Глава 25
Джеймс

Джеймс стоял у двери кабинета Наталии, решая, следует ли ему войти. Она определенно вернулась. Он слышал, как она говорит по телефону. Ему была невыносима мысль о том, что это он огорчил ее. Джеймс не знал, как сделать так, чтобы она почувствовала себя лучше, но ему хотелось снова увидеть быструю полуулыбку на ее лице. Голос Наталии зазвучал громче и решительнее. Она вела переговоры о цене на что-то, поэтому не стоило ее беспокоить.

Джеймс вернулся в комнату Марка, взял краски, кисти, чистые холсты и походные мольберты, а потом направился на веранду. Джеймс прошел мимо Джулиана, устроившегося на диване в гостиной. На голове у Джулиана были наушники, ноги он положил на подлокотник, пальцы порхали по экрану телефона. Разноцветный пляжный мяч в ожидании лежал у него на животе.

Увидев отца, Джулиан снял наушники и протянул ему телефон:

– Этот тип все время шлет мне сообщения. Пишет, что он дядя Томас. Хочет, чтобы ты ему позвонил.

Джеймс сложил все необходимое для занятий живописью на кофейный столик и взял телефон сына. Он сразу же узнал номер Томаса. Стоит ли удивляться тому, что его брат ведет себя так низко и пытается добраться до него через сына. Это была именно та тактика принуждения, в которую, по мнению Карлоса, не должны быть вовлечены его сыновья.

Но Джеймс тоже был в этом виноват. Он игнорировал Томаса. Он решил позвонить Томасу позже, иначе тот скоро появится на пороге дома Наталии.

– Ты звонил ему или писал в ответ? – спросил Джеймс у сына.

– С нашего приезда сюда я отправил сообщение только Антонио.

Джеймс просмотрел переписку мальчика с его другом, потом внес Томаса в черный список и вернул телефон Джулиану.

– Больше он тебя не побеспокоит, – сказал Джеймс, запоздало подумав о том, что следовало бы сделать то же самое на собственном телефоне.

Джулиан сунул телефон в карман и постучал мячом по своим согнутым коленям.

– Что происходит между тобой и братом? Он кажется милым. То есть со мной и Маркусом он был милым.

– Когда это было?

Джулиан театрально закатил глаза:

– В прошлом декабре, когда дядя Томас навещал нас. Вы, ребята, только и делали, что орали друг на друга. А я-то думал, что круче сеньора Мартинеса никто не ругается.

Сеньор Мартинес был отцом одного из приятелей Джулиана. Ругательства с его губ слетали с такой же легкостью, с какой мяч катался по полю.

Но эти первые недели декабря были худшими в жизни Джеймса. Он не чувствовал такой ярости по отношению к своей семье с тех пор, как Фил напал на Эйми. Если бы тогда Фил ударил Джеймса по голове чуть сильнее, он бы… Уф! Джеймс даже представлять не хотел, что бы тогда случилось.

Он вздохнул, выпуская гнев, вернувшийся вместе с воспоминаниями, и опустился на диван рядом с Джулианом. Прижавшись спиной к подушкам, Джеймс уставился в потолок. Джулиан выпрямился и обнял свой мяч. Джеймс повернул голову и посмотрел на сына:

– Прошлой зимой между нами все было непросто.

Джулиан кивнул.

– Ты кое-что знаешь о моей потере памяти. Когда-нибудь, когда ты станешь старше, я расскажу тебе, почему я потерял память.

– Почему не сейчас? Мне почти двенадцать.

Джеймс подался вперед:

– Ты же смотришь новости. В мире есть очень страшные люди, и со мной произошло кое-что страшное.

От страха лицо Джулиана потемнело, как будто нашло облако эмоций.

– Что?

Джеймс задумался о том, как много можно ему рассказать.

– Мой брат знал, что я потерял память, но не сказал мне, кто я на самом деле.

Брови Джулиана сошлись на переносице. Он подбросил мяч один раз, потом еще.

– Может быть, он пытался спрятать тебя от страшных людей? Может быть, он хотел присматривать за тобой, как ты всегда просишь меня присматривать за Маркусом, чтобы он не натворил глупостей или не сделал себе больно? Дядя Томас – твой старший брат. Старшие братья обычно присматривают за младшими.

Джеймс оценил ответ сына:

– Знаешь, ты довольно смышленый парень.

Джулиан кинул мяч, и Джеймс поймал его.

– Эй!

Он держал мяч так, чтобы Джулиан не мог его достать.

– Только не в доме. – Джеймс положил мяч на пол.

В комнату вошел Марк. Крошки хлеба и пятна от сока украсили его рубашку, словно брызги краски. Майонез остался на подбородке. Марк увидел принадлежности для живописи, и его лицо просияло.

– Ты собираешься писать красками, papá?

– Да. Хочешь со мной?

– Sí!

– Пойди, вымой лицо и руки. Я буду ждать тебя на задней веранде.

Марк побежал в ванную.

– Хочешь порисовать с нами? – спросил Джеймс у старшего сына.

Джулиан сморщился.

– Вот уж нет, приятель. – Он снова надел наушники, достал телефон и начал переписываться с друзьями.

Если не считать уроков рисования в колледже, Джеймс никогда ни с кем вместе не работал. И, кроме Тирни и новых друзей, которые часто бывали в доме у Эйми, никто не знал об увлечении Джеймса. Живопись всегда была для него одиноким приключением. Он никогда не обсуждал свои работы, и кроме картин, которые Тирни повесили в своем доме, а потом тех, которые он повесил в их с Эйми доме, Джеймс никогда не выставлял свои работы.

Но мечтал об этом.

Он представлял, что у него есть мастерская, что он учит других тому, чему научился сам, и совершенствует свое мастерство. Он представлял свои картины выставленными в галереях. И мечтал о том, что будет писать красками вместе со своими детьми, чей талант он будет поощрять, а не подавлять.

Став Карлосом, он осуществил свои мечты. Сможет ли он сделать это снова? Он подумал о пустующем торговом помещении в Принсвилле. Пуэрто-Эскондидо не был его домом, а Калифорния не стала домом для его сыновей. Джеймс не был уверен, что она остается домом и для него. Возможно, они смогли бы начать новую жизнь на Гавайях.

Джеймс обернулся. Его взгляд пробежал по двору и переместился на пляж. У них уже есть фундамент на Кауаи. Наталия – член семьи. Она – тетя его сыновей и его свояченица. Она была его любовницей.

Мысли устремились к Эйми, его единственной настоящей любви, и Джеймс почувствовал глухую боль в груди, как будто налетел старым синяком на острый угол мебели. Сможет ли он снова влюбиться в кого-то, когда все еще любит Эйми?

Карлос хотел, чтобы он влюбился в Наталию. Он отточил каждую фразу и тщательно выбирал слова в этом проклятом дневнике, чтобы Джеймс проникся симпатией к женщине, с которой ему только предстояло познакомиться. Но полюбить ее? Джеймс не видел для этого возможности, пока Эйми все еще жила в его сердце.

Джеймс готов был признать, что завидовал Карлосу, потому что тот проводил время с Наталией. Он завидовал и его таланту художника, который не позволял Джеймсу вернуться к своему собственному искусству. «Сегодня это прекратится», – подумал он. Он собирался писать с той свободой, которой никогда не позволял себе ранее, и планировал научить своего сына поступать так же. Больше никаких пряток.

Джеймс установил мольберты в углу веранды, поставил перед ними два стула. Он как раз раскладывал тюбики с краской и кисти, когда появился Марк.

– Что ты собираешься нарисовать, papá?

– Мы собираемся, – поправил его Джеймс, протягивая ему несколько кисточек, – нарисовать вот эту пальму, самую высокую. – Он указал на другой край двора.

Рот Марка чуть округлился, когда он рассматривал пальмы разных размеров.

– Я никогда раньше не рисовал пальму.

Уголки губ Джеймса приподнялись. Марк рисовал животных, лодки и грузовики.

– Сейчас самое лучшее время, чтобы начать. Как ты думаешь?

– Я могу нарисовать птичек на пальме?

– Конечно, почему нет? А теперь посмотри на оттенки зеленого. Какие краски нам взять? – Джеймс жестом обвел тюбики с краской.

Марк сморщил кончик носа. Между бровями пролегла складка, и на мгновение Джеймс увидел в своем сыне Ракель. Это было первое физическое сходство, которое он сумел заметить между сыном и женщиной, на которой женился шесть лет назад. Она была такой же красивой, как и ее сестра, и Джеймс пожалел о том, что у сына не будет возможности познакомиться с матерью.

Марк выбрал тюбики с кадмием и цветом крушины и показал их отцу.

– Замечательный выбор. – Джеймс положил руку на плечо сына и подвинул ему стул.

Марк сел и принялся болтать ногами.

– Ты собираешься учить меня тому, чему ты учил других детей в своей мастерской?

Джеймс поднял глаза от палитры, на которой смешивал краски:

– Я учил детей?

– Много детей.

Он не помнил, что читал хоть строчку о детях в мастерской Карлоса, но эта новость его обрадовала. Даже в состоянии фуги Джеймс остался человеком, которым можно восхищаться: преданный отец, верный супруг, уважаемый житель общины. Возможно, он сможет стать таким снова.

– Да, я собираюсь учить тебя тому, чему я учил их.

Марк широко улыбнулся, и связь, которую Джеймс начинал чувствовать между ними, укрепилась.

Спустя несколько часов пальма была нарисована, и они начали рисовать тропическую птицу. Вернулись Клэр и Гейл. Смех матери зазвенел в доме, и Джеймс напрягся. Потом он понял, что его мать хихикает, и обернулся, ища ее взглядом. Никогда в жизни он не слышал, чтобы мать хихикала. Смех стал громче, когда она открыла раздвижную стеклянную дверь и вышла к ним на веранду.

За ее спиной Джеймс увидел, как Джулиан подошел к Гейлу и спросил, могут ли они покататься на сёрфе. Клэр направилась к Джеймсу, закрывая от него Джулиана. Щеки у нее порозовели, а улыбка смягчила черты обычно встревоженного лица. Клэр остановилась за спиной у Марка и полюбовалась его картиной.

– Очень красиво, – похвалила она и повернулась к Джеймсу.

Он затаил дыхание, как будто ожидал комплимента, и тут же вспылил, когда ее глаза сузились, а губы скривились.

Джеймс отвернулся, молча снося ее любопытство, что еще больше вывело его из себя. Он постукивал ручкой кисточки по бедру и смотрел на горизонт. Глянцевый голубой и белесый желтый окрасили небо. Вода сверкала, словно декоративный белый кварц. Солнце опустилось ниже, и вскоре холодные тона согрелись до фиолетового и оранжевого. Джеймс подумал о Наталии. Она хотела, чтобы он написал закат.

Клэр прищелкнула языком, и у Джеймса одеревенела спина.

– Бывало и лучше.

Он швырнул кисть на край мольберта.

– Я немного заржавел. – Джеймс встал, поправил шорты, отодвинул стул и опустил использованные кисточки в банку с терпентином.

– Я еще не закончил, – сказал Марк и принялся работать быстрее.

– У тебя есть время, чтобы закончить. А мне пора готовить ужин.

Джеймс снял с мольберта свою картину и поставил на ее место чистый холст. Джулиан и Гейл шли через двор с досками для сёрфинга под мышкой. Джеймс окликнул их, и они обернулись.

– Мы вернемся через час, – крикнул в ответ Гейл.

Джеймс помахал им рукой, потом вернул стул на место перед мольбертом и пригласил мать сесть.

Она уставилась на стул, потом медленно подняла глаза на сына:

– Ты хочешь, чтобы я занялась живописью?

Джеймс повернулся к столу, взял новую коробку с принадлежностями для живописи и протянул ее матери. Лицо Клэр побледнело, и он догадался, о чем она думает. Коробка была почти точной копией той, которую Эйми подарила ему на двенадцатилетие. Той самой, которую Клэр заставила его вернуть.

Ее пальцы метнулись к верхней пуговице блузки, губы чуть приоткрылись. Джеймс чувствовал, что ей хочется писать, но она не знает, как поступить. Возможно, они никогда не поговорят о том, что было между ними, и не будут настолько близки, как она была близка с Карлосом. Джеймс сомневался и в том, что сможет простить ее. У них не те отношения. Но он сможет держать перемирие между ними. Коробка с принадлежностями для живописи – это его белый флаг, а великолепные кисти, которые она подарила ему на прошлой неделе, были ее белым флагом.

– Марк хочет рисовать вместе с тобой, – сказал Джеймс.

– Sí, Señora… – Марк запнулся, кисть с каплей краски остановилась перед холстом. Он перевел взгляд с Клэр на Джеймса, потом обратно.

Чувствуя его замешательство, Джеймс обратился к матери:

– Как мальчикам тебя называть? Бабуля?

Ее глаза в ужасе расширились.

– Боже, нет. Нет! – Она отмахнулась от этого слова и заставила себя улыбнуться. – Лучше нонна. Зови меня нонной, – обратилась она к Марку, вырывая коробку из рук Джеймса.

Джеймс сунул руки в карманы и опустил голову, чтобы спрятать улыбку.

– Нонна, – с сильным акцентом повторил Марк, пробуя слово на язык.

– Это по-итальянски, – объяснила Клэр, открывая коробку.

Марк провел кистью по холсту, оставляя голубой след.

– Я итальянец?

– Да. А еще ты мексиканец.

Марк выпрямился.

– В самом деле? Радикально, приятель, – повторил, копируя своего деда.

Клэр скорчила гримасу, Джеймс фыркнул и оставил их писать красками.

В кухне Джеймс вынул из холодильника стейки и выбрал в кладовке специи. Он разложил куски мяса на рабочем столе, чтобы они согрелись до комнатной температуры, потом отправился на поиски картошки. Ее он нашел в корзине на полу кладовки. Джеймс как раз чистил картофель в раковине, когда в кухню пришла Наталия.

– Как насчет салата и овощей в дополнение к мясу и картошке?

– Звучит замечательно. – Джеймс улыбнулся.

Они работали в тандеме, их руки соприкасались, когда Наталия мыла рядом с ним помидоры, и он остро чувствовал каждое ее движение. Как она перестала резать их, когда он потянулся через нее за ножом. Как затаила дыхание, когда он положил руку ей на поясницу, прося отодвинуться, чтобы он мог достать миску. Он ловил ее аромат, легкую эссенцию мандарина, уникальный, но в то же время наполнявший его странным чувством знакомого, которое он не слишком хорошо понимал. Разум ее не помнил, но, возможно, помнило тело, что, вероятно, и объясняет, почему он через такое короткое время почувствовал себя так легко с ней.

Наталия неожиданно повернулась, толкнув его под локоть. Крышка от мельницы для специй, которую он пытался открутить, выпала из его пальцев.

– Прости, – пробормотала Наталия, когда они оба нагнулись за крышкой. Наталия подняла ее и дрожащими пальцами уронила Джеймсу в ладонь. Их взгляды встретились, и она отвела глаза.

Меркнущий солнечный свет отбрасывал теплое сияние на ее веснушчатую щеку. Волосы были палитрой красных и золотых тонов, в сочетании создававших тот медный оттенок, который он решил написать. Он больше не мог сопротивляться и дотронулся до ее волос.

Она затаила дыхание и отпрянула.

Рука Джеймса упала.

Наталия встала. Джеймс поднялся медленнее, чувствуя в ней новое напряжение.

– Ты в порядке?

Она схватила нож и разрезала еще один помидор. Лезвие громко стукнуло о доску. Наталия отрезала еще кусок.

– Сегодня мы потеряли контракт, – сказала она через минуту. – Обычно я чувствую, когда такое может случиться. – Закончив резать помидоры, она бросила нож в мойку, сполоснула руки и чуть обсушила их посудным полотенцем.

Джеймс отложил нож и развернулся к Наталии лицом. Он оперся о край стола.

– Я могу чем-то помочь? – Джеймсу хотелось больше узнать о том, что Наталия делает в течение дня. Больше того, что он прочел в дневниках.

– Нет, все уже сделано. – Наталия сложила полотенце и посмотрела на часы духовки. – Сколько у нас времени до ужина?

Джеймс посмотрел на мариновавшиеся стейки.

– Около сорока пяти минут.

Наталия подняла дрожащую руку и пригладила волосы.

– Я пойду, приму душ. – Наталия вышла из кухни, пролетев мимо него с такой быстротой, что он ощутил ветер.

Его взгляд упал на порезанные помидоры. Их сок собирался на разделочной доске. Пучок салата-латука остался нетронутым, цукини лежали в пакете. Наталия забыла о салате и овощах, что-то прогнало ее с кухни, и Джеймс ни минуты не сомневался, что быстрая смена ее настроения никак не была связана с потерянным контрактом.