не уверена, что смогу сказать им что-нибудь убедительное, если ты вздумаешь провести там еще одну ночь!

– Тебе не стоит об этом беспокоиться. Меня там ждет отнюдь не радостная встреча. – Я не хотела, чтобы мои слова прозвучали так резко. Я быстро встала и, пытаясь скрыть волнение, добавила: – Чем скорее, тем лучше. Как насчет того, чтобы разделить пакет с ланчем?

Мой план, если это можно было назвать планом, был относительно прост.

Марк и Ламбис прошлой ночью после набега в деревню, скорее всего, вернулись назад в пастушью хижину, прежде чем предпринять длинный переход к каику. Но кровь в сарае Софии могла быть свидетельством того, что Марк не в состоянии одолеть подъем к хижине. Тогда они с Ламбисом могли бы спрятаться на ночь где-то недалеко от деревни, и даже может быть, Марк (если его рана опять открылась) до сих пор прячется где-то здесь.

Как бы то ни было, мне казалось, что лучше всего найти тропу, которая вела к разрушенной церкви, ту тропинку, на которой было совершено первое убийство, и пройти по ней по низу горного склона. Это был подходящий для туриста маршрут, и он вел бы меня примерно в ту же сторону, куда могли двигаться и Марк с Ламбисом. Кроме того, мне было известно, что эта тропа хорошо просматривается издалека, не только с горного пастбища и выступа, но и с большинства скал наверху.

Я помнила, насколько четко был виден вчера мужчина на фоне кипарисов, растущих у тропы. Если бы я там остановилась и если бы Марк и Ламбис были где-то ниже, они бы обязательно увидели меня, а я бы каким-нибудь способом дала им понять, что у меня есть для них новости. Без сомнения – поскольку я обещала вмешиваться только в том случае, если у меня будет жизненно важное сообщение, – они как-то дадут мне знать, где они, и тогда я смогла бы осторожно пробраться к ним. Если никакого сигнала от них не последует, мне самой придется подняться наверх и осмотреть выступ и хижину или двигаться дальше по дороге и попытаться найти каик. Все это было очень неопределенно и не удовлетворяло меня, но поскольку я ничего не знала наверняка, это было самое лучшее, что я могла сделать.

Что касается убийцы, я решила теперь, что это Джозеф, и, спокойно все обдумав, была почти уверена, что не ошибаюсь. Ну а если бы я встретила его по дороге, у меня достаточно убедительных оправданий, почему я тут разгуливаю (в том числе и собственный совет Стратоса посетить византийскую церковь). Мне надо будет только поосторожнее обмениваться сигналами с Марком и Ламбисом, а потом уж они, несомненно, сами подумают о том, как меня обезопасить. Странно было, что эта мысль не раздражала меня, как вчера. Сегодня я не могла думать ни о чем, кроме как о том моменте, когда мне придется выложить ужасную новость и тем самым взять на себя ответственность за дальнейшие действия.

От святыни, где я оставила Фрэнсис, узкая тропинка вывела меня мимо лимонных деревьев на открытую местность над плато. Как и дорога от моста, тропа выглядела так, будто по ней часто ходили деревенские отары, и я подумала, что, может быть, она в конце концов соединится со старой горной дорогой, которая ведет к церкви и к старой гавани.

Так и оказалось. Очень скоро моя узкая тропка повела меня вверх по голой, растрескавшейся скале, тут кто-то попытался нагромоздить камни и устроить более широкую и, без сомнения, более ровную дорогу вдоль склона.

Стало жарко. Здесь на горе не было деревьев, лишь изредка попадались тонкие тополя с белыми, как кость, ветками. Из трещин скалы пробивался чертополох, и повсюду на сухой пыли танцевали маленькие желтые цветочки на тонких, как ниточки, стебельках, которые позволяли им трепетать на ветру в двух дюймах от земли. Эти очаровательные крошки миллионами золотых пылинок танцевали, сверкали под лучами солнца, но я тащилась по ним, почти не обращая на них внимания. Не было места для радости, для меня теперь не существовало ничего, кроме каменистой дороги и тревожной мысли, которая мною владела. Я брела по жаре уже устало. Нет, скорее с такими налитыми свинцом ногами, как невольный вестник несчастья.

Тропа поднималась в гору неравномерно. Иногда она вдруг резко изгибалась кверху, и мне приходилось карабкаться, а это не менее трудно, чем выбираться из сухого русла. Потом передо мной вдруг оказывался участок ровной голой горячей скалы, и некоторое расстояние вдоль склона я преодолевала без особых усилий. Порой, приводя меня в ярость отсутствием логики, дорога круто уходила вниз, где росли чертополох и дикие фиговые деревья, местами поваленные южным ветром, и я шагала по пыли и мелкому камню. Время от времени, когда дорога переваливала через открытый гребень горы или огибала колючие заросли, она хорошо просматривалась с высоких гор, в которых пряталась пастушья хижина; но можно ли отсюда увидеть выступ Марка или мог ли он, если все еще был там, увидеть меня, я не знала.

Я не отрывала взгляда от ближнего пейзажа и продолжала двигаться вперед. Пока я доберусь до кипарисовой рощи, времени, чтобы обнаружить меня со склона, вполне хватит. Странные противоречивые чувства облегчения и ужаса овладели мной, когда я, обогнув утес, увидела наконец темный на фоне длинного открытого склона горы массив кипарисов.

Расстояние до них еще было приличное. Примерно на полпути к ним я увидела зазубренную скалу, окаймленную зелеными верхушками деревьев, которая протянулась почти параллельно глубокому узкому, постепенно расширяющемуся ущелью, с которого начались мои приключения. Именно в начале этого ущелья Ламбис прятал вчера провизию в дуплистом оливковом дереве.

Теперь уклон был вниз, к ущелью, и я наконец передохнула на его краю, там, где тропинка вдруг круто спускалась к воде. В этом месте речка сильно расширялась, и по мелкой воде кто-то положил камни для перехода.

Ниже по течению речка образовывала неглубокую заводь, вода из которой стекала в другую заводь, окруженную густым кустарником. Выше по течению, там, где мне, по-видимому, предстояло идти, глубокое извилистое ущелье густо заросло деревьями, верхушки которых я видела издалека. Тут была самая густая растительность, какая мне встречалась на пути, с тех пор как я оставила в лимонной роще Фрэнсис.

И хотя разум теперь говорил мне, что нет необходимости прятаться, инстинктивно я все же направилась к притененной кустами заводи и, решив, что если уж отдыхать, так лучше там, стала спускаться.

На обоих берегах тропа у воды расширялась, образуя глинистую площадку, истоптанную овцами. Вероятно, еще со времени Миноса здесь прогоняли отары на высокогорные пастбища, и здесь, на водопое, животные скапливались, месили вязкую грязь, разбрызгивали воду. Отара проходила недавно: на другом берегу не успевшая высохнуть глина сохранила свежие следы животных, а кроме того, я увидела не очень отчетливый отпечаток сандалии пастуха. Он поскользнулся на глине, носок и пятка следа были смазаны, но спиральный рисунок веревочной подошвы был отлично виден, как на фотографии.

Веревочная подошва… Я балансировала на последнем камне перехода, когда вдруг осознала значительность этого открытия. Я была так ошеломлена неожиданной мыслью, что, покачавшись на одной ноге, наподобие Эроса на Пикадилли, оступилась в воду. Но, встревоженная, я почти не обратила на это внимания, выбралась из речки и, стараясь не повредить этого красивого, прямо хоть для полицейского, следа, остановилась, стряхивая с ног воду и напряженно размышляя.

Возможно, что, как я сперва и подумала, это был след пастуха. Но если это так, значит у него такая же обувь, как у Марка.

Это, конечно, было возможно, но все-таки казалось маловероятным. Большая часть греков, деревенских жителей, носили либо парусиновые шлепанцы на резиновой подошве, либо на резиновой же подошве легкие парусиновые туфли со шнурками, многие мужчины и некоторые женщины ходили в башмаках, потому что летом засушливые поля кишели змеями. Но туфли на веревочной подошве были редкостью, это мне было известно потому, что они мне нравились, и я хотела купить на отпускные дни такую обувь и в Афинах, и в Ираклионе, но безуспешно.

Так что хотя и возможно, что у критского пастуха были эти веревочные подошвы, но гораздо вероятнее, что тут был Марк.

При этой мысли я распрямилась, сосредоточилась, пытаясь внести коррективы в свои планы.

Отпечаток подошвы, несомненно, был утренний. Что бы ни случилось вчера вечером, это значило, что Марк был способен достаточно хорошо передвигаться и направился из деревни не к хижине, а к каику.

Я закусила губу, раздумывая. А не мог ли он уже узнать то, что я собиралась ему сообщить? Не пробрался ли он каким-либо образом на мельницу до того, как София сумела уничтожить следы ее обитателя?

Но тут я себя одернула. Сколько ни рассуждай, ничего не добьешься. Все равно надо пытаться его найти… И похоже на то, что задача упрощалась, потому что были и другие отпечатки…

Второй – гораздо менее отчетливый, чем первый, но достаточно заметный; затем еще один – запыленный и полустертый; и еще один… потом следы обрывались на сухой каменистой почве.

Я остановилась, не зная, что делать. Я разглядывала раскаленную, запекшуюся почву, на которой даже несметное количество следов крошечных раздвоенных копыт терялось во взбитой пыли. Здесь, в этом узком ущелье, зной, не смягчаемый ни малейшим дуновением ветерка, излучался неумолимым небом, словно из-под зажигательного стекла.

Я поняла вдруг, насколько мне жарко и как хочется пить. Я повернула назад в тень, сняла с плеча сумку и нагнулась, чтобы попить…

Четвертый отпечаток был – он четко оттиснулся на влажной земле под кустом, прямо у меня перед глазами.

Но не на тропе. Человек ушел с нее вверх по дну ущелья через заросли деревьев рядом с водой. Он пробирался не к каику. Под прикрытием зелени он свернул в сторону хижины.

Я перекинула сумку через плечо и, пригнувшись, шагнула под гирлянду клематиса, чтобы идти за ним.

Если я хотела теперь двигаться незаметно, укрытия здесь было предостаточно. Узкую ленточку притоптанной земли, которая кружила между деревьями, едва ли можно было назвать тропинкой. Никто, кроме крыс, кажется, не пользовался ею, правда иногда все-таки попадались не очень ясные отпечатки веревочных подошв. Деревья были хилые, с тонкими стволами и жидкой листвой: осины, белые тополя и какие-то незнакомые мне – с тонкими, круглыми, похожими на облатки листьями, которые, мерцая зелеными пятнышками, пропускали солнечный свет. Между стволами деревьев – буйство зарослей; к счастью, это были главным образом низкорослая жимолость и дикий клематис. Где мне приходилось продираться сквозь них, я с радостью отмечала различные признаки того, что и Марк пробирался этим путем. Глазастый Аргус, победно подумала я. «Девица Робинзон» собственной персоной. В конце концов, неплохо сработано! Марку пришлось бы признать… и тут настроение у меня резко упало, прямо до самого мрачного. Но я упорно продолжала брести дальше.

Уклон речки стал круче, а мой путь – сложнее. Признаков присутствия человека мне больше не попадалось, да и следов, если и были, я больше не видела. Воздух на дне оврага был неподвижным, а тень – легкой: свет все-таки проникал сквозь листву. Я остановилась, собственно, чтобы еще раз попить, но, вместо того чтобы пить, с неожиданной решимостью отвернулась от воды, села в тень на упавший ствол дерева и раскрыла сумку.

Мне было жарко, я устала и совсем утратила присутствие духа. Никто мне не поможет, если я свалюсь тут от усталости. Если уж новость, которую я несу, лишает меня мужества, следует подкрепиться, пока не поздно, подумала я.

Я откупорила бутылку «Царя Миноса Второго» и, с благословения Фрэнсис, которая настояла, чтобы я взяла бутылку с собой, отхлебнула такой глоток, который сделал бы честь миссис Гэмп и ее чайнику. После этого я почувствовала себя настолько лучше, что из почтения к богам места совершила возлияние им – плеснула немного вина на землю и принялась за ланч.

Фрэнсис дала мне по крайней мере две трети обильного, выданного нам Тони ланча. С небольшой дополнительной помощью «Царя Миноса» я съела пару свежих булочек с начинкой из жареной баранины, несколько маслин из мешочка из жиронепроницаемой бумаги и довольно безвкусное яблоко. На апельсин и смотреть не хотелось, бросила его обратно в сумку.

Легкое дуновение ветра тронуло надо мной верхушки деревьев, и ослепительные блики солнечного света рассыпались по воде, по камням забегали тени. Несколько бабочек, которые пили на самой кромке воды, поплыли, как гонимые ветром листья, вспыхнув сверкающими крыльями, пропорхнул мимо меня щегол и скрылся в каких-то высоких кустах на выступе скалы.

От нечего делать я посмотрела ему вслед, и еще одно едва уловимое движение привлекло мой взгляд – шевеление чего-то светло-серого среди нескольких сгрудившихся валунов под выступом, как будто камень задвигался. Потом я подумала, что там, под сплетением жимолости, наверное, лежит ягненок или овца. Ветер, должно быть, взъерошил овечью шерсть, и она на мгновение показалась над валунами.

Я присмотрелась внимательнее. Вот опять порыв ветра пробежал по шерсти, подняв ее так, что на нее упал свет, и она на мгновение вспыхнула, как цветок на камне.

Значит, я была не права. Вовсе это был не Марк. Поблизости овцы, а с ними, конечно, пастух.

А не лучше ли вернуться к прежнему выбранному наудачу плану: направиться назад к кипарисовой роще? – подумала я, собирая остатки ланча.

Я осторожно встала, постояла, прислушалась.

Ничего, кроме журчания воды и слабого шелеста листьев, да еще щебетания щеглов, где-то вне поля зрения…

Я направилась назад, вниз по течению, чтобы найти место, где можно поудобнее выбраться наверх из ущелья, и вдруг новая мысль заставила меня остановиться: странно, что овца такая спокойная, даже не пошевелилась за все время, пока я ела. Я обернулась. Она лежала на другой стороне речки, на порядочном от меня расстоянии, под выступом скалы. Может быть, она соскользнула сверху и разбилась насмерть, подумала я, а пастух просто этого не заметил. Или она отстала и запуталась в колючках, и мне не потребуется много времени, чтобы освободить ее. По крайней мере, стоит хотя бы посмотреть, что там на самом деле.

Я перешла через речку и вскарабкалась к валунам.

Нет, она не была живой, и вообще это была не овца, а только овечья шкура, и шкура эта была на мальчике, который лежал за валунами под кустом и крепко спал. На нем были рваные синие джинсы и грязная синяя рубашка, овечья шкура наброшена на одно плечо, как ее носят греческие пастухи, а концы ее связаны вместе потертой веревкой. Нет, не Марком оказалась добыча, за которой я охотилась. Грязь на веревочных подошвах мальчика едва подсохла.

Мое достаточно шумное приближение его не побеспокоило. Он крепко спал с какой-то сосредоточенностью, полностью погрузившись в сон. Муха села ему на щеку, поползла по веку, но он даже не шелохнулся. Дышал он глубоко и ровно. Не составляло труда потихоньку отойти от него, так и не потревожив.

Но я не пыталась этого сделать. Я стояла как вкопанная, а сердце стучало прямо в горле, и казалось, что оно вот-вот задушит меня. Я уже видела такого рода сон, и притом совсем недавно, такую невероятную расслабленность. И ресницы я тоже видела, я вспомнила, как они лежали на смуглых щеках во сне. И такие темные волосы…

Густые ресницы раскрылись, и он посмотрел на меня в упор. У него были голубые глаза. В них вспыхнула тревога, появляющаяся у всякого, внезапно разбуженного незнакомым человеком; потом взгляд его стал спокойнее, хотя еще и не лишился настороженности. Он понял, что я неопасна.

Я откашлялась и выдавила хриплое:

– Хайрете.

Это деревенское приветствие, буквально оно означает: «Радуйтесь».

Он с минуту поморгал, глядя на меня, потом бросил в ответ обычное:

– Кали мера. – Голос его прозвучал натянуто и невнятно.

Потом он потер костяшками пальцев глаза и рывком уселся. Двигался он, как мне показалось, неловко.

Я облизала губы, не зная, что сказать.

– Ты из Айос-Георгиоса? – спросила я все еще на греческом.

Он осторожно взглянул на меня, как пугливое животное.

– Охи.

Отрицание было едва слышным, невнятное бормотание, и тут же он быстро поднялся на одно колено и повернулся, чтобы нащупать под кустом то, что он туда положил, – пастушью палку.

Это не было какой-то подделкой – шишковатая, фигового дерева палка, отполированная руками за долгие годы. Потрясенная внезапным сомнением, я быстро сказала:

– Пожалуйста, не уходи. Я хочу с тобой поговорить… пожалуйста.

Я увидела, как на секунду напряглось его тело, потом он вытащил из-под куста палку и поднялся на ноги. Он повернулся ко мне, и взгляд его был полон замешательства, такой иногда можно заметить у крестьян, когда они отстаивают цену на товар, накидывая ее примерно на сто процентов.

– Фен каталавено, – сказал он, – адио, – и проскочил мимо меня к берегу речки.

Запястье руки, которой он держал палку, было обмотано материей с рисунком красного и зеленого цветов.

– Колин, – неуверенно произнесла я.

Он остановился, словно я его ударила. Потом медленно, будто ожидая повторного нападения, обернулся ко мне. Его лицо меня испугало. На нем по-прежнему было неподдельное удивление, а взгляд – пустой взгляд человека, переживающего жестокое наказание и уже не спрашивающего – за что.

Я приступила прямо к сути дела на английском:

– Ты знаешь, Марк жив, он уже довольно хорошо себя чувствовал, когда я его в последний раз видела. У него всего лишь поверхностная рана. Это было вчера. Сейчас я его разыскиваю. Я его друг и думаю, что знаю, где его искать. Хочешь пойти со мной?

Мне не надо было ответа. Лицо его сказало мне все, что я хотела знать. Я села на валун, отвернулась и стала искать носовой платок, чтобы высморкаться.