Море было спокойное, вода теплая, но утро свежее, и легкий бриз разбрызгивал соленую пену. Я чувствовала соль на губах. Мыс под ранними солнечными лучами сверкал золотом, у его подножия белела пеной штормовая отмель.

На отмели, где я плавала, вода была изумрудной. Солнечный свет сквозь нее проникал на скальное дно. Тень от лодки сквозь прозрачную воду достигала двухсаженной глубины.

«Психея» плавно покачивалась, пришвартованная к прежним поплавкам, оранжевому и синему. Я подплыла к ней, схватилась за борт. Она качнулась, накренилась, но ладно построенная, с широким днищем, она была тяжелее, чем казалась на вид, и держалась надежно. Я подождала с минуту, чтобы отдышаться, потом подтянулась и перемахнула через борт.

Лодка бешено закачалась, подергалась из стороны в сторону на привязи, но все же приняла меня. Я шмякнулась на доски днища, уселась там, принялась стряхивать с себя воду, протирать глаза от попавшей в них соленой влаги.

У меня не было причины забираться в лодку Стратоса, единственно, что пришвартованная к поплавкам в бухте, она служила естественным ориентиром для праздного пловца. Я пробралась на корму, села на широкую скамью и, отдыхая на солнце, отметила, что это совсем неплохое место для наблюдения за гостиницей.

Если у меня и были какие-то сомнения в невинности рыбалки Стратоса прошлым вечером, один взгляд на лодку их рассеял. Не было тут никакого укромного места, спрятать можно было разве только щенка. Ничего, кроме нагромождения вещей, которого не избежать в небольшой лодке: уложенные вдоль бортов весла, черпачок, веревочная корзина для рыбы, плетеная ловушка для омаров – она же для скароса, скорее всего из камыша, моток веревки, несколько полых тыкв, служащих поплавками, и сложенный брезент. Единственными незнакомыми для меня предметами были гарпуны – страшные двойные трезубцы с пятью или шестью зазубренными зубцами и смотровое стекло. Это нечто вроде морского телескопа – длинная металлическая труба, в которую с одной стороны вставлено стекло величиной с обеденную тарелку. Рыбак лежит на носу, запускает эту штуковину под воду как можно глубже и наблюдает.

Я с любопытством потрогала смотровое стекло пальцем, потом подняла и положила на ровный настил позади больших кронштейнов, на которых крепились лампы. Потихоньку опустив стекло в море, я посмотрела в него.

Это можно было назвать чудом. На освещенном скалистом дне виден каждый камешек, тени от ряби на морской поверхности воды пробегают по ним, и кажется, что они шевелятся, как живые. Водоросли, ярко-красные, зеленые и цвета корицы, двигаются и кланяются в волшебной дреме, завораживая взгляд. Стайка маленьких рыбешек, похожих на торпеды и полосатых, как зебры, висела без движения, потом все повернулись как одна и умчались прочь. А вот рыбка розового цвета, с усами, как у кота, явилась обнюхивать клумбы серой коралловой водоросли. И повсюду раковины.

Я лежала и тщательно все рассматривала, солнце пекло спину, горячие доски мягко качались подо мной. Я забыла, зачем я тут, в мире остались только море, жаркое солнце на моей коже, вкус соли, южный ветер…

Две тени пробежали по мерцающему подводному миру. Испуганная, я взглянула вверх.

Всего лишь птицы, два буревестника, низко летели, едва не касаясь крыльями гребешков ряби. Но они вернули меня на поверхность. С неохотой я положила стекло на место и повернулась, чтобы взглянуть на гостиницу.

Люди проснулись, начали открываться ставни, вскоре над трубами потянулись струйки дыма. По деревне шла с кувшином к колодцу одетая в черное женщина, несколько мужчин направлялись в гавань.

Я посидела еще немножко, растягивая удовольствие; тепло солнца, соленая вода… какое физическое наслаждение! Потом я скользнула через борт лодки и поплыла обратно к гостинице.

Взяв свое полотенце под тамариском, я неслышными шагами поднялась по ступенькам в комнату. Дверь дома Софии была открыта, и я заметила там движение. Она подметала. Подо мной, в ресторане, Тони распевал чувствительным фальцетом «Люби меня нежно». Стратос без пиджака стоял на площади и разговаривал с двумя полуобнаженными рабочими с ведрами и мастерками. У других домов тоже копошились люди.

Я стала переодеваться.

– Ничего подозрительного, – доложила я Фрэнсис. – Все спокойно. Я начинаю думать, что все мне привиделось. – Я потянулась, еще ощущая невыразимое физическое удовольствие от соленой воды и сохраняя сопутствующее ему настроение. – О боже, как бы мне хотелось, чтобы это так и было! И не надо бы нам ни о чем на свете думать, а только расхаживать по горам и любоваться цветами!

– Так-с, – рассудительно сказала Фрэнсис, отставляя кофейную чашку, она заканчивала завтрак в постели, а я сидела на краю стола, болтая ногами. – Что там у нас еще? Мы как-то ничего не можем спланировать. Мы обследовали все, что лежит на поверхности, и похоже, что Ламбис и твой Марк между делом хорошо исходили деревню.

– Уже по крайней мере четвертый раз ты называешь его моим Марком.

– А разве не так?

– Не так.

Фрэнсис усмехнулась:

– Попробую запомнить. Как я уже говорила, все, что мы можем сейчас сделать, это вести себя как обычно и держать ухо востро. Иначе говоря, мы уходим на весь день и берем с собой камеру.

Я помню, что почувствовала постыдное облегчение.

– Хорошо. Куда ты собираешься идти?

– Поскольку мы уже осмотрели берег и деревню, горы – достаточно объяснимый выбор, и мы можем теперь вполне логично расширить наши поиски. Во всяком случае, ничто не помешает мне увидеть те ирисы, о которых ты мне рассказывала вчера вечером.

– Такие заросли, что приходится прямо идти по ним, – радостно сказала я, – и цикламены по всей скале. И дикие гладиолусы и тюльпаны. И анемоны трех цветов. И желтая кислица величиной с пенни. Ладанники размером с чайную чашку и цвета девонширских сливок. Ну а если пойти повыше, еще те самые пурпурные орхидеи, о которых я тебе тоже говорила…

Фрэнсис застонала и отпихнула в сторону поднос.

– Проваливай отсюда, звереныш, и дай мне подняться. Да, да, да, мы заберемся как можно выше, как ты захочешь, только бы выдержали мои старые конечности. Ты меня не дурачишь насчет орхидей?

– Нет, честное слово, нет. Венерины башмачки, или как там их еще, величиной с полевых мышей, а стелющиеся растения, как в магазинах, ты на них все никак не решалась потратиться.

– Я буду готова через полчаса. Пусть Седди соберет нам ланч. Мы ведь можем пробыть там целый день.

– Седди?

– Маленький лорд Фаунтлерой. Я забыла, что твое поколение ничего не читает, – сказала Фрэнсис, выбираясь из постели. – И чтобы был чертовски хороший ланч, скажи ему, и с вином.

Ветер с моря забирался далеко вглубь суши, и у моста через речку было восхитительно прохладно. Мы пошли вдоль речки по тропке, по которой я проходила вчера.

Двигались мы медленно. Фрэнсис, как я и предполагала, приходила в восторг от всего, что видела. Шуршащий сахарный тростник, стоящий по канавам. Пара горлиц, взлетевших откуда-то из цветущих дынь. Яркая стрекочущая сойка. Гнездо скалистых поползней, которое я нашла на разрушенной стене. И цветы… Вскоре Фрэнсис перестала восторженно охать при виде бледно-сиреневых анемонов с сердцевинками цвета индиго, миниатюрных ноготков, маргариток – пурпурных, желтых, белых, – она преодолела первый порыв: их не то что рвать, их и трогать не следовало. Я от ее восторгов испытывала неменьшее удовольствие (Греция, как мне нравилось думать, была «моей» страной, и я ее показывала Фрэнсис). Так мы достигли верхнего плато с его полями и ветряными мельницами, и я тем временем почти забыла о своих вчерашних заботах.

На полях работали. Мы видели, как муж с женой примитивными, с длинными ручками мотыгами обрабатывали с двух концов гряду с фасолью. На другом поле у канавы терпеливо стоял осел, ожидая хозяина. Дальше, на крутом склоне, рядом с необработанным участком, где росли душистый горошек и лекарственная ромашка, сидел ребенок, он присматривал за маленьким стадом из нескольких коз, двух свиней и овцы с ягненком.

Мы сошли с основной дороги и направились вдоль полей по узким тропкам, часто останавливаясь, чтобы Фрэнсис могла воспользоваться камерой. Все привлекало внимание: ребенок, животные, люди, погруженные в работу, даже далекий вид на плато и вздымающуюся над ним гору был живописен благодаря вращающимся крыльям десятков ветряных мельниц. Они были повсюду на плато. Невысокие скелетообразные сооружения из железа, сами по себе уродливые, но благодаря белым холщовым, приводимым в движение утренним бризом крыльям, они выглядели обворожительно красивыми, словно огромные маргаритки, кружащиеся на ветру, наполняющие жаркое утро вздохами прохладного воздуха и звуками льющейся воды.

Потом Фрэнсис нашла ирисы.

Они были такие же, какие я видела дальше на горном склоне – крошечные, в три дюйма высотой. Сиреневые, бронзовые и золотые, они пробивались сквозь спекшуюся и – можно было поклясться – такую же бесплодную, как огнеупорная глина, землю. Они росли на каменистых крутых склонах, на протоптанных тропах, на сухих краях фасолевого поля и кишмя кишели, как бабочки, на стенах ветряной мельницы.

Это, к счастью, был не уродливый железный столб, а настоящая мельница, одна из двух мукомольных мельниц, которые стояли на плато. Это было прочное конусообразное сооружение, очень похожее на известные нам мельницы, с тростниковой крышей и десятью холщовыми лопастями. Лопасти, в отличие от лопастей водяных мельниц, были повернуты вдоль своих спиц, и эта мельница, с арочным дверным проемом, сверкающая ослепительной побелкой, была красива. Вокруг нее росли ирисы, местами помятые, потоптанные, а рядом со ступенькой крыльца – куст ярко-красных гладиолусов. Позади белой мельницы теснились лимонные рощи, окаймляющие плато, а за ними возвышались серебряные склоны Дикты.

Бормоча всевозможные проклятия, Фрэнсис все же опять взялась за камеру.

– Боже мой, мне надо было захватить пять миль пленки вместо этих несчастных пятисот футов! Что же ты не сказала, что даже пыль этой страны чертовски фотогенична! Если бы еще хоть какое-то движение! Что же лопасти стоят на месте?

– Это мельница для переработки зерна. Хозяева запускают ее только тогда, когда кто-то нанимает их молоть пшеницу. В каждом поселке есть две или три таких, чтобы обслужить всех.

– Понятно. Послушай, а не войдешь ли ты в кадр и… вот удача, – есть крестьянка… как раз то, что надо, вот здорово…

Дверь мельницы была полуоткрыта. Теперь она раскрылась шире, и вышла гречанка, как обычно, вся в черном, с дешевой хозяйственной сумкой из искусственной кожи. Она повернулась прикрыть дверь, потом увидела нас, да так и застыла, протянув руку к большому старинному ключу, который торчал в замке.

Камера Фрэнсис беззаботно застрекотала, а мое сердце заколотилось неровно и болезненно, ладони стали влажными.

Я подумала: если я сейчас скажу Фрэнсис, что это София, мы обе будем действовать безрассудно, а так – я одна. Пусть хотя бы Фрэнсис продолжает держаться естественно…

Камера замерла. Фрэнсис опустила ее, помахала и улыбнулась Софии, которая словно окаменела и, уставившись на нас, так и продолжала стоять, протянув руку к двери.

– Никола, пойди и скажи ей, что это кино, хорошо? Нет необходимости так позировать, пусть она двигается. Спроси, не возражает ли она. И сама, пожалуйста, войди в кадр. Я хочу, чтобы бирюзовое платье было рядом с гладиолусами. Просто подойди к ней и скажи что-нибудь. Что угодно.

«Просто подойди и скажи что-нибудь». И верно, очень просто было спросить: «София, вы спрятали Колина Лангли на мельнице?» Вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов.

Я проглотила застрявший в горле комок, незаметно вытерла руки о носовой платок.

– Я попрошу ее, – достаточно спокойно произнесла я, – провести меня на мельницу. У тебя выйдет хороший кадр, когда мы будем входить в эту арку.

Я пошла по ирисам поздороваться с Софией.

У Фрэнсис есть пленки, запечатлевшие меня, но эта – единственная из многих, где я хожу и веду себя так, словно не обращаю внимания на аппарат. Как правило, я перед камерой напряженная и скованная. Но в этот раз я думала не о Фрэнсис и ее камере, а только о женщине, которая неподвижно стояла на ярком солнце рядом с этой полуоткрытой дверью, с рукой на большом ключе. Очень эффектные кадры, но у меня никогда не возникает желания просматривать их. Я не люблю вспоминать тот день.

Я прошла по ирисам и улыбнулась.

– Доброе утро, кирия. Надеюсь, вы не возражаете сняться? Это моя двоюродная сестра, ей здесь так все нравится, и она хотела бы снять вас и вашу мельницу. Это ваша мельница?

– Да, – сказала София.

Я увидела, как она облизнула языком губы, потом сделала неловкий выпад в сторону Фрэнсис, что должно было обозначать книксен. Фрэнсис ответила каким-то жестом приветствия и крикнула:

– Здравствуйте!

Я решила, что обе сочли знакомство состоявшимся.

– Это киноаппарат. – Мой голос звучал натянуто, и я откашлялась. – Кузина просто хочет, чтобы мы постояли тут немного и поговорили… вот, слышите, камера снова заработала… а потом, может быть, пройдем на мельницу?

– Пройти на мельницу?

– Да, если вы не против. Это тоже даст некоторое движение, понимаете, для фильма. Так пройдем?

На целую минуту сердце у меня словно остановилось. Я боялась, что София откажет, но, поразмыслив, она взялась за дверь и распахнула ее настежь. Кивком головы и жестом она пригласила меня войти. Это движение было полно благородства, и я услышала, как затрещала камера Фрэнсис и она что-то удовлетворенно проворчала…

Я поднялась на единственную ступеньку и вошла внутрь.

Прямо за дверью каменная винтовая лестница, пристроенная к стене, вела наверх. Под ней на земле стояли мешки с зерном, лежала груда тростника для ремонта крыши. У стены были сложены инструменты: грубая мотыга, лопата, какое-то подобие бороны, а также моток тонкой веревки. На гвозде висело решето.

Я не слышала, продолжает ли работать камера. София была как раз позади меня. Я взглянула на верх винтовой лестницы.

– Можно подняться? – Когда я проговорила это, я уже поднялась на две ступеньки, и моя нога была на третьей, и тут я остановилась, чтобы оглянуться на Софию. – Мне всегда хотелось осмотреть мельницу изнутри, но единственная, которую я видела, оказалась заброшенной. Это было в Паросе…

София стояла спиной к свету, и я не видела ее лица. И вновь я почувствовала, что она колеблется, и снова кровь бешено запульсировала в моих жилах. Я ждала ответа, крепко сжимая узкие перила. Но она едва ли могла отказать, не прибегая при этом к резкости, сравнимой разве что с моей собственной бесцеремонностью.

– Пожалуйста, – сказала она безразличным голосом, опустила сумку на пол и последовала прямо за мной по лестнице.

На втором этаже взвешивали муку. Тут находились старинные весы, хитрое сооружение из перекладины и начищенных чашек, подвешенное на цепях к массивной деревянной балке. По всему полу стояли большие квадратные жестяные короба, в которые собиралась намолотая мука, поступающая по наклонному желобу с жерновов. Часть этих коробов была наполнена мукой грубого помола, слегка желтоватого цвета. Тут тоже были мешки с зерном.

Но не было Колина Лангли. И не было места, чтобы его спрятать.

Это я поняла сразу, когда сошла с лестницы. Все тут было столь же невинным, как и лодка Стратоса. Ничего крупнее мыши тут спрятать было некуда. А когда я ступила на дощатый пол, мышь и в самом деле юркнула между двумя коробками, неся что-то во рту.

Но была еще лестница и еще один этаж…

София стояла рядом со мной, все тем же бесцветным голосом, который так не походил на ее обычный голос, она сказала:

– Раз вам интересно, теспойнис… Это наклонный желоб, по которому поступает мука. Видите? Это весы для взвешивания. Взвешивается она так…

Я видела ее в свете, падающем из единственного окна. Показалось мне или на самом деле в это прекрасное светлое утро ее лицо восковой бледности было еще бледнее обычного? Конечно, она вела себя сдержанно, что могло быть истолковано как стеснение или даже робость, но крестьянское чувство собственного достоинства пришло ей на помощь, и я не смогла прочитать на ее лице ничего такого, чему бы могла дать название, за исключением того, что мое сегодняшнее вторжение и проявленный интерес, мягко говоря, не вызывали у нее восторга.

Она закончила свое объяснение и принялась убирать весы, явно намереваясь поставить на этом точку.

– А теперь, если позволите, теспойнис…

– Ой, не убирайте, пожалуйста! – закричала я. – Я уверена, моя кузина захочет увидеть это… так интересно! Фрэнсис!

Я подбежала к лестнице и позвала Фрэнсис, поддерживая начатую игру. А бедная София стояла в нерешительности, не выпуская весов из рук.

– Очень мило с вашей стороны. Боюсь, мы создаем вам столько хлопот, но здесь так чудесно, и я уверена, моей кузине все это страшно понравится! Вот она идет. А я теперь быстренько поднимусь наверх и посмотрю остальное…

– Теспойнис, – что-то наконец подействовало на этот бесцветный голос, он прозвучал резко. – Теспойнис, наверху ничего нет, кроме жерновов, совершенно ничего! Не надо наверх, пол гнилой!

И верно. Я видела снизу дырки в досках.

Но я, не раздумывая, весело сказала:

– Ничего, я не боюсь. В конце концов, вас ведь он выдерживает. Я буду осторожна. Боже мой, это что, жернова? Что за диво, какой же нужен ветер, чтобы сдвинуть их!

Я даже не дала себе времени подумать, что бы я сделала, если бы Колин оказался здесь, но маленькая круглая комната, если можно было применить это слово к пространству, почти полностью занятому гигантскими жерновами и примитивными устройствами, была пуста.

Конусообразный потолок был, собственно, крышей мельницы. От вершины этой напоминающей вигвам тростниковой крыши, как шест палатки, спускался в центр помещения огромный вал, на котором вращались жернова. Они, примерно восьми-десяти футов в поперечнике, выглядели так, будто никакая сила, кроме паровой турбины, никогда бы не сдвинула их с места. Из стены выступал металлический рычаг, при помощи которого вся крыша целиком могла быть повернута вокруг центральной оси, чтобы использовать любой ветер, а широкое, соединенное на штифтах колесо, установленное под прямым углом к жерновам, несомненно, передавало на них усилие от лопастей-крыльев. Это ведущее колесо было вытесано из дерева и источено червями, как и пол. Но все было чисто, и комната была хорошо проветренной и очень светлой, потому что в ней было два окна, прорезанных с двух сторон в толстых стенах на уровне пола. Одно из них было затворено и заперто на деревянный колышек, а рядом с ним к стене придвинута куча хвороста, по-видимому оставшаяся после недавнего ремонта тростниковой крыши.

Я перешагнула через дыру в ветхом полу и задумчиво посмотрела на хворост. Неподалеку висел на гвозде глиняный кувшин, под ним стояла метла с короткой ручкой. Метлу, казалось, только что прислонили к стенке, а пол выглядел так, словно был недавно подметен…

Меня заинтересовало, давно ли пользовались кувшином, и я собралась взять его и наклонить, чтобы посмотреть, не осталось ли на дне хотя бы несколько капель.

Но я не успела это сделать, потому что София поднялась уже на верхнюю ступеньку лестницы, и было слышно, как следом за ней взбирается Фрэнсис.

Я быстро повернулась:

– Фрэнсис! Это замечательно! Это как Библия, или Гомер, или еще что-то в этом роде. Иди сюда с камерой, здесь много света! – Потом весело Софии: – Я так рада, что мы увидели все это! У нас, знаете, нет ничего подобного, в Англии по крайней мере. Я полагаю, сохранились еще где-то ветряные мельницы, но я никогда не видела, что там внутри. Можно, моя кузина снимет? Ничего, если открыть второе окно?

Я, сколько могла, продолжала свою обезоруживающую болтовню. В худшем случае я могла вызвать только некоторое раздражение; вчера я показала себя бесцеремонной, не умеющей себя вести, сующей нос в чужие дела, и если сегодня подобное поведение дало бы мне нужный результат, то моя репутация пострадала бы не понапрасну.

Фрэнсис быстро поднялась наверх, охая от восхищения. София, оттаивая от ее явно невинного интереса, достаточно охотно отворила окно и стала объяснять, как работают жернова. Я переводила ее объяснения и задавала кое-какие безобидные вопросы. Потом, когда Фрэнсис, уговорив Софию изобразить некоторые операции с рычагом и наклонным желобом для зерна, принялась за съемку, я как бы случайно… о, совершенно случайно! – оставила их и спустилась по лестнице.

Я увидела то, что искала. В этом я была уверена. София все хорошо подмела, убрала, но все же недостаточно тщательно. Я сама совсем недавно проделала в точности такую же работу в пастушьей хижине, и мой глаз был наметан на некоторые признаки. Тот, кто не искал бы их, никогда бы не догадался, что на мельнице держали пленника. Но я искала, и я знала, что искать.

Я была уверена, что права. Хворост на верхнем этаже был разбросан и снова убран, но кто-то лежал на нем. София подметала пол, но не обратила внимания на прогнившие доски рядом с ложем. Часть мусора должна была провалиться вниз.

Я легко сбежала по ступенькам и остановилась на площадке.

Да, опять я была права. На досках под дырой было несколько сломанных веточек хвороста, несколько листочков. Само по себе это не имело бы значения, но среди мусора были крошки. Крошки хлеба. Я видела, как такую же крошку тащила мышь. Да, тут оказались пока еще не подобранные крошки, мелкие остатки пищи – если бы не мышь и не обостренная подозрительность, я бы их не заметила.

Вот уж не думала, что когда-нибудь буду радоваться, что Фрэнсис так долго возится со своей камерой. Я слышала, как она, по-видимому не без успеха, пытается завязать с Софией разговор и даже смеется при этом. София, без сомнения, не подозревала об опасности и чувствовала себя свободнее. В закрытом помещении громко раздавалось стрекотание камеры. Я сбежала по ступенькам вниз.

Я помнила о мотке веревки рядом с мешками зерна. Если у вас пленник, можно предположить, что вы его свяжете. Я хотела взглянуть на эту веревку.

Я достигла первого этажа и замерла на минуту, озираясь по сторонам. Я слышала, что наверху все еще заняты съемкой, и даже если бы они вздумали спускаться, я ничем не рисковала: они не могли увидеть меня, пока не спустятся до половины лестницы. Я наклонилась над веревкой.

Первое, что я увидела, была кровь.

Звучит просто, когда я так вот пишу, и мне кажется, что я этого даже ожидала. Но то, чего ожидаешь, и твоя реакция, когда ожидание сбывается, – это две разные вещи. Я думаю, что только настоятельная необходимость торопиться и при этом не выдавать своих чувств спасли меня. Мне удалось каким-то образом остаться достаточно спокойной и, преодолев шок от увиденного, присмотреться внимательнее.

Крови было очень немного. Такие пятна (объясняла я себе) могли быть оттого, что пленник пытался освободить связанные запястья и ободрал их до крови – небольшие пятна повторялись через некоторые интервалы на одной из веревок.

Я порылась в мотке, чтобы найти концы веревки. Они не были ни растрепаны, ни расплетены.

Я бросила их на место, и тут мое внимание привлекла сумка Софии для провизии, лежащая рядом. Без малейших угрызений совести я раскрыла ее и заглянула внутрь.

Увидела я не слишком много: узелок из полинялой красной, с зеленым рисунком ткани, такой же, как у Софии в доме, смятая газета с пятнами жира, кусок материи, сильно помятый и в пятнах, словно от влаги.

Я развязала узелок. В нем ничего не было, кроме нескольких крошек. Развернула газету: пятна на ней могли быть от сала или масла. Должно быть, София приносила мальчику еду, завернутую в газету, а потом завязанную в тряпку. Была еще тряпка, помятый обрывок ткани выглядел так, будто его жевали…

Конечно, так и было. Мальчика оставили лежать здесь связанным. Им пришлось заткнуть ему рот.

Руки у меня тряслись. Я бросила тряпку назад в сумку, потом запихнула и все остальное. Выпрямилась.

Значит, это правда. Колин был здесь, и Колина нет. Веревка рассказала мне о многом: побега не было, узлы не перерезались и не перетирались – веревка была развязана и аккуратно свернута в моток, вероятно, Софией, когда она прятала кляп, убирала ложе и остатки пищи.

Но если Колин еще жив – мозг мой никак не заводился, как испорченный двигатель, но вместе с тем болезненно пульсировал, – если Колин еще жив… он же должен тогда быть обязательно связан! Если веревка осталась здесь, оказалась ненужной, не значит ли это, что Колина сознательно отпустили на свободу и что он сам сейчас ищет Марка?

Я стояла, уставившись невидящим взглядом на сваленную у стены всякую всячину. И тут вдруг глаза мои с ощущением прямо-таки физической боли зафиксировали предмет, на который смотрели. Смотрели и не видели. Он стоял, сверкая, рядом с веревкой, во всей своей очевидности.

Лопата! Как только я ее увидела, я больше уже ничего не замечала вокруг.

Это была старая лопата, рукоятка ее была потерта до блеска, но острие как у новой, – видно, ею недавно пользовались. С лопаты еще не полностью отвалилась земля. Только часть ее высохла, осыпалась и лежала маленькими кучками на полу. Лопатой пользовались совсем недавно и копали глубоко, не только сухую почву на поверхности, но и влажную на глубине землю, которая и прилипла…

Я судорожно зажмурила глаза, пытаясь отогнать от себя возникающую картину. Кто-то копал. Хорошо, но для этого ведь и нужна лопата, верно? Поля ведь надо обрабатывать. Это не обязательно что-то значит. Любой мог использовать ее в самых различных целях. София могла выкапывать овощи, или Джозеф, или Стратос…

И тут картина, вроде бы ничего не значащая, не вспоминавшаяся до этого момента, предстала с необычной ясностью – вчерашняя картина этих мирных полей: спящий мальчик, мужчина, одинокий мужчина, что-то копающий за небольшим участком сахарного тростника у мельницы. Это был широкоплечий мужчина с красным платком на шее. Он не обратил на меня внимания, и я на него тоже. Но теперь я мысленно снова видела его, и видела очень отчетливо.

Более того, я видела его и позднее, когда он закончил работу и вернулся домой, чтобы сказать Софии, что́ он сделал, сказать ей, что она может пойти на мельницу и все прибрать.

Каким-то образом я выбралась наружу. Солнце ярко освещало ирисы, и бабочка-желтушка отыскивала нектар среди фиолетовых лепестков.

Я с силой прижала тыльную сторону ладони ко рту, к зубам, мне стало больно.

– Нужно сообщить Марку, – сказала я укушенной руке. – Боже мой, я должна сообщить Марку…