Глава 6
1910–1915

Около 1910 года Ренуар написал ряд автопортретов, а также портреты жены и сыновей. Внезапно проснувшееся желание сохранить эти образы, возможно, отражает его страх перед смертью в свете прогрессирующего полиартрита. Судя по всему, эти работы имели для него особую ценность – все их, кроме одной («Автопортрет в профиль»), он хранил в своей мастерской до самой смерти.

Портреты Алины, Жана и Коко выполнены по канонам старых мастеров, которыми Ренуар так восхищался в музеях. Первый из них, написанный в 1909 году, – это большой портрет Коко: ему восемь лет, и он позирует в костюме «Жиля» Ватто (ок. 1715–1721, Париж, Лувр). Потом, в 1910 году, Ренуар изобразил на еще более крупном полотне шестнадцатилетнего Жана в костюме охотника. Это полотно – той же высоты, что и «Семья художника», 1896, но при этом у́же. Царственная поза Жана, ружье и охотничий пес Боб – все это отсылки к «Портрету принца Бальтазара Карлоса в охотничьем костюме» Диего Веласкеса (1635–1636, Мадрид, Прадо). Кроме того, в 1910 году Ренуар написал первый крупный портрет Алины со времен «Семьи художника», выполненной четырнадцатью годами раньше. Алина изображена в позе матери-земли с греческой фрески «Аркадия» (II век до н. э.) из базилики в Геркулануме. Портрет реалистичен: Алина выглядит преждевременно постаревшей и очень грузной – особенно благодаря контрасту с маленьким щенком; такова же она и на фотографии того времени, с мужем и Коко. Кроме того, Ренуар написал два этюда маслом Алины за шитьем.

Но если портреты Коко, Жана и Алины отсылают к знаменитым произведениям прошлого, то двадцатипятилетнего Пьера в 1910 году Ренуар изобразил на простом погрудном портрете. Что интересно, и позой, и размером он разительно напоминает автопортрет Ренуара того же года. При этом портрет Пьера идеализирован, тогда как в автопортрете отражено смиренное приятие своего положения – оно же просматривается и на только что упомянутой фотографии с Алиной и Коко. В том же году Ренуар написал еще один автопортрет, в профиль.

К 1912 году здоровье Ренуара ослабло настолько, что мысли о смерти представлялись совершенно естественными. Весил он всего 44 килограмма, есть ему было трудно из-за сухости во рту, вызванной болезнью, а также из-за отсутствия зубов. По-видимому, страдал он и бессонницей – вот что он сообщает в письме к Рене Ривьер: «К сожалению, ревматизм мучает меня постоянно. Каждую ночь ощущаю себя слоном». К 1912 году ноги Ренуара ослабли настолько, что уже не могли поддерживать даже его истощенное тело. Бернхаймы предприняли отчаянную попытку вернуть ему способность передвигаться самостоятельно – нашли венского врача и привезли его в Париж лечить художника. Врач прописал на месяц укрепляющую диету. Когда он приехал снова, чтобы проверить, как Ренуар ходит, тот смог самостоятельно сделать несколько шагов, но с огромным усилием. Художник решил, что ходить с таким трудом – значит попусту расходовать энергию, нужную для занятий живописью, и заключил, что лучше он будет писать. Примерно в это же время он жалуется Ривьеру: «Я остался без ног. Я не в состоянии встать, сесть, сделать хотя бы шаг без посторонней помощи. Это навсегда? Похоже. Сплю плохо, мешают кости, которые мешают коже. Вот какой я худой».

Близкие люди понимали, насколько ему тяжело. Габриэль провела с ним рядом восемнадцать лет в качестве натурщицы и сиделки. В июне 1912 года она пишет Воллару: «Хозяин больше не может передвигаться самостоятельно; руки и ноги полностью отказали. Рана заживает хорошо, почти ничего не осталось. Рана нас очень тревожила». Рана была следом от ревматического узла, разрастания подкожной ткани, – возможно, в результате на бедре образовалась язва (из-за длительного сидения) и возникла открытая рана. Как уже говорилось выше, единственным доступным лекарством тогда был аспирин, пришедший на смену салициловой кислоте, – она бы Ренуару не понравилась, потому что вызывала сильное расстройство желудка; как правило, больные отказывались подолгу ее принимать.

Весной 1912 года Ренуар перенес инсульт, еще больше ограничивший его подвижность, – несколько дней у него не двигались ни руки, ни ноги. В июне 1912 года Алина писала Дюран-Рюэлю: «Мужу немного лучше. Он уже может двигать руками, хотя с ногами пока все по-прежнему. Стоять он не в состоянии, но, несмотря на это, не унывает. Он привыкает к неподвижности. Грустно видеть его в таком состоянии». И три дня спустя: «Мужу лучше. Уже десять дней он работает [пишет] в саду. Очень жарко. Ему жара на пользу. Ходить не может, но все больше увлекается живописью». Поскольку держать перо Ренуару было тяжелее, чем кисть, иногда письма за него писала Габриэль – например, пять писем к Бернхаймам в 1911–1913 годах.

Как и в 1905-м, Ренуар, в ответ на неподвижность, решил обзавестись машиной. В феврале 1911 года, еще до того, как ноги отказали полностью, он пишет агенту: «Собираюсь нанять на месяц автомобиль». В следующем месяце Ренуар с Алиной посетили магазин ее кузена, торговавшего машинами и велосипедами. Алина пишет Дюран-Рюэлю: «Ренуар посмотрел несколько автомобилей, ни один ему не подошел. Поэтому он заказал такой, в котором будет чувствовать себя как в гостиной. Надеюсь, он останется доволен, потому что машина страшно дорогая, однако он имеет полное право потакать своим прихотям, даже самым затратным». В мае 1913 года оставался вопрос, как перевезти Ренуара из Каня в Париж. Кассатт, жившая в Грассе, тоже на юге, неподалеку от Ренуара, поясняет своей нью-йоркской приятельнице Луизине Хейвемейер: «Сложно довезти его до Парижа, но они поедут в авто – на это уйдет восемь дней». Автомобиль был необходимостью – путешествовать поездом Ренуар уже не мог, что подтверждает письмо Алины Дюран-Рюэлю, написанное пятью месяцами позже: «Мой муж легко приноровился к авто. Оно ему нравится больше, чем поезд». Машина настолько понравилась Ренуару, что впоследствии он нанял на постоянную работу шофера Баптистена. В 1913 году личный автомобиль был большой редкостью: в 1911-м во Франции было зарегистрировано всего 64 тысячи машин.

Ренуар в Ницце. 1913. Желатино-серебряная печать. Фото Конрада Фердинанда Эдмунда фон Фрайхольда. Собрание Роланда Старка

Из-за плохого здоровья Ренуара пришлось снова сменить парижскую квартиру. Из новой, по адресу: бульвар Рошшуар, дом 57-бис, в Восемнадцатом округе, художника можно было отвозить в инвалидном кресле в его мастерскую на том же этаже. Кроме того, в 1911-м Ренуары сняли квартиру с мастерской в Ницце, всего в 12 километрах от Коллет, чтобы Ренуар был поближе к врачам. Эта квартира находилась на третьем этаже, на углу пляс Эглиз-дю-Вё и рю Палермо (теперь – рю Альфред Мортье). Снимали ее у семейства Румье-Фаро. Ренуар часто ездил из Каня в Ниццу и обратно, равно как и Алина, – про нее Ренуар говорил: «Моя жена мотается между Канем и Ниццей». Как Ренуар пояснял в ноябре 1911 года, ему часто приходилось удалять ревматоидные узлы: «Роль хирурга состоит в том, чтобы убрать все мои наросты. Это не больно, но процедура длительная и докучная». Близость к врачам была явным преимуществом, однако, объясняя, почему они сняли квартиру в Ницце, Ренуар в том же письме говорит: «Мне пришлось снять квартиру в Ницце, чтобы детям проще было ходить в школу». Семнадцатилетний Жан и десятилетний Коко учились в лицее Массена, куда от квартиры можно было дойти пешком (хотя Коко в основном занимался с частными преподавателями). Кроме того, Ницца нравилась Ренуару больше, чем Коллет. Он пишет Андре: «Мне очень хорошо в этой квартире в Ницце. Здесь не так одиноко, как в Коллет, где чувствуешь себя будто в каком-то монастыре». Ницца была «оживленнее» Каня, а кроме того, здесь проще, чем в деревне, было находить натурщиков. Ренуар писал: «Надеюсь найти натурщиков и не выписывать их из Парижа».

Тот факт, что, несмотря на тяжелое состояние, Ренуар продолжал писать, вызывал у его друзей сильнейшее удивление. В декабре 1912 года, когда Ренуару шел семьдесят второй год, Дюран-Рюэль, старше его на десять лет, приехал навестить друга и потом отметил: «Ренуар все в том же плачевном состоянии, однако сила его духа поразительна. Он не может ходить, ему даже не встать с кресла. Два человека носят его повсюду. Какие муки! Но несмотря на это, настроение у него бодрое, и он радуется, когда может писать. У него уже готово несколько работ, а вчера он по ходу дня закончил торс, который начал утром. Это набросок, однако великолепный».

Навестив Ренуара, Кассатт, которой было 69 лет, пишет Луизине Хейвемейер: «Полезно смотреть на такое мужество». Через несколько месяцев она возвращается к той же теме: «[Ренуаром] невозможно не восхищаться, такое мужество! Беспомощный калека, страдалец. Одно хорошо – он постоянно работает и сам убежден, что нынешние его картины лучше всех предыдущих».

В ноябре-декабре 1913 года, а потом в апреле-мае 1914-го немецкий художник Конрад Фердинанд Эдмунд фон Фрайхольд (1878–1944) посетил Ренуара и в Ницце, и в Коллет – сам он жил в отеле «Савурнен» в Кане. Фон Фрайхольд приехал по поручению швейцарского коллекционера Теодора Рейнхарта купить у Ренуара две работы; задание было выполнено. Он сделал множество фотографий Ренуара и членов его семьи. На одной из них Ренуар, вопреки обыкновению, снял шляпу, обнажив лысую голову; на другой Ренуар показан за работой над «Сидящей купальщицей». Проблемы со здоровьем мучили не только Ренуара, но и других импрессионистов. К 1913 году в живых остались только Кассатт, Дега и Моне, причем семидесятидевятилетний Дега был в очень плохой форме, – Кассатт писала Хейвемейер: «Дега – развалина». Два года спустя Жозеф Дюран-Рюэль сообщил Ренуару: «Недавно видел Дега. Говорить с ним непросто – он почти ничего не видит и очень плохо слышит… мадемуазель Кассатт сделали операции [по удалению катаракты] на обоих глазах».

Сидящая купальщица. 1914. 81,1 ・~ 67,2 см. Художественный институт Чикаго. Дар Энни Суон Кобурн в мемориальное собрание мистера и миссис Льюис Кобурн

Моне, напротив, пребывал в относительно добром здравии, хотя и в глубоком трауре по своей жене Алисе Ошеде – она умерла в мае 1911 года. Они с Ренуаром продолжали дружить и примерно раз в год встречались. Через три месяца после смерти Алисы, 27 августа 1911 года, Ренуар с Габриэль поехали в Живерни, чтобы утешить Моне. За день до этого Габриэль написала Воллару: «Завтра, в воскресенье, нас заберет автомобиль Дюран-Рюэля, и мы поедем в гости к его другу Моне. Тот все еще оплакивает свою жену на берегу пруда. Попытаемся утешить беднягу». Габриэль поясняет, что машина и шофер – у мадам Ренуар, на курорте в Виши. Через день после этого визита Моне написал Бернхайму: «Вчера приезжал Ренуар, чем очень меня обрадовал. Он не теряет мужества, несмотря на свое плачевное состояние, я же почти лишился надежды, хотя и здоров». Моне тревожился за состояние Ренуара и постоянно осведомлялся о нем через дочь Алисы Жермену Салеру, соседку Ренуара по Каню, а также через Дюран-Рюэля – в июне 1913 года он пишет ему: «Слышал, что Ренуар нездоров; пожалуйста, дайте знать, в чем дело. Я, разумеется, на Вас рассчитываю, а если увидите его, передайте ему мои наилучшие пожелания».

Ренуар в Ницце или Кане за работой над «Сидящей купальщицей». Ок. 1913–914. Желатино-серебряная печать. Фотография Конрада Фердинанда Эдмунда фон Фрайхольда. Частное собрание

Несмотря на развитие болезни, а возможно, и в силу этого, сразу несколько художественных критиков заявили, что Ренуар пишет все лучше. Скорее всего, здесь есть некоторое преувеличение, вызванное болезненным контрастом между немощью художника и его жизнерадостными работами. Парижский критик и поэт Гийом Аполлинер, «главный импресарио авангарда», писал в 1912 году, когда Моне, Матисс и Пикассо пользовались всеобщим признанием: «…престарелый Ренуар, величайший живописец нашего времени и один из величайших художников всех времен, проводит последние дни жизни за созданием бесподобных, изумительных портретов обнаженных женщин, которые будут радовать глаз еще многим поколениям». Даже два года спустя восторги Аполлинера не утихли: «Ренуар – величайший из ныне живущих художников, целый легион торговцев и коллекционеров с нетерпением дожидается даже проходных его работ». Столь же восторженное отношение продемонстрировал и молодой американский критик Уолтер Пач – при содействии Гертруды Стайн он после 1908 года взял у Ренуара четыре интервью. Одно из них, опубликованное в 1912 году в журнале Scribner’s, начиналось так: «Достичь почтенного возраста семидесяти лет и писать картины, которые превосходят твои же работы в юности и зрелости, стать свидетелем изменения взглядов зрителей, от враждебности к восхвалению, стать одним из самых любимых среди ныне живущих художников – такова судьба Пьер-Огюста Ренуара».

Ренуар в Ницце или Кане, отдых в процессе работы над «Сидящей купальщицей». Ок. 1913–914. Желатино-серебряная печать. Фотография Конрада Фердинанда Эдмунда фон Фрайхольда. Частное собрание

В поздние годы жизни популярность Ренуара достигла несказанных высот, причем не только в глазах критиков, но и среди рядовой публики. Однажды Ренуар ужинал в гранд-отеле «Калифорни» в Каннах с Жоссом Бернхайм-Жён (Добервилем) и его женой Матильдой; его инвалидную коляску провезли «по коридорам к столовой, преданная Габриэль обвязала его шею салфеткой и вложила вилку с ножом в его искалеченные ревматизмом пальцы. Ему поставили плевательницу, поскольку легкие его были в плохом состоянии, часть пищи подали протертой. Все посетители его узнавали, и, когда после ужина Габриэль катила кресло обратно, все поднялись и разразились длительной овацией».

Учитывая такую популярность, совершенно неудивительно, что первая полная монография об импрессионизме оказалась посвящена именно Ренуару: в 1911 году Юлиус Мейер-Грефе написал книгу о Ренуаре, содержавшую сто репродукций; на следующий год она была переведена с немецкого на французский. Несколько лет спустя близкий друг Ренуара Альбер Андре выпустил еще одну монографию: художник успел одобрить ее текст до публикации, состоявшейся в мае 1919 года, за семь месяцев до смерти Ренуара. Еще в 1911 году, 20 октября, французское правительство повысило Ренуара до ранга офицера ордена Почетного легиона. И если в 1900 году, когда Ренуару присвоили звание рыцаря ордена, у некоторых либералов, вроде Моне, это вызвало возражения, теперь, десятилетием позже, Моне был только рад: «Мой дорогой Ренуар, от всей души поздравляю с производством в офицеры».

Популярность имела предсказуемое следствие – цены на работы Ренуара снова выросли. В 1899 году за картины Моне давали больше, однако к 1912-му Ренуар его обогнал. Например, «Берег Сены в Аржантёе» (ок. 1873–1874) и «Терраса в Сент-Адресс» (ок. 1866–1867) были проданы по 27 тысяч франков, а две сопоставимые работы Ренуара, «Парижанка» (1874) и «Утренняя прогулка в Булонском лесу», – за 56 и 95 тысяч франков соответственно. Рост цен на полотна Ренуара подстегивал ажиотажный спрос среди коллекционеров. Например, его друг Морис Ганья собрал самую обширную коллекцию произведений Ренуара в Европе – 161 работу. Превзойти его смог только американский врач из Филадельфии Альберт Барнс, миллионер, запатентовавший антисептик аргирол. 11 декабря 1912 года Барнс приобрел у Воллара два первых своих полотна Ренуара за 30 тысяч франков. На следующий год Барнс пишет еще одному американскому коллекционеру, Лео Стайну: «Убежден, что не смогу купить слишком много Ренуаров». В итоге он приобрел 181 работу.

Между 1910 годом и кончиной Ренуара в 1919-м как минимум на 37 выставках в 12 странах было представлено не менее 605 его работ. Рекордным стал 1913 год: накануне Первой мировой войны на восьми выставках были представлены в общей сложности 102 картины Ренуара. Наиболее масштабная из них состоялась в марте 1913-го в парижской галерее братьев Бернхайм-Жён: она включала в себя 52 важнейшие работы Ренуара с 1867 года. В ее иллюстрированный каталог под редакцией Октава Мирбо вошли пятьдесят восемь рецензий других критиков, написанных начиная с 1876 года. Даже в годы войны 224 работы Ренуара были представлены на 14 выставках.

Когда Бернхаймы решили опубликовать книгу о Родене (она вышла в свет в 1915-м), они заказали Ренуару графический портрет скульптора. В ноябре 1913-го Ренуар пишет в ответ: «Дорогой месье Бернхайм, я с удовольствием нарисую портрет Родена». Автором этой книги был Гюстав Кокьо, критик, работавший на Бернхаймов; он же осуществлял связь с Роденом, и в частности пишет ему: «Мадам Ренуар и Ренуар ожидают Вас и мадам Роден. Они прекрасно обосновались, и все готово для Вашего визита. Ренуар живет в Кане, в тех краях любой укажет Вам на его дом. Напоминаю, что Ренуар должен выполнить Ваш портрет для нашего альбома, который собирается публиковать Бернхайм. Кань находится на полпути между Антибом и Ниццей. От Ниццы до него всего несколько километров». Ренуар оценил эту работу в тысячу франков. Впоследствии Воллар убедил его сделать, совместно с Огюстом Кло, литографию по этому рисунку, и с портрета было отпечатано 200 оттисков.

Сам Ренуар, невзирая на всеобщее признание его графических и живописных работ, продолжал сомневаться в ценности своего труда. С одной стороны, мы уже знакомы со словами Кассатт, сказанными в 1913 году: «[Ренуаром] невозможно не восхищаться, такое мужество! Беспомощный калека, страдалец. Одно хорошо – он постоянно работает и сам убежден, что нынешние его картины лучше всех предыдущих, а кроме того, он заработал достаточно, чтобы обеспечивать себе и своим родным все мыслимые удобства». С другой стороны, через год, уже после начала Первой мировой войны, Ренуар признался Андре: «Что касается меня, я продолжаю работать, если это можно назвать работой. Только чтобы убить это чертово время, которое стареет, но, как и старая гвардия [Наполеона], не умирает. Я гнию, точно старый заплесневелый сыр». Возможно, он не верил в чужую похвалу, не исключено также, что к нему вернулась старая привычка самоуничижения.

Но как бы Ренуар ни расценивал свои работы, сам процесс творчества придавал ему в этот период душевное спокойствие – это следует из неизменного оптимизма его картин. В начале 1910 года, в возрасте 69 лет, он написал Андре: «Мне очень повезло, что у меня есть живопись, которая даже под конец жизни дарует мне иллюзии, а подчас и радость». И хотя сам Ренуар противопоставляет искусство и жизнь, Мирбо считает, что они взаимосвязаны: «Вся его жизнь и его творчество – это урок счастья. Он писал в радости… Ренуар, возможно, единственный великий художник, не создавший ни одной грустной картины». Видимо, «ни одной грустной картины» Ренуар не написал потому, что видел в своем творчестве способ забыть о своем тяжелом положении: «Это невыносимо, особенно по ночам, я по-прежнему вынужден принимать лекарства, хотя они совершенно не помогают. Помимо этого неудобства, все хорошо, я понемногу работаю, чтобы забыть о муках». Действительно, по тому, сколько Ренуар успевал написать за тот или иной период, можно судить о его самочувствии. В 1911 году, после того как он оправился от особенно тяжелого приступа, Алина написала Дюран-Рюэлю: «У Ренуара все прекрасно. Он вновь ощутил вкус к работе, а это признак хорошего самочувствия».

Если Ренуара посещало вдохновение, даже немощь не мешала ему браться за масштабные полотна. Когда в 1910 году он писал «Жана Ренуара в костюме охотника» (173 × 89 см), стул его иногда ставили на козлы и поднимали на нужную высоту, а к полотну прикрепляли шкивы, чтобы его можно было поднимать и опускать. Ренуар замахнулся на столь масштабное полотно под влиянием знаменитых фресок, например написанной Рафаэлем истории Психеи, которой он восхищался в 1881 году в Риме на вилле Фарнезина. Взявшись за столь крупную работу, художник, терявший физические силы, надеялся достичь бессмертия. В своей биографии 1919 года Андре цитирует слова Ренуара: «Теперь, когда у меня уже нет ни рук, ни ног, мне захотелось писать большие картины. Мне все время снится Веронезе, „Брак в Кане Галилейской“… Как жаль!» Свое отношение к великим мастерам прошлого Ренуар высказал в интервью Уолтеру Пачу, которые давал в 1908–1912 годах: «Не существует ничего, помимо классики. Даже чтобы ублажить заказчика, пусть самого щедрого, музыкант не может добавить к семи нотам октавы дополнительную. Он все равно вынужден будет вернуться к первой. Так же все и в живописи. Нужно только помнить, что классика может возникнуть в любую эпоху: Пуссен был классиком, Камиль Коро был классиком».

В это же время Ренуар высказывал и свое высокое мнение о ремесле. Он пишет об этом в предисловии к новому изданию французского перевода «Книги об искусстве» (ок. 1390) Ченнино Ченнини, последователя Джотто. Подготовка переиздания заняла два года, начавшись в июле 1909-го, в итоге в декабре 1910-го в журнале L’Occident была опубликована рецензия, а саму книгу «Библиотека L’Occident» выпустила в 1911-м. В ноябре 1909 года Ренуар работал над этим предисловием при содействии Мориса Дени и Жоржа Ривьера – они переписывали и редактировали текст Ренуара. Он не только возносит хвалу ремесленникам, но и отмечает прямую связь ремесла с классической традицией. Опыт работы с фарфором научил Ренуара уважительному отношению к ремесленникам, а то, что ремесленники Ченнини создавали фрески, нравилось ему в силу любви к настенным росписям, которыми он в 1881 году восхищался в Италии.

В предисловии Ренуара поднят вопрос о том, почему ремесленников прошлого (в отличие от его современников) можно считать великими художниками: «Каково бы ни было влияние вторичных причин на упадок наших ремесел, основной, по моему мнению, остается отсутствие идеалов». Одним из идеалов Ренуару представляется вера. Не вера в Бога, поскольку Ренуар никогда не проявлял интереса к официальной религии, как писал его сын: «Ренуар редко заходил в церковь, если заходил вообще». Однако он веровал в искусство и красоту. В предисловии к трактату Ченнини он пишет: «Для всех картин, начиная от помпейских, написанных греками [на самом деле – в период ранней Римской империи], и до Коро, включая сюда и Пуссена, как будто использовалась одна и та же палитра… Однако, чтобы уяснить себе общую ценность старого искусства, мы должны помнить о том, что выше мастерства художника стояло нечто еще, тоже ныне исчезнувшее, то, что наполняло души современников Ченнини: христианская вера, самый неиссякаемый источник их вдохновения. Именно она придавала их произведениям одновременно и искренность, и благородство, в которых мы усматриваем такое очарование. Говоря коротко, в те времена существовала гармония между людьми и средой, в которой они обитали, и гармония эта проистекала из единства веры. Это можно объяснить, если согласиться с тем, что представление о божестве у высокоразвитых народов всегда включало в себя понятия порядка, иерархии и традиции». Хотя Ренуар и не был религиозен, его восхищение искусством, представленным в музеях, напоминает религиозный экстаз, который он видел в работах мастеров прошлого.

Учитывая все это, неудивительно, что, когда в апреле 1913 года Воллар обратился к Ренуару с предложением перевести, в сотрудничестве со скульптором, свои картины в объемную скульптуру или рельефы, художник заинтересовался – это позволило бы ему сохранить свои работы для будущего еще в одной художественной технике. В этом дуэте Ренуару отводилась роль Ченнини, а его соавтору-скульптору – роль его помощников-ремесленников. Разумеется, самостоятельно Ренуар создать скульптуру не мог – руки его были искалечены настолько, что ему уже стало не под силу работать даже с мягким воском, что он делал еще пять лет назад. Хотя был случай, когда он взял землю из сада в Коллет и слепил головку «Маленькой стоящей Венеры». После этого он руководил созданием статуй, однако сам над ними не работал. Начиная с «Белокурой купальщицы» 1881 года, фигуры у Ренуара приобретают все более отчетливую скульптурность: то же свойство он обнаруживал у самых любимых своих предшественников – помпейских художников, Рафаэля и Сезанна. В шутливом письме к Андре от апреля 1914 года Ренуар рассказывает, как Воллар организовал эту совместную работу: «Дорогой Андре, все в жизни случайно, и, когда Воллар заговорил со мной о скульптуре, в первый момент я послал его к черту. Однако, все взвесив, я позволил себя уговорить с целью заручиться на несколько месяцев приятным обществом. Я мало что понимаю в искусстве, но быстро выучился играть в домино на троих, потому что очень старался». Хотя Ренуар и утверждает, что главной побудительной причиной было желание обзавестись собеседником, вряд ли бы он согласился на эту затею, если бы она ему не нравилась.

Ренуар в соавторстве с Ришаром Гино. Большой триумф Венеры. На постаменте – «Суд Париса». 1915–916. Бронза. Высота 184,8 см. Галерея Тейт, Лондон

Воллар поначалу хотел подрядить на эту работу Майоля, однако тот не согласился. Тогда Майоль предложил вместо себя Ришара Гино, который три года отработал его ассистентом и весь предыдущий год переводил в скульптуру картины Мориса Дени. План заключался в том, что Гино будет работать под непосредственным наблюдением Ренуара; все основные решения, насчет, например, размера и стиля, будет принимать художник. На всех работах, которые встретят одобрение Ренуара, будет написано его имя. Воллар обязан будет получить письменное разрешение художника на отливку тех скульптур, которые приобретет у художника, после чего все права на отливку переходят к нему. Так, 19 апреля 1914 года Ренуар пишет Воллару: «Даю месье Амбруазу Воллару, торговцу произведениями искусства, владельцу трех моих скульптурных моделей: маленькой статуэтки на пьедестале „Суд Париса“, большой статуи на пьедестале „Суд Париса“ и часов „Триумф любви“, разрешение воспроизводить их в любом материале». Воллар должен был расплатиться с Гино, а Ренуару предстояло получать полную сумму от продаж каждой копии за вычетом комиссии Воллара. Сотрудничество это началось весной 1913 года (Гино было 23 года, а Ренуару – 72) и продолжалось три с лишним года. Гино, который был моложе Пьера на пять лет, вошел в семейный круг Ренуара. Он сделался не только компаньоном художника, но и близким другом Жана, которому было всего на четыре года меньше, чем ему; сдружился он и с подростком Коко. Жан и Коко часто писали письма Ренуара к Гино. Его присутствие позволяло Ренуару сохранять активность и работать даже во время приступов ревматизма. В октябре 1914-го Ривьер писал Жану: «Уверен, что приезд Гино немного отвлечет Вашего отца. Его ждет приятная, но не утомительная работа».

Из четырнадцати скульптур, созданных в результате этого сотрудничества, половина связана с выполненным Ренуаром в 1913 году вариантом его «Суда Париса» (о первом варианте 1908 г. см. в пятой главе). Одна из задач Ренуара в этом новом варианте состояла в том, чтобы сделать фигуры мощнее и объемнее – так их легче будет лепить. Габриэль пишет Бернхайму, что новый вариант ей нравится больше: «Он сейчас работает над большой картиной, такой же как та, которую вы видели в Кане, „Судом Париса“, но эта гораздо красивее первой. Чувствует он себя хорошо, работает каждый день».

Гино создал под руководством Ренуара пять статуй и два рельефа – основой послужила картина 1913 года. Две статуи – это бюсты Париса, один с бородой, другой – без. Еще три скульптурные работы изображают Венеру: маленькая и средняя статуэтки и большая статуя. Два рельефа на тему «Суд Париса» – маленький барельеф и крупный горельеф – стали постаментами для малой и большой статуй Венеры. Одну из бронзовых отливок большой статуи Венеры Ренуар предполагал поставить у себя в саду в Коллет – она показана там на его акварели, подписанной: «Пусть постамент статуи будет на уровне воды, с камушками и водорослями». Во время работы над этим проектом Ренуар пытался усовершенствовать образ большой Венеры, выясняя, каких размеров были классические предшественницы статуи. В феврале 1914 года он пишет Андре: «Дорогой друг, хочу обременить тебя одной просьбой. Я даже не знаю, выполнима ли она. Состоит просьба в том, чтобы узнать точную высоту, с ног до головы, статуи какой-нибудь гречанки, не Венеры Милосской, которая похожа на мощного полицейского, но, например, Афродиты Арлезианской, или Медичи, или еще какой. Полагаю, что выяснить это можно по отливкам из Лувра. Если тебе удастся так или иначе заполучить для меня эти сведения, сообщи как можно быстрее. Если не получится – ничего страшного, обойдусь». Вне зависимости от того, смог ли Андре снабдить Ренуара этой информацией, через несколько месяцев работа уже была в полном разгаре, так как Кассатт написала Дюран-Рюэлю: «Большая статуя подвигается». Высота большой Венеры Ренуара находится как раз посредине между размерами двух классических скульптур, обмерить которые он попросил Андре. В остальном пропорции Венеры Ренуара не имеют ничего общего с пропорциями античных статуй: его Венера тяжеловесна, с маленькой головой, покатыми плечами, небольшой грудью, удлиненным туловищем, выпирающим животом и широкими бедрами.

Ренуар не только просил Гино придерживаться типажа и жестов фигур, изображенных в «Суде Париса» 1913 года, но, помимо этого, он предоставлял ему живые модели. В октябре 1913 года Жан пишет Гино в Париж из Коллет: «Дорогой Гинот [sic], папа попросил тебя подождать немного и не везти сюда натурщицу – у него появилась идея: Рене, которая позировала в Эссуа для маленьких Венер». Три месяца спустя Ренуар сообщил Воллару, что готов принять Гино в Ницце, добавив при этом, что у него появились натурщица и натурщик и он рассчитывает, что Гино приедет безотлагательно. Натурщик должен был позировать для двух фигур – Париса и летящего Меркурия, натурщица – для трех богинь. Габриэль продолжала позировать для Ренуара до ноября 1913 года, как раньше позировала для обоих вариантов «Суда Париса», в том числе и для фигуры самого Париса. Однако нет никаких свидетельств о том, что за те семь месяцев, которые Гино проработал с Ренуаром до ухода от него Габриэль в ноябре 1913-го, она хоть раз позировала для скульптора.

«Суд Париса» стал первой после «В саду» (1885) картиной Ренуара, на которой изображено любовное свидание, однако на сей раз в жизни Ренуара не было соответствующих романтических обстоятельств. Отношения с женой становились все более натянутыми, отчуждение нарастало, по этой причине они подолгу жили врозь. Ренуар проводил почти все время в Кане или Ницце – до ноября 1913 года его сопровождала Габриэль, потом – другие служанки, Алина же перемещалась между Эссуа, Парижем, Ниццей и Канем. Они регулярно встречались – это видно из его письма к жене от 24 июня 1911 года: «Надеюсь, что застану тебя в Париже. Приеду туда на первой неделе июля». То, что столь долгие разлуки устраивали обоих, свидетельствует об отсутствии душевной близости.

Ренуара все сильнее раздражало нежелание Алины следовать указаниям врачей. Например, в январе 1914 года он язвительно пишет Андре: «У жены, понятное дело, по-прежнему тяжелая простуда». К этому времени Алине уже официально поставили диагноз: диабет. Мэри Кассатт, тоже страдавшая этим заболеванием, в феврале 1914 года сообщила Дюран-Рюэлю про диагноз Алины. Габриэль, кстати, называла вещи своими именами еще двумя годами раньше: «Мадам Ренуар чувствует себя неплохо. У нее по-прежнему диабет. Она сильно похудела». Как уже говорилось в пятой главе, действенного лекарства от диабета в те времена не существовало, однако Алина пыталась держать болезнь под контролем, регулярно посещая курорт в Виши. К сожалению, для нее пребывание на курорте оказалось столь же бессмысленным, как и для Ренуара. Из-за ослабленного иммунитета у нее часто случались респираторные заболевания – эмфизема и бронхит. Например, в 1910 году Габриэль добавляет на обороте письма Ренуара к Ганья: «Мадам Ренуар поправляется от тяжелой простуды. Пока болезнь не прошла». В июне следующего года Габриэль пишет Воллару: «Хозяйка уже три недели кашляет. У нее не прошел бронхит».

Те самые деньги, которые позволяли ни в чем себе не отказывать, стали еще одной причиной трений между Алиной и Ренуаром. Он объясняет в письме 1913 года: «Моя жена любит роскошь; я роскошь ненавижу и принимаю только тогда, когда меня заставляют». Алина всегда стремилась жить на более широкую ногу, чем того хотелось Ренуару. По ее настоянию были куплены дома в Эссуа и Коллет, снята дорогая квартира в Париже. Что касается мастерских Ренуара и его одежды, они, напротив, отличаются крайней скромностью. При этом, став беспомощным инвалидом, Ренуар радовался тому, что у него много денег. Кассатт в 1913 году писала об этом Хейвемейер: «Он заработал достаточно, чтобы обеспечивать себе и своим родным все мыслимые удобства». То ли с разрешения Ренуара, то ли без, Алина никогда не стеснялась просить денег у Дюран-Рюэля и Воллара. Кроме того, она подрабатывала на стороне, продавая произведения искусства. В 1912 году Кассатт писала Хейвемейер: «Мадам Ренуар давным-давно, хотя не так уж и давно, приобрела небольшой „pochad“ [набросок] Сезанна за 100 франков, а теперь ей за него предлагают 18 500 франков, она же хочет 20 000. Безумие». В надежде заработать побольше Алина играла в азартные игры – Ренуар шутливо сообщает об этом мадам Ганья в письме к ее супругу от ноября 1910 года: «Эта [записка] – для мадам Ганья: моя жена съездила в Монте-Карло и выиграла 200 франков. Мне теперь есть на что купить широкополую шляпу, о которой я давно мечтал».

Стремление Алины приобщиться к кругам крупной буржуазии заставляло ее отказываться от любой работы, которая казалась ей грубой. Себя она скорее считала управляющей семейными владениями. Она настаивала на том, чтобы всегда лично приветствовать гостей Ренуара, следила, когда и какие комнаты в доме будут свободны. В марте 1911 года она пишет Дюран-Рюэлю: «Если Ваш сын Жорж собирается приехать, пусть поспешит. После 20-го у меня уже не будет свободных комнат». Из письма Воллару 1913 года: «Вы собираетесь приехать в конце месяца. У меня есть для Вас комната… Алина Ренуар».

Кроме того, в трех их домах все разрастался штат прислуги, за которой нужно было надзирать. Мадлена Брюно, натурщица из Каня, вспоминает: «В Коллет было множество слуг: Большая Луиза родом из Эссуа, как и Габриэль с Люсьеной, горничная, Леонтина из Каня, Антуанетта Эрбен, садовник Байле и шофер Баптистен». Кроме того, у Ренуаров были приходящие работники. Алина лично занималась садом – ей нравилось посылать гостинцы друзьям Ренуара. Например, в декабре 1912 года Ренуар пишет Поль Гобийар: «Моя жена собирается отправить тебе [оливкового] масла – оно в этом году удачное и в изобилии».

Стремление Алины руководить проявлялось и в другом – она была удачливой свахой. Как уже говорилось, она свела старшую дочь Ривьера Элен с племянником Ренуара Эдмоном Ренуаром-младшим, а впоследствии обратила свое внимание на младшую сестру Элен – Рене, которая жила у Ренуаров, пока брала уроки пения (см. пятую главу). В конце 1912 года Ривьер написал Алине восторженно-благодарное письмо, оповещая, что Рене (ей тогда было 27 лет) помолвлена с Полем Сезанном-младшим (сорокалетним): «Мадам, мадам Сезанн и ее сын сегодня нанесли мне визит, цель которого будет понятна Вам без лишних слов. Речь шла о предложении руки и сердца. Поль Сезанн и Рене любят друг друга и объявили [о своей помолвке]… Всего несколько часов спустя после этого события спешу оповестить Вас о нем, ибо Вы приняли в нем непосредственное участие и Вас оно обрадует не меньше, чем меня… Я бесконечно счастлив этим замужеством… Должен ли я настойчиво изъявлять благодарность, которую испытываю, думая о том, какую роль Вы сыграли в этом браке? Нет, Вы, безусловно, согласитесь, что Вам не требуется совершать больше никаких добрых дел, чтобы сохранить мою самую искреннюю признательность, а ведь Вы прекрасно меня знаете». Через восемь дней Ривьер пишет Ренуару: «Не буду многословно рассказывать о том, какое счастье для меня – предстоящий брак Рене [свадьба состоялась в январе 1913 года]. Когда бы и в какой связи я ни подумал об этом союзе, меня охватывает радость. Кстати, я получил чрезвычайно любезное письмо от твоей супруги; передай ей, пожалуйста, что я очень тронут». Рене выразила свою глубокую признательность Алине, назвав своих детей Алиной Сезанн и Жан-Пьером Сезанном (совместив имена двух старших сыновей Алины).

Мэри Кассатт, пытавшаяся понять семейное устройство Ренуаров, не разделяла высокого мнения Ривьера, а также Рене и Поля Сезанна-младшего об Алине. Точка зрения Кассатт основывалась как на ее собственных наблюдениях, так и на том, что узнавала от прислуги Ренуаров ее горничная Матильда Вале. По мнению Кассатт, между Алиной, которую она считала холодной и безразличной к мужу, и Габриэль, в которой Кассатт видела любовь и преданность хозяину, существовала огромная разница. В письме к Хейвемейер от февраля 1913 года Кассатт анализирует ситуацию: «Ездила на днях к Ренуару, полезно смотреть на такое мужество. Странный это дом: единственный душевный человек – это его бывшая натурщица, а теперь сиделка. Мне сказали, что она попивает, однако ей все можно простить за ее преданность, что же касается мадам Ренуар, ее почти никогда нет на месте». Например, за полтора года до этого Алина решила поехать на курорт именно тогда, когда Ренуар хотел нанести визит соболезнования Моне, – в результате сопровождала Ренуара Габриэль. И Габриэль, и Кассатт считали, что Алине нравится самостоятельная жизнь. Как уже говорилось выше, на этом этапе Алина была убеждена, что поездки на курорты помогут ей от диабета, – в начале 1915 года Кассатт пишет об этом Дюран-Рюэлю: «Видела сегодня Ренуара, с ним все хорошо, пишет в замечательном цвете – никакого больше красного. Мадам Ренуар дома не было, она уехала в Ниццу. Он сказал, что и с ней все хорошо. Кухарка Ренуаров сказала Матильде [горничной Кассатт] – нет, она просто не в себе, и она [кухарка] считает, что диабет подействовал ей [Алине] на мозги. Эта женщина [кухарка] очень давно работает у Ренуаров. А теперь мадам Ренуар не хочет соблюдать никакой диеты; говорит, мол, что если она будет регулярно ездить в Виши, то это необязательно». В июле 1913 года Кассатт в очередном письме к своей нью-йоркской приятельнице Хейвемейер упоминает Габриэль: «Странный этот дом; по счастью [для Ренуара], там есть бывшая натурщица, а теперь сиделка, прекрасным образом ему преданная».

Габриэль в студии Ренуара на бульваре Рошшуар, 35, в Париже. Ок. 1912–913. Частное собрание. Фотограф неизвестен

Непростые отношения в семье Ренуар были широко известны, однако все опешили, когда в ноябре 1913 года Алина ни с того ни с сего уволила преданную Габриэль. Почему – никто так и не узнал. В письме от 28 декабря Кассатт высказывает Хейвемейер свое недоумение: «Жена рассчитала бывшую натурщицу, которая прожила у них восемнадцать лет и была преданной сиделкой Ренуара. Она, жена, ее приревновала и сказала, что будет ухаживать за ним сама, однако не ухаживает, он остался без сиделки, а ведь он беспомощен, как младенец; эта бедняжка была очень к нему привязана, а теперь рядом с ним ни одной любящей души». Бернхаймы усматривали примерно ту же причину увольнения Габриэль, впоследствии внук Бернхайма писал: «Преданная Габриэль, ухаживавшая за ним с такой самоотдачей, воплощала в себе его идеал женщины: натурщица, сиделка и ангел-хранитель. Она долго у них служила, но потом у мадам Ренуар внезапно случился приступ ревности против этой милой, преданной служанки, и она убедила Ренуара ее уволить – он вынужден был, скрепя сердце, это сделать, чтобы восстановить мир в доме».

После увольнения Габриэль в ноябре 1913 года Ренуар признался, пусть и не впрямую, что в его семейной жизни возникли новые осложнения: месяц спустя он написал Жоржу Дюран-Рюэлю, что Полю Дюран-Рюэлю лучше не приезжать к нему в Кань до возвращения туда Алины: «Моя жена любит присутствовать при его визитах. Мне она не доверяет». Вскоре после увольнения Габриэль Кассатт снова упоминает Ренуаров в письме к Хейвемейер: «Жену его я не люблю, а теперь, избавившись от его сиделки и натурщицы, она постоянно при нем». Похожее наблюдение высказал в письме к брату от 20 апреля 1914 года и Жозеф Дюран-Рюэль: «[Мадам Ренуар] неотступно следит за мужем и, похоже, заставляет его делать все по ее указке. Не смог и двух минут поболтать с Ренуаром наедине». В марте 1915 года Кассатт сообщила Хейвемейер: «Завтра к обеду будут Воллар и мадам Ренуар. Месье Ренуар тоже хотел прийти. Уверяю тебя, она не настаивала». Кассатт, судя по всему, убеждена, что мадам Ренуар не хотела, чтобы муж к ним присоединился.

Как мы видим из писем Кассатт и Бернхаймов, друзья Ренуара усматривали единственную причину увольнения Габриэль – ревность со стороны Алины. Да, из всех писем Габриэль явствует, что она была женщиной заботливой и сострадательной. Но чем она могла вызвать у Алины ревность? У нас нет никаких свидетельств того, что в предыдущие 18 лет у Ренуара с Габриэль была сексуальная связь, – но нет и свидетельств обратного. В 1913 году их почти наверняка ничто такое не связывало: Ренуар был слишком болен, а у Габриэль давно возникли отношения с американским художником Конрадом Слейдом (об этом чуть ниже).

Куда более вероятно, что Алина ревновала Габриэль из-за того, что Ренуар поверял ей свои тайны, а она занимала очень важное место в его жизни. Как мне представляется, разозлить Алину настолько, что она решила выгнать Габриэль из своего дома, могло только одно: Алина наконец-то раскрыла главный секрет Ренуара и узнала о существовании его незаконной дочери Жанны Трео. Узнать об этом она могла благодаря возникшей у нее тремя годами раньше привычке – рыться в вещах Габриэль. Габриэль пишет Воллару: «От его жены сплошное беспокойство. Пришла, когда хозяина не было, отобрала у меня несколько эстампов, которые он хотел оставить себе. Он такой хороший, а жена очень неприятная. Все время делает гадости». Хотя Габриэль и знала, что Алина регулярно обшаривает ее комнату, она могла случайно оставить там какое-то свидетельство существования Жанны Трео, например недавно написанное Жанной новое завещание, по которому все свое имущество она оставляла Габриэль. Это завещание Жанна написала 12 июня 1913 года, один экземпляр оставила себе (он сохранился в семейном архиве), а еще один отправила Габриэль. В завещании она называет себя Жанной-Маргаритой Трео. Алина, возможно, знала, что первую натурщицу Ренуара звали Лизой Трео, и с легкостью догадалась, что Жанна – незаконнорожденная дочь Ренуара. Тот факт, что Жанна сделала Габриэль своей единственной наследницей, должен был показать Алине, что Габриэль не только знала о существовании внебрачной дочери Ренуара, но и стала для Жанны очень близким человеком.

Экземпляр завещания, который сохранила Жанна, гласит: «Моя последняя воля и распоряжение таковы: я, нижеподписавшаяся Жанна-Маргарита Трео, вдова Луи-Теофиля Робине, проживающая в деревне Мадре, по этому завещанию оставляю мадемуазель Габриэль Ренар, проживающей у мадам Дюпюи, по адресу: Париж, рю Клиньянкур, дом 23, все движимое и недвижимое имущество, которое останется после моей смерти, и назначаю ее своей единственной наследницей, исключая всех остальных». Нам известно, что на самом деле Габриэль жила не у Жоржетты Дюпюи, а рядом, у Ренуаров, по адресу: бульвар Рошшуар, 57. Но пока Габриэль оставалась в этом доме, Жанна не могла отправить ей завещание напрямую из страха, что Алина перехватит письмо. Все свои письма к Ренуару Жанна посылала либо Жоржетте Дюпюи, либо Воллару – людям, знавшим тайну Ренуара. Если, как я предполагаю, Алина нашла завещание в комнате у Габриэль и спросила ее напрямик, кто такая Жанна Трео-Робине, Габриэль, скорее всего, отказалась отвечать, даже под угрозой увольнения. К Ренуару Габриэль относилась трепетнее, чем к Алине, и, разумеется, предпочла промолчать.

Уволив Габриэль, человека, от которого так сильно зависело физическое и душевное благополучие Ренуара, Алина, безусловно, хотела причинить ему боль. Ренуару уже исполнилось 72 года. Жена не могла придумать для него более сурового наказания за 35 лет скрытности и обмана. Не исключено, что, поскольку Ренуар всегда избегал открытых конфликтов, у Алины не было иного оружия, кроме подспудных действий. У меня есть основания предполагать, что Алина чувствовала себя преданной и крайне уязвленной. Вне всякого сомнения, боль ее обостряло то, что ее собственный отец когда-то обманул ее мать. Именно подозрениями Алины может объясняться ее нежелание оставлять Дюран-Рюэля наедине с Ренуаром даже на две минуты. Не исключено, что Алина так и не пошла на прямой разговор с Ренуаром по поводу упоминаний Жанны в завещании, – Габриэль обязательно сказала бы хозяину, за что именно Алина ее уволила. Скорее все обстояло так: Алина каким-то образом проникла в тайну Ренуара, после чего оба решили, что говорить больше не о чем.

Если Алина действительно проведала (как я полагаю) о существовании Жанны, то это сильно подорвало и без того ограниченную способность Ренуара управлять собственной жизнью. Его здоровье стремительно слабело, физическая немощь возрастала – легко понять, почему через месяц после ухода Габриэль Ренуар якобы произнес слова, о которых ему потом напомнил Ривьер: «Иногда мы напоминаем пробку на воде, никогда не знаешь, куда тебя вынесет». Андре цитирует похожее высказывание Ренуара в своей книге, вышедшей в мае 1919 года, текст которой был одобрен Ренуаром: «Сегодня, оглядываясь на прожитую жизнь, я сравниваю ее с пробкой, брошенной в реку. Она устремляется вперед, потом ее подхватывает встречное течение, тащит назад; она погружается, всплывает, застревает среди травы, отчаянно пытается высвободиться и в конце концов исчезает неизвестно где». Ренуар хранил тайны ради того, чтобы хоть небольшая часть его души оставалась неуязвимой. После того как Алина прознала о его секрете, он мог сделать только одно: чтобы сохранить хоть какой-то контроль над ситуацией, он никому не сообщил о причине увольнения Габриэль, тем самым сохранив тайну существования Жанны Трео от всех, в том числе и ближайших друзей, и сыновей. Да, возможно, Алина теперь все знала, но она не могла предать тайну Ренуара гласности, не запятнав и его репутацию, и свою собственную. Именно поэтому она так никогда и не выдала его секрет.

Габриэль повезло: когда Алина ее уволила, Конрад Слейд пригласил ее пожить с ним в отеле «Савурнен» в Кане. Габриэль на тот момент было 35 лет, а Слейду – 42. Они познакомились в 1906 году, когда Слейд приехал в Кань с единственной целью – завести дружеские отношения с Ренуаром, которым восхищался. Габриэль и Конрад прожили вместе следующие 37 лет, до самой его смерти в 1950 году. Если бы Слейд не позаботился о Габриэль, ей пришлось бы вернуться к родне в Эссуа – своих накоплений у нее было мало. После отъезда из Коллет она довольно долго приспосабливалась к своему новому положению и растеряла связи со всеми, кроме Ренуара. 8 декабря 1913 года она наконец-то связалась с Жанной Трео – написала ей на писчей бумаге отеля «Савурнен»: «Дорогая Жанна, это письмо от призрака. При встрече я объясню тебе, почему ты так долго ничего от меня не слышала!» Поскольку Габриэль жила в гостинице, ей было не связаться с Жоржеттой Дюпюи, и она спрашивает Жанну: «Слышала ли ты что от мадам Дюпюи? Не знаю, что она все это время поделывает. Я от нее ничего не слышала уже месяц. Если она тебе писала, дай знать». При этом она продолжала общаться с Ренуаром, поскольку пишет его дочери: «У месье Ренуара все в порядке; он попросил отправить тебе 100 франков. Когда получишь, сообщи мне по адресу, напечатанному на этом бланке… Месье Ренуар просил передать тебе наилучшие пожелания, я же шлю свою любовь. Габриэль Ренар». Даже если Алина и проникла в тайну Ренуара, он не позволил, чтобы это повлияло на его отношения с Жанной. По старой привычке Ренуар уже после увольнения дает Габриэль 100 франков, чтобы она переслала их Жанне вместе с изъявлением его любви, как он это делал, например, в декабре 1910 года.

Из письма Габриэль к Жанне однозначно следует, что в ближайшее время они увидятся: «При встрече я объясню». Между ноябрем и декабрем 1913 года социальный статус Габриэль сильно повысился: из служанки знаменитого художника она превратилась в спутницу состоятельного бостонца. Из всех сохранившихся документов следует, что она была женщиной доброй и щедрой; возможно, она объяснила Жанне, что ей теперь не так уж необходимо быть ее единственной наследницей. Соответственно, Жанна составила новое завещание, где написано: «Отменяю все предыдущие распоряжения». Новое завещание идентично предыдущему по форме, поменялось только имя наследника: на место Габриэль Жанна вписала двоих. Оба они – члены ее приемной семьи: «1. Жорж Давид, мой крестник, сын Валентена Давида и Альфонсины Готье, – первая половина и 2. Луиза Готье, моя крестница… – вторая половина». Из нового завещания Жанны следует, что она, как и все члены ее приемной семьи, была ревностной католичкой: «Желаю для себя похорон по второму разряду на кладбище Мадре, погребения в дубовом гробу хорошего качества и чтобы отпевание прошло как можно скорее после моей смерти в церкви Мадре. Кроме того, желаю, чтобы ежегодно служили мессу по мне и по моему покойному мужу. Завещаю благотворительному обществу Мадре 200 франков, без налогов, с условием, что оно будет следить за нашей могилой на кладбище». Отсюда следует, что Жанна хотела быть погребенной в одной могиле с мужем.

Обещанный визит Габриэль зимой 1913/14 года стал продолжением череды визитов, которые она с Жоржеттой наносила Жанне от имени Ренуара с тех пор, как из-за состояния здоровья ему самому стало слишком тяжело приезжать в Мадре. После смерти мужа в 1908 году Жанна превратилась в женщину хрупкую и болезненную, и это тревожило ее отца, Габриэль и Жоржетту. Например, несколькими годами раньше Жоржетта сама вызвалась навестить Жанну: «Маленькая моя Жаннетта, твое письмо очень нас всех обрадовало, но как же плохо, что ты все время болеешь. Постарайся есть немножко побольше, впрочем, когда не чувствуешь голода, это нелегко. Чтобы ты начала есть, рядом с тобой должна быть обжора вроде меня. В любом случае очень постараемся приехать к тебе на Пасху… а когда я приеду, тебе ничего не останется, кроме как есть». Судя по всему, от полного отчаяния Жанну удерживало только участие в жизни католической общины Мадре – это видно из приписки Жоржетты: «У меня, маленькая Жаннетта, оказались очень красивые венцы для причастия из магазина, в котором я работаю, – они еще не очень потускнели. Я подумала, что они пригодятся вам во время процессий. Если они тебе нужны, дай знать, я пришлю. А ты тем временем будь умницей, чтобы, приехав, мы тебя застали свеженькой, как маргаритка… Всем наилучшие пожелания. Передавай приветы всем в Мадре».

Начиная с 1909-го раз в год Жанна покидала Мадре и приезжала погостить к отцу в Париж (об этом говорится в пятой главе). Обычно случалось это в последнюю неделю августа, когда Алина с детьми жила в Эссуа. В июле 1910 года Ренуар пишет дочери: «Дорогая Жаннетта, я устроил, чтобы, приехав в Париж в конце августа, ты оказалась в лучших условиях, чем в прошлом году [см. пятую главу]. Я знаю, что у тебя все хорошо. Очень этому рад. Посылаю тебе немножко денег, на будущее. С любовью… Ренуар».

В ожидании визита Жанны в Париж в конце лета, в июле Жоржетта и Жанна обменивались письмами. Судя по всему, недоразумения между ними полностью сгладились, и Жанна пригласила супругов Дюпюи погостить у нее в Мадре. Жоржетта ответила на это: «Маленькая Жаннетта… Итак, ты, маленькая Жаннетта, хочешь, чтобы мы приехали в Мадре. Важно, чтобы ты поняла: мы не сможем приехать не потому, что не хотим, а потому, что у месье Дюпюи очень много работы. Думаю, что начиная с 15 августа у него, возможно, найдется несколько свободных дней. Я собиралась послать тебе винограда, но, раз уж мы приедем через две недели, я лучше сама его привезу – так надежнее. Ремонтирую твою комнатку. Если получится, мы проведем у тебя недельку и обратно поедем вместе» – речь шла о том, чтобы Жанна могла навестить отца в Париже. В том же письме Жоржетта сообщает: «Месье Ренуар до середины августа уехал в Германию. Он здоров и перед отъездом попросил меня тебе написать и передать, что любит тебя». Так как Жанна собиралась в августе в Париж к отцу, новость о том, что он до конца месяца будет в Германии, ее, похоже, встревожила. Успокаивая дочь, Ренуар пишет: «Дорогая Жанна, получил письмо, которое ты написала мадам Дюпюи. Я сейчас так занят, что даже не знаю, что и сказать. Я у немцев и, возможно, буду отсутствовать еще несколько дней. Пожалуйста, не переживай. Я постоянно о тебе думаю. Не проси у меня более того, что в моих силах. Когда все утрясется, я тебе сообщу. С любовью, Ренуар». После возвращения Ренуара в Париж приезд Жанны прошел так, как и было задумано. Четыре месяца спустя, 28 декабря 1910-го, Ренуар начал планировать следующий ежегодный визит своей дочери: «Дорогая Жанна, желаю тебе счастливого Нового года и крепкого здоровья. Я здоров, насколько возможно. Надеюсь летом снова тебя увидеть. Посылаю сто франков одновременно [с этим письмом]. С любовью, Ренуар».

В 1910 году старшая дочь Ренуара, сорокалетняя Жанна, уже успела овдоветь, а младший его сын, девятилетний Коко, был совсем ребенком. Поскольку в детские его годы ни Ренуар, ни Алина не отличались крепким здоровьем, растили мальчика не столько родители, сколько служанки и натурщицы. Кроме того, он каждые несколько месяцев менял школы, так как семья кочевала с места на место. Когда Коко было десять, а Жану – семнадцать, Ренуар, как уже говорилось, обосновался в Ницце, чтобы мальчики могли посещать местную школу, лицей Массена. Как Ренуар объяснял в 1912 году Дюран-Рюэлю, они сняли квартиру в «Ницце… для детей в школе так все проще». Примерно тогда же Габриэль написала Воллару: «Клод каждое утро ходит с Жаном в школу». Где бы семья ни жила – в Эссуа, Париже, Кане или Ницце, Коко также давали частные уроки. Например, 25 марта 1915 года Ренуар пишет из Коллет: «Коко в Каннах с учителем, нагоняет пропущенное в школе, от этого в доме немножко слишком тихо».

К девятилетнему возрасту Коко успел попозировать для 45 портретов. Потом число портретов сократилось – до четырнадцати лет их было написано всего пять. В этот период Коко иногда помогал отцу, даже когда играл. В феврале 1910-го, когда Коко было всего восемь, его непрестанно куривший отец позволил мальчику поиграть с машинкой для скручивания сигарет, которую ему прислал Дюран-Рюэль: «Получил машинку для сигарет; детям она очень нравится. Коко их сворачивает, и, как вы сами понимаете, эта игрушка на данный момент ему даже дороже, чем его паровоз».

Алина тем временем озаботилась религиозным воспитанием младшего сына. Благодаря ей первое причастие Коко, в одиннадцатилетнем возрасте, превратилось в масштабное семейное событие. 19 марта 1913 года Ренуар пишет крестному отцу Коко Андре из Каня: «Клода будут причащать примерно 18 или 25 мая, с большой помпой. Обед в отеле „Савурнен“». В день первого причастия Клода Жан, который тогда проходил военную подготовку в Центральной Франции, написал: «Дорогой Коко, в четверг твое Первое Причастие – я очень рад и буду в этот день думать о тебе… В самый момент великого события я, по всей видимости, буду в полях верхом на лошади. Помолись Господу нашему за Папу и Маму. Твой старший брат, который тебя очень любит».

Коко был ребенком ласковым и подвижным, играть он любил больше, чем учиться. Годом раньше, в мае 1912 года, Габриэль сделала приписку на обороте письма Ренуара к Арсену Александру: «Клод очень забавный. Каждый день ходит в школу, самый милый из троих мальчиков». Через год Ренуар пишет Бернхайму из Коллет: «Перебираюсь в Ниццу ради учителей Коко, потому что здесь он только лазает по деревьям, что прекрасно, но совершенно недостаточно для мальчика его возраста».

Если Коко постоянно перевозили с места на место из-за кочевого образа жизни его родителей, то Пьер, единственный из всех членов семьи, постоянно жил в фамильной парижской квартире – он строил актерскую карьеру, о чем говорилось в пятой главе. Он даже отпечатал на своих визитках и почтовых карточках: «Пьер Ренуар… рю Коленкур, 43». На самостоятельную жизнь Пьер пока не зарабатывал, материально зависел от отца, а в отплату служил парижским представителем всей семьи. Так, в июне 1911 года Габриэль писала Воллару: «Уверена, что Вы виделись с Пьером, который, конечно же, сообщил Вам наши новости». Кроме того, Пьер передавал информацию от одного члена семьи другому – это следует из письма Алины к Дюран-Рюэлю от сентября 1912 года: «Видела вчера Пьера, он передал хорошие новости про отца». Кроме того, Пьер служил Ренуару компаньоном, когда тот приезжал в Париж. Например, в августе 1911 года Ренуар пишет Моне, тогда находившемуся в Живерни: «В воскресенье собираюсь приехать к тебе на машине с Пьером». Пьер имел разрешение отца на то, чтобы получать деньги у агентов. В 1910-м, когда труппа Пьера была на гастролях, он пишет: «Дорогой Воллар, я завтра вечером уезжаю в Голландию и хотел бы для подстраховки взять с собой достаточно большую сумму денег. Мне бы нужно 1000 франков». В другой записке к Воллару говорится: «Снова Вас беспокою. Мне нужно еще 1000 франков. Зайду к Вам [в контору] завтра, в субботу, в середине дня».

К этому моменту Пьер был молодым, но очень талантливым и повсеместно восхваляемым парижским актером. Между 1910-м и серединой 1914-го, когда его призвали в армию, он выступил в 21 спектакле в театрах «Амбигю» и «Порт-Сен-Мартен». Кроме того, он снялся в двух немых фильмах: «Плотина» (1911, режиссер Абель Ганс) и «Два парня» (1912, режиссер Адриан Кайар). В ноябре 1912 года Ривьер сообщил Алине, что Пьеру, похоже, «очень нравится его работа. Роль [немецкого генерала фон Тальберга в спектакле „Сердца французов“ в „Амбигю“], которую он только что сыграл, сделала его звездой и очень ему подходит». Действительно, отзывы об игре Пьера в ежедневном театральном журнале Comoedia были крайне благожелательными: «Месье Ренуара в роли генерала фон Тальберга ждал сногсшибательный и совершенно заслуженный успех», а также «[роль] сыграна рассудительно и весомо, что необычно для молодого актера». Год спустя один критик восхищается «невероятным тактом и наивной одухотворенностью его игры» и пишет: «Этот молодой актер очень многого добился за последние несколько лет, его, безусловно, ожидает прекрасное будущее».

В 1909 году, в возрасте 24 лет, Пьер Ренуар встретил в Консерватории свою первую любовь, Колонну Романо (1883–1981). Она играла в театре «Одеон», а в 1913-м перешла в «Комеди Франсэз». Друзья называли ее Коло, а настоящее ее имя было Габриэль Дрейфус, и она была еврейкой. В 1910 году Пьер представил ее родителям, и Ренуару она так понравилась, что он пригласил ее позировать: за следующие три года он написал семь ее портретов. Уважение к Колонне подвигло Ренуара на то, чтобы передать ее портрет 1912 года в Музей изящных искусств его родного Лиможа, – в декабре 1915-го он пишет: «Поручаю месье Воллару, проживающему по адресу: рю Лаффитт, 6, передать голову Колонны в музей Лиможа». Три года спустя, в марте 1918 года, Ренуар напишет критику Жеффруа: «У меня есть портрет Колонны [ «Девушка с розой», 1913, теперь в собрании музея д’Орсе], который я хотел бы передать в Люксембург [музей в Люксембургском саду, Париж]… Проконсультируйтесь с Волларом или Дюран-Рюэлем, что нужно сделать по этому поводу». Правительство заплатило Ренуару символический гонорар в 199 франков, в том же году картина была выставлена в музее в Люксембургском саду. Еще с одним портретом Колонны Ренуар так и не расстался, он висел в мастерской до самой смерти художника, после чего перешел к Пьеру.

Трудно сказать точно, когда Пьер и Колонна прекратили свои отношения, однако к 1913 году он уже встречался с другой актрисой, Верой Сержин (1884–1946), ей тогда исполнилось 29 лет, а настоящее имя ее было Мари-Маргарита-Эме Рош. Вера, как и Колонна, происходила из еврейской семьи, отец ее был заместителем руководителя Министерства юстиции и религии. Вера, как и Колонна и Пьер, отучилась в Консерватории, отработала в «Одеоне», а потом стала искать себя в других парижских театрах. И она тоже снималась в немых фильмах – например, в 1912-м сыграла вместе с Пьером в «Двух парнях». Известность Веры была такова, что французский драматург Анри Батай написал в ее честь хвалебную речь, в которой сравнивает Веру с выдающимися французскими актрисами-еврейками: «У наших предков были Рашель, Дескле и Сара Бернар, которыми мы восхищаемся и сегодня. У нас, молодых, есть Вера Сержин… наш чуткий интерпретатор, наша трагическая муза, всегда человечная и правдоподобная».

Летом 1913 года Вера узнала, что ждет от Пьера ребенка. 4 декабря родился Клод-Андре-Анри Ренуар. Имена Клод и Андре были со стороны Ренуаров, имя Анри же, видимо, стало вкладом Вериной семьи. Как и при рождении самого Пьера, родители официально признали своего сына, однако в законный брак не вступили. Впрочем, маленький Клод, в отличие от Пьера, не стал тайной от родных и близких друзей. Вера и Пьер жили с ребенком в доме 30 по рю Миромениль, в Восьмом округе.

Жан же приступил к военной подготовке. Ему, как и его отцу сорока годами раньше, хотелось служить в кавалерии, – собственно, службу он хотел сделать своей профессией, как Ренуар – живопись, а Пьер – театр. Жан был одним из многих молодых людей, которые мечтали вернуть Франции ее былую славу, – страна все еще не оправилась от территориальных и финансовых потерь после Франко-прусской войны. Кавалерия привлекала Жана не только из-за примера отца, но и потому, что имела многовековую историю. Вспоминая те времена в 1958 году, Жан сравнил форму и устав своего кавалерийского полка с «законами Лувуа», военного министра при Людовике XIV. Еще позднее, в 1970-м, Жан романтически описывал свою службу в кавалерии: «Участники этой войны были подобны рыцарям-крестоносцам XII столетия или персонажам Вергилия». Чтобы стать офицером кавалерии, нужно было получить соответствующее образование. В 1912 году Жан окончил лицей Массена, и ему выдали аттестат о среднем образовании, однако ему нужно было получить «классический бакалавриат», что предполагало сдачу устных и письменных экзаменов по математике и философии. Жан получил его в филиале университета Экс-ан-Прованса в Ницце в начале 1913 года.

Жан Ренуар в форме драгуна, в каске с плюмажем, кавалерийских сапогах и с саблей. Париж, 1913. Фотография Шамберлена (бульвар Клиши, 35, Париж). Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, особое собрание художественной библиотеки, собрание Жана Ренуара

Ренуар поддерживал сына в его начинании, используя для этой цели свои связи, в частности знакомство с Ривьером, чиновником Министерства финансов. Еще в ноябре 1912 года Ренуар писал Алине: «Жан все еще хочет служить в армии?.. Если он решит поступать на службу, дай мне знать заранее, чтобы я предпринял необходимые шаги в военном министерстве или в гвардии и наш славный юноша попал бы в хороший полк с наилучшими условиями». Жан воспользовался связями отца – это явствует из дневника Мориса Дени: «Обедал у Ренуара… Жан Ренуар… собирается поступать в драгуны». Благодаря помощи Ривьера Жан, пройдя первичную подготовку, был зачислен в престижный Первый драгунский полк, стоявший в Жуаньи (в 150 километрах к юго-востоку от Парижа и в 136 километрах к западу от Эссуа).

Трехгодичный курс подготовки к получению офицерского чина Жан начал восемнадцатилетним рядовым 17 февраля 1913 года. В его военном билете указан рост 180,3 сантиметра – выше, чем у отца; ему даже оказался короток стандартный спальный мешок. Матери Жан пишет: «Дорогая мама, если пойдешь за покупками, купи мне, пожалуйста, заодно спальный мешок, в который поместятся мои длинные ноги, и серое одеяло, чтобы не пачкалось». Патриотическая форма полка пришлась Жану по душе из-за красных брюк, синего мундира, белого воротника, белых перчаток, живописной металлической каски с пером и старомодной шпаги. Жан так нравился сам себе в форме, что дважды в ней сфотографировался, – карточки стали новогодними подарками на Новый, 1914 год. Поза его заставляет вспомнить картину «Жан Ренуар в костюме охотника», написанную всего тремя годами ранее, – на ней Жан выглядит гораздо более юным. Одну из фотографий он отправил своей крестной Жанне Бодо, о чем она пишет Ренуару: «Жан доставил мне удовольствие, прислав свою фотографию, и я только что ответила ему, что горжусь своим крестником и надеюсь, что он достойно представляет свой полк и свою страну».

В первый же день службы Жана его командир написал Ренуару на писчей бумаге с грифом «Первый драгунский полк, полковник»: «Я горжусь тем, что Ваш сын решил поступить в мой полк, а Вы согласились мне его доверить… Я буду заботиться о нем с особым тщанием и надеюсь, что… в ближайшем будущем ему здесь станет хорошо. Я буду счастлив, если он проявит усердие и получит первые лычки [имеется в виду повышение по службе] как можно скорее». Жан делал большие успехи, о чем два месяца спустя Ривьер сообщил Ренуару: «Сегодня вечером получил письмо от Жана: он пишет, что немного устал после пятичасовых маневров на солнце… он принимает участие в экзерцициях, что непросто совмещать с интенсивной учебой, а самое главное, он не жалуется!»

Предсказание полковника – что Жан будет быстро продвигаться по службе – оказалось обоснованным, поскольку тот любил и военное дело, и спорт. Всего через восемь с половиной месяцев после начала службы он был произведен в капралы; кроме того, он пользовался большой популярностью в полку, о чем Ривьер сообщил Ренуару 21 декабря: «Товарищи просто обожают нашего драгуна; начальство очень его ценит, он – настоящий вояка. Полковник пригласил его на ужин несколько дней назад, а это верный знак того, что большой человек очень уважает Жана. Ясно без слов, как обрадовали меня эти новости, и я спешу ими поделиться».

Однако дела не всегда шли так, как хотелось бы Жану. Еще в одном письме, которое Ривьер отправил Ренуару несколькими неделями раньше, говорится, что Жан обеспокоен неприятной новостью о потенциальной передислокации их части из Жуаньи в Люсон в Вандее, в Центрально-Западной Франции. Ривьер пишет: «Жан ушел от меня минут пять назад, он здесь ночевал. Наш юный капрал в добром здравии во всех смыслах, то есть дух его столь же крепок, как и здоровье. Картину армейской жизни омрачает только вероятность передислокации его полка – дело может закончиться тем, что они окажутся в Люсоне в Вандее. Это, по сути, изгнание, от Люсона до Парижа пятнадцать-шестнадцать часов на поезде, а сколько до Каня – и вообще не знаю». В январе 1914-го Жан пишет: «Дорогая мама, как я понимаю, все решено окончательно. Нас переводят в Люсон… самое неприятное в нашем перемещении то, что при этом полностью сменится офицерский корпус: хороших офицеров в Люсон не сошлют! Все наши симпатичные командиры отправятся на восток, в гарнизоны рядом с Парижем, останутся одни неумехи». В том же месяце Ренуар пишет Дюран-Рюэлю: «Полк Жана точно перебрасывают в Вандею. Мы очень расстроены, как и наш бедный мальчик». Тяжелейший переход из Жуаньи в Люсон, все 490 километров, полк совершил верхами. Люсон оказался такой глухоманью, что Жану приходилось спрашивать других о последних новостях, – 10 апреля 1914 года он пишет Андре: «Как только смогу… я приеду к тебе в гости. Увидишь, что я еще жив, и расскажешь мне поподробнее про выставку [у Дюран-Рюэля]. Я в полной изоляции, тут не достать никаких журналов, я ничего ни о чем не знаю… Жан Ренуар, Первый драгунский полк, четвертый эскадрон».

Весной Жан получил еще одно повышение, он стал сержантом. Услышав эту радостную новость, Алина решила его навестить. Поездка, видимо, далась ей нелегко, однако она всегда была преданной матерью. Жан попытался помочь ей составить планы, он пишет: «Отель „Пост“ не так хорош, как „Дюк де Бургонь“, – что касается еды, не знаю… С любовью к тебе, папе и Коко. Жан». Когда Алина уехала, Ренуар сообщил Андре: «Моя жена в Люсоне, пробудет недельку с Жаном».

На горизонте маячила война, а любимый сын Ренуара уже вступил в армию – художник пытался укрыться в искусстве от мучительной мысли, что оба его старших сына могут погибнуть на фронте или получить увечья. В связи с этим он время от времени принимал заказы на портреты. Самым заметным стал портрет немецкой актрисы Тиллы Дюрье (1880–1971), муж которой, торговец произведениями искусства, еврей Поль Кассирер (1871–1926), был основным агентом Ренуара в Германии. У Кассирера была галерея в Берлине, в 1904–1905 годах и в 1912-м там прошли персональные выставки художника, вторая была весьма представительной – сорок одна картина. В июле 1914 года Тилла Дюрье пишет в дневнике, что они с мужем приехали в Париж, где она пятнадцать раз позировала Ренуару в его мастерской, обычно по два часа утром и два – в середине для; это было в первой половине июля. Для этих сеансов она надевала свой великолепный костюм из спектакля по пьесе «Пигмалион» Джорджа Бернанда Шоу. Актриса заносила в дневник беседы, которые они с Ренуаром вели во время сеансов. Художник рассказывал ей о своей поездке в Мюнхен в 1910 году. Кроме того, они говорили о музыке – Ренуар сказал, что предпочитает Баха и Моцарта Вагнеру, которого больше слушать не в состоянии. Скромность Ренуара произвела на Дюрье сильное впечатление, она цитирует его слова: «Я больше не хочу писать портреты, однако рад, что взялся за эту работу. Она помогла мне продвинуться вперед, верно?.. Как Вам кажется, я продвинулся вперед?» Живой и искренний портрет Дюрье – одно из величайших творений Ренуара. Покидая Париж, актриса с мужем не смогли забрать картину – краска еще не высохла. 20 июля 1913 года они выехали из французской столицы на своем автомобиле и отправились домой через Бельгию и Голландию, где «никто не ждал, что начнется война». Восемь дней спустя, 28 июля, Австрия объявила войну Сербии, а 3 августа Германия напала на Францию. В связи с началом войны Ренуар не смог отправить портрет в Германию, и он хранился в мастерской художника до его смерти, а потом перешел к Дюран-Рюэлю. Только к середине 1920-х годов картина попала в собрание Кассиреров-Дюрье в Берлине.

В Европе разразился кризис. 28 июня были убиты эрцгерцог Франц-Фердинанд, наследник престола Австро-Венгерской империи, и его жена София, герцогиня Гогенберг. 1 августа 1914 года французское правительство объявило всеобщую мобилизацию. В армию было призвано 8 миллионов 410 тысяч мужчин в возрасте от 18 до 46 лет, то есть 91 % всех мужчин в этой возрастной группе. Почти половина (43 %) всего мужского населения Франции участвовала в войне. Пьер уже прошел военную подготовку и пять лет находился в резерве (см. пятую главу) – его призвали рядовым-резервистом в артиллерию. Казалось бы, Пьеру тяжело будет расставаться с актерским поприщем, Верой и маленьким Клодом. Однако позднее его брат Жан скажет обратное: «Мы все верили в важность этой войны. Мы были твердо убеждены, что спасаем человечество и несем в мир демократию». Эти надежды, зиждившиеся на великих французских традициях, не имели ничего общего с реальностью, поскольку французская армия, а особенно кавалерия, безнадежно отстала от жизни. Мечи и кони мало что могли сделать против колючей проволоки, окопов, пулеметов и отравляющего газа.

Война стала для Ренуара тяжелым нравственным испытанием. Примерно через полтора месяца после ее начала он пишет Андре о «невыносимых приступах головокружения», – вне всякого сомнения, они были вызваны тревогой за двух старших сыновей. Кроме того, жить во Франции тогда означало быть окруженным войной со всех сторон. 2 сентября 1914 года немцы перешли в наступление, которое было остановлено всего в 48 километрах от Парижа. Французское правительство покинуло столицу и укрылось в Бордо. На следующий день Алина, Ренуар и Коко эвакуировались из Парижа в Кань. Но и там было не скрыться от действительности. Через месяц в доме у них остановилась большая группа французских солдат – сострадательный Ренуар писал: «У нас останавливались шестьдесят бойцов, все они отцы; сегодня утром они двинулись дальше, горюя, что покидают Коллет; бедняги очень опечалены, но храбрости им не занимать». Единственным прибежищем Ренуара оставалась живопись, он писал Дюран-Рюэлю: «Что до меня, я тут мирно старею – насколько то позволяют постоянные треволнения этой дурацкой войны – и работаю понемногу, чтобы о ней не думать. Одно утешение». «Дурацкая война» мучила Ренуара не только потому, что двое его сыновей служили в армии, но и потому, что среди немцев у него было много друзей, например художник и фотограф фон Фрайхольд и торговец картинами Кассирер.

К моменту начала войны артиллерия достигла большого технического прогресса, ранения от снарядов стали крайне опасными. Был изобретен, а потом и усовершенствован пулемет – скорострельность в 1000 пуль в минуту стала обычным делом. В начале окопной войны артиллеристы развлекались тем, что срубали пулями деревья. Новые нарезные орудия, заряжающиеся с казенной части, с большой точностью выпускали начиненные взрывчаткой снаряды, которые детонировали при соприкосновении с землей.

Тилла Дюрье. 1914. 92×73,7 см. Метрополитен-музей, Нью-Йорк. Завещано Стивеном Кларком

2 сентября 1914 года, когда французское правительство объявило эвакуацию Парижа, Пьер был ранен в руку, живот и ногу по ходу первого массированного наступления в истории этой войны – в результате он до конца жизни остался инвалидом. Тридцать лет спустя, рассказывая в интервью о своем военном опыте, Пьер заметил: «„Моя война“ оказалась короткой. Я служил в пехоте. 2 сентября был ранен в бою при Гран-Куронне [на самом деле, основное сражение началось только через два дня] в Нанси». Пьера перевезли за 848 километров в госпиталь в Каркасоне, на юге, где он стал дожидаться операции. Получив печальное известие, Ренуар написал Андре: «Пьер ранен в правую руку, лежит в госпитале в Каркасоне. Лучевая кость раздроблена пулей, прошедшей навылет». В письме к мадам Ганья Ренуар сообщает: «У него сильно повреждена рука, неизвестно, сможет ли он ею пользоваться». Впоследствии Пьер сказал одному журналисту: «Большая неприятность едва не погубила мою карьеру. После серьезного ранения на войне я мог потерять руку, а тогда бы я ни на что уже не годился в театре, кроме режиссуры или административной работы. Руку спасли, но она слегка усохла». Увечье не стало препоной для сорокалетней актерской карьеры Пьера – за свою жизнь он сыграл в 65 фильмах и 84 спектаклях. Упорство, которое Пьер проявлял, несмотря на травму, напоминает несгибаемость его отца, который продолжал держать кисть в парализованных пальцах.

Получив весть о ранении Пьера, Ренуар страшно разволновался за Жана, от которого ничего не было слышно. Он отправил запрос в штаб армии:

Шесть дней спустя Ренуар получил следующий ответ:

Впрочем, и Жан не избег неприятностей на первом этапе войны: в конце сентября у него обнаружили венерическое заболевание. Чтобы не смущать тех, кто об этом слышал, Ренуар употреблял общепринятый эвфемизм «лошадь лягнула» – так называли гонорею. В октябре он сообщил мадам Ганья: «Жана лягнула лошадь под Амьеном. Его спас добрый человек, молочник. Он оказался в госпитале у немцев [амьенский госпиталь был на короткое время занят немецкой армией]. Сейчас он в своем гарнизоне (полку) в Люсоне и поправляется. Как видите, среди всех этих ужасных событий мы пока еще ходим в счастливчиках. Эта глупая война очень меня угнетает. И я такой не один. Прогресс и цивилизация дошли до полного абсурда». Несколько недель спустя, 17 ноября, Ренуар сообщает Андре свежие новости про Жана: «У него сейчас все очень хорошо, однако ему не терпится вернуться на фронт, к своим товарищам».

Оба Алининых сына оказались в госпитале, и в конце октября 1914 года она, несмотря на плохое состояние здоровья, решила их навестить. Ренуар пишет своему агенту: «Жена в субботу уезжает к ним: один в Каркасоне, другой – в Люсоне. Поездка утомительная, а главное, очень длинная [от Каня до Каркасона 457 километров, от Каркасона до Люсона – 555; от Люсона до Парижа – 440 километров], однако им будет очень приятно повидаться с мамочкой. Жаль, что я сам не могу поехать». На время отлучки Алины Ренуар остался один с прислугой. Ривьер, зная, что Жан собирался навестить отца перед возвращением на фронт, поделился с ним своей тревогой: «Если бы ты мог побыть в Ницце до конца ноября, твой брат успел бы вернуться в Кань после операции. Тогда твой отец не оставался бы один надолго. И у тебя было бы одной крупной тревогой меньше». Несколько недель спустя Ренуар отправил очень прочувствованное письмо своему старому другу Моне: «Я часто думаю о тебе и, старея, часто вспоминаю нашу молодость. Это хоть как-то отвлекает от настоящего… Жена уехала три недели назад повидаться с мальчиками, Пьером и Жаном. Жан поправляется и скоро, видимо, уедет снова. Что до Пьера, я совсем ничего не понимаю. С момента ранения прошло 75 дней, и до сих пор все по-прежнему: одна из костей сильно раздроблена. Его нужно прооперировать, но операцию постоянно откладывают – меня это очень тревожит. Впрочем, я пока – в числе счастливчиков. В такие времена некрасиво ворчать, есть люди, которым приходится гораздо тяжелее, чем мне».

Через две с половиной недели Пьера выписали из госпиталя, так и не прооперировав. 12 декабря 1914 года Андре пишет Дюран-Рюэлю: «Видел мадам Ренуар и Пьера в Марселе. Рука у бедного мальчика в плачевном состоянии. Раздроблено около 7 сантиметров лучевой кости, ему приходится носить небольшую лангету, чтобы локтевая кость держала вес руки». За те полгода, которые Пьер дожидался операции, у него созрело решение жениться за Вере и узаконить их сына, Клода-младшего, – так же как когда-то Ренуар с Алиной узаконили и самого Пьера. Свадьба состоялась в Кань-сюр-Мере 23 декабря 1914 года, почти через 13 месяцев после рождения Клода. В свидетельстве о браке записано: «Новобрачные признали и намереваются узаконить Клода, Андре, Анри Ренуара, родившегося в Париже (8 [округ]) 4 декабря 1913 года, и зарегистрировали его как сына Пьера Ренуара и Мари, Маргариты, Эме Рош, известной под именем „Вера Сержин“».

Ни Ренуар, ни Алина не обрадовались этому браку. Еще до свадьбы Андре написал Дюран-Рюэлю: «Ренуар очень расстроен своими семейными делами. У Пьера через два дня свадьба, а новая невестка очень раздражает Ренуара. Он ей не говорит ни слова, да и ребенку тоже». Вряд ли неприязнь Ренуара к Вере была связана с ее еврейством, поскольку предыдущую возлюбленную Пьера, Колонну, тоже еврейку, он очень любил. Видимо, Ренуара что-то не устраивало в характере Веры. Что до Алины, ее чувства были ясны даже Кассатт: «Видела на днях Ренуара и Мадам, его раненый сын-актер в порядке; только что женился на актрисе, у них младенец года и двух месяцев. Ренуары в ужасе от этого брака. Она – этакая „великая трагическая актриса“, а он, по словам матери [Алины], всегда мечтал жениться на „великой актрисе“. Так ему только и оставалось, что жениться на Саре Бернар, – с горечью сказала мать». Саре Бернар на тот момент было семьдесят.

Родителей Веры на свадьбе не было: отец ее умер, а мать из-за войны не смогла выбраться из Парижа. Несмотря на недовольство, Ренуар с Алиной согласились подписать документы о браке – на них требовались две подписи родителей. Тем не менее на небольшом свадебном торжестве Ренуар не присутствовал – Андре доложил Дюран-Рюэлю: «В тот день папаша Ренуар предпочел поболеть у себя в комнате. Он действительно свалился с жестокой простудой». Мэр Каня Фердинан Деконши провел официальную церемонию в зале суда, а его жена Тереза Савурнен выступила одной из свидетельниц. Роль других свидетелей сыграли Альбер Андре, Поль Сезанн-младший и художник Анри Руссель-Мазюль. Впоследствии Ренуар оттаял и изменил свое отношение к новой семье Пьера. Он написал поясной портрет Веры – рукой она делает тот же задумчивый жест, что и Алина на портрете 1910 года. Клод, единственный внук Ренуара, родившийся при его жизни, тоже позировал для деда.

Одна из причин того, почему Пьер так оттягивал операцию, даже после женитьбы, заключается в следующем: Ренуар, воспользовавшись своими связями, пытался выйти на доктора Антонена Госсе из Французской медицинской академии – он тогда считался лучшим хирургом страны. За несколько дней до свадьбы Андре разговаривал со своим знакомым, знавшим доктора Госсе: «Я через знакомого спросил у Госсе, что он думает, и он предложил свои услуги». Кончилось дело тем, что доктор Госсе провел целый ряд небольших операций, – первая из них состоялась через полгода после ранения Пьера. 25 марта 1915 года Ренуар сообщает Жоржу Дюран-Рюэлю: «Сегодня Госсе будет делать Пьеру операцию». Через месяц Ренуар пишет Андре: «Пьеру предстоит еще одна операция, на днях, примерно через неделю. Все идет хорошо». Еще два месяца спустя Ривьер сообщает Ренуару: «Сегодня днем минуточку поболтал с Пьером по телефону. У него все хорошо; по словам хирурга, рука поправляется». Госсе спас Пьеру руку, но она усохла и не двигалась. Он научился писать левой, но ни ездить верхом, ни держать шпагу уже не мог. Что касается других ран, время от времени у него начинала болеть нога, мешая ходить. Кроме того, его всю жизнь мучили боли в области живота – приходилось носить корсет. Возможно, из-за ранения в живот у него развилась импотенция, поскольку других детей у супругов не было.

После тяжелого ранения Пьер не без радости уволился из армии и вернулся к семье и карьере. Что же касается Жана, то он в свой 21 год пока еще не был ранен и рвался в бой. 20 января 1915 года Кассатт пишет своей подруге Хейвемейер: «[Жан] прислал жизнерадостное письмо, полное фронтовых шуточек и насмешек над тяготами походной жизни». В том же месяце Жан прислал письмо своему крестному Жоржу Дюран-Рюэлю, а тот сообщил Ренуару: «Получил два-три письма от Жана, который, как мне кажется, по-прежнему очень доволен и считает, что все идет хорошо». Служебное рвение Жана было вознаграждено – 20 февраля 1915 года ему присвоили звание старшего лейтенанта и перевели в элитную роту альпийских стрелков – подразделение легкой пехоты, которое готовили к боевым действиям в горной местности. Притом что Жан перешел в пехоту, официально он продолжал оставаться драгуном, то есть кавалеристом. Две недели спустя Кассатт написала Полю Дюран-Рюэлю: «Позавчера виделась с Ренуаром. Как Вам известно, сын его – старший лейтенант альпийских стрелков, элитного батальона, где служить очень опасно. Он [Ренуар] страшно горд, но тревожится о его будущем». 25 марта Ренуар пишет Жоржу Дюран-Рюэлю из Каня: «Вот адрес Жана: старший лейтенант шестого батальона альпийских стрелков, вторая рота, посылать в Ниццу с пересылкой на фронт».

Весной 1915 года Жан получил увольнение и приехал к родным в Кань. 16 апреля Ренуар сообщает Андре: «Дорогой друг, Жан отбыл в Жерардмер. С ним там 250 альпийских стрелков. Мне говорили, что ненадолго… Как летит время, несмотря на все невзгоды. Р.». 21 апреля Жан с однополчанами прибыл в штаб своего батальона в Жерардмере в Лотарингии. Там они пробыли недолго, их перебросили за 757 километров на фронт, который проходил тогда по долине неподалеку от Мюнстера в Эльзасе, входившем в состав Германии. 27 апреля 1915 года Жан был ранен в бедро пулей немецкого снайпера. В интервью 1968 года он вспоминает об этом так: «Баварский пехотинец прострелил мне ногу». Сын Жана Ален впоследствии утверждал, что отца, по его собственным словам, «подстрелили, когда он пошел отлить». Из Эльзаса Жана отправили обратно в Жерардмер, за 757 километров, в госпиталь. Медицинская выписка в его военном билете гласит: «Справка о пребывании в госпитале; старший лейтенант Ренуар Жан, гвардия, шестой батальон кавалерии; тип раны: подвертельный перелом левой бедренной кости от пулевого ранения около 27 апреля; укорочение [бедренной кости] примерно на 4 сантиметра». Дата подтверждается военным билетом: «Пулевое ранение 27 апреля 1915… непригоден [к военной службе] в течение полугода». Через месяц после ранения Жана Ренуар пишет одному из сыновей Бернхайма: «Дорогой Гастон… Жан тяжело ранен, пуля вошла в переднюю часть бедра и вышла через ягодицу, перебив бедренную кость в верхней части. У него сильные боли, несколько месяцев придется провести в полной неподвижности. Попади пуля сантиметром выше, он погиб бы. Как ему повезло. С наилучшими пожеланиями, Ренуар».

Алина поспешила в Жерардмер, чтобы быть рядом с раненым сыном. В качестве великодушного жеста она спросила у директора госпиталя, не нужно ли им чего; администрация составила длинный список, и Алина привезла все указанное в своем автомобиле. Она провела несколько недель в отеле неподалеку – ей не хотелось уезжать, пока состояние Жана не стабилизируется. В поврежденной левой ноге нарушилось кровообращение, она посинела, появились первые признаки гангрены. Чтобы избежать ампутации, врачи провели Жану операцию Ларуайенна: сделали проколы в подвздошной области и в бедре, вставили туда резиновые трубки и стали промывать рану фильтрованной водой, чтобы выгнать гной и тем самым восстановить кровоток. Примерно 14 мая Алина пишет: «Дорогой Ривьер, вчера вечером Жану сделали серьезную операцию, она продолжалась больше часа. Когда его принесли обратно в палату, ему было очень плохо, я ушла сильно встревоженной. Поэтому сегодня утром я поспешила к нему, оказалось, что ему намного лучше, чем можно было надеяться. Температура в восемь утра была 37,4. Сами видите, совсем низкая. Врач, с которым я виделась вчера вечером, не стал скрывать, что состояние Жана по-прежнему очень серьезно. Остается опасность заражения, однако в случае дальнейшего улучшения через десять дней можно будет сказать, что он спасен. По счастью, на момент ранения он был совершенно здоров… Буду и дальше сообщать Вам новости, спасибо за все Ваши хлопоты, но я верю, что время работает на нас. С наилучшими пожеланиями, Алина Ренуар».

Вскоре после операции Алина отправила Ривьеру еще одно письмо: «Жану лучше. Не знаю, можно ли уже говорить о победе… вчера был девятнадцатый день [с момента ранения]. Это просто чудо… С наилучшими пожеланиями, Алина Ренуар». Гангрена отступила, из темно-синей кожа сделалась синеватой, а потом приобрела здоровый розовый цвет. Подвижность ноги восстановилась, хотя с тех пор Жан всегда прихрамывал – левая нога стала короче правой. В субботу 22 мая Алина пишет: «Дорогой Ривьер, я уезжаю из Жерардмера… Как Вы понимаете, мой отъезд означает, что у Жана все хорошо. Бедняжке предстоит провести здесь еще полтора месяца, так что я обещала навестить его снова». Четыре дня спустя Алина делится с Ривьером своими сложными планами: «Вечером уезжаю от Жана. Поеду в Эссуа, прибуду туда завтра в девять вечера. В понедельник вечером буду в Париже, но всего на несколько дней». После этого она намеревалась немного побыть в Кане с Ренуаром и одновременно организовать для всей семьи переезд в Париж, откуда ей проще было бы ездить в Жерардмер к Жану.

Однако Алина не успела еще раз наведаться в Жерардмер, потому что Жана перевели в другой госпиталь. Почти через месяц после ее отъезда, 21 июня 1915 года, Ривьер пишет из Парижа Ренуару: «Дорогой друг, получил сегодня открытку, из которой узнал, что Жана перевели в Безансон и он там хорошо устроился… Судя по тону открытки, наш раненый боец мужественно перенес долгое [146 километров] и, безусловно, нелегкое путешествие. Если я могу отсюда чем-то помочь, пожалуйста, дайте знать». Жан пишет о своем состоянии беззаботно и с чувством юмора. 22 июня он сообщает Алине из Безансона: «Мне тут очень хорошо, приятно провожу середину дня в тени вишневых деревьев… Лечат тут не так, как у профессора Ларуайенна, однако для моего нынешнего состояния этого достаточно. С такой раной кто угодно справится. Перевязывать ее просто. Кстати, мадемуазель Титити сменила более строгая сестра, которая пытается ввести тут монастырскую дисциплину. Нам это не нравится, ведь нам так хорошо жилось на воле, – боюсь, монашку сведут с ума буйства альпийских стрелков, которые тут лечатся. С любовью ко всем вам. Жан».

Видимо, из-за того, что состояние самого Жана из угрожающего стало неопасным, узнав, что мать заболела, он решил, что и она скоро поправится. За день до того, 21 июня 1915-го, Жан писал ей: «Дорогая мамочка, из папиного письма… я узнал, что ты больна. Надеюсь, ничего серьезного. Кстати, то, что ты планируешь новую поездку [сюда ко мне в гости], заставляет меня думать, что тебе не так уж плохо. И все-таки я не хочу, чтобы ты зазря переутомлялась… Лучший отель здесь называется „Юроп“, на рю ла Републик. С любовью ко всем вам, Жан». К сожалению, Жан недооценил тяжесть состояния своей матери. Три дня спустя Ренуар пишет: «Дорогой месье Бернхайм, моя жена тяжело больна, надежды почти нет. Я сам прикован к постели и не могу съездить к Жану в Безансон». Жан только через два дня узнал, что Алина слишком плохо себя чувствует, чтобы ехать к нему. Тогда он написал: «Дорогая мама, у меня по-прежнему все хорошо. Теперь заботиться должны о тебе, а не обо мне, у меня только одно занятие – прохлаждаться в постели, к чему я уже привык, и мне это даже начинает нравиться. Поправляйся быстрее, а главное – не тревожься за меня. Рана затягивается».

Хотя Ренуар и уверял друзей, что он не в состоянии никуда ездить, он стал раздумывать о том, чтобы съездить к Жану в сопровождении одной из служанок, Большой Луизы. Поездка должна была занять семь часов, на двух разных поездах (с пересадкой в Лионе) – для человека, который не может ходить, в военное время это было настоящим подвигом. Жан считал, что это глупейшая затея, и в том же письме пишет матери: «Должен признаться, меня не радует мысль, что папа собирается ехать сюда один с Луизой. Что они будут делать, сойдя с поезда в Безансоне? И как они станут пересаживаться? Мне будет очень тяжело, если папа из-за приезда ко мне выбьется из сил. С любовью ко всем вам, Жан». Юный Жан трогательно выражает всю глубину своей любви к пожилому отцу – тому тогда было 74 года. Жан волновался зря – Ренуар даже не предпринял попытки к нему приехать. В тот день, когда Жан написал это письмо, Ренуары перебрались из Коллет в свою квартиру в Ницце, на пляс де Вё, поближе к Алининому врачу. Ренуар жалуется Малек: «Я в Ницце. Жене очень плохо, мы тут застряли. Ехать к Жану в Безансон не могу. Бедняжка ждет нас со дня на день. Ей [Алине] вечером стало немного лучше».

Улучшение оказалось кратковременным – на следующий день, 27 июня 1915 года, Алина скончалась; с момента ее визита к Жану в Жерардмер прошел месяц и один день. Ей было 56 лет. Причина смерти – отказ почек на фоне запущенного диабета. Как Ренуар и предсказывал двенадцатью годами раньше, альбуминурия стала предвестницей раннего конца. Алина умерла в их квартире в Ницце, в присутствии Ренуара и Коко – тому было почти четырнадцать. Пьер с Верой и Клодом-младшим находились тогда в Париже. Узнав о кончине матери, Пьер тут же выехал в Ниццу. Через день после смерти Алины друг Пьера и Ренуара, Деконши, мэр Каня, подписал свидетельство о смерти: «Двадцать седьмого июня тысяча девятьсот пятнадцатого года, в два часа пополудни, Алина-Викторина Шариго, родившаяся в Эссуа, Об, 23 мая 1859 года, неработающая, дочь Клода Шариго, покойного, и Терезы-Эмили Мэр, его неработающей жены, жена Пьер-Огюста Ренуара, проживающего в Кане, Приморские Альпы, скончалась на пляс де Вё».

Жан оставался в госпитале в Безансоне. Вскоре после смерти Алины Вера и Малек поехали туда, независимо друг от друга, чтобы его известить. 1 июля, через четыре дня после смерти Алины, Ренуар, обеспокоенный горем Жана, пишет: «Дорогой Воллар, Жана известили Сержин и мадам Андре. Вы свободны от этого поручения. Напишите ему что-нибудь. Это его отвлечет, госпиталь Св. Иакова, Безансон». Два дня спустя Ренуар поблагодарил Малек: «Дорогая Маргарита, я Вам очень признателен за эту безумную вылазку в Безансон. Вы сделали мне большое одолжение, очень большое одолжение. Поговорим об этом позднее. Передавайте мужу наилучшие пожелания. Искренне Ваш, Ренуар». Поездку к Жану он отложил снова, из-за смерти Алины и своего плохого самочувствия. В том же письме к Малек он поясняет: «Жан просит меня в письме не ездить в Безансон – его эвакуируют в Париж. Буду ждать здесь, не зная, что делать».

На момент смерти Алины 27 июня 1915 года ни у нее, ни у Ренуара не было своего места на кладбище, хотя оба были серьезно больны. Возможно, дело в том, что Ренуар просто отказывался думать о смерти. Хотя шла война, а сам он был а тот момент в Ницце, он нашел временное решение. Тело Алины поместили в склеп владельцев их квартиры в Ницце, семейства Румье-Фаро, на их участке № 3434 кладбища Шато в Ницце. Через три месяца после смерти Алины, 22 сентября 1915 года, Пьер по поручению Ренуара приобрел участок на кладбище в Эссуа. Кладбище это находилось совсем рядом с домом Ренуара, а кроме того, его брат, в свое время тоже перебравшийся в Эссуа, был похоронен там в 1907 году. Пьер отправился в Эссуа и купил участок на имя отца. В документе о продаже говорится: «Мы, мэр города Эссуа, в связи с просьбой месье Ренуара Огюста, художника-живописца, проживающего в Кане (Приморские Альпы), продать ему участок на городском кладбище под могилу мадам Шариголт [обычная описка в написании ее фамилии] Алины, его жены, ее потомков и предков… В пользование месье Ренуару Огюсту передается навечно участок земли 3,25 на 2,5 на 1,3 метра на общественном кладбище, для возведения там могилы мадам Шариголт Алины, ее потомков и предков». Сам Ренуар преднамеренно исключен из этой формулировки – он не хотел, чтобы его хоронили рядом с женой. Строго говоря, сказанное в этом свидетельстве о покупке однозначно выражает его намерения: после его смерти дети не должны хоронить его на участке Алины. Возможно, нежелание Ренуара упокоиться рядом с Алиной связано с перипетиями прошлого, особенно с увольнением Габриэль, после чего Ренуар остался «беспомощным, как ребенок».

То, как Ренуар распорядился похоронами Алины, и сам факт, что они не лежат в одной могиле, стало для его родных и друзей подтверждением того, что брак его был не слишком счастливым и что он, со свойственной ему способностью подспудно манипулировать другими, наконец-то отрекся от Алины. На момент своей смерти, последовавшей через четыре с половиной года, он так и не купил для себя участок.

Тело Алины оставалось в склепе в Ницце еще семь лет, а потом, когда Ренуара уже не было в живых, его перевезли на кладбище в Эссуа. Тем не менее Ренуар хотел, чтобы напоминание о его давней страстной любви к Алине все-таки осталось на ее могиле. Через год после ее смерти Ренуар заказал Гино статую. Прототипом для нее он выбрал картину, находившуюся на тот момент у него в мастерской, – «Кормящая мать» 1885 года, на которой Алина кормит грудью маленького Пьера. До приезда Гино Ренуар сделал с картины новый набросок маслом. В июле 1916 года он написал Гино: «Прошу Вас как можно скорее приехать в Эссуа. Я написал этюд сидящей жены. Хотел бы, чтобы вы сделали глиняный погрудный слепок с этой картины. Рассчитываю на Вас». Гино создал статую высотой в 53,7 сантиметра – как и просил Ренуар, это «глиняный бюст» кормящей Алины, основанный на наброске 1916 года. Ренуару, однако, эта скульптура не понравилась, он попросил Гино слепить еще один бюст, на сей раз основанный на «Портрете Алины» 1885 года, еще одной картине, которую он хранил у себя в мастерской. На этой картине шляпку Алины украшает цветок, который Гино перенес и на статую. В январе 1918 года Гино пишет из Каня: «Получил от месье Огюста Ренуара три тысячи франков за копию в тонированном гипсе бюста мадам Ренуар». Эта скульптура 59,7 сантиметра высотой впоследствии была отлита в бронзе. Через два с половиной года после смерти Ренуара, когда и его тело, и тело Алины были перевезены из Ниццы в Эссуа, а на могилах поставлены вертикальные надгробные камни, бюст Алины работы Гино поместили на ее надгробие. На могильный камень Ренуара его родные поставили бюст, который Гино отлил в 1913 году.

Смерть Алины Ренуар воспринял с безразличием, разве что приобрел для нее участок на кладбище и, пусть и не сразу, позаботился о ее надгробном памятнике. Это отсутствие скорби резко контрастирует с тем, как долго горевал Моне после кончины в 1911 году своей второй жены, Алисы Ошеде-Моне. Друзья Моне все еще обсуждали его глубокий траур три года спустя, когда умер сын Моне Жан. Тогда, в начале 1914 года, Кассатт написала Дюран-Рюэлю: «Смерть сына – тяжелое испытание для Моне, который все еще горюет по умершей жене». О горе Моне свидетельствуют его письма, которые он писал на бумаге с черной траурной окантовкой, – Ренуар же не пользовался траурной бумагой и почти не упоминал о смерти жены в своей переписке. Из всех его известных писем смерть Алины упомянута только в двух: во-первых, на следующий день после ее кончины он написал: «Дорогой Дюран-Рюэль, моя жена, будучи уже больной, вернулась из Жерардмера совершенно разбитой. Она так и не оправилась. Вчера она скончалась, по счастью так этого и не осознав. Ваш старый друг Ренуар». Во-вторых, три года спустя Ренуар сообщил студенту-японцу Р. Умехаре: «Моя жена умерла три года назад, а два моих старших сына были серьезно ранены».

Единственной, кто искренне горевал по поводу смерти Алины, была ее мать – через полгода после Алининой смерти она пишет внуку Жану: «Мне очень жаль вас, мои бедные детки, как и вашего отца, который заслуживает сочувствия. Какая утрата, какое горе для всех». Эмили было тогда 76 лет, она страдала астмой и ревматизмом, а об утрате скорбела не только потому, что лишилась общества дочери, но и потому, что Алина снабжала ее деньгами, возможно без ведома Ренуара. Алина умерла во время войны, когда цены – об этом Эмили упоминает в том же письме – «выросли более чем в четыре раза по сравнению с обычными». Через три месяца после смерти Алины Эмили робко написала Ренуару из Эссуа, где жила, прося оказать ей денежную помощь. В ответ художник распорядился, чтобы Большая Луиза отправила ей 200 франков. Других переводов не последовало, и, впав к середине декабря 1915 года в полное отчаяние, Эмили воззвала к двадцатиоднолетнему Жану, в надежде, что он окажется сострадательнее отца. В том же письме она пишет: «Ты не представляешь, как мучительно мне просить у тебя денег… Почему у меня, в возрасте семидесяти шести лет, отобрали то, чем меня обеспечивала моя несчастная дочь… С 4 сентября я получила 200 франков; [на это] жить невозможно, вы заставляете меня залезать в долги… Я очень прошу тебя, дорогой Жан, поговорить с отцом от моего имени». Что было дальше, неизвестно. Однако два года спустя, 1 марта 1917 года, Эмили умерла. И хотя тело Алины все еще лежало в склепе в Ницце, Тереза-Эмили была похоронена на Алинином участке, поскольку принадлежала к числу ее предков. Отец Алины, Виктор Шариго, скончался в Америке в 1898 году и похоронен там. Виктор Шариго оказался недостойным мужем и отцом, поэтому было решено не упоминать фамилию Шариго на надгробии Алины и ее матери. Алина названа на нем Алиной-Викториной Ренуар, а ее мать – Терезой-Эмили Мэр, то есть по своей девичьей фамилии.

В декабре 1915 года, через полгода после смерти Алины, как раз тогда, когда Эмили искала способы получить от своего зятя финансовую помощь, Ренуара куда больше тревожил колоссальный налог на наследство, который он должен был уплатить Французскому государству после смерти жены на основании ориентировочной оценки стоимости всего его состояния. 17 декабря он пишет Воллару: «Если верить нотариусу из Каня, до 26 декабря я должен уплатить 25 тысяч франков». На следующий день Ренуар сообщает Ганья: «Месяц веду переговоры с нотариусом, который утверждает, что наследство будет стоить мне 25 тысяч франков. Очень почтенный юрист из Ниццы сказал, что сумма сильно завышена». Чтобы назвать точную сумму налога, Ренуару нужно было предоставить опись имущества из всех его многочисленных квартир и мастерских – в Кане, Ницце, Эссуа и Париже. Находясь в Кане, Ренуар попытался задействовать родных и парижских друзей (Дюран-Рюэля, Ганья, Пьера и Воллара) в описи парижского имущества. 18 декабря он снова пишет Воллару: «Вот адрес Булочницы, у которой можно взять ключи: мадам Дюпюи, рю Клиньянкур, 23, Париж». Ренуар входил во все юридические тонкости процесса. В том же письме он отправил Воллару список 82 полотен с оценкой стоимости каждого. Самыми ценными оказались четыре полотна с изображением женских фигур, каждое оценено в 5 тысяч франков: «Портрет Луизы», «Женщины на диване», «Женщина в образе Венеры», «Бюст молочницы». Самым недорогим оказался «Букет» – 300 франков. Общая стоимость 82 картин указана как «99 200 франков». Соответственно, озвученный налог в 25 тысяч франков составлял около 25 %.

Составляя эти списки и привлекая к процессу юристов, Ренуар стремился по возможности минимизировать свои расходы. Он официально подтвердил, что его неподписанные работы вообще не имеют никакой ценности и налогом не облагаются, – в середине декабря 1915 года он пишет Ганья: «Должен тебе сказать, что наброски и картины без подписи ценности не имеют, поскольку я могу и должен посмотреть на них лично, прежде чем куда-то отправить». Ренуар настаивал на том, чтобы самостоятельно вести дела с чиновниками, – он пишет Жанне Бодо: «Дорогая Жанна, все идет довольно неплохо… Составление списков меня измотало. Приходится иметь дело с нотариусами, поверенными и пр.». Раздражение Ренуара по поводу налогов не утихло и через семь месяцев после смерти Алины – это видно из его письма к Андре: «После смерти жены у меня не было ни минуты покоя: два нотариуса, один адвокат, списки и огромная сумма, которую я должен выплатить за оставленные себе картины, а также все остальное. Впрочем, не буду слишком жаловаться. Я более или менее стою на ногах (в определенном смысле)». Итак, если нежные отношения Моне со второй женой заставили его после ее кончины надолго погрузиться в траур, то Ренуар, испытавший печальное разочарование в браке, переживал только из-за потери денег, а не из-за потери женщины, которая была его спутницей на протяжении 37 лет.

Печально, что Ренуару, певцу любви, не довелось построить гармоничного супружеского союза. Отношения с Алиной, начавшиеся в 1878 году со страстного романа, продолжились в форме взаимной приязни и поддержки в те времена, когда они были бедны, не женаты и у них был маленький Пьер. К моменту их брака в 1890-м, когда Ренуар уже стал состоятельным, знаменитым и немощным, Алина начала настаивать на роскошной жизни, которой сам Ренуар не терпел. Уходя по привычке от конфликтов и не отстаивая впрямую своих прав, Ренуар часто против собственного желания уступал требованиям Алины – как, например, в вопросе о покупке дома в Эссуа, который самому ему был не нужен. Единственное утешение он находил в том, чтобы за спиной супруги сетовать в письмах друзьям на ее властолюбие и поступать по-своему без ее ведома и одобрения. Именно растущее недовольство Ренуара притязаниями Алины объясняет, почему они так много жили врозь.

Супружескую жизнь Ренуара осложняло и существование в его жизни еще одной женщины – его дочери. С одной стороны, Ренуар не мог предугадать, как Алина поведет себя в отношении Жанны, рожденной от его романа с натурщицей еще до того, как он встретил свою жену. Он не мог сказать заранее, проявит ли Алина к сиротке Жанне ту же доброту, которую проявляла к другим оставшимся без матери девочкам – Жюли Мане, Жанни и Поль Гобийар, Рене Ривьер. Судя по всему, Ренуар не верил, что Алина примет его дочь – хоть из сочувствия к ее прошлому, хоть из уважения к его любви к Жанне. Мы имеем основания предполагать, что Алина была очень ревнива, это отмечают Кассатт, Бернхаймы и Коко. Ренуар, видимо, предполагал, что Жанна вызовет у Алины ревность как к его первой натурщице Лизе, так и к самой Жанне. Потому и скрывал от нее эту взрывоопасную тайну.

С другой стороны, хотя Ренуар и имел обыкновение идти на поводу у Алины, его тайные и очень теплые отношения с внебрачной дочерью говорят о том, что он готов был ради нее поставить свой брак под угрозу. Доверительные отношения с Алиной распались из-за разницы во взглядах на комфорт и богатство, породившей отчуждение и взаимное недоверие. Под конец их семейная жизнь была лишь жалким подобием былых отношений, наглядной демонстрацией того, насколько супруги отдалились друг от друга за долгие годы. Тот факт, что Ренуар однозначно не хотел быть погребенным на одном участке с Алиной, стал для его близких и друзей свидетельством того, что брак его не был счастливым. Какой печальный парадокс для Ренуара, певца любви!

Ренуар держит кисть обеими руками. Ок. 1916–917. Фото Коко Ренуара. Пон-Сент-Эспри, художественный музей Сакре-дю-Гар. Завещано Жаклин Брет-Андре в 2008