Глава 5
1901–1909

Клод Ренуар, которого дома называли Коко, родился 4 августа 1901 года, и Ренуара это не обрадовало. Через месяц после рождения сына художник написал одному из друзей: «Только что получил твои любезные поздравления, но гордости мне это не добавило. Это славное дитя могло бы остаться там, где было. Понемногу привыкну, но я уже очень стар [ему было шестьдесят] и вообще от всего устал». Что касается здоровья, и Ренуар, и Алина сильно сдали по сравнению со временем рождения двух их первых детей. Ренуар все сильнее страдал от ревматоидного полиартрита, его часто одолевали усталость и боль. Руки и пальцы иногда полностью отказывались двигаться, а для художника ничего хуже не придумаешь. Алина же в свои 43 года страдала лишним весом и часто болела бронхитом. Кроме того, у нее появились первые признаки диабета, который будет мучить ее всю оставшуюся жизнь.

Из-за физического состояния Алины роды (они прошли в доме Ренуаров в Эссуа) оказались тяжелыми. В день появления Коко на свет Ренуар написал матери Жанны Бодо: «Итак, у меня на руках теперь третий сын. Операция оказалась болезненной, но прошла успешно. Теперь все хорошо». Через три дня он сообщил о том же Визеве: «Жена родила третьего сына, чувствовала себя довольно плохо. По счастью, теперь все уже в порядке. В дом вернулось спокойствие», притом что у самого у него случались «ежедневные достаточно сильные приступы ревматизма». Для ребенка, однако, тяжелые роды не прошли даром. Ренуар пишет Жанне Бодо: «Маленький Клод не может сосать, потому что при рождении его тянули за язык, тот распух – опухоль спадает, но есть ему больно. Надеемся, что сегодня-завтра это пройдет».

Судя по всему, Ренуар был слишком занят проблемами со здоровьем и не принимал активного участия в выборе имени для своего третьего сына. А может быть, это Алина настояла на имени Клод, которое часто использовали в ее семье. Ренуар к этому имени отнесся довольно скептически и в том же письме к Жанне Бодо пошутил: «Маленького братика [Жана] назвали Клод – прямо как сорт сливы [ренклод, названный по имени королевы Клод Французской (1499–1524)]».

Через год Клода крестили, в свидетельстве записано: «21 августа 1902 г., Клод-Альбер, родившийся 4 августа 1901 г., был крещен в Эссуа, сын Пьер-Огюста Ренуара и Алины-Викторины Шариго, проживающих в Эссуа». Крестным отцом стал Альбер Андре (в его честь мальчик получил второе имя), а крестной матерью – Мелина Ренар, близкая знакомая семьи, тоже жившая в Эссуа. Она вместе с мужем Жозеф-Клеманом Менье, местным виноградарем, присматривала за домом Ренуаров во время их отсутствия.

Ренуару очень нравилось рисовать и писать Коко, несмотря на все сомнения на предмет того, нужен ли ему в таком почтенном возрасте еще один ребенок. В результате получилось, что Коко позировал ему больше, чем оба его брата, вместе взятых. На момент смерти Ренуара в 1919 году в его мастерской хранились 7 портретов Пьера, 20 – Жана и 38 – Коко. Иногда он изображал Коко в одиночестве, как, например, на портрете, где шестилетний мальчик, подражая отцу, пишет картину за маленьким мольбертом. Иногда Коко позировал вместе с Рене Жоливе, дочерью местной повитухи, которая, возможно, помогала при рождении мальчика. Рене начала работать у Ренуаров в шестнадцать и оставалась с ними на протяжении нескольких лет как няня Коко и натурщица Ренуара. На большой картине «Клод и Рене» (1903) она стоит с маленьким Коко на руках – на нем тот же чепчик, платьице и башмачки, в которых семью годами раньше Ренуар изобразил Жана на картине «Семья художника» (1896). Поскольку на этой более ранней картине Коко нет, Ренуар решил, когда мальчику было года четыре, написать ей в пандан вторую работу. Коко изображен вместе с Рене на столь же крупном полотне «Прогулка» (ок. 1906). Оба этих фамильных портрета до самой смерти Ренуара висели на одной и той же стене в его доме в Кане. Вместе они напоминают находящийся в Лувре цикл Рубенса, посвященный Марии Медичи, и заставляют думать, что, как и в случае с «Большими купальщицами» (1887), Ренуар все еще мечтал заниматься масштабными интерьерными росписями в традиции помпейских фресок, Рафаэля, Рубенса и Пюви де Шаванна.

Семья Ренуар (Алина, 43 года; Коко, 1 год; Жан, 8 лет; Пьер, 17 лет; Огюст, 61 год) в мастерской художника на рю Коленкур, 73, в Париже. Ок. 1902. Архив Воллара, музей д’Орсе, Париж. Фотограф неизвестен

На семейной фотографии, сделанной в парижской мастерской Ренуара примерно в 1902 году, когда Коко было около года, седобородый Ренуар держит в руке трость и выглядит хрупким и постаревшим. Алина, одетая в блузку с рюшами и длинную юбку, держит на коленях Коко. Пьеру семнадцать, он в костюме и при галстуке, вид у него взрослый и серьезный, а восьмилетний, коротко остриженный Жан, напротив, выглядит младше своих лет. Все мальчики совсем не похожи друг на друга. На черно-белой фотографии этого не видно, но у Пьера темные волосы и темные отцовские глаза; Жан больше похож на Алину – у него рыжевато-каштановые волосы и голубые глаза; у Коко голубые глаза, как у Алины, светлые волосы и брови, как у Ренуара, он унаследует отцовскую хрупкость и худобу. Мало того что мальчики не похожи друг на друга, все они, из-за большой разницы в возрасте, выросли в совершенно разных обстоятельствах. Пьера растили тайно, в бедности; Жан родился в годы финансового благополучия; Коко был сыном больных, тревожных родителей.

Детские годы Коко осложнялись постоянными переездами. Из-за своего недуга Ренуар вынужден был каждый год переезжать к югу. В 1902 году он писал: «К сожалению, ужасный приступ ревматизма заставляет меня уезжать из Парижа в холодную погоду». Раньше он проводил на юге два месяца, а все остальное время – на севере, но примерно с 1899 года время пребывания в теплых краях постепенно увеличивалось и дошло до восьми месяцев; оставшиеся четыре он кочевал между Парижем и Эссуа. Его неизменно сопровождала Габриэль. Алина, как правило, предпочитала жить с маленьким Коко в Эссуа, лишь время от времени навещая мужа. Пьер в школьные годы проводил учебное время в Сен-Круа, а в каникулы навещал родителей. Положение спасали прекрасные французские железные дороги, позволявшие семейству постоянно куда-то перемещаться. В 1903 году Ренуар жаловался Жанне Бодо: «Право же, мы слишком много ездим. Какая это была безумная идея – изобрести железные дороги. Я – одна из многих ее жертв». На юге Ренуар и Габриэль жили в самых разных наемных квартирах, домах и даже в гостиницах на Французской Ривьере или Лазурном Берегу, между Ле-Трайа и Кань-сюр-Мером. Иногда Ренуар проходил курс лечения на курортах. Однажды Алина с детьми навестили его на особо элегантном курорте Бурбон-ле-Бэн.

Но, даже живя на севере, Ренуар никогда подолгу не задерживался на месте. Он то ездил к жене в Эссуа, то в Париж с его кипучей творческой жизнью. Несмотря на наличие троих детей и серьезных проблем со здоровьем, искусство оставалось сутью его существования. Как и раньше, он часто отправлялся писать портреты. Через семнадцать дней после рождения Коко он пишет невесте Андре, Малек: «Через два дня уезжаю из Эссуа… писать портреты», а в качестве обратного адреса называет свою парижскую квартиру в доме 33 по рю ла Рошфуко. По просьбе Александра Бернхайма он ездил в Фонтенбло писать портреты невест его сыновей, сестер Адлер.

Алина же жила совсем другой жизнью. Бо́льшую часть времени она проводила в Эссуа, иногда навещала мужа на юге, привозила туда Коко с Жаном, а иногда и Пьера. Когда Коко не было и двух лет, Ренуар сочувственно заметил по поводу разъездов Алины: «Это весьма нелегко с ребенком». Вернувшись в Париж в феврале 1902 года, Ренуар пишет агенту: «Жена прибыла вчера в добром здравии с двумя младшими». Через месяц, во время весенних каникул, приехал и Пьер, о чем Ренуар пишет Жанне Бодо: «В пятницу утром надеемся увидеть Пьера». (В том же месяце Андре напишет Дюран-Рюэлю: «На данный момент вся семья Ренуар в сборе».)

Ренуару нравилось, когда вся семья была в сборе, однако одновременно его это отвлекало. В феврале 1904 года он пишет из Парижа Алине, находившейся с Коко в Эссуа: «Думаю, лучше оставить меня в покое до Пасхи». Пасха в тот год пришлась на 3 апреля; Ренуар хотел провести два месяца в Кане в обществе одной только Габриэль, без семьи. Видимо, Алина удовлетворила его просьбу и не стала настаивать на промежуточных визитах, однако на Пасху привезла всю семью. На тот момент они с Ренуаром так духовно отдалились друг от друга, что два месяца разлуки, даже при наличии маленького ребенка, казались им обычным делом. Несмотря на визиты родных, Ренуар часто тосковал по друзьям и коллегам. Чтобы как-то развеять одиночество, на протяжении нескольких зим, с 1903 по 1908 год, Ренуар снимал в Кане виллу «Пост», домик, пристроенный к зданию местной почты. Наблюдая за постоянным потоком людей, пришедших за своей корреспонденцией, он восклицает: «Мы не в такой уж изоляции». На двух фотографиях (примерно 1906 года) Ренуар и его пятилетний сын представлены на фоне кирпичной ограды перед виллой «Пост».

В Париже Ренуару, напротив, нравилось вращаться в творческих кругах. Впрочем, их семейная квартира на пятом этаже доставляла определенные сложности. Уже в начале беременности выяснилось, что Алина не в состоянии подняться по лестнице, после чего она почти совсем перебралась в Эссуа, да и Ренуару с его недугом тяжело было одолевать ступени. В апреле 1902 года он решил переехать в квартиру на первом этаже в доме 43 по рю Коленкур в Восемнадцатом округе. В том же году он снял новую мастерскую, на первом этаже в доме 73 по рю Коленкур. В письме от 1 мая 1902 года, через девять месяцев после рождения Коко, Ренуар поясняет: «Я вернулся в Париж. Моя жена в Эссуа и останется там, пока в [парижской] квартире все не будет готово». Парижская прислуга Ренуаров так организовала переезд, что Алине не пришлось ничего делать. Но хотя ей и понравилась новая квартира, она предпочитала жить в Эссуа (о чем Ренуар, как отмечено в четвертой главе, писал в 1898 году Жюли Мане).

У Алины тоже накапливались проблемы со здоровьем. Из многочисленных писем и других документов видно, что она отказывалась бороться с ожирением и игнорировала первые симптомы диабета. Сочувствие Ренуара окрашено его давним раздражением. Например, в декабре 1903 года он пишет из Каня Жанне Бодо: «Я очень беспокоюсь за жену. Она написала мне, что доктор Журньяк обнаружил у нее альбуминурию. Я давно опасался, что это произойдет, и теперь полагаю – вернее, боюсь, что это весьма серьезно. Надо думать, она скоро приедет и я узнаю больше. Я написал ей, что это ерунда, ведь недавно родился Клокло и роды были тяжелые, но я сам не верю ни единому своему слову». Альбуминурия (наличие белка альбумина в моче) является обычным симптомом диабета, когда болезнь развивается уже давно и ее не лечат. К сожалению, во времена Алины единственной панацеей было снижение веса, чего Алина уже давно пыталась достичь, но безуспешно. Инсулин, современное лекарство от диабета, изобрели только через семь лет после Алининой смерти. После того как у Алины обнаружили альбуминурию, прошло пять лет, а она все отказывалась что-либо предпринимать по этому поводу, о чем Ренуар пишет Ривьеру в начале 1908-го: «У моей жены альбумин, но, несмотря на рекомендации врача, она продолжает делать строго противоположное тому, что следовало бы».

Коко перед виллой «Пост», Кань. Ок. 1906. Фотограф неизвестен. Архив Жана Ренуара в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе

Диабет повлиял на иммунную систему Алины, ее постоянно мучили респираторные заболевания. Например, в сентябре 1908 года Ренуар пишет из Парижа одному из друзей: «Моя жена в Эссуа с Клодом, она простужена. Я ее там оставил, не зная, оправится ли она в такую холодную погоду». Два года спустя Габриэль сделала приписку еще в одном письме Ренуара: «Мадам Ренуар поправляется после тяжелой простуды. Пока она еще нездорова». Впрочем, простуды были не худшими из проблем, – например, летом 1906 года Ренуар жалуется: «Оставил жену с тяжелым бронхитом и эмфиземой. Все это когда-нибудь плохо кончится, но иметь дело с больной женщиной – это выше человеческих сил». В этих цитатах сквозит раздражение Ренуара и его недовольство тем, что Алина отказывается следить за своим здоровьем.

По мере того как Ренуар, в силу раздражения и недопонимания, все больше отдалялся от жены, Габриэль брала на себя все новые обязанности Алины. Изначально ее наняли ходить за Жаном, но теперь она по большей части занималась Ренуаром. Бесконечно преданная художнику, она была его служанкой, натурщицей, сиделкой и спутницей. Несмотря на родство с Алиной, формально Габриэль числилась прислугой. Все называли ее служанкой Ренуара. В дневниковой записи, где упомянута Габриэль, Жюли Мане называет ее «нянькой» художника. Габриэль и сама считала себя человеком невысокого ранга, а Ренуара уважительно именовала «хозяином». Она постоянно сравнивала себя с людьми, стоявшими на общественной лестнице ниже Ренуара и его друзей. Например, в 1905 году она написала на обороте поздравительной записки от Ренуара к Малек по случаю ее свадьбы с Андре: «Осмеливаюсь послать наилучшие пожелания Вам и месье Андре. Привет от всех соседей и от прачек. Габриэль».

Ренуар и сам называл ее «прислугой» – например, в письме к Бернхайму: «Р. S. Я буду один со своей прислугой. Р.». Габриэль часто страдала от непредсказуемости и нерешительности Ренуара. Так, в апреле 1904 года, во время пребывания в Кане, Ренуар пишет Малек: «Я сильно устал от юга Франции… Не могу точно назвать дату отъезда, и это так действует на нервы. Возможно, внезапно скажу Габриэль, что завтра мы уезжаем, и – фью». Непосредственность его отношения к Габриэль говорит об отсутствии чванства: хотя он и достиг самых вершин славы, он все еще считал себя человеком, которому не зазорно дружить с представителями низших классов. Он подшучивает над собой в письме к Андре: «Я – поэт. Об этом мне говорят каждый день. Поэты – мечтают. Солнце, ароматы, далекий океан. А что я в этом понимаю? Подшучиваю над Габриэль».

Ренуар за работой перед виллой «Пост», Кань. Ок. 1906. Фотограф неизвестен. Архив Дюран-Рюэля, Париж

Основной обязанностью Габриэль было позировать. Поскольку писал Ренуар ежедневно, позировала она часто. Художник Жак-Феликс Шнерб, посетивший Ренуара в феврале 1907 года, так описывает ее в дневнике: «Одна из его служанок – женщина с каштановыми волосами. Кажется, это та же натурщица, которая позировала для лежащей женщины с осеннего Салона». Он же пишет, что видел, как Габриэль «позирует сидя, с алжирской шалью на плечах, с полуоткрытой грудью. Мы поболтали, пока он писал, держа кисть в руке, изуродованной подагрой, и яростно скоблил холст, на котором явственно проступает образ». Хотя Габриэль и называли прислугой, она, безусловно, была членом семьи, как в буквальном смысле, в качестве Алининой родственницы, так и в переносном, в силу ее близости к Ренуару. Судя по всему, она была открытым, добросердечным человеком, сочувственно относившимся к страданиям художника и неизменно небезразличным, – она даже просила друзей Ренуара о помощи от его имени. В январе 1908 года она поясняет в короткой приписке на обороте письма от Ренуара к Ривьеру, что «у него в последние дни небольшая грыжа, и он тревожится, хотя врачу ее не показывал. Прошу Вас, напишите, успокойте его».

Ренуар в свою очередь заботился о Габриэль. Когда ей понадобилась медицинская помощь, он без возражений вернулся в холодный Париж, чтобы показать ее врачу. В самый разгар зимы, в середине февраля 1904 года, они выехали из Каня на ночном поезде. В парижской квартире их ждал Пьер. Остальных дома не было: Алина находилась в Эссуа, а Жан и Коко – в столичном пансионе. По приезде в Париж Ренуар поясняет в письме к Алине: «Завтра Габриэль пойдет с мадемуазель Корнийак к специалисту по поводу своих прыщей. Я предпочитаю отложить [возвращение на юг Франции], чтобы не пришлось ехать сюда снова, если она действительно больна. На юге будет совсем не весело [если она будет болеть]». У Ренуара даже и мысли не возникло уволить Габриэль или отправить ее в Париж одну.

Помимо прочего, Габриэль была посвящена в самую сокровенную тайну Ренуара: она знала о существовании его незаконной дочери. Путешествуя на поезде по стране, Ренуар и Габриэль заезжали в гости к Жанне, ее друзьям и приемным родителям. Удивительно, что в тот период Ренуару вообще удавалось сохранять какие бы то ни было секреты, поскольку и его слава, и богатство стремительно росли. После двенадцати лет ругательных отзывов и еще двенадцати – колебаний критиков, начиная с 1888 года практически все отклики на творчество Ренуара стали однозначно хвалебными. Признание, которое его работы получили в Америке, стремительно распространилось по Франции, да и по всей Европе. Слава не повлияла на Ренуара. Он не чувствовал себя звездой и не любил, когда с ним обращались соответствующим образом. Беспрецедентный успех только обострил присущую ему тревожность. Тому было множество вероятных причин: плохое здоровье, долгие годы борьбы, представление о себе как о ремесленнике и страх того, что слава может помешать творческому процессу. Несмотря ни на что, он сохранил внешнюю скромность, что видно из письма Дюран-Рюэлю от февраля 1909 года: «Рад узнать, что коллекционеры теперь не так упрямы. Лучше поздно, чем никогда. Но это не помешает мне трудиться день ото дня, так, как будто ничего не произошло».

Притом что всеобщее внимание ему совсем не льстило, Ренуар не забывал узнавать, что́ говорят о его работах. Он был клиентом двух новостных агентств, которые в 1904 году предоставили 59 рецензий на его выставки, вышедших в Австрии, во Франции, в Германии, Испании, Швейцарии и США. С 1901 по 1910 год работы Ренуара были представлены на 29 выставках в странах Западной Европы, из которых 8 прошли во Франции (4 в галерее Бернхайма и 4 у Дюран-Рюэля), 8 – в Германии, 2 – в США, 4 – в Великобритании, 3 – в Бельгии, 1 – в Швейцарии, 3 – в Австро-Венгрии. Все выставки были коллективными, за исключением одной, у Дюран-Рюэля, в Париже в 1902 году.

Ренуар, лидер импрессионистов и, соответственно, художник-революционер, всегда опасался, что газетная критика станет изображать его и политическим революционером; он очень боялся попасть в одну категорию с анархистом Писсарро. Наконец в октябре 1904 года, на открытии осеннего Салона (который пришел на смену весенним Салонам предыдущей эпохи), в «Либерте» было опубликовано интервью, полностью опровергавшее этот не соответствовавший действительности образ Ренуара. Его автор, журналист К.-Л. де Монсад, начинал так: «Я посетил художника Ренуара и должен сказать, что в первый момент был совершенно ошарашен. Я думал, что увижу пылкого, порывистого человека, меряющего шагами свою мастерскую, изрекающего приговоры, уничтожающего репутации, полного мстительности, а может, даже и ненависти – короче, неисправимого революционера». Однако Монсад обнаружил «милого пожилого господина с длинной седой бородой, худощавым лицом, очень тихого, очень спокойного, с негромким голосом и добродушными манерами, который приветствовал меня с любезностью и сердечностью». Ренуар со своей стороны как мог пытался развеять образ политического революционера: «Видите ли… мое существование совершенно противоположно тому, каким оно должно бы было быть, – и то, что меня изображают революционером, безусловно, страшно комично, потому что такого дряхлого и старомодного человека среди художников еще поискать». Действительно, к 1904 году Ренуар не только принял государственную награду – орден Почетного легиона, но и писать стал в куда более консервативной манере, чем в 1870-е; более того, его фотография вошла в серию портретов известных парижан, которая называлась «Наши современники у себя дома».

Ренуар принял участие в Салоне 1904 года, показав, среди прочих, и свои шедевры, такие как «Завтрак гребцов» и «На террасе». Отзывы были восторженные, но художник по-прежнему отказывался верить в то, что критики и зрители и в дальнейшем будут хвалить его творчество. Несмотря на свой успех, он продолжал относиться к Салону как к чему-то унизительному; Монсаду он в том же интервью сказал: «Да, я, безусловно, за Салоны, это прекрасный урок живописи. Думаешь, что создал шедевр, который затмит все остальные. В мастерской он выглядит невероятно эффектно, все его хвалят, приходят друзья и объявляют его творением века. Оказавшись на Салоне, среди других полотен, он выглядит совсем иначе и никого не затмевает. Так что это еще и урок скромности». Пять лет спустя, продолжая получать восторженные отзывы, Ренуар ответил на вопрос, намерен ли он в этом году участвовать в Салоне: «Чего Вы хотите? Когда я выставляюсь, на меня орут». После двадцати пяти лет насмешек художник так и не мог поверить, что зрители еще долго будут ценить его работы.

Тем не менее рыночная стоимость его картин продолжала расти. Эти стремительно увеличивающиеся цены вызывали у Ренуара отвращение. Он считал себя крепким ремесленником, ему не нравилось, что цены взлетают за облака. В конце апреля 1903 года, через месяц после одной большой продажи в Париже, Ренуар жаловался Жанне Бодо: «Дорогая Жанна… живопись начинает внушать мне отвращение: эти до смешного высокие цены свели всех с ума, все продают, даже мой друг Берар, мультимиллионер. Это, безусловно, тот самый результат, которого ждали Бернхаймы, которые, не задумавшись, убьют курицу, несущую золотые яйца. Мне все равно, однако все это отвратительно». Бернхаймы пытались продавать работы Ренуара по все более высоким ценам. Например, в 1907 году в английском научном журнале The Burlington Magazine появилась статья искусствоведа Леонса Бенедита, в которой рассматривался этот феномен: «Прошлой весной нью-йоркский Метрополитен-музей сделал приобретение, которое можно назвать сенсационным: он купил „Портрет мадам Шарпантье“ [„Мадам Шарпантье с детьми“] Огюста Ренуара за 92 тысячи франков [84 тысячи плюс налоги, всего получилось 92 400 франков]. Как бы ни подскочили в последнее время цены на работы представителей так называемой „школы импрессионистов“, это невероятная сумма за современную работу живого художника». Сумма в два раза превысила предыдущую максимальную цену за какую-либо из работ импрессионистов и оказалась более чем в 61 раз выше того, что Шарпантье заплатили за картину двадцатью девятью годами раньше. Бенедит связывает высокую цену со значимостью художника, который, как он пишет, «останется одним из самых оригинальных мастеров французской школы второй половины XIX века». Впрочем, несмотря на хвалебные отзывы и рецензентов, и искусствоведов, Ренуар продолжал переживать, что успех его может оказаться преходящим.

Кроме того, Ренуару трудно было назначать на свои работы цены, которые соответствовали бы рыночным. Дюран-Рюэль вынужден был заставить его пересмотреть страховую сумму на те произведения, которые он держал дома и в мастерской: кража таких ценных предметов представлялась более чем возможной. Еще в 1901 году Жорж Дюран-Рюэль писал Ренуару: «Как и мой отец, я считаю, что сумма, на которую застрахованы Ваши работы, является недостаточной. Вы должны не только повысить общую оценку своих картин, которая на данный момент составляет 20 тысяч франков за содержимое каждой мастерской, Вам необходимо также повысить максимальную сумму возмещения ущерба на случай утраты любой отдельной картины – сейчас она составляет 3 тысячи франков. Не знаю, на сколько [Вы застраховали] работы, которые находятся у Вас дома; это Вам лучше решить самому, но что касается максимальной суммы за каждую отдельную картину, ее необходимо поднять как минимум до 10 тысяч франков, а возможно, что и до 15 тысяч, а за Ваш большой семейный портрет [„Семья художника“], равно как и за другие принадлежащие Вам важные картины, еще и выше». Это означало увеличение оценочной стоимости большинства работ в три раза, а самых крупных – в пять.

Существовал и другой способ воровства: подделки. Работы Ренуара были теперь так ценны и популярны, что подделывали их постоянно. В марте 1903 года Ренуар и Дюран-Рюэль узнали, что один парижский делец, Бартелеми, торгует подделками. Дюран-Рюэль боялся, что из-за подделок упадет цена на подлинные работы Ренуара: «Дорогой Ренуар… я, как и Вы, в ужасе от того, что Бартелеми вытворяет с Вашими картинами… Они дешево продают то, что им вообще ничего не стоит, и убивают серьезные продажи. Мы не можем продавать Ваши картины себе в убыток… эти мошенники торговцы говорят, что мы просим за них слишком много». Тем не менее способа борьбы с мошенниками Дюран-Рюэль не видел: «Не питайте иллюзий, как не питаю их и я. Мы, безусловно, живем среди негодяев… Так суждено всем». Ренуар, со своей стороны, подозревал, что его сосед по мастерской на рю Коленкур, Леон Фоше, не только участвует в создании этих подделок, но и ворует работы у него из мастерской. Ренуара это сильно расстраивало потому, что раньше он доверял Фоше не только ключ от мастерской, но и заботу о своем сыне Пьере. Заподозрив, что Фоше нечист на руку, Ренуар в феврале 1903 года написал Жанне Бодо: «Я хотел бы в конце письма поблагодарить тебя за то, что ты развлекаешь Пьера. Зная, что он проводит меньше времени с месье Фоше, мне легче переносить свои отлучки из Парижа».

Даже к уважаемым коллекционерам, помимо подлинников, попадали и фальшивки. В том же 1903 году дантист доктор Жорж Вьо, владелец одного из самых крупных собраний работ Ренуара (в том числе и подлинников, приобретенных в 1896 году у Мюре), попался на эту удочку. В декабре Ренуар подробно объяснил Андре, как он узнаёт о действиях мошенников: «На работах из моей мастерской никогда или почти никогда не стоит подпись, наброски же я никогда не подписываю. Соответственно, на всех набросках у Вьо фальшивая подпись, это не мои работы». До того Дюран-Рюэль вел себя пассивно, но, когда подделки начали проникать в уважаемые собрания, он понял, что надо действовать: «Совершенно необходимо остановить этот поток [подделок], который делается нестерпимым и наносит непоправимый ущерб как нашим общим интересам, так и Вашей репутации… Поддельные картины – очень большая статья доходов, эти мерзавцы порой продают свои поделки дороже подлинников. Вы должны сделать все, что можете, чтобы прекратить появление этих работ, которые не только имеют сомнительную ценность, но и наносят нам всем огромный ущерб».

Ренуар еще в марте 1903 года решил не давать негодяям спуска – он объясняет Андре: «Я ничем такого не заслужил, уверяю тебя. Так что, вернувшись в Париж, я обдумаю, как можно посильнее досадить господину Бартелеми». Изменив своему принципу не вступать ни с кем в конфронтацию, он решил судиться с Бартелеми и Фоше. В начале 1904 года он подал официальный иск, однако по совету адвоката через месяц отозвал его – ему сказали, что ничего из этого не получится. Дюран-Рюэлю он объяснил: «Я долго советовался с очень уважаемым адвокатом; он порекомендовал мне не подавать повторный иск… Если кто-то подделывает картины, придется схватиться с ним врукопашную, пусть полиция наказывает его по всей строгости или вызывает его и перевоспитывает… что до [поддельных] пастелей, Вьо не имеет права оставлять их у себя. Более того, адвокат считает, что шум вокруг подделок принесет больше вреда, чем пользы, и разве что отпугнет коллекционеров». Какие бы действия Ренуар ни предпринимал, они, увы, оказались безуспешными. Три года спустя, когда собрание Вьо поступило в продажу, в нем все еще находились сомнительные произведения, приобретенные через Бартелеми. Тем не менее как популярность, так и стоимость работ Ренуара продолжали расти. Поскольку подделки за подписью Ренуара продолжали появляться на рынке, Дюран-Рюэль продолжал фотографировать те работы, которые покупал у Ренуара, – эту систему он завел еще в начале 1890-х. Так же поступал и Воллар, он даже просил Ренуара подписывать фотографии.

Подделки и высокие цены были не единственными тревогами; Ренуар также боялся, что публика пресытится его работами. В марте 1902 года он писал Дюран-Рюэлю: «На мой взгляд, небольшие показы нескольких работ действуют сильнее. Мне кажется, что слишком большие выставки оставляют впечатление, что столько работ написать очень просто. При этом исчезает ощущение редкости… кажется, что художник несет картины, точно курица». Через два года он повторил те же аргументы, когда получил приглашение участвовать в осеннем Салоне 1904 года. За три недели до открытия он просит у Дюран-Рюэля: «Пожалуйста, не отправляйте туда слишком много работ. Редкая вещь ценнее, чем одна из многих». Дюран-Рюэль представил на Салон 35 работ (восемнадцать – из своих запасов), которые выставили в отдельном зале. Через месяц Монсад спросил по ходу интервью: «Вы теперь собираетесь регулярно выставляться?» На это Ренуар ответил: «Право же, не знаю… Честно говоря, я подустал от выставок. И вообще, чего вы от меня ждете? Осенний Салон представляется мне довольно бессмысленным… Выставок действительно слишком много, мне кажется, довольно помучить зрителей один раз в год».

Тем не менее Дюран-Рюэль часто выставлял работы Ренуара. С 1902 по 1909 год он проводил его ежегодные персональные выставки, на самой скромной из которых была представлена 21 работа. Возможно, он считал, что должен защищать свое право на произведения Ренуара, поскольку в 1900 году Александр Бернхайм устроил выставку Ренуара из 68 работ (это описано в четвертой главе). Девять лет спустя, когда Бернхайм решил провести еще одну выставку Ренуара, художник высказал те же опасения, в которых раньше признался Дюран-Рюэлю: «Дорогой месье Бернхайм, Вы знаете, каково это – быть знаменитым: начинается всегда хорошо, а кончается плохо. Что означает, что, если Вы будете показывать мои работы слишком часто, зрители ими быстро пресытятся… Право же, Вы меня очень обяжете, если вообще откажетесь от мысли об этой выставке. Р.». У Бернхайма, в отличие от Дюран-Рюэля, не было ни рычагов давления, ни работ из собственного собрания: приходилось выполнять пожелания Ренуара; мысль о большой выставке его работ он отложил на четыре года, до 1913-го.

Ренуар в возрасте 63 лет. 1904. Фотография Дорнака для серии «Наши современники у себя дома». Национальная библиотека, отдел фотографий и эстампов

Дюран-Рюэль был основным агентом Ренуара с 1872 года, хотя Ренуар неизменно оставлял за собой право напрямую продавать свои работы друзьям и патронам. С Дюран-Рюэлем его связывала крепкая дружба, и поначалу он испытывал вину, отдавая работы его конкуренту. В апреле 1901 года он робко признается: «Я имел слабость тебе изменить несколько раз с аббатом [священником и коллекционером], хотя отдал ему только то, что ты отверг и счел ужасным, что, кстати, есть чистая правда. Но если я буду продавать только хорошие вещи, я умру с голоду… Прошу, прости мне мою слабость». Как и всегда, когда Ренуар боялся, что кто-то из друзей на него обидится, он заранее начинает театрально извиняться. Через несколько дней Дюран-Рюэль написал в ответ: «Ты пишешь, что я отверг работы, которые ты продал аббату Гогену. С чего ты это взял? Я бы никогда в жизни от них не отказался, тем более что они очень хороши».

Однако, несмотря на крепкую хватку Дюран-Рюэля, Ренуар в 1898 году сдружился с Бернхаймом, как видно из нескольких писем, и неудивительно, что впоследствии он начал продавать и этому агенту свои работы. Дюран-Рюэль знал, что не может запретить Ренуару иметь дело с другими торговцами, так поступали почти все импрессионисты, однако в 1903 году он все же пытался склонить Ренуара к верности: «Продолжай усердно трудиться и напиши для меня побольше хороших работ, ни о чем не тревожась». Пять лет спустя, в декабре 1908 года, он пытается запретить Ренуару иметь дело с Бернхаймами: «Дорогой Ренуар, я только что получил неприятный сюрприз, которого никак не ждал и о котором обязан сообщить. Путем подковерных действий, которые они начали предпринимать довольно давно, Бернхаймы смогли уговорить Моне подписать с ними договор на серию видов Венеции… Я не понимаю Моне, однако упрекать его не стану. Его, безусловно, обвели вокруг пальца, и поскольку я не сомневался, что он не устоит перед улещиваниями Бернхаймов… я пишу все это конфиденциально, чтобы облегчить душу; когда увидишься с ними, не говори им ни слова, да и с другими это не обсуждай. Они наверняка на днях придут к тебе, потому что завтра уезжают на юг. Остерегайся их и их сладких речей… я им не доверяю… Ладно, хватит об этом, но я пытаюсь сообщить тебе некоторые подробности, чтобы наставить тебя на правильный путь… Они – торгаши, у них нет совести. Моне скоро в этом убедится, если будет и дальше их слушать». Дюран-Рюэль говорит с Ренуаром в покровительственном тоне, поскольку тот его на десять лет моложе. Будь Ренуар антисемитом, рассуждения Дюран-Рюэля наверняка возымели бы действие и он не стал бы сотрудничать с Бернхаймами. Но Ренуар не был антисемитом, а потому упреждения Дюран-Рюэля его не убедили, он продолжал дружить с Бернхаймами и выставляться у них. Более того, он однозначно дал понять Дюран-Рюэлю, что будет и дальше вести дела и поддерживать близкие отношения с Бернхаймами.

Ренуару явно не понравился тон Дюран-Рюэля, и он ответил незамедлительно: «Дорогой Дюран-Рюэль, твои слова так меня удивили, что я с трудом поверил своим глазам. Что до меня, плохо разбирающегося в деловых вопросах, не думай, что я готов кому-то продать свою независимость. Это единственная вещь, которая мне страшно дорога, – право делать глупости. Пусть все идет, как идет, а я буду выжидать – вот девиз мудрого человека. С уважением, Ренуар». Для Ренуара, с его привычным конформизмом, это было крайне резкое послание. Видимо, тон Дюран-Рюэля рассердил его не на шутку. В постскриптуме он добавляет: «Мне очень грустно видеть, что ты расточаешь свое здоровье на бессмысленные вещи, которых невозможно избежать. Как печально, что ты стар. Я бы сказал: „Приезжай ко мне ненадолго“, но не хочется тебя утомлять. Пришли Жоржа». Если Ренуар, всегда стремившийся избегать одиночества, говорит старому другу, чтобы тот не приезжал, это означает, что он страшно расстроен случившимся. Тем не менее постепенно их отношения выправились, и в январе 1911 года Ренуар с радостью принимал Дюран-Рюэля и его спутницу Пруданс в Кане, куда они прибыли на две недели.

То, что Ренуару достало сил и упрямства поспорить с собственным агентом, особенно поражает в свете того, что здоровье его продолжало стремительно ухудшаться. К 1908 году, когда ему исполнилось шестьдесят семь, Ренуар пережил большинство своих коллег-импрессионистов; из былого круга оставались только Кассатт, Дега и Моне, причем у всех у них были проблемы со зрением. Ренуара глаза не подводили, чего не скажешь о костях и суставах. Зубов у него не осталось, он ел протертую или жидкую пищу или сосал через соломинку. Он был очень худ и хрупок – ревматоидный полиартрит постепенно разрушал тело. Случалось, что боль вызывала у него полный паралич, потом наступала ремиссия, но общее состояние неуклонно ухудшалось. Подвижность, в том числе и рук, ограничивала нараставшая деформация суставов. Проблемой стала и страшная худоба (при его росте 169 сантиметров). В 1904 году он пишет своему агенту: «В данный момент меня больше всего беспокоит то, что мне тяжело сидеть из-за худобы, 97 фунтов [44 килограмма]… кости протыкают кожу, и скоро я не смогу сидеть. При этом у меня хороший аппетит. Будем надеяться, что я рано или поздно немного поправлюсь». Печальная ирония: Ренуар изо всех сил старался набрать вес, тогда как его жена изо всех сил старалась его сбросить.

Главной проблемой стала утрата ловкости пальцев. В 1901 году Ренуара посетил художник Одилон Редон, он пишет с сочувствием: «Я видел, что его мучают сильные боли, но он так великолепен в своем благородном достоинстве!..[есть] нечто в звуке его голоса, в котором слышится вся его утонченность и одухотворенность… [которые я заметил], когда держал его больную и прекрасную руку». Два года спустя Ренуар жаловался своему старому другу Берару: «Письмо пишу с трудом. Страшно болят руки». Держать перо становилось все тяжелее, почерк делался все неразборчивее, ему случалось диктовать письма. Одна его служанка отметила: «Как тебе известно, ему очень тяжело писать этими его больными руками, он просит меня писать за него». И тем не менее Ренуар до конца жизни продолжал, когда мог, писать и письма, и картины.

Артрит перекинулся и на ноги, постепенно лишая их подвижности. Иногда Ренуар ходил с тростью или с костылями, но случалось, что передвигаться становилось попросту невозможно. В мае 1908 года Андре сообщает из Каня Дюран-Рюэлю: «С ногами совсем нехорошо. Артрит прогрессирует, колени отекают. Приходится носить его на ремнях». На фотографии, сделанной примерно в 1909–1910 году, Андре и кухарка Ренуара несут его на стуле, под ножками которого продеты две жердины. Следующие два года Ренуар мог ходить лишь изредка, с большим трудом и сильной болью. На других фотографиях он запечатлен за работой, сидящим в инвалидном кресле. В феврале 1905 года он нанял на постоянной основе машину с шофером, объяснив Андре: «Я все еще очень болен. Тем не менее работаю и решил нанять машину, которую дают напрокат помесячно, так как ноги совсем не двигаются. Я вполне счастлив. Думаю написать несколько пейзажей, чего в противном случае не смог бы (не говори ничего Дюран-Рюэлю, который против пейзажей)».

В те времена существовало единственное средство от полиартрита. Лечебными курортами с горячими серными источниками пользовались со времен Римской империи; там применялась древнейшая форма терапии – контрастные ванны. Воды на курортах достигали температуры в 65,5 градуса Цельсия. Больным прописывали ванны, души с паром, растирания и лечебное питье. Поскольку в самых сильных приступах Ренуар винил холодную погоду, горячие источники вроде бы должны были помогать. Пробную поездку на курорт он совершил еще в сентябре 1899 года и за следующие десять лет повторил этот опыт еще шесть раз, побывав в Эксе, Сен-Лоране и Бурбон-ле-Бэне, проводя там до месяца. Первые несколько раз он ездил вдвоем с Габриэль, но в 1904 году перспектива провести месяц в элегантном Бурбон-ле-Бэне соблазнила Алину, и она приехала к мужу вместе с Жаном и Коко; курорт этот находится в 117 километрах к востоку от Эссуа. За месяц до отъезда туда Ренуар писал: «Последние два года я все время жду теплой погоды, в результате получил тяжелейший приступ, даже пальцем пошевелить не могу». Через несколько дней после приезда Ренуар написал два письма Андре, который знал о его нелюбви к лечебным курортам: «Поскольку ни двигаться, ни работать я больше не могу, я сдался и приехал сюда принимать горячие ванны». Письмо написано на гостиничной писчей бумаге с шапкой: «Бурбон-ле-Бэн, Гранд-отель водного курорта, напротив общественных бань и казино / Телефон / Электрическое освещение / Гараж для автомобилей / Адрес для телеграмм Термалотель». Во втором письме Ренуар жалуется: «Недавно я не мог сидеть… не могу ни стоять, ни лежать… Собираюсь остаться здесь примерно на месяц».

Притом что ни малейшей надежды на это лечение Ренуар не возлагал, он знал, что оно, по крайней мере, принесет временное облегчение. В отличие от жены он дотошно выполнял все предписания врача, о чем пишет Жанне Бодо в августе 1904-го: «Старательно прохожу лечение. У меня очень внимательный врач, который старается как можно меньше меня утомлять… Пока… никаких улучшений не видно. Работать не могу, от этого время ползет очень медленно. Если не считать сильной слабости, чувствую себя хорошо. Ем довольно много. Не понимаю, почему силы не возвращаются. Очень устаю… Из-за худобы не могу подолгу сидеть. Если не наберу вес, не смогу путешествовать. Боль невыносимая». Ренуар боялся, что лечение не поможет или даже нанесет ему вред. В 1901 году, через неделю пребывания на курорте, он пишет Воллару: «Впереди еще три недели массажа и лечебных ванн. Вернусь либо поздоровевшим, либо окончательно измученным».

По большей части лечение просто не помогало. После возвращения из Бурбон-ле-Бэна в 1904 году паралич не отступил, Ренуар даже не мог работать. Он пишет Жюли Мане-Руар: «Так и не понял, в чем смысл этих лечебных ванн. Видел массу людей, которые приезжали хромыми, а уезжали здоровыми; противно быть не таким, как все. Надо к этому привыкать. Положение безвыходное. Процесс идет медленно, но верно; через год состояние будет немного хуже и так далее. Нужно привыкать, и все; не будем больше об этом говорить». С еще большим пессимизмом он пишет Дюран-Рюэлю: «Двигаюсь с трудом, и мне кажется, что с живописью покончено. Писать больше я не смогу. Пойми, что в такой ситуации меня уже ничто не интересует». Ренуар боялся, что этот приступ положил конец его творческой карьере.

Однако его способность работать восстановилась, причем картины стали даже более чувственными. По мере прогрессирования болезни искусство все отчетливее превращалось в главный смысл его жизни, служа одновременно и лекарством, и религией. Как лекарство, оно облегчало боль, как религия – дарило надежду, которую в противном случае художник, возможно, утратил бы. Как бы бросая вызов своему физическому состоянию, в 1903–1906 годах Ренуар создал самые чувственные свои ню – идеализированные изображения нагих женщин, которые приподнимают волосы, чтобы продемонстрировать пышное тело. Обнаженные, написанные после того, как в конце 1904 года его состояние улучшилось, дышат неприкрытой сексуальностью, которую сам художник уже, скорее всего, утратил. Видимо, эти цветущие дамы стали своего рода противовесом его собственному физическому увяданию. Фигуры становятся мощнее и энергичнее, притом что сам он худел и терял подвижность. Настоящим героизмом можно назвать то, что перед лицом беспрестанных страданий Ренуар умел отрешиться от мук и оставаться жизнеутверждающим художником, которым был всегда. Его обнаженные этого периода представляют собой возврат к основанной на классике традиции прошлого, которая идеализировала обнаженное тело и героику. Они выполнены в духе его более ранних работ, таких как «Белокурая купальщица» (1881) и «Большие купальщицы» (1887). В 1907 году Ренуар признался Поль Гобийар, что хранит верность традиции: «Продолжаю раскрывать тайны мастеров; милое чудачество, в котором я не одинок». Год спустя один из близких знакомых Ренуара, Ривьер, пересказал ему свой разговор с другом: «Мы говорили о тебе, о том, почему он любит твои работы, и о том, как ты сам их определяешь: оригинальность в рамках традиции». Действительно, Ренуар всегда проявлял оригинальность в рамках традиции. Даже в самых новаторских его работах 1868–1883 годов присутствуют многие черты искусства прошлого – например, в «Обнаженной в солнечном свете» (1876), которая позой своей напоминает греческие статуи IV века до н. э.

Как в 1881 году, когда его так поразили фрески Рафаэля и римских художников из Помпеи, так и в начале 1900-х Ренуар продолжал следовать по стопам художника, под чьим влиянием находился с самой юности, – великого фламандского живописца XVII века Питера Пауля Рубенса. Он был влюблен в чувственность Рубенса, его классические темы и сдержанность палитры. Теодор де Визева в 1903 году записал в дневнике: «[Ренуар] рассказывал мне о гениальности Рубенса, о содроганиях восторга, которые испытываешь, стоя перед его картиной». Кроме того, Ренуар неоднократно расхваливал Рубенса американскому художнику и критику Уолтеру Пачу в серии интервью, которые давал с 1908 по 1912 год. В конце лета 1910-го Ренуар ездил в Мюнхен, чтобы написать некий портрет и осмотреть многочисленные работы Рубенса в тамошней Пинакотеке. Он сказал Пачу: «Задача художника – работать с цветом так, чтобы, даже будучи наложенным очень тонким слоем, он производил сильный эффект. Посмотрите на работы Рубенса в Мюнхене; там есть изумительная полнота и прекрасный цвет, притом что слой краски очень тонкий». Ренуар пытался достичь восхищавшей его полноты, добиваясь эффекта скульптурности и по минимуму накладывая краску.

Характерный пример – вариация на тему шедевра Рубенса «Суд Париса», выполненная Ренуаром в 1908 году; эту картину Ренуар видел в 1892-м в мадридском Прадо. Сюжетом Рубенсу послужил греческий миф о начале Троянской войны: Парис, смертный юноша, должен выбрать прекраснейшую из трех обнаженных богинь – Афродиты (Венеры), богини красоты и любви, Афины (Минервы), богини мудрости и войны, и Геры (Юноны), богини женщин, брака и деторождения, царицы богов. В отличие от рубенсовского Париса, который еще не сделал свой выбор, у Ренуара он изображен протягивающим золотое яблоко Афродите. Ренуар, как и Парис, выбирает красоту в творчестве и любовь к многочисленным друзьям. В том же 1908 году Ренуар создал еще ряд произведений на чувственные классические сюжеты – например, «Оду к цветам», которая служит отсылкой к стихотворению древнегреческого поэта Анакреона. В 1909-м он изобразил богов, возлежащих около реки, которые заставляют вспомнить мраморные статуи Парфенона.

Оригинальность в рамках традиции позволяла Ренуару мысленно приобщиться к сонму художников прошлого, которыми он восхищался. Но одновременно он нуждался в обществе своих современников, а также в помощи друзей и слуг. Чтобы писать свои радостные картины, Ренуар должен был работать в компании других, причем не важно, что он изображал – людей, пейзажи или натюрморты. Поскольку состояние его ухудшалось, визиты к друзьям сделались затруднительными, оставалось ждать, что они приедут к нему сами. Он пишет Ривьеру с юга Франции: «Больше всего я боюсь одиночества; даже под этим прекрасным солнцем я все равно одинок». Примерно тогда же, в середине ноября 1908 года, он пишет другому другу: «Пустота в доме сводит меня с ума». Борясь с одиночеством, Ренуар всегда радушно приглашал друзей приезжать к нему в гости и оставаться подольше. Если в его жилище имелись свободные комнаты, он селил гостей там, если нет, они останавливались в ближайшей гостинице, пока в доме у него не освобождалось место. Это видно из его записки 1903 года, адресованной Малек: «Дом полностью занят, но рядом в гостинице „Савурнен“ есть номера. Впрочем, это лишь на несколько дней. Как только Пьер и жена уедут, освободится место».

Помимо общества, Ренуар нуждался во множестве людей, которые помогали ему справляться с бытом: одеваться, умываться, есть, готовить и укреплять на коленях палитру, вкладывать кисть в малоподвижные пальцы. Он непрерывно курил, кто-то должен был помочь ему зажечь сигарету, вложить в руку, а потом вынуть, когда он возвращался к работе. У них с Алиной был внушительный штат прислуги – некоторые слуги путешествовали вместе с ними, другие постоянно работали в каком-либо из домов семейства Ренуар. В июле 1908 года Ренуар писал Алине: «Большая Луиза прислала письмо, что она в твоем распоряжении. Пишу Клеману, что ты, возможно, приедешь во вторник. Напиши им и сообщи свои планы. Если по дороге собираешься заехать в Эссуа, я тебя там встречу. С любовью к тебе и детям». Среди их общей прислуги были горничные, поломойки, прачки и шофер Пьер Рикор по прозвищу Баптистен. Как уже говорилось, самой преданной служанкой Ренуара была Габриэль. Кроме того, иногда, уезжая на юг, он брал с собой кого-то из парижских работников, чтобы они помогли ему обустроиться. Например, Жоржетта Дюпюи, горничная по прозвищу Булочница (муж ее был пекарем), сопровождала Ренуара в Кань в 1908 году, но вскоре вернулась обратно в его парижскую квартиру, где тогда жил Пьер.

Чтобы было где разместить растущий штат прислуги, родных и друзей, в 1898 году Алина купила амбар рядом с их домом в Эссуа и соединила два этих здания. На эти работы ушло несколько лет. После их завершения получился дом, где на первом этаже находились гостиная, кухня и мастерская Ренуара, а на втором – четыре спальни, в том числе его и Алинина. На верхнем этаже было три комнаты, из них как минимум одна предназначалась для прислуги. В доме был водопровод и санузел с септиком. Кроме того, была и маленькая уборная во дворе. Впоследствии Ренуару построили двухэтажную мастерскую в саду, а ту, что была в доме, переоборудовали в столовую.

В 1907 году, когда эти переделки в Эссуа были завершены, Алина решила, что она хочет квартиру поизысканнее в Париже. Понимая, что муж, скорее всего, воспротивится, она решила не посвящать его в свои планы; вместо этого она привлекла к процессу друга и заказчика Ренуара Мориса Ганья. Ганья был зятем Поля Галлимара, состоятельным молодым человеком, поначалу работавшим в сталелитейной промышленности, но в 1902 году, после того как он заболел малярией, жена убедила его отойти от дел и заняться коллекционированием. В 1905 году Ганья напрямую приобрел у Ренуара 12 работ за 20 тысяч франков, а в итоге собрал около 160 его произведений. Поскольку многие бывшие патроны Ренуара недавно умерли – Маргарита Шарпантье в 1904-м, а Жорж Шарпантье и Поль Берар в 1905-м, – художник рад был появлению такого страстного поклонника. В 1906 году Ренуар написал портрет сына Ганья Филиппа в возрасте двух лет. Зная, что у Ренуара тоже есть маленький сын, Ганья в том же году прислал Коко подарок на Рождество. Ренуар пишет в ответ: «Дорогой месье Ганья, вчера вечером Коко получил прекрасного игрушечного Буффало Билла – его привезли в самый подходящий момент, и он вызвал взрыв восторга. Поскольку жена в Париже, а сам я передвигаться не в состоянии, я мог подарить ему только игрушки из Каня… Благодарю Вас, что вспомнили о Коко и доставили ему такую радость». В 1909 году Ганья заказал две большие картины к себе в столовую: «Танец с тамбурином» и «Танец с кастаньетами».

Будучи в эти годы основным покупателем работ Ренуара, Ганья познакомился с его женой и детьми. Именно поэтому в 1907 году Алина сочла возможным связаться с ним напрямую и попросить, чтобы он помог ей подыскать в Париже новое жилье. Ганья сумел найти квартиру, которая пришлась Алине по вкусу, на бульваре Малерб в Семнадцатом округе, на северо-западе Парижа. После этого он, видимо, написал Ренуару в Кань, испрашивая его согласия. Ответ художника сохранился: Ренуар, ничего не знавший о намерениях Алины, остудил их прыть, написав: «Пожалуйста, подождите». Несколько недель спустя он отправил Ганья еще одно письмо: «Только сейчас я понял, насколько эта квартира неудобна. Домохозяин заставит меня подписать договор, которым я дам согласие на старосветски-буржуазный образ жизни. Я этого сделать не могу, потому что у моей двери будут постоянно сновать заляпанные краской натурщики, туда будут втаскивать ящики с холстами и пр. Консьерж будет недоволен, домохозяин укажет мне на дверь, и нам снова придется переезжать… В любой среде нужно соблюдать правила жизни, а я раньше об этом не подумал… Посему передайте моей жене, что домохозяин не хочет сдавать жилье художнику. Тем самым мы избежим ненужной переписки и бессмысленных обсуждений». Алина попыталась устроить переезд за спиной у мужа, но и Ренуар обвел ее вокруг пальца, уговорив Ганья отказаться от квартиры и избежав тем самым прямой конфронтации с женой. Эта неспособность услышать друг друга после семнадцати лет брака отражала продолжающееся убывание взаимного доверия.

Ренуар не дал Алине купить изысканное жилье в Париже, однако они оба сходились в том, что им нужен постоянный дом на юге. Прожив почти десять лет в съемном жилье на Лазурном Берегу, в июне 1907 года они решили приобрести собственный дом на участке в два гектара в Кане – это место называлось Коллет (что означает «Всхолмья»). Коко, когда ему было шестьдесят, писал об этой покупке: «28 июня 1907 года было скоропалительно принято решение приобрести участок у мадам Арман [за 35 тысяч франков]. Тут же началась перестройка дома, и осенью 1908-го в нем уже можно было жить. Мать одержала победу. Она осталась очень довольна. Наконец-то у нее был подходящий дом. А самое главное, она могла больше не завидовать мадам Деконши… и даже получила право называть себя селянкой! Отец радовался меньше. Дом ему не очень понравился. Слишком большой. Он его подавлял. Отец очень хотел сохранить репутацию простого человека. Не нужно ему было ни „виллы“, ни „сада“. Однако для него это были вещи второстепенные; на кронах олив играл свет».

На участке Коллет росло множество оливковых деревьев. Однако сам сельский домик совсем не подходил больному Ренуару, и они с Алиной наняли архитекторов и строителей для создания нового дома с мастерской в саду. Пока шли работы, семья жила поблизости, строительство виллы завершилось к середине ноября 1908 года, о чем Ренуар радостно сообщил Дюран-Рюэлю. На просторном первом этаже находились гостиная, столовая, кабинет, кухня и три спальни. На втором – комнаты всех пятерых членов семьи, а также две мастерские. Как и в перестроенном доме в Эссуа, тут имелись все новейшие удобства – электричество, горячая вода, канализация. Кроме того, как и в Эссуа, дом был рассчитан на множество гостей: через год Ривьер напишет из Коллет, что, помимо Ренуаров, в доме ночевало еще шесть-семь человек. К тому времени Ренуар уже предпочитал сельскую жизнь городской. Население Парижа утроилось, с 935 тысяч человек в 1841-м до 2 миллионов 888 тысяч в 1911-м. Город с его автомобилями массового производства и системой общественного транспорта, состоявшей из конки и подземки, стал для художника слишком индустриальным. Посетив Ренуара в Париже в июне 1909 года, молодой художник Шнерб записал в дневнике: «Он собирается ехать в деревню. Парижская суета его обескураживает. Он боится автомобилей».

Алина всегда предпочитала сельскую жизнь. Она выросла в деревне и любила возиться в саду. Кроме того, ей нравилось готовить. В Эссуа у нее был большой сад, а сверх того, она сажала овощи во всех съемных домах, например на вилле «Пост» в Кане, откуда Ренуар встревоженно писал: «Из-за сухой погоды горох, артишоки и все остальное совсем не растут». Неудивительно, что в Коллет Алина развела большой сад с фруктовыми деревьями. В марте 1908 года Ренуар писал Жюли Мане-Руар: «Мы сажаем сад, как старик у Лафонтена [одна из его басен называется „Старик и трое молодых“]. Старик сажал, сажать в таком возрасте… старику не очень-то весело, но моей жене это нравится так, что и не вообразишь. Горох растет хорошо, картофель тоже. В общем, пока здесь полное счастье». В письме от июля 1909 года Ренуар спрашивает у одного из друзей: «Ты получил лимоны, которые тебе в прошлом месяце послала моя жена?» Алина даже держала кур.

Простая работа была частью семейной истории Алины: мать ее была горничной и портнихой, а родственница Габриэль – нянькой, натурщицей и сиделкой; при этом Алине нравилось изображать из себя домоправительницу и представительницу богатой буржуазии. В письмах Габриэль называет Алину «хозяйкой», так же как называет «хозяином» Ренуара. Алине нравилось управлять поместьями Ренуара и принимать там гостей – друзей и деловых знакомых Ренуара; сама же она друзьями так и не обзавелась. Тем не менее, посетив Ренуара в Кане в 1906 году, художник Морис Дени записал в дневнике: «Обедал у Ренуара. Его жена все время рассказывала смешные истории». Когда в ноябре 1908 года новый дом в Кане был достроен, Ренуары начали приглашать туда друзей. Среди первых посетителей был и Моне. К этому времени дружба их насчитывала целых 45 лет. «Моне у нас в доме», – сообщил Ренуар Поль Гобийар. Моне следил за состоянием здоровья Ренуара по рассказам соседки Ренуара по Каню Жермены Салеру, дочери второй жены Моне, которая каждый день писала матери письма.

Среди первых гостей в Коллет была и Рене Ривьер, младшая дочь Жоржа Ривьера, жена которого скончалась в 1897 году (см. четвертую главу). Поскольку своих дочерей у Алины не было, а с матерью она долго жила в разлуке, она с особой лаской относилась к молодым приятельницам Ренуара, лишившимся матери, например к Жюли Мане и ее кузинам. Ренуар познакомился с Рене, ровесницей его сына Пьера, когда писал в 1907 году ее портрет. На следующий год, в феврале, когда их новый дом все еще строился, Ренуары пригласили Рене пожить с ними на съемной вилле – там стояло пианино, и она могла заниматься пением. После приезда Рене Ренуар написал Жюли Мане-Руар: «Рене разучивает одно упражнение для голоса за другим и делает большие успехи. Как видишь, тут трилогия из живописи, музыки и архитектуры. Кань стремительно превращается в центр духовной жизни. Париж провинциален, так-то!» Об успехах Рене он также сообщает ее отцу: «Рене продолжает петь, мне кажется, она делает изумительные успехи. Помимо прочего, у нее исчезает парижский выговор, который совсем не годится для пения». Когда год спустя Рене снова приехала в гости, Ренуары уже перебрались в свой новый дом в Коллет, куда Алина заказала фортепьяно «Плейель» (оплата была произведена через Дюран-Рюэля). Ренуар пишет отцу Рене: «Попроси Рене, чтобы привезла ноты, особенно тех вещиц, которые слегка пошловаты. Меня немного утомила прекрасная музыка… Кроме того, скажи Рене, что на Пасху ей придется спеть в церкви, я уже обещал священнику».

Ренуар поддерживает творческие устремления Рене, и это напоминает его отношение к занятиям Жюли Мане и ее кузин живописью. В ноябре 1909 года он сообщает мадам Ганья: «Я написал своему другу [Ривьеру] то, что говорил ему уже сто раз: долг родителей поддерживать детей в их начинаниях, вне зависимости от того, есть в семье деньги или нет. Поскольку у Рене уже есть [профессия], будет идиотизмом не позволить ей осуществить свою мечту. Дочерям консьержей везет. Люди ими восхищаются, посылают их в консерваторию, и никого это не расстраивает». Ренуар противопоставляет девочек из буржуазных семей, вроде Ривьеров, и из семей простой прислуги, настаивая на том, что представители высшего общества не должны запрещать своим дочерям становиться профессиональными певицами. Ренуар с Алиной и по-другому проявляли интерес к своим юным гостьям. Алине, например, нравилось искать им женихов. Она познакомила старшую сестру Рене Элен с племянником мужа Эдмоном Ренуаром, сыном его младшего брата Эдмона. 29 ноября 1909 года они поженились, и Ренуар подарил им портрет Жоржа Ривьера, написанный той же весной.

Ренуар тем временем продавал свои работы через всех агентов – Дюран-Рюэля, Бернхайма и Воллара. Воллар время от времени выставлял его работы на общих выставках – первая состоялась в феврале 1901 года. В первое десятилетие XX века он продолжал покупать у Ренуара работы напрямую: например, в январе 1909-го приобрел несколько этюдов за 5350 франков. В 1907 году Воллар купил «Лягушатник» (1869), одну из основополагающих работ в стиле импрессионизма, а также еще три произведения за 10 тысяч франков. Менее года спустя, 28 апреля 1908 года, он продал «Лягушатник» русскому коллекционеру Сергею Щукину за 20 тысяч франков. Кроме того, Ренуар познакомил Воллара со своим братом Эдмоном, который в 1904 году продал ему девять набросков маслом и три рисунка за 1000 франков. Воллар скупал работы Ренуара у других торговцев и коллекционеров, а также приобретал их на аукционах. Помимо этого, он напрямую заказывал художнику гравюры, картины и даже скульптуры. Ренуар шутил по поводу настырности Воллара и по поводу его новаторских схем. Так, в августе 1904 года, когда у художника болела спина, он написал Андре: «Не могу сейчас сидеть из-за копчика, который пихает меня снизу, прямо как Воллар».

Чтобы заполучить для продажи побольше работ Ренуара, Воллар придумывал разные способы, как приобретая уже существующие вещи, так и специально заказывая художнику новые. В 1902 году он попросил Ренуара сделать литографический портрет Сезанна. Сезанн становился все более замкнутым и склонным к паранойе, возможно из-за диабета, который он отказывался лечить. Искусствовед Джон Ревалд пишет: «Болезнь и старость обострили угрюмость его характера, и то, что раньше было просто чувствительностью и подозрительностью, теперь порой превращалось в подлинную манию преследования. Он сильнее, чем раньше, боялся попасть кому-то в когти». При этом Сезанн относился к Ренуару с величайшим почтением и 8 июля 1902 года писал Иоахиму Гаске: «Я стремлюсь к успеху через труд. Я презираю всех ныне живущих художников, кроме Моне и Ренуара, и я хочу добиться успеха через труд». Ренуар знал о психологических проблемах Сезанна и даже не пытался нарисовать его портрет с натуры. Вместо этого он решил взять за основу для литографии свою пастель 1880 года, которую ему когда-то заказал Шоке. Литографию Ренуар сделал с помощью гравера Огюста Кло, Воллар отпечатал около сотни оттисков. В какой-то момент между 1915 и 1917 годом он получил у Ренуара разрешение использовать пастель и литографию как основу для бронзового медальона с изображением Сезанна, проданного во множестве копий.

Ренуар неизменно восхищался творчеством Сезанна, и это подвигло его на то, чтобы приобрести четыре картины и две акварели художника, – они находились в его собрании и на момент смерти. Сезанн скончался в Экс-ан-Провансе в октябре 1906 года. Три года спустя Ренуар, заботясь о должном чествовании его памяти, пишет Моне: «Бюст Сезанна в музее (в Эксе очень симпатичный музей) и главное – картина… Мне кажется, что любой художник должен быть представлен своей картиной». Помимо заботы о наследии Сезанна, Ренуар переживал и за его сына, которого тоже звали Полем (в 1906 году ему было тридцать четыре года), и за его пятидесятишестилетнюю мать – он поддерживал с ними связь. Впоследствии они с Алиной даже нашли для Поля жену.

Помимо литографического портрета Сезанна, Воллар заказал Ренуару в 1905 году графический портрет Моне. Однако, как в октябре 1905 года объясняла своей дочери жена Моне, Алиса Ошеде, «Моне получил от Ренуара очень грустное письмо, тот сейчас очень болен и говорит, что рисовать Моне не может, однако с радостью повидается с ним перед отъездом на юг». Год спустя, в октябре 1906-го, Алиса пишет: «Приехав, Моне обнаружил записку от Ренуара, где говорилось, что тот просит позировать ему для рисунка и остаться к обеду». После сеанса в парижской мастерской Ренуара Алиса продолжает: «Моне восхищен работой Ренуара. Мне кажется, они были очень рады видеть друг друга, несмотря на присутствие мадам Ренуар». Последнее замечание свидетельствует о некоторой неприязни к Алине. Десять лет спустя Ренуар использовал этот портрет Моне для рельефного медальона в той же серии, что и портрет Сезанна.

Кроме того, в 1904 году Воллар заказал Ренуару серию из 12 литографий, отпечатать их тоже должен был Огюст Кло. Среди них – бюст Воллара в профиль, портрет Луи Вальта в три четверти, две головки Коко и несколько этюдов обнаженной натуры. Кло отпечатал 1000 наборов, 50 из них – на японской бумаге, 950 – на пергаменте. Воллар заказывал Ренуару и картины. Увидев на выставке Ренуара, устроенной в 1900 году Бернхайм-Жён, «Больших купальщиц» (1887), которых предоставил для выставки Ж.-Э. Бланш, Воллар восхитился этой картиной. Весной 1903 года он попросил Ренуара написать новый вариант в его нынешнем, более скульптурном стиле. Работа была закончена в том же году, Воллар заплатил за нее 1000 франков. Через три года Воллар заказал художнику этюд маслом – свой погрудный портрет. В 1908-м он заказал более крупный и проработанный портрет. 5 мая Ренуар пригласил Воллара в Кань позировать: «Приезжай, когда сможешь. Я полностью готов к работе». На этом портрете Воллар показан со статуэткой Аристида Майоля «Скорчившаяся женщина» в руке.

Майоль был одним из клиентов Воллара, и Воллар заказал ему бюст Ренуара, который потом предполагалось тиражировать в бронзовых копиях. Ради этого Ренуар пригласил Майоля в Эссуа, где тот «прожил… около десяти дней. Принимали меня очень хорошо». Майоль вспоминает, в каком состоянии находился Ренуар: «Работать с ним было невероятно тяжело. Совершенно невозможное лицо. Больное, изуродованное. В нем не было ничего, один только нос. Приехав и увидев его, я растерялся. Рта нет, одни обвисшие губы. Просто ужас… Но он сбрил бороду. Да уж, мне пришлось нелегко». Майоль продолжает: «Ел я один с Ренуаром. Мы вместе обедали, вдвоем за столом, лицом друг к другу. Он ничего не брал в рот. Только пил молоко. А мне сказал: „Ешьте“. Я один уничтожил целую баранью ногу. Нога была небольшая. Прекрасно попировал».

Ренуар придавал большое значение этому бюсту почти в натуральную величину и оторвался ради позирования от работы. Майоль вспоминал: «Я работал над бюстом Ренуара днем и ночью. Он не писал. Я сказал ему: „Вы, если хотите, можете работать“. Он ответил: „Нет, я хочу подойти к этому серьезно“. Даже не прикасался к кистям. Позировал днем и ночью. Его этот портрет очень радовал. Он наблюдал, как продвигается работа. Сказал мне: „Он будто бы оживает“». 12 сентября 1906 года Ренуар написал Воллару: «Работа над бюстом идет прекрасно». К сожалению, по словам Майоля, «в последний день бюст [восковой слепок для бронзовой отливки] разрушился. Он очень расстроился. Когда мы вошли в мастерскую, он переживал больше, чем я. Был в полном отчаянии. Я поднял бюст и начал все заново. Но так же не получалось. Новый оказался не столь хорош». Об этом втором варианте Майоль пишет: «Я сделал оригинал из терракоты, для него. Дал его на время Воллару: он хотел, видимо, снять с него слепок для бронзовых отливок». Прежде чем вернуть бюст Ренуару, Воллар действительно сделал с него слепок, который потом использовали для многочисленных отливок. Как это и всегда бывало, у Ренуара сложились с новым другом очень теплые отношения, и много лет спустя Майоль вспоминал: «Ренуар также пригласил меня к себе в Кань. Он очень хотел, чтобы мы приехали в Кань. Я бы поехал, но началась [Первая мировая война]».

Аристид Майоль. Бюст Огюста Ренуара. 1906. Высота 30,5 см. Бронза. Музей Фогга, Гарвардский университет, Кембридж, штат Массачусетс. Завещано Морисом Вертельмом

Ренуар, по предложению Воллара, попытался в 1907 году попробовать свои силы в скульптуре. Поскольку мять глину пораженными артритом руками было невозможно, он воспользовался мягким воском. В результате появились две работы, портреты Коко. Первый – это медальон с профилем-барельефом, второй – бюст. Позднее, используя технику утраченного воска, Воллар сделал пятьдесят бронзовых отливок с медальона и тридцать – с бюста. Поскольку, когда Воллару делали копии с медальона, дом в Коллет все еще строился, его мраморная копия появилась над камином в столовой.

Другой близкий приятель Ренуара в эти годы, Альбер Андре, тоже сдружился с Волларом. На свадьбу Воллар подарил ему с женой «Женскую головку» Ренуара, написанную во время путешествия по Италии в 1881–1882 годах. Воллар знал, что Андре и Малек преклоняются перед Ренуаром и любая его картина будет для них ценнейшим подарком. Андре стал постоянным спутником Ренуара и навещал его чаще, чем кто-либо еще. Молодой художник тоже был клиентом Дюран-Рюэля и писал ему о своих визитах: «Что касается Ренуара, он выглядит моложе и блистательнее, чем когда бы то ни было (я имею в виду, когда берет кисть в руки). Я побуду у него еще несколько дней – он так ко мне добр, что уехать совершенно невозможно». Судя по картинам и письмам, Андре очень часто гостил у Ренуара до самой смерти художника в 1919 году и стал его последним коллегой-компаньоном, после Базиля, Сислея, ле Кёра, Моне, Сезанна, Моризо и Кайботта. Андре с Ренуаром оба были оптимистами и хотели, чтобы полотна их светились радостью и чувственностью, выраженными посредством яркого света, насыщенных цветов и фактурного мазка. В феврале 1902 года Ренуар писал Дюран-Рюэлю: «Здесь у меня есть все, что нужно: большое помещение для работы и общество. Альбер Андре – приятнейший человек, а писать вдвоем куда лучше». Андре все равно робел, ему трудно было работать бок о бок с прославленным коллегой – месяц спустя он пишет Дюран-Рюэлю: «Соседство Ренуара полностью меня парализует, тогда как его мое присутствие совершенно не смущает. Он уже написал четыре-пять прекрасных работ и мечтает о большом полотне».

Помимо совместной работы, Ренуар позволял Андре – чаще, чем кому-либо другому, – изображать себя на многочисленных картинах и рисунках, которые относятся к периоду с 1901 по 1919 год. Иногда Андре запечатлевал его в одиночестве, например на портрете 1901 года, где художник изображен курящим сигарету в саду. В других случаях он показывал Ренуара с семьей, как на картине 1901 года «Ренуар пишет портрет своей семьи в своей мастерской на рю Коленкур, 73, в Париже». Ренуар представлен здесь со спины, он изображает Габриэль с Коко на руках, а Алина сидит рядом – ее расплывшееся тело прикрыто коляской Коко; Жан, в том же клоунском костюмчике, что и на отцовском портрете 1901 года («Белый клоун»), стоит между двумя женщинами. Не хватает только Пьера – он в школе. Помимо проявления простой приязни, Ренуар, по сути, включил Андре в состав своей семьи, пригласив стать крестным отцом Коко. Как и крестные отцы двух старших мальчиков, Андре был близким другом Ренуара. Поскольку молодой художник часто и подолгу гостил у Ренуаров, у него было много возможностей общаться с крестником.

Ренуар тоже навещал Андре и Малек, иногда по пути с Лазурного Берега в Париж, Эссуа или обратно; например, в мае 1903 года он жил у них в Лодене, городке под Авиньоном. Ренуар пишет об этом: «Заеду ненадолго к Альберу Андре в Лоден». Во время визитов к супругам Андре Ренуар много работал, в том числе написал «Портрет Маргариты Корнийак-Андре» и «Вид Лодена из дома Альбера Андре», обе картины 1904 года; на фотографии, сделанной там же в 1904 году, он запечатлен с Малек и Габриэль. Когда в ноябре 1905 года состоялась помолвка Малек и Андре, Ренуар отправил ей записку, где расхваливал «исключительные качества твоего будущего мужа», а потом добавил с приязнью: «Дорогая Маргарита, шлю тебе свои поздравления и искренние пожелания счастья на долгие-долгие времена».

В младенчестве и раннем детстве Коко часто позировал отцу, но, повзрослев, почти перестал появляться на его картинах. Как и старшие братья, Коко в определенный момент потребовал, чтобы ему остригли волосы и купили одежду для мальчиков, и после этого перестал быть для Ренуара интересной моделью. Кроме того, возможно, Коко и самому разонравилось позировать: в 1909 году Ренуар пишет Шнербу, что мальчик уже подрос и больше не хочет позировать. Коко уже достиг возраста, в котором обоих его старших братьев отправили в пансион, однако его образование оставалось бессистемным. Они с Алиной продолжали год за годом кочевать между Канем, Эссуа и Парижем, родители брали ему частных учителей, чтобы он мог сопровождать Алину в этих поездках, а чиновники от образования из Эссуа взяли на себя задачу организовать занятия Коко в соответствии с его возрастом. Например, в январе 1908 года, когда Коко было шесть лет, Габриэль сообщила Ривьеру на обороте письма к нему от Ренуара, что «Коко и Жан будут заниматься каждый день, один – у священника, другой – у молодой дамы».

Семью годами раньше, когда Коко только родился, Ренуар написал несколько портретов Жана, один из которых, «Сын художника Жан рисует», сохранил у себя до самой смерти. Жан пострижен и одет, как взрослый мальчик. Жан впоследствии вспоминал: отец попросил дать ему карандаш и листок бумаги, чтобы мальчик рисовал фигурки животных, пока отец будет писать его портрет.

В 1902 году, когда Жану исполнилось восемь лет, Алина решила, что его, как и Пьера, нужно отдать в пансион. Пьеру предстояло отучиться в Сен-Круа еще год, и Алина сочла, что, хотя Жан на год моложе, чем был Пьер при поступлении в школу, ему проще будет приспособиться к жизни вне дома, если рядом будет старший брат. К сожалению, первая школа Жану не понравилась, и, проведя там полгода, после пасхальных каникул 1903 года он отказался возвращаться обратно. Родители тут же перевели его в пансион на юге Франции, недалеко оттуда, где жил Ренуар: «Жене и Пьеру придется уехать около 20-го [апреля]. Жан, видимо, останется, потому что мы поместили его в [среднюю школу] Станисласа Каннского, где он счастлив, как король». Жан был далеко не так счастлив, как казалось отцу, и провел в Станисласе всего несколько месяцев.

Следующей осенью он уже учился в другом, парижском пансионе Сен-Мари-де-Монсо на рю Монсо, неподалеку от их городской квартиры на рю Коленкур. Поскольку Ренуар с Алиной проводили много времени на юге, друзья его по очереди развлекали Жана на выходных, как раньше развлекали Пьера. Ренуар был им очень признателен – в конце 1903 года он пишет Жанне Бодо: «Мне очень стыдно за то, что Ваш крестник отнимает у Вас так много времени, но Вы относитесь к нему с такой добротой, что мне не хочется обижать Вас выражениями признательности. Просто скажу, что мне это доставляет огромную радость». На полях письма он приписал: «Габриэль передает свои наилучшие пожелания», следующие три слова, «Это ее Жан», подчеркнуты, а закончено так: «Она попросила меня передать Вам, как ее радует [что Жанна так добра к Жану]. Р.». Действительно, Габриэль девять лет нянчила Жана и продолжала очень его любить. Присматривала за Жаном не только Жанна Бодо, но и жена Андре, Малек. Через несколько дней после письма Жанне Бодо Ренуар пишет Андре: «Очень буду признателен, если ты поблагодаришь мадемуазель Корнийак за Жана. Я и сам скоро это сделаю».

Жану не нравилась жизнь пансионера, однако учился он хорошо. В январе 1905 года, когда ему было 10 лет и он все еще был пансионером, директор Сен-Мари, Ален Менье, написал Ренуару: «Месье… он по-прежнему в добром здравии; полагаю, Вы заметите, как он вырос и окреп… На прошлой неделе он стал первым по грамматическому анализу. На этой неделе – вторым по математике. Я очень доволен его успехами. Единственное, за что его можно упрекнуть, – это за болтовню, но не волнуйтесь, ничего серьезного. Он старательно готовится к первому причастию и прекрасно выучил катехизис. Церемония ориентировочно состоится 15 мая, надеюсь, что, благодаря своим хорошим оценкам, Жан получит право прочитать Возобновление обетов крещения. Как видите, все у него хорошо, Ваш маленький Жан остается прелестным ребенком, которого все мы любим и за которым я внимательно слежу… что касается Масленицы, то, если Вы считаете, что не стоит оставлять Жана на три дня в Париже с месье Пьером, я с удовольствием присмотрю за ним день-другой. [Семейство Мориса Дени] пригласило его провести день с их детишками, потому что он очень забавляет их своими рассказами и жизнерадостностью. В этом отношении я поступлю так, как Вы решите».

Из друзей Ренуара обществом Жана наслаждалось не только семейство Дени. Три года спустя Ривьер писал Ренуару о Жане, которому тогда было 14 лет: «Мои дочери [двадцатитрехлетняя Рене и двадцатишестилетняя Элен] получили письмо от Жана, весьма забавное, со странными придуманными словами. Тон ироничный, смягченный добродушием. Он сможет неплохо писать, когда набьет руку… Характер у Жана довольно необузданный, однако возраст и размышления могут превратить это в прекрасные качества. Он научится сдерживаться и смягчать свое поведение… Когда понадобится, Жан сможет смирять свои порывы».

Не исключено, что необузданность Жана была следствием его неумения приспособиться к строгой дисциплине школ-пансионов. Родители отправляли его и в другие заведения, но ни одно ему не подошло. В результате Ренуар с Алиной забрали Жана из школы, он стал попеременно жить в Париже, Эссуа и под Канем и, как и Коко, учиться на дому. В 1958 году Жан объяснил в интервью для радио, что школы он не любил, в частности, и потому, что атмосфера там, по сравнению с теплотой его дома, была просто ледяная. Постоянного дома у Ренуаров не было – они кочевали между Парижем, Эссуа и Канем, однако Жан в разлуке тосковал по семейному кругу, в особенности по отцу. Физически Жан больше походил на Алину – рыжие волосы, голубые глаза и округлая фигура, однако темпераментом был ближе к отцу. Оба они были общительными, веселыми, остроумными оптимистами, их любили люди всех возрастов. Про близость к отцу Жан пишет в его биографии «Мой отец Ренуар», которая проникнута искренней любовью: во всей книге нет ни единого критического замечания в адрес отца, пусть даже самого сдержанного.

Ренуар платил Жану той же монетой, – безусловно, он был его любимым сыном. В том же интервью 1958 года Жан описывает, как снисходительно отец относился к его прихотям. Он вспоминает, что однажды ушел из школы без спросу, зная, что его родные находятся в Париже. Зайдя к отцу в мастерскую, он сказал, что их распустили на каникулы. Жан вспоминает, что отец ему не поверил, однако позволил остаться на неделю дома. Благодаря той же снисходительности Жан мог часто менять школы, а в итоге перешел на домашнее обучение. Пока сыновья Ренуара были маленькими, он использовал им же придуманные ласкательные прозвища (Пьер был Пьеро, а Клод – Коко, Клокло или Кло), но только Жана он продолжал называть Жанно, даже когда тот вырос.

Особое отношение Ренуара к Жану проявляется и в их письмах друг к другу. Когда мальчику было девять лет, Ренуар писал Жанне Бодо: «Только подумать – Жан уже в пятом классе, а все пишет мне „Милый папочка“, я просто в восторге». Жан сохранил эту привычку на все следующие шестнадцать лет, до самой смерти отца, – Жану на тот момент было 25 лет, а заканчивал он письма словами: «Люблю вас всех, Жан». Ренуар, в свою очередь, обращался к сыну «Милый Жанно», а подписывался «Папочка Ренуар». Старшему же сыну Ренуар, напротив, писал довольно формально, начиная письма словами «Мой дорогой Пьер», а заканчивая «С наилучшими пожеланиями, твой отец Ренуар».

Отцовская забота проявлялась, кроме прочего, в постоянных тревогах за Жана. Ренуар знал, насколько для среднего сына важна семья, и, поняв, что не сможет по состоянию здоровья присутствовать на первом причастии Жана (оно состоялось весной 1905 года), он обратился к Жанне Бодо: «Ты – моя единственная надежда, только ты можешь проследить, чтобы Жан не оказался совсем один на первом причастии. Жена не хочет, чтобы я возвращался по причине холода, и она пристально за мной следит. Рассчитываю, что ты посетишь церемонию, которая состоится 18 мая в Везине [пригороде Парижа]». Помимо душевного спокойствия Жана, Ренуар тревожился и о его физической безопасности – это видно из письма к Алине (Жану тогда было 14 лет): «Передай Жану, что я его люблю, и скажи, чтобы плавал в море только с надежными людьми». Ренуара волновали не только опасности, непосредственно грозившие Жану, но и потенциальные невзгоды. В 1908 году, за шесть лет до начала Первой мировой войны, художник переживал по поводу политического противостояния, которое на тот момент уже стало очевидным. Ренуар размышлял: «По крайней мере, пока не разразилась война. Я очень боюсь, как и любой отец. Думаю про Жана – ты же понимаешь». Жану тогда было четырнадцать, до призыва на военную службу ему оставалось еще несколько лет, что же касается двадцатитрехлетнего Пьера, его бы забрали в армию незамедлительно. Однако в этом письме Ренуар не высказывает никаких тревог по поводу Пьера.

Если со средним сыном у Ренуара сложились почти идеальные отношения, то со старшим все было не так гладко. Трения возникли по поводу решения Пьера пойти на сцену: Ренуар возражал, поскольку считал, что от актерской игры, в отличие от живописи, не остается ничего долговечного. Ренуар, безусловно, любил Пьера, но так никогда и не смог понять, почему его сын решил стать актером. Почти через тридцать лет после смерти Ренуара Пьер отметил в одном интервью: «Однако, если говорить честно, придется признать, что ни кино, ни театр он всерьез не принимал. Он был крайне независим в своих суждениях. Однажды у меня в гримерке он сказал с налетом презрения: „Тебе что, правда нравится такая работа? Тебя позвали – и ты сразу пошел“». В более раннем интервью Пьер указывает, откуда проистекало это недопонимание: «Молодость моя прошла в творческой обстановке. [Однако], когда я заговорил о том, что хочу стать актером, мой отец, Огюст Ренуар, крайне предвзято заявил: „Кому нужна работа, куда нужно приходить, как только тебя позовут?“». Совершенно очевидно, что Ренуар не видел в актерской игре никакого творческого начала, – он считал актера человеком, слепо выполняющим распоряжения режиссера.

Любовь к сцене проснулась у Пьера, еще когда он учился в Сен-Круа. Он не только прекрасно играл в любительских постановках, но и охотно ходил на профессиональные представления. Пьер часто просил отца достать ему бесплатные билеты в театр-варьете, который принадлежал патрону Ренуара Галлимару. Поначалу Ренуар с радостью обращался к Галлимару, например в декабре 1902 года: «Хотел бы попросить у Вас два билета для Пьера и его друга на любой вечер». Однако со временем Ренуару надоели частые просьбы Пьера, он пишет Галлимару: «Я сказал этому идиоту Пьеру, чтобы он приставал к Вам напрямую, если хочет получить три билета в театр, для себя, Альбера Андре и мадемуазель Корнийак». В другом случае он изливает свое раздражение Андре: «Дорогой друг, пересылаю тебе письмо Пьера. Неудобно тебя беспокоить, но я не могу постоянно с ним возиться. Ну его совсем. Ренуар». Остается только гадать, чем Пьер так раздосадовал отца, но сомнительно, что художник столь же резко отреагировал бы на просьбу Жана.

В июле 1903 года Пьер окончил Сен-Круа с дипломом бакалавра и немедленно записался на двухгодичный подготовительный курс для поступления в Парижскую консерваторию, основанное в 1795 году государственное учебное заведение, где преподавали драматическое искусство, музыку и танец. Он переехал в парижскую квартиру Ренуаров и взял на себя семейные дела. Пьер отвозил работы отца торговцам, – например, в 1906 году Ренуар пишет Бернхайму по поводу картины, которую решил предоставить на аукцион в пользу семьи умершего в том же году художника Эжена Карьера: «Просто отправь записку моему сыну Пьеру, он привезет ее тебе в магазин когда скажешь». Некоторыми денежными делами Ренуара (например, оплатой аренды) занимался Дюран-Рюэль, и Пьер служил между ними посыльным и вообще помогал отцу. Ренуар пишет Дюран-Рюэлю: «Я попрошу Пьера привезти необходимую сумму за аренду, чтобы тебя не утруждать». Когда и Ренуар, и Алина уезжали из Парижа, Пьер служил связующим звеном между школой Жана и родителями – это видно из письма Ренуара к Алине 1904 года: «Если у Жана что-то пойдет не так, Пьер тебе об этом напишет».

Через пять месяцев после того, как Пьер завершил учебу в Сен-Круа, Ренуар попытался с помощью Андре отговорить сына от театральной карьеры: «Я хотел бы, чтобы ты время от времени приставал к Пьеру с целью открыть ему глаза на его будущее. Это непросто, но я был бы просто счастлив, если бы он заинтересовался хоть чем-то, кроме поприща бездарного актеришки». Однако Пьера было не остановить. Притом что Ренуар не испытывал никакого энтузиазма по поводу выбранной старшим сыном профессии, он неизменно ссужал ему денег на то, чтобы идти к цели. Когда в 1905 году Пьера зачислили в Консерваторию, Ренуар подписал бумагу (она датирована 21 октября), подтверждающую, что он одобряет вступление «своего двадцатилетнего сына на театральное поприще» и гарантирует ему финансовую помощь. Ренуар дал сыну разрешение брать при необходимости деньги у Дюран-Рюэля и Воллара. Сохранилось несколько писем Пьера к ним – он хочет получить «пятьсот франков» или «тысячу франков».

Пьер начал учиться в Консерватории в сентябре 1905 года, однако в мае 1906-го, в возрасте 21 года, он вынужден был прервать учебу и на три года пойти в армию. Отслужив год, в сентябре 1907-го он смог вернуться в Консерваторию на второй курс, продолжая военную подготовку без отрыва от учебы. При поступлении на военную службу Пьер получил официальную книжку, озаглавленную «Класс 1906 г.», где сказано, что он живет в доме своих родителей по адресу: рю Коленкур, 43, в Восемнадцатом округе, – этот дом они снимали до 1911 года. В книжке имеется описание внешности Пьера: «Каштановые волосы и брови, карие глаза; лоб среднего размера; нос и рот среднего размера; округлый подбородок, овальное лицо; рост 1 метр 76 сантиметров». Хотя фотография была изобретена еще в 1839 году, в военном билете Пьера, как и в билете Ренуара от 1870 года (см. первую главу), фотографии нет. Сравнение словесных описаний в военных билетах говорит о том, что между отцом и сыном было некоторое физическое сходство, но они были разного роста. Пьер был на 7 сантиметров выше отца – у того рост был 169 сантиметров. У обоих овальное лицо, карие глаза, лоб среднего размера. При этом у Ренуара был длинный нос и крупный рот, тогда как у Пьера они «среднего размера», а волосы и брови у него каштановые, у Ренуара же светлые. В июле 1906 года, через два месяца после призыва Пьера на военную службу, Ренуар написал другу: «Видел Пьера в военной форме. Она ему очень идет». Пьер оставался в резерве до 21 мая 1909 года.

Еще до выпуска из Консерватории в 1908 году Пьер решил поучаствовать в конкурсе актерского мастерства. Алина, находившаяся тогда в Кане, хотела посетить его выступление, однако Ренуар забыл назвать ей точную дату. Он пишет ей с извинениями и описывает игру сына с гордостью, которой трудно ожидать от человека, поначалу насмехавшегося над замыслами своего отпрыска: «Милый друг, я так зол на себя за то, что забыл отправить тебе телеграмму по поводу конкурса. Я почему-то решил, что суббота – это воскресенье и что ты не получишь ее раньше, чем письмо. Пьер выступил прекрасно и занял первое место. Кроме того, зрители дружно вызывали его на „бис“. Был сильный ажиотаж».

Для актеров – выпускников Консерватории существовало стандартное правило, которому последовал и Пьер: два года после окончания учебы он должен был играть в одном из государственных театров, «Комеди Франсэз» или «Одеоне», где ему платили 2400 франков в первый год и 3000 во второй. Осенью 1908 года Пьер начал играть в «Одеоне» и за следующий год и два месяца исполнил тринадцать разных ролей. Одновременно он продолжал брать в Консерватории уроки актерского мастерства в классе Андре Антуана (1858–1943) и Эжена Сильвена (1851–1930). Рецензент из литературного журнала «Комедия» писал тогда о Пьере: «Месье Ренуар обладает странной красотой… Он высок, строен, с темно-каштановыми волосами… Голос у него красивый, глубокий, без монотонности; этот голос часто выдает его намерения, по которым чувствуется артист, артист по призванию, образованный и искренний. Месье Ренуару двадцать четыре года и три месяца… Этот юноша, носитель фамилии, хорошо известной в мире искусства (насколько я знаю, он – сын великого художника Ренуара), обладает безусловным талантом». Итак, Пьер с успехом начал актерскую карьеру. Однако год спустя он разочаровался в «Одеоне» и захотел вступить в престижную труппу, которая играла одновременно в театре «Амбигю» и театре «Порт-Сен-Мартен»; руководили ею Жан Коклен (1865–1944) и Андре Херц (1875–1966). Чтобы разорвать договор с Консерваторией, Пьеру нужно было заплатить крупный штраф – 10 тысяч франков. Решив, что дело того стоит, он все-таки предложил Херцу свою кандидатуру, и тот его принял. Ренуар был только рад заплатить эти деньги – 10 января 1909 года он писал сыну: «Я просто счастлив, что Херц тебя взял. У тебя будет занятие, перестанешь скучать». Похоже, что изначальная антипатия к актерской игре у Ренуара полностью прошла – сильнее всего его волнует благополучие сына. В новой труппе Пьер действительно прижился и десять с лишним лет оставался там ведущим актером.

Кроме того, Ренуар поделился с сыном своими связями и друзьями. Примерно в 1909 году Пьер поинтересовался у отца в письме, не знает ли тот кого-нибудь имеющего связи в театре «Жимназ» в Париже. Пьер заметил, что в этом театре на видном месте стоит бронзовый бюст Ренуара работы Поля Полена, на котором Полен написал: «Моему другу Ренуару, Поль Полен, 1902». Ренуар решил, что Полен, возможно, сможет посодействовать молодому актеру. Он пишет Пьеру: «Я совсем никого не знаю в „Жимназ“, но, если у Полена там стоит бюст, он явно с кем-то знаком. Отыщи Полена, он рад будет тебе помочь. В Париже он знает всех. Напиши мне, что он тебе скажет. Возможно, он знает кого-то, кого знаю я, и пр… Адрес Полена можно узнать у Воллара или где угодно в Париже. Всего лучшего, Ренуар».

Пьер, в свою очередь, ухаживал за отцом-инвалидом и составлял ему компанию, когда тот приезжал в Париж. 27 июня 1909 года, когда молодой художник Шнерб пришел к Ренуару с визитом на рю Коленкур, присутствовавший там Пьер высказал мысль, которая в точности повторяла мысли Ренуара: «Художников очень раздражают выставки, на которых каждый пытается превзойти соседа». Шнерб записал и ответ Ренуара: «Хорошо сказано. Работать нужно исключительно для себя. Поначалу никто тебя не замечает, но постепенно можно добиться известности. Сразу ничего не происходит». Претворяя в жизнь это кредо, пожилой Ренуар (ему было 68 лет) поддерживал и актера Пьера (24 лет), и художника Шнерба (30 лет).

Но если троих своих сыновей Ренуар мог поддерживать в открытую, то чувства к единственной дочери Жанне ему приходилось скрывать, даже когда на ту обрушилась беда. Муж Жанны Луи серьезно заболел и 25 июля 1908 года скончался в их доме в Мадре в возрасте 45 лет – 38-летняя Жанна осталась вдовой. Судя по всему, она на тот момент была беременна, и это, видимо, был первый их ребенок, однако у нее случился выкидыш, возможно из-за стресса, вызванного смертью мужа. Две эти утраты привели к тяжелой депрессии, у нее даже началась анорексия. О выкидыше мы знаем из расписки, согласно которой через день после смерти Луи Жанна сделала заказ не на один гроб, а на два: она пошла к местному столяру и заказала «дубовый гроб толщиной 3 мм за 60 ф.» и «маленький сосновый гроб за 2 ф.». Цены на эти два гроба – 60 франков и 2 – говорят о том, что второй был совсем маленьким, и это, как мне представляется, может означать лишь одно: в нем собирались похоронить недоношенного ребенка Жанны. Совершенно естественно, что скорбь Жанны от потери мужа должна была усилиться многократно, если она одновременно потеряла и своего нерожденного первенца. Горе было безутешно – это ясно из писем Ренуара, Габриэль и Жоржетты, и из этого следует, что Жанна действительно лишилась единственного ребенка, которого ей суждено было иметь.

За три месяца до смерти Луи Ренуар узнал о серьезной болезни зятя, однако и сам он был так болен, что не мог поехать в Мадре. Вместо себя он попросил съездить Воллара. Для Воллара это не составляло особого труда, поскольку он тогда находился в своем загородном нормандском доме в Кабурже, в 128 километрах от Мадре. Перед отъездом Воллар написал Жанне и осведомился о ее финансовом положении. Она прислала ответ, на что Воллар откликнулся: «Получил Ваше письмо, благодарю за предоставленные сведения. Чтобы доложить месье Ренуару о состоянии Ваших дел, мне нужно знать, какого рода брачный договор Вы заключали – если заключали его вообще… Я прибуду в Мадре утром во вторник. С удовольствием зайду к Вам, пробуду недолго». Как уже было отмечено в третьей главе, из свидетельства о браке Жанны и Луи следует, что брачный договор у нее был.

Судя по всему, Воллар выяснил, что дела семейства Робине сильно расстроены. Из-за тяжелой болезни Луи, видимо, долгое время не мог работать, а других источников дохода у супругов не было. Они задолжали местному столяру за ремонтные работы в доме и пекарне, всего 22 франка 70 сантимов, – счет был выставлен 21 марта 1908 года, за месяц до визита Воллара. Он оставался неоплаченным до 2 августа, когда Жанна включила эту сумму в расчет за два гроба. Столяр доставил ей два гроба за 62 франка плюс болт за 60 сантимов, а общий счет ей прислал на 85 франков 30 сантимов. Получив деньги, он выдал ей упомянутую выше расписку: «Подтверждаю, что получил 85 франков 30 сантимов от мадам Робине 2 августа, Исайя Эбер, столяр, Мадре». Скорее всего, счет, через Воллара, оплатил Ренуар. В мае Воллар специально приехал в Кань, чтобы рассказать Ренуару о бедах его дочери (и позировать для портрета с бюстом работы Майоля).

Через три месяца мэр Мадре, в рамках своей договоренности с Ренуаром, сообщил Воллару о кончине Луи. Через четыре дня после этого события Воллар послал Жанне письмо соболезнования: «Мадам, мэр Мадре сообщил мне письмом о постигшем Вас несчастье. Я не имел возможности передать эту новость месье Ренуару, так как он сейчас в отсутствии, однако беру на себя смелость отправить Вам от его имени небольшой перевод, 200 франков, – они будут выплачены Вам на дому. Примите мои соболезнования, Воллар, рю Лаффитт, 6». Связаться с Ренуаром не удалось, поскольку он находился в ужасном состоянии и не мог ходить. В попытках хоть немного подлечиться, он поехал с Габриэль в Бурбон-ле-Бэн на месяц. Узнав про несчастье, постигшее дочь, он отправил ей исполненное искреннего сочувствия письмо, заверив, что готов ее всячески поддержать. С состраданием (хотя почерк и неразборчив от ревматизма) он пишет: «Дорогая Жанна, в данный момент из-за ревматизма я не могу двигаться, в противном случае приехал бы к тебе незамедлительно… Пишу, чтобы ты перестала ежеминутно тревожиться. Произошло ужасное несчастье, однако отчаиваться нельзя. Тебе тридцать восемь лет, и я никогда тебя не бросал. Я делаю все, что могу. У меня нет никаких причин не заботиться о тебе». Далее в письме он повторяет, подчеркнув эти слова: «Нельзя отчаиваться».

Ренуар действительно всегда заботился о своей дочери. Благодаря его предусмотрительности дом остался за Жанной, а не перешел к наследникам Луи в соответствии с Кодексом Наполеона (я пишу об этом в четвертой главе). Поскольку дом был записан на Ренуара, а он сдавал его внаем Луи и Жанне, теперь она получила его в свое распоряжение; дом должен был оставаться в ее владении до самой смерти, а потом перейти обратно к Ренуару. В первом же письме, отосланном после смерти Луи, Ренуар сообщает: «Что бы тебе ни понадобилось, я наказал Воллару выполнять вместо меня все твои просьбы. Если ты захочешь отказаться от пекарни, отказывайся. Если, напротив, ты решишь починить печь и сдавать пекарню внаем, скажи об этом Воллару. Я вышлю необходимую сумму. Подумай об этом и поступай, как лучше. Ты уже достаточно взрослая, чтобы принимать взвешенные решения». Он призывает Жанну зарабатывать на своем имуществе, как когда-то призывал Рене Ривьер заниматься пением. Неясно, как именно Жанна распорядилась пекарней, однако два года спустя в Мадре был уже новый пекарь, некий Пьер-Жерве Робине, двадцати восьми лет. Трудно сказать, был ли он в родстве с Луи, неизвестно также, снимал ли он пекарню в доме у Жанны.

Через несколько месяцев после смерти Луи Ренуар захотел, чтобы Жанна открыла в банке счет, куда он мог бы отправлять деньги. Он пишет: «Дорогое мое дитя… мне нужно знать, получила ли ты банковскую книжку, чтобы я мог отправить тебе денег. Я сделаю так, чтобы ты получала ежегодное пособие. В этом можешь на меня положиться… С любовью, Ренуар». Ренуар намеревался и после своей смерти заботиться о Жанне. Он решил установить для нее пособие в 450 франков, которое будет выплачиваться ей с момента его смерти пожизненно. Финансироваться оно должно было за счет государственных облигаций, которые он оставлял ей по завещанию. С самого первого письма после смерти Жанниного мужа Ренуар постоянно упоминает об этом своем желании ее обеспечить. Как только ему удалось организовать выплату пособия, он написал: «Положил в банк деньги, необходимые для твоего пособия. Ты будешь получать его даже после моей смерти».

14 октября 1908 года Ренуар отправился к парижскому нотариусу Э. Дюо и составил завещание, где был и пункт, касавшийся Жанны: «Такова моя последняя воля: я, нижеподписавшийся Пьер-Огюст Ренуар, художник, желаю следующим образом распорядиться своим имуществом: я завещаю пособие в 450 франков мадам Жанне, вдове месье Робине, жене пекаря из Мадре (Майен), которая будет получать его на протяжении всей своей жизни с момента моей смерти. Пособие будет официально зарегистрировано и подлежит налогообложению в три процента в пользу Французского государства, во французских государственных облигациях, с выплатой 450 франков на ее имя и в ее личное пользование. Никаких вычетов и налогов этот дар не предполагает. Я отменяю все свои предыдущие распоряжения. Составлено и подписано моей рукой в Париже 14 октября 1908 года [подпись] Ренуар». Ренуар избегает использовать в завещании фамилию Трео – возможно, не хочет, чтобы его наследники что-то заподозрили, так как им, по всей видимости, было известно имя первой натурщицы Ренуара Лизы Трео. Трудно сказать, почему Ренуар остановился на сумме в 450 франков, – она была невелика и составляла даже меньше того, что он ежегодно перечислял ей при жизни (иногда – свыше 600 франков в год). Эту сумму проще оценить в свете того, что шесть лет спустя, в 1914-м (когда началась девальвация франка), Ренуар предложил своему сыну Жану так оплачивать работу служанки: «Что до жены булочника [Булочницы, Жоржетты Дюпюи], заплати ей от меня франков пятьдесят либо по два франка в день, если будешь кормить ее во время своего пребывания, либо три в день, если не будешь». Если Жоржетта постоянно работала у Ренуаров, она зарабатывала 750 франков в год без питания и 500 – с питанием. Впрочем, пока Ренуар был жив, он проявлял чрезвычайную щедрость по отношению к дочери. На этом фоне назначенное ей пособие выглядит особенно жалким, оно даже меньше того, что Ренуар несколькими годами раньше платил служанке. Впрочем, Жоржетта жила в Париже, городе гораздо более дорогом, чем захолустная деревушка его дочери.

Все те шестнадцать лет, которые прошли с момента замужества Жанны до смерти Луи, Ренуар не посылал ей деньги регулярно, хотя девятью годами раньше ссудил супругам 4500 франков на покупку дома, а через два года отправил в подарок 200 франков. Судя по всему, Луи зарабатывал достаточно, чтобы содержать семью. Однако после смерти Луи Ренуар постоянно посылал дочери небольшие суммы. Так, примерно в феврале 1909 года, планируя очередную свою поездку, он пишет Жанне: «Во время моего отсутствия Воллар будет пересылать тебе по 50 франков ежемесячно плюс 100 франков вышлет незамедлительно на зимние расходы. Если возникнет непредвиденная ситуация – болезнь или что-то еще – и тебе понадобятся дополнительные средства, не переживай, просто напиши Воллару… Я уезжаю в Венецию с тяжелой простудой, а оттуда в Египет. Увидимся весной. С любовью, Ренуар». Выходило 600 франков в год плюс дополнительные переводы. Даже в письме от Габриэль поднимается вопрос о финансовой помощи Жанне: «Завтра отправлю вам 100 франков». То есть до смерти Ренуара Жанна могла рассчитывать на минимальный доход в 600 франков в год плюс время от времени еще по 100 франков в подарок.

Даже притом, что у Жанны был свой дом с пекарней, которую она могла сдать внаем, ежегодное пособие в 450 франков выглядит скудным. С 1914 года началась девальвация франка, и к моменту смерти Ренуара в 1919 году пособие, учрежденное им в 1908 году, обесценилось более чем вполовину и составляло лишь 39,5 % от изначального. Например, в 1908 году средняя зарплата шахтера составляла 1256 франков, а в 1919-м, в результате инфляции, – 3269 франков. Максимальный годовой доход опытного почтальона в Париже составлял в 1911 году 1900 франков, а в 1919-м – уже 3900.

Трудно сказать, почему Ренуар так и не пересмотрел пособие Жанны после девальвации франка в последние пять лет его жизни. Возможно, виной тому его болезнь и тревога о том, что, внося изменения в официальные документы, он может выдать свою тайну, о которой по-прежнему знали только пять человек: Габриэль, Воллар, Жоржетта Дюпюи, ее муж и месье Дюо. Тем не менее нежелание увеличить Жанне пособие выглядит скаредностью, совершенно не свойственной обычно столь щедрому Ренуару. Он, безусловно, знал, что в трех его мастерских по-прежнему находится 700 ценных картин, а кроме того, на складе у его агента лежит множество работ на продажу. Кроме того, он был владельцем двух домов, в Эссуа и в Кане. Он не мог не знать, что трое его сыновей унаследуют огромное состояние. Мы, видимо, никогда не узнаем, почему Ренуар так поступил со своей дочерью и не обеспечил ей после своей смерти доход, на который она могла бы жить. Помимо разговоров о деньгах, в письмах Ренуара к ней звучит тревога за ее здоровье – она довольно долго плохо себя чувствовала. Даже через год после двойной трагедии – смерти Луи и выкидыша – отец продолжает за нее переживать: «Моя дорогая Жанна… Надеюсь, ты чувствуешь себя лучше и, приехав, я застану тебя здоровой… С любовью, Ренуар». Тревогу высказывает и Габриэль: «Надеюсь, что вам уже лучше».

Письма Габриэль к Жанне свидетельствуют о том, что между двумя женщинами сложились очень теплые отношения, – их разница в возрасте составляла всего восемь лет. Например, поскольку Жанна призналась Габриэль в своих страхах по поводу того, что Ренуар умрет, Габриэль в том же письме сообщает ей о его здоровье: «У месье Ренуара все по-прежнему неплохо. Не хуже. В этом возрасте моложе уже не становятся. С желудком все хорошо, и я очень надеюсь, что, несмотря на ревматизм, он проживет еще очень долго… Месье Ренуар просит передать, что любит Вас. Пишите мне. С любовью, Габриэль». Ранее Габриэль не раз сопровождала Ренуара в Мадре, когда он ездил повидать Жанну. Однако чем больше его одолевала болезнь, тем затруднительнее делались эти визиты. Узнав о смерти Луи, Ренуар надеялся, что все-таки соберется с силами и приедет к дочери. В октябре, зная, что Жанна убита горем, он пишет: «Милое мое дитя… если потеплеет, я попытаюсь к тебе приехать. С любовью, Ренуар», а месяца через четыре снова: «Увидимся весной», при этом неясно, состоялась ли хоть одна из этих поездок.

Поскольку съездить к Жанне не представлялось возможным, приходилось тайком приглашать ее в гости. Разумеется, останавливаться в парижской квартире, где жил Пьер и часто появлялась Алина, она не могла. Но Ренуар надеялся, что ее удастся поселить неподалеку, у Жоржетты Дюпюи. Жоржетта была лишь на два года старше Жанны и к 1894 году уже работала у Ренуаров – в этом году она попросила Ренуара стать свидетелем на ее свадьбе с пекарем; Ренуар согласился и в свидетельстве о браке написал: «Пьер Ренуар, художник 55 лет, рю Турлак, 7» – это был адрес его мастерской.

Жанна была очень застенчива, и Ренуар волновался за то, что жить у незнакомых людей ей будет неловко. Поэтому он попросил Жоржетту подружиться с Жанной, чтобы рано или поздно дочь согласилась останавливаться у супругов Дюпюи, когда будет приезжать в Париж. Отчасти его надежды основывались на том, что обе женщины были женами пекарей и почти ровесницами. Для начала он организовал переписку между ними. Вскоре после смерти Луи Ренуар просит Жоржетту: «Не могла бы ты написать мадам Робине и сказать, чтобы она наняла девочку в служанки, – так ей будет менее одиноко, а обо всем, что ей нужно, она может просить Воллара. Для меня очень важно, чтобы она ни в чем не нуждалась». Попросив Жоржетту передать эти предложения Жанне, вместо того чтобы написать ей самостоятельно, Ренуар не только добился того, что две женщины вступили в переписку, но и, в типичной своей манере, избежал прямого вмешательства в деликатную ситуацию. Однако, хотя сам он как будто бы устранился, его предложение свидетельствует о симпатии и сочувствии. (Неизвестно, наняла Жанна служанку или нет.)

Переписка между Жоржеттой и Жанной продолжалась почти год, прежде чем они встретились лично. Все это время у Ренуара так болели руки, что он просил Жоржетту и Габриэль писать за него письма. Таким образом, Жоржетта тоже стала содействовать обеспечению его дочери деньгами. Например, в мае 1909 года Жоржетта, приехавшая на несколько дней из Парижа в Кань, чтобы помочь по хозяйству, пишет в письме к Жанне: «Пишу Вам от имени месье Ренуара, к которому приехала на несколько дней. Как Вам известно, самому ему писать трудно, так как руки болят, и он попросил меня написать за него. Он шлет Вам свои наилучшие пожелания и спрашивает, как у Вас дела… Будьте любезны, ответьте на мой домашний адрес… и подтвердите получение 100 франков, которые я Вам отправляю по поручению месье Ренуара. Он просил сказать Вам, что по возвращении в Париж через месяц пришлет еще. Он передает, что любит Вас». После того как Жоржетта и Жанна год обменивались письмами, Ренуар решил, что Жоржетте стоит съездить в Мадре и лично повидаться с Жанной. По его просьбе Жоржетта предложила приехать к Жанне из Парижа на поезде – это 230 километров. Жанна в ответном письме говорит о разных вещах, однако о предполагаемом визите не упоминает, поэтому Жоржетта написала в ответ: «Пишу Вам и одновременно месье Ренуару… В последнем письме я написала, что в ближайшее время к Вам приеду, однако Вы мне ничего не ответили. Я хотела бы знать, удобно ли это, – я не хочу приезжать, если Вам эта мысль не по душе. Я прекрасно понимаю, что Вы меня не знаете и это несколько обременительно, но уверяю, что я не буду в тягость. Я простая работница, и Вы увидите: встретившись, мы обязательно подружимся. Мой муж часто в разъездах и иногда берет меня с собой; поскольку он собрался в сторону Алансона, я решила, что заеду к Вам и засвидетельствую свое почтение. Ожидая Вашего положительного ответа, мы с мужем шлем Вам свои наилучшие пожелания». Судя по всему, Жанна согласилась принять Жоржетту, и весной 1909 года они наконец познакомились – 15 июля Жоржетта пишет, что видела Жанну «снова» (см. ниже). Видимо, Жанна все еще была не вполне здорова, потому что следующее письмо Жоржетта заканчивает словами: «Надеюсь, что тебе все лучше и лучше!»

Третий этап плана Ренуара заключался в том, чтобы Жанна прожила месяц вместе с Жоржеттой и ее мужем, но не в Париже, а в приморском городке Сен-Бриё в Бретани. Возможно, Ренуар рассчитывал на то, что отдых поможет Жанне так же, как его экскурсии с Жюли и ее кузинами помогли после смерти Моризо его юной подруге, то есть что Жанна сможет отвлечься от траура. 15 июля 1909 года, почти через год после смерти Луи, Жоржетта послала Жанне приглашение съездить с ними на отдых. Видимо, Жоржетта заранее изложила подруге этот план, так как рассчитывает, что Жанна в тот же самый день готова будет уехать из дома на месяц: «Дорогая моя Жанночка… мы наконец-то снова увидимся… если так сложится, что ты на этот момент будешь готова ехать, я буду ждать тебя на вокзале в Алансоне до 2 часов дня, а оттуда мы поедем на месяц в Сен-Бриё, где нас уже ждет месье Дюпюи. Если поедешь, не бери лишней одежды – только перемену и воскресное платье. Остальное привезу я. Если тебя это устраивает, значит договорились». Жоржетта предлагает и другой вариант: «Если ты не сможешь приехать в Алансон в указанное время, то я сяду в поезд в 2:16 и доеду до Нейи, буду там в 3:53… Итак, Жаннетта, встречаемся либо в 2 часа в Алансоне, либо в 3:53 в Нейи-Сент-Уэн в пятницу. Договорились, да? Скоро увидимся, и мои наилучшие пожелания. Прилагаю записку от месье Ренуара. Потом скажу, что он просил передать тебе на словах. До скорой встречи, Жоржетта». Жоржетта хотела, чтобы Жанна встретилась с ней в Алансоне, – так они быстрее добрались бы до Сен-Бриё, да и для самой Жоржетты так было проще. А вот для Жанны это как раз было сложнее, поскольку Алансон находится в 35 километрах от Мадре. Жоржетта знала, что Жанне удобнее сесть в поезд в Нейи-ле-Ванден / Сент-Уэн-ле-Бризу, менее чем в двух километрах от ее дома.

В письме Ренуара, вложенном в тот же конверт, говорится: «Дорогая Жанна, мадам Дюпюи собирается заехать к тебе по пути в Сен-Бриё. Поезжай с ней на какое-то время. Если решишься, не забудь оставить почтальону свой адрес, чтобы иметь доступ к деньгам. С любовью, Ренуар». Из доступных нам писем невозможно понять, согласилась ли Жанна провести с Жоржеттой этот месяц, на который приходилась и годовщина смерти Луи (25 июля). Даже если и согласилась, что-то, по всей видимости, пошло не так, и, судя по всему, в Мадре она вернулась раньше, чем собиралась. Точно известно одно: следующее письмо Жоржетты к Жанне, написанное всего через месяц, 23 августа 1909 года, проникнуто разочарованием и отчуждением – тон его сухой и официальный. На сей раз она начинает письмо не словами «дорогая Жанночка», а «дорогая мадам Робине». В конце вместо «Жоржетта» пишет: «Мы с месье Дюпюи передаем большой привет. До скорой встречи, мадам Дюпюи». В том же письме, написанном по просьбе Ренуара после возвращения Жоржетты в Париж, также сказано: «Я спрашивала тебя в письме, получила ли ты 100 ф[ранков], которые месье Ренуар отправил тебе из Бургундии [Эссуа], но ответа нет… Пожалуйста, сообщи ему, получила ли ты 100 франков, которые он отправил примерно полтора месяца назад». Именно поэтому Ренуар, как говорилось выше, попросил Жанну оставить почтальону свой временный адрес.

Однако, хотя Жоржетта и обиделась из-за чего-то на Жанну, план Ренуара поселить Жанну на время в парижской квартире Жоржетты и ее мужа оставался в силе. В сентябре 1909 года, будучи уверен, что он останется в Париже один, только с Габриэль и Жоржеттой, Ренуар пригласил Жанну приехать в столицу: «Дорогая Жанна, поскольку сам я к тебе приехать не могу, приезжай, если хочешь, погостить у мадам Дюпюи как можно скорее, по возможности во вторник, и мы сможем повидаться. С любовью, Ренуар. 9 сентября. Напиши, в какой день приедешь, чтобы мы встретили тебя на вокзале». Неизвестно, приняла ли Жанна это приглашение, однако она действительно несколько раз приезжала в Париж и останавливалась у Жоржетты и ее мужа. Во время одного из этих визитов Ренуар, в качестве подарка, сводил ее в фотоателье (на обороте фотографии стоит штамп «Шарль Галло, фотограф интеллектуалов, бульвар Бомарше, Париж» – это недалеко от того места, где жили и Ренуар, и Дюпюи). На фотографии, единственной, которая имелась у Жанны на момент смерти, на ней изящное черное платье с узкими рукавами и высоким воротом, небольшими буфами и корсажем по мерке, – возможно, это тоже подарок отца. Жанна выглядит смущенной и робкой, однако поражает ее сходство с родителями на их фотографиях, сделанных примерно в том же возрасте.

Ренуар, Коко и Алина. Эссуа, 1912. Фотограф неизвестен. Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, особое собрание художественной библиотеки, собрание Жана Ренуара