Книга шестая
Цифровое «я»

Черный экран. Вежливые аплодисменты. На экране появляется человек с гарнитурой на голове – Даг Энгельбарт. Черный галстук, рубашка застегнута на все пуговицы; отстраненный и меланхоличный взгляд из-под густых бровей. Многие из присутствующих хайтек-экспертов считали Энгельбарта чокнутым. Они и понятия не имели, что в тот день на его столе лежали детали диковинных устройств, как будто доставленные к нам машиной времени. Энгельбарт прикоснулся к будущему и собирался показать им его.

«Надеюсь, вы не возражаете против этого довольно необычного формата и того, что я сижу, когда меня представляют, – произнес он с экрана. – Должен сказать, что мне помогает довольно большой штат сотрудников, как здесь, так и в Менло-Парке, где расположен Стэнфордский научно-исследовательский институт, примерно в тридцати милях отсюда, и э-э-э… – он взволнованно улыбнулся и бросил взгляд вверх на кого-то или что-то невидимое зрителям. – Если все мы будем хорошо делать свою работу, будет очень интересно. – Он снова взглянул вверх. – Я думаю… – последовала еще одна нервная пауза. – Исследовательскую программу, которую я собираюсь сейчас описать, можно кратко охарактеризовать, сказав, что если бы вам, интеллектуальному работнику, предоставили дисплей и компьютер, который работал бы весь день и мгновенно регулировал… – взгляд вверх. Смущение. – Реагировал. Ха-ха. Мгновенно реагировал на любое ваше действие, было бы ли это для вас ценно?»

То, что описывал этот человек с экрана, выступая в понедельник утром 9 декабря 1968 года на объединенной конференции по вычислительной технике в Сан-Франциско, сегодня называется персональным компьютером. Для большинства присутствующих это была совершенно новая концепция. За годы «Великой компрессии» с ее коллективной экономикой, столь непривычной для подсознания американцев, среди населения возник всеобщий невроз – мнение, будто бы компьютеры придуманы вовсе не для того, чтобы помогать отдельному человеку, а являются своеобразным организмом. В то время Кремниевая долина служила мозговым центром военных и представляла собой промышленный комплекс с секретными лабораториями, работающими по оборонным контрактам над созданием ракет, радаров, систем наведения и ядерного оружия. Компьютеры были огромными гудящими мейнфреймами – загадочными и чужеродными обитателями подвалов под управлением целых команд таинственных людей в лабораторных халатах. Они были машинами подчинения и контроля, и их следовало опасаться. Даже специалисты из Долины, часто работавшие вблизи Стэнфордского университета, считали, что в будущем компьютеры заменят людей, а искусственный интеллект не заставит себя долго ждать. Однако видение Энгельбарта было в корне иным. Равно как и технология, которую он собирался продемонстрировать изумленной публике.

Свечение монитора озаряло его лицо, когда он объяснял, что разработана эта новая разновидность ЭВМ в Стэнфордском научно-исследовательском институте в Менло-Парке: «В моем кабинете стоит такая же консоль, и есть еще двенадцать с компьютерами, и сейчас мы стараемся делать всю нашу ежедневную работу здесь. – Он улыбнулся, как будто признавая, что сказанное им звучит весьма эксцентрично. – Итак, это примерно то же самое, что сидеть и смотреть на совершенно чистый лист бумаги. Именно так я и начинаю многие проекты. Я сижу здесь и говорю себе: „Я бы хотел загрузить это в…“» Он дотронулся до чего-то правой рукой. Послышался странный щелкающий звук. Затем он принялся печатать. На экране волшебным образом начали появляться символы слово, слово, слово. «А если я допустил ошибку, то можно вернуться немного назад. – И слова начали исчезать. – Итак, у меня есть некие слова, и я могу совершать с ними разные операции». Появился курсор – черная точка, летающая по экрану, словно рассерженная муха. «Я могу скопировать слово. На самом деле, мне хотелось бы скопировать сразу пару слов, и это можно сделать несколько раз». Он скопировал и вставил:слово слово слово слово. «Итак, я могу написать какой-то материал на чистом листе бумаги, а затем, скажем, ну, в действительности это важнее, чем может показаться, так вот, я решаю создать „файл“. И я приказываю машине: „Вывести в файл“. А она отвечает: „Требуется имя“. Я придумываю имя. Например, „Образец файла“». На слегка потемневшем экране появилось изображение рук Энгельбарта. Он печатал на похожей на пишущую машинку клавиатуре с раскладкой QWERTY, соединенной проводами с монитором, на котором появлялись и исчезали слова. Справа от него лежала странная коробочка с колесиками, с помощью которой он двигал курсор. Это устройство он называл «мышь».

Когда все закончилось, пораженная и зачарованная публика аплодировала стоя. Энгельбарт не только познакомил мир с компьютером как личным помощником, контролируемым посредством мыши, клавиатуры и курсора, а продемонстрировал графический пользовательский интерфейс, впоследствии ставший основой «окон», над которыми он работал, а также гиперссылки и концепцию сетевой рабочей среды, называемой сегодня Web. В Кремниевой долине его выступление затем прозвали «матерью всех демонстраций». Тогда на экране Энгельбарт Чокнутый «метал молнии обеими руками», как метко выразился один из зрителей. Мало того что эта технология отличалась новизной, сама ее фундаментальная концепция выглядела революционной. Впервые вычислитель проектировался для личного пользования. Это была уже не машина подавления и принуждения. Теперь она начнет обслуживать «я».

Восемнадцатью годами ранее Даг ездил на работу в состоянии глубокого кризиса. Во время войны он служил техником на флоте, а после ее завершения Национальный консультативный комитет по аэронавтике пригласил его на работу в Исследовательский центр Эймса. Ему был двадцать один год, и он был счастлив в любви и доволен карьерой. Чем еще ему было заняться? Он достиг всех своих целей. Эта мысль как-то пришла ему в голову, когда он вел машину, и Дагу она показалась такой ужасной, что он остановился у обочины. «Боже мой, да это же нелепо. Нет целей!» Всю следующую ночь он думал, какой бы новый проект мог стать делом его жизни. Он знал, что ему хочется изменить мир. Но как? Мог ли он изобрести нечто, способное помочь людям лучше справиться с головокружительными сложностями будущего?

Решение пришло к нему потоком фантастических идей, которые историк Кремниевой долины Джон Маркофф назвал «всесторонним ви´дением информационной эпохи». Воображение нарисовало Дагу человека, сидящего перед подключенным к компьютеру экраном, на котором светились символы, а сам компьютер служил неким порталом ко всей необходимой для работы информации, связанным с другими компьютерами, что давало людям возможность общаться между собой, и при этом компьютер работал для вас, выступая в роли организатора и ассистента. Он стал бы «инструментом для мышления», продолжением разума. Эта идея, конечно, была чрезвычайно индивидуалистской. Но в то же время она была и гуманистической – словно озарение Карла Роджерса, перенесенное в область высоких технологий. Компьютеры оказались не плохими, а хорошими. Они были призваны не сдерживать массы, но освободить их, дополняя тот невероятный потенциал, которым уже обладали люди.

«Дополнять». Удачное слово. Отучившись на инженера-электротехника в Калифорнийском университете в Беркли, Энгельбарт устроился в Стэнфордский исследовательский институт (СИИ). Там он написал несколько работ, в том числе «Дополнение человеческого интеллекта», в которой подробно описывалась идея соединения сотрудников друг с другом посредством компьютеров, управляемых «при помощи небольшой клавиатуры и других устройств». В 1963 году он получил финансирование от Министерства обороны для развития своих идей. На эти средства он открыл Исследовательский центр дополнения и расширения человеческого разума на втором этаже СИИ в Менло-Парке. Команда, которую он набрал в свой центр, не только изобретет будущее Кремниевой долины, она и выглядела, словно из будущего. Вот как пишет об этом Маркофф: «Посреди этого мира инженеров с их стрижками под „ежик“ и белыми рубашками с галстуками вдруг появилась крошечная банда длинноволосых бородачей, расположившихся в кабинетах с восточными коврами на полу, полуголыми женщинами, бутылками вина, а порой и косяками марихуаны. Посетителю достаточно было пройтись по коридорам СИИ, чтобы на подсознательном уровне ощутить культурный разрыв между господствовавшей тогда моделью использования больших ЭВМ и вырисовывавшейся картиной вычислений на персональном компьютере».

Однако такое наслоение культур и стало одной из главных проблем Энгельбарта. Отчасти именно этим объясняется тот факт, что он не стал всемирно известной личностью. Несмотря на то, как восторженно приняли его выступление на конференции 1968 года, следующие несколько лет были омрачены ухудшением отношений между его лабораторией и начальством: Министерство обороны не могло понять – зачем финансировать разработку какого-то электронного помощника? А присоединившиеся к проекту программисты, надеявшиеся изменить мир, недоумевали, почему они разрабатывают инструменты для Министерства обороны? В начале 1970-х годов к этому добавились новые затруднения, когда несколько важнейших специалистов ушли работать в научно-исследовательский центр в Пало-Альто, основанный компанией Xerox, также заинтересовавшейся персональными компьютерами. А затем в атмосфере всех этих разногласий Энгельбарт начал проводить групповые встречи.

К тому времени институт Эсален в 130 милях к югу успел стать влиятельной организацией среди сотрудников Стэнфорда. Именно этот университет создал СИИ (который отделится от него в 1970 году), и его же выпускники основали Эсаленскую коммуну. В 1968 году, когда состоялась демонстрация, сооснователь института Майкл Мерфи написал в Stanford Alumni Almanac о «нескольких профессорах», в том числе преподавателях электротехники, «включивших новые дисциплины самопознания в свои учебные курсы». Семинары, основанные на эсаленских программах, стали очень популярны в университете, и их посетили 800 членов сообщества. Эти программы оказались настолько успешны, что было получено финансирование для проведения занятий по методикам Эсаленского института в начальных и средних школах области залива Сан-Франциско для более чем пятидесяти тысяч детей. Эсален еще долго оставался популярным среди сотрудников хайтек-отрасли. Так, журнал Esquire в 1985 году напечатал статью, в которой говорилось, что в Эсалене часто бывают «ученые, инженеры и предприниматели Кремниевой долины». Влияние института ощущалось так долго, что Тим О’Рейли – человек, который в 2005 году придумал для социальных медиа термин Web 2.0, – написал: «Сегодняшний интернет – словно воплощение наших разговоров, которые мы вели в Эсалене в семидесятых».

Энгельбарт заинтересовался этими встречами благодаря системе групповой терапии Вернера Эрхарда (ЭСТ), отчасти вдохновленной Эсаленом (особенно его программами гештальт-терапии). Проведение таких встреч в Исследовательском центре дополнения и расширения человеческого разума началось с трехмесячного эксперимента с участием тридцати сотрудников. Их радикальное своеобразие вызвало волну недовольства, которое в основном было направлено против Энгельбарта. «Складывается впечатление, что Даг садится в уголок и обдумывает свои идеи. Людям не по себе от всех сюрпризов… Даг не позволяет им самостоятельно контролировать происходящее, ставить цели и вообще ограничивает полноту участия». В конце экспериментального периода было приказано провести его оценку. В итоговом отчете говорилось: «Если честно, мы понятия не имеем, что за ерунда там творится».

Но Энгельбарт упорствовал, считая, что ЭСТ и групповые встречи помогут его команде стать более креативной. Он настойчиво требовал от сотрудников посещать курсы, половина стоимости которых оплачивалась лабораторией. После того как их прошли первые участники – изумленные и уверовавшие, – начали соглашаться и другие. Лаборатория погрузилась в густой туман культа. «Аутентичность» распространялась по исследовательскому центру, как зловонная отрыжка: многие развелись, а жена одного программиста даже призналась, что спала с его лучшим другом. Некоторые программисты стали чрезмерно чувствительны и капризны, иные переехали жить в коммуны, а третьи и вовсе бросили компьютерные исследования. Проверяющие чиновники из Министерства обороны обнаруживали босоногих сотрудников, сидящих кружком, рядом с початыми бутылками и зажженными косяками – так проходили встречи. Рабочей обстановке это не способствовало.

Тем из работников, которым удалось не поддаться соблазнам ЭСТ, царившая в институте атмосфера стала казаться невыносимой. Один из них – Дональд «Смоуки» Уоллес – жаловался, что Энгельбарт относился к людям, как к «лабораторным животным». Уоллес уволился вместе с несколькими коллегами. Неудивительно, что в конце концов в 1974 году Энгельбарт лишился финансирования. Сделать идеи Энгельбарта реальностью при помощи нескольких его воспитанников, а также более новых технологий и с упором на простоте конструкции теперь предстояло компании Xerox. В 1979 году она продемонстрировала результат своих трудов на хорошо известной ныне частной демонстрации, устроенной для амбициозного хайтек-предпринимателя по имени Стив Джобс, который сразу после ее завершения стремглав вернулся в свою компанию (Apple Computer) и приказал подчиненным начинать копировать разработки Xerox. Однако пройдет еще немало времени, прежде чем остальная часть планеты, включая Джобса, догонит гениального Энгельбарта. Манипулятор типа мышь поступит в продажу не раньше 1983 года, а его изумительно проницательное видение интернета будет реализовано на практике еще позже. Увидев работающие в единой сети компьютеры на демонстрации Xerox, Джобс отмахнулся от этого функционала – настолько его впечатлил пользовательский интерфейс. Энгельбарт вспоминал свою встречу с Джобсом в 1980-х годах, на которой он раскритиковал компьютер Apple за его «страшную ограниченность – у него нет доступа к чьим-либо документам, электронной почте или общим базам данных».

Но Джобс не понял. «Вся необходимая вам вычислительная мощь будет у вас на столе», – ответил он.

«Но ведь это все равно что диковинный кабинет без телефона или двери», – возразил Энгельбарт. По его словам, Джобс пропустил это замечание мимо ушей.

Дух более общего видения Энгельбарта перенес в будущее человек, который не только был приглашенным выступающим, наряду с Васконселлосом, на пропитанной раздражением конференции «Духовная тирания» в Эсалене, но и сыграл роль консультанта и оператора в ходе той самой демонстрации 1968 года. Стюарт Бранд добавил к технологиям Энгельбарта неолиберально-гуманистическую идеологию, которая и сегодня движет нашей компьютерной культурой. Через несколько месяцев после упомянутой демонстрации вышел первый полноценный номер его журнала Whole Earth Catalog, редакция которого располагалась в нескольких кварталах от лаборатории Энгельбарта. Перевернув обложку этого эзотерического издания с рекламой товаров и философскими статьями, можно было прочесть его девиз: «Мы подобны богам, так давайте научимся пользоваться этим». Авторы журнала провозглашали будущее, в котором «человек достигнет настоящей свободы и высшей степени развития, если будет сам создавать нужную ему окружающую среду, сам заниматься своим образованием, искать источники вдохновения и делиться своими впечатлениями со всеми, кому это интересно». Биограф Бранда, профессор Стэнфордского университета Фред Тернер, лукаво заметил, что «Каталог» предлагал способ изменения мира через приобретение вещей, «идею, которая прижилась». В 2005 году Стив Джобс назвал «Каталог всей Земли» «одной из библий моего поколения… вроде Google в печатном виде». На последней странице финального выпуска содержался призыв «Оставайся голодным, оставайся безрассудным», который станет мантрой Джобса, сопровождавшей его на протяжении всей жизни и карьеры.

Бранда и его соратников часто изображают некими технохиппи, упуская при этом из виду, что их утопическое видение мира без иерархии, без старого централизованного авторитарного порядка; мира, в котором любой человек может свободно управлять своей жизнью, как ему заблагорассудится, было поразительно схоже с выдвинутым Фридрихом фон Хайеком представлением о неолиберализме, при котором привычное централизованное государство принуждения будет сведено к минимуму и любой человек сможет свободно управлять своей жизнью, как ему заблагорассудится. В 1995 году Бранд заявил в интервью журналу Time,что контркультурное «презрение к централизованной власти» стало философской основой «не только не имеющего лидеров интернета, но и всей революции персональных компьютеров». Его эллинский настрой был заметен еще с самого детства. Студентом он боялся коммунистов и написал в своем дневнике: «…если будет бой, я буду сражаться. И сражаться я буду ради определенной цели. Я буду сражаться не за Америку, не за свой дом, не за президента Эйзенхауэра, не за капитализм и даже не за демократию. Я буду сражаться за индивидуализм и свободу личности». Он превозносил предпринимателей, инициативных индивидуалистов и испытывал неолиберальную неприязнь к альтруистическому правительству, а позже написал: «Вся эта психология жертвы, ожидание, что правительство решит твои проблемы, – сущее проклятие для всей Земли».

Впрочем, не только Бранд, но и сеть единомышленников вокруг него сыграли определяющую роль в становлении цифровой культуры. От «Каталога всей Земли» отпочковалось множество других журналов, и возникла новая форма сообщества, собиравшегося онлайн и связанного компьютерами и модемами, которое он назвал Лектронной связью всей Земли. В 1987-м Бранд стал одним из основателей Global Business Network – консалтинговой компании, состоящей из «выдающихся людей», таких как Дуглас Энгельбарт и сооснователь института Эсален Майкл Мерфи. GBN продвигала свое видение свободного и связанного сетями будущего в офисы и умы влиятельных клиентов: IBM, AT&T и Пентагона. Это видение во многом сформировало как современную эпоху перфекционизма, так и живущие в нем эго.

Эти люди пропагандировали бурлящую и актуальную смесь идей из каждой эры, которые мы с вами рассмотрели. В этой смеси очевиднее всего прослеживаются гуманистическое представление о людях как богах, эсаленская одержимость аутентичностью и «открытостью», нарциссизм движения самоуважения и неолибералистское стремление превратить человеческий мир в игру посредством свободных рынков. Они отстаивали мнение, что новый век сетевых технологий сметет старые системы, провозгласив эру беспрецедентной свободы и индивидуальности. Правительственные и корпоративные иерархии – такие коллективные и принуждающие – будут нивелированы, и возникнет новая цивилизация, в которой каждый человек станет сам себе независимым узлом инноваций и прибыли.

В 1997 году член GBN Питер Шварц написал в соавторстве важное эссе под названием «Долгий бум: история будущего. 1980–2020» с набросками будущего. Называя свои прогнозы «не предсказанием, а сценарием, который одновременно оптимистичен и правдоподобен», он отмечал, что США переживают период экономического процветания и что, «если не случится некой удивительной катастрофы, значительная часть мира будет испытывать… невиданный прежде экономический рост». Проведенные Тэтчер и Рейганом неолиберальные реформы, в свое время казавшиеся драконовскими, принесли плоды. Эти изменения вкупе с новыми достижениями в области компьютерных технологий к 2000 году принесли США несметные богатства. «В условиях глобального сетевого общества идея открытости стала важна как никогда прежде. Это краеугольный камень нового мира. Если сформулировать предельно кратко, то основная формула наступившего века такова: открытость – хорошо, закрытость – плохо. Вытатуируйте это себе на лбу. Применяйте этот принцип к технологическим стандартам, бизнес-стратегиям, жизненным философиям. Это выигрышная концепция для частных лиц, стран и всего мирового сообщества на годы вперед».

Открытость означала свободу: рынки свободны от регулирования; бизнесмены могут поступать так, как им угодно; индивидуумы обоих полов вольны состязаться в неолиберальной игре жизни. На бумаге многие члены GBN были либертарианцами, то есть приверженцами политической идеологии, которая чаще всего ассоциируется с Айн Рэнд и ее последователями. На практике между либертарианством и неолиберализмом очень много общего, в том числе принципиальная вера в положительное влияние свободных рынков и неприязнь к центральному планированию и государству. Алан Гринспен и многие партнеры и соратники Стюарта Бранда называли себя либертарианцами. Журнал Wired, сделавший, наверное, больше любого другого издания для продвижения либертарианского мировоззрения в обществе, частично финансировался GBN, а его сооснователем был Луис Розетто. (В одном из выпусков 1994 года рассказывалось о самой компании Global Business Network, люди в сети которой изображались в качестве нескольких взаимосвязанных узлов, при этом больше всего связей шло к Майклу Мерфи.)

GBN, Whole Earth Network и журнал Wired с фантастическим успехом занимались популяризацией этого неолиберального видения цифрового будущего в 1990-е годы. «К концу десятилетия либертарианское, утопическое и популистское описание интернета эхом отдавалось в коридорах Конгресса, залах заседаний корпораций из списка Fortune 500, всевозможных чатах, а также на кухнях и в гостиных частных американских инвесторов», – пишет Тернер. Wired и сообщество людей, связанных с Whole Earth, «оправдывали призывы к дерегулированию деятельности корпораций, уменьшению роли государства и переходу от традиционного правительства к гибкой системе предприятий и глобальных рынков в качестве главных узлов социальных преобразований». Наступал новый порядок: закрытые иерархии предприятий и корпораций должны были вот-вот пасть, правительство – съежиться, а свободные частные лица – обогатиться как никогда прежде благодаря растущей мощи открытой сети взаимосвязанных компьютеров. Геймификация человеческой жизни должна была резко усилиться за счет кремниевых технологий. Впрочем, подобно всем другим великим культурным движениям, все это не стало бы реальностью, если бы уже не нашло отклик в глубине человеческого «я». Эта концепция будущего идеально подходила для неолиберального «я», вызревавшего еще с 1980-х годов и теперь, в 1990-е, пропитанного чувством собственного достоинства.

Через два года, восемь месяцев и десять дней после публикации «Долгого бума» случился крах. 11 марта 2000 года инвесторы начали реагировать на то, что хайтек-компании, в которые они закачивали деньги, оказались чрезвычайно переоценены. Не прошло и месяца, как фондовый рынок лишился почти триллиона долларов. Но как только остыли последние тлеющие угольки ранних дот-комов, под образовавшейся золой начало разгораться новое пламя интернет-эпохи. Эта перезагрузка, Web 2.0, стала эдаким цифровым внуком Эсалена. Новый интернет был подкреплен сфокусированной на эго технологией Энгельбарта, неолиберальным индивидуализмом Global Business Network Бранда и изрядной долей нарциссизма. Ему предстояло стать своего рода глобальной групповой онлайн-встречей, с эго в качестве валюты и золотым стандартом в виде личной открытости и аутентичности. Будущее интернета представлялось «социальным». Он должен был восстановить силу «я». Его платформы должны были еще больше сгладить иерархии, наделив каждое «я» голосом, характером, харизмой, фирменным стилем. «Я» должно было оседлать наше растущее чувство индивидуализма, доведя неолиберальную игру до самых дальних уголков, натравив эго на эго в бесконечной конкуренции за подписчиков, комментарии и лайки. Но вместе с тем этому интернету также предстояло проникнуть и в темные пещеры подсознания, связанные с мощными первобытными инстинктами, такими как борьба за статус и репутацию, моральное возмущение и племенное наказание.

В декабре 2006 года в связи с таким развитием событий «Ты» стал человеком года по версии журнала Time. Через две недели Стив Джобс представил миру iPhone. С 2006 по 2008 год пользовательская база Facebook выросла с 12 млн до 150 млн. За 2007–2008 годы количество сообщений в Twitter выросло с 400 000 в квартал до 100 млн. Наступило время «Ты». А чтобы уживаться и преуспевать на этой новой «Ты»-арене, ты должен был стать лучше, чем все другие «Ты» вокруг. Ты должен был стать интереснее, оригинальнее, красивее, иметь больше друзей, писать более остроумные посты, высказываться благонравнее и при этом выглядеть стильно, находиться в популярных местах и есть на завтрак полезную, вкусную и удачно освещенную еду.

В 2008 году эта чрезвычайно конкурентная, одержимая статусом неолиберальная среда натолкнулась на глобальную экономическую катастрофу. В последовавшей ядерной зиме финансового кризиса рядовой западный индивид попал под еще большее давление. Наступила эпоха перфекционизма.

Мой поезд шел мимо Менло-Парка, где Джон Васконселлос восстанавливался после коронарного шунтирования, где Даг Энгельбарт разработал потрясающую концепцию персонального компьютера и где располагалась штаб-квартира организации Whole Earth Стюарта Бранда. Затем поезд проехал через Пало-Альто – родину Стэнфордского университета и научно-исследовательского центра Xerox, а затем через Маунтин-Вью, где Энгельбарт устроился на свою первую работу в Кремниевой долине и где ныне располагается Googleland. Район выглядел удручающе однообразно: кварталы из одинаковых бунгало – терракотовых, коричневых, грязно-белых – с огромными внедорожниками перед ними. Во дворах возвышались пальмы, придававшие этому ландшафту на удивление заброшенный вид. В воздухе царила атмосфера воскресного вечера; мусорные контейнеры, будды из бетона, мужчины с выступающими венами в шортах на дорогих велосипедах. Наконец, поезд остановился в Саннивейл, где можно сделать пересадку до городка Купертино, в котором расположена штаб-квартира Apple. Я взял такси, которое повезло меня вверх по извилистой дороге к особняку «Радуга» – огромному дому кремового цвета с терракотовой крышей, где обитала «специализированная община» молодых и талантливых работников хайтек-отрасли.

Мои поиски «я» вновь привели меня на край западного мира. Теперь, очутившись в настоящем, я получил возможность познакомиться с теми «я», которые, если отмеченные мною идеи верны, должны состоять из жизней их предков. Их обладатели, рожденные и воспитанные в 1980-е и 1990-е годы, были самыми чистокровными неолибералами, такими, каких многие культурные лидеры прошлого от Аристотеля до Айн Рэнд с ее «Коллективом» и Стюарта Бранда сочли бы хорошими. Я хотел понять, удастся ли мне поймать тех духов, которыми одержимы мужчины и женщины, творящие наше будущее, и выяснить, в какой мере они интериоризировали экономику своего времени, вылепив из нее ощущение самих себя, а также того, кем они хотят быть и как должен быть устроен мир.

Поскольку бум высоких технологий привлек в эту часть мира столько светлых голов, совместное проживание стало чрезвычайно популярным. В Сан-Франциско аренда жилья была теперь самой дорогой в Америке: двухкомнатная квартира обходилась в среднем на 23 цента дороже, чем в Нью-Йорке. Эти общежития начали называть «хостелами для хакеров», а местным газетам не терпелось поскорее разнюхать о каком-нибудь скандале или эксцентричной выходке, которые так и сочились из них, словно вайфай. Так, газета San Francisco Examiner писала, что один из таких «коммунальных домов» – Negev – просил 1250 долларов в месяц за койко-место на двухъярусной кровати в рассчитанном на 22 человека помещении, где ютилось 60 человек, где бегали мыши и ощущался «постоянный запах газа от неисправного бойлера». Другой подобный хостел – Chez JJ в районе Кастро – был закрыт из-за многократных жалоб соседа, 46-летнего госслужащего, который якобы испытывал такие тяжкие мучения, что в отместку включал на повторе детскую песенку на полную громкость и уходил из дома на несколько часов. Startup Castle – расположенный в Кремниевой долине особняк в стиле Тюдоров – стал предметом насмешек, когда кто-то рассказал о тамошних требованиях к постояльцам, которым надлежало заниматься физкультурой минимум пятнадцать часов в неделю, иметь диплом с отличием и любить собак. Одним из камней преткновения, которые не позволили бы вам там поселиться, были регулярные подарки от родителей и «неоднократное получение какого-либо рецепта от психиатра».

Моим «связным» в особняке «Радуга» была испанская сотрудница NASA по имени Ванесса. «Ты будешь жить в „мистической комнате“», – сказала она мне и провела меня через сверкающее фойе с высоким потолком, видавшей виды люстрой и настенным календарем, на котором кто-то запланировал на следующий месяц «мировое господство». Ванесса обрабатывала заявки от потенциальных постояльцев со всего мира. «Мы привлекаем людей высшего сорта, – без обиняков заявила она. – Первым фильтром служит мое мнение о том, достаточно ли они интересны. Нам нужны те, кто много жил за рубежом, занимается чем-то классным по работе и легко находит общий язык с окружающими. Если у них обширные связи, это тоже очень полезно, потому что так мы можем выйти на других подобных людей».

Она показала мне общую комнату наверху, где спали те, кто еще не прошел собеседование перед заселением. Их кровати были аккуратно заправлены и завалены личными вещами: книги «Психология влияния и убеждения» доктора Роберта Чалдини и «От нуля к единице» крупного инвестора и либертарианца, сторонника Трампа и сооснователя PayPal Питера Тиля, лежали рядом с игрушечным шлемом викинга и ярко-красным водяным пистолетом. Во время «испытательного срока» постоянные жильцы особняка устраивают встречи, на которых обсуждаются карьерные перспективы и личные качества соискателей, а затем проводится голосование. У меня сложилось впечатление, что для получения здесь места нужно представлять интерес для остальных. Все эти люди были чем-то вроде узлов сети или отдельных островков знания и влияния, ценность которых полностью зависела от их полезности. Этот подход показался мне суровым, но рациональным и прагматичным… а еще – неолиберальным в духе GBN, либертарианским и древнегреческим.

Вечером я отдыхал, лежа на своем матрасе в «мистической комнате», когда ко мне заглянул инженер-проектировщик по имени Джереми. Этот энергичный, как щенок, тридцатипятилетний парень был одет в простую серую футболку и свободные штаны с множеством карманов и кисетов. Будучи ветераном трех стартапов, Джереми теперь работал над секретным проектом для очень знаменитого бренда, который он попросил не называть, но разрешил уточнить, что это «компания, лучше всего известная своим поисковиком».

Мы вышли, чтобы поужинать бургерами. Пока мы ехали по улицам Купертино мимо загадочных низких зданий с цифрами и светящимися логотипами Apple, я спросил Джереми, как он устроился в эту очень знаменитую компанию, лучше всего известную своим поисковиком. Он объяснил, что они вышли на него, узнав об одном проекте, над которым он работал.

«Это был наручный гаджет с форм-фактором часов, который раскладывался в квадрокоптер, выдвигал моторчики с пропеллерами, отлетал от владельца, останавливался, фотографировал его, прилетал обратно и затем снова складывался на запястье».

«Хорош заливать», – сказал я.

«Я тебе видео покажу».

«Говоришь, этот гаджет знает, где зависнуть в воздухе и как найти лицо владельца?»

«У него целый набор сенсоров, чтобы определять свое местоположение и возвращаться назад».

«Охренеть!» – вырвалось у меня.

Некоторое время мы ехали молча.

«То есть это такой селфи-дрон?» – спросил я.

«И при этом именно дрон, – ответил он. – Автономный и способный принимать решения. Это самый настоящий дрон».

«И сколько времени у тебя ушло, чтобы создать такую штуку?»

«Тридцать дней».

«Да ладно!»

«Тридцать дней!»

«Сколько же часов в день ты работал?»

«Да практически постоянно, – ответил он. – Напряг колоссальный. Многие технопредприниматели не случайно так молоды. Мозг и тело очень сильно изнашиваются. Большинство людей просто сгорают. Я иногда спал прямо на складе на картонках, чтобы как можно больше времени проводить на работе».

«То есть ты буквально спал под своим столом?»

«У меня даже стола не было. Иногда я вкалывал по двадцать часов в сутки. Времени всегда в обрез, и время – деньги, вложения венчурных капиталистов быстро иссякают, и они нередко платят долей в капитале, поэтому, если компания разорится, ты ничего не получишь. Порой это сущая мясорубка».

Усевшись со своими бургерами и картошкой фри за стол в Five Guys, Джереми зашел на YouTube и показал мне видео того самого дрона в действии. Я в изумлении смотрел и думал, как же это круто, но в то же время жестко. Если бы Айн Рэнд и Аристотель могли присоединиться к нам в тот вечер в Five Guys, чтобы разделить с нами «максимальный набор» с картофелем фри по-каджунски, они бы наверняка полюбили Джереми, как сына. Я приехал сюда в поисках неолиберальных «я» и, кажется, нашел их оживленную столицу. Но, разумеется, происходящее в Кремниевой долине все чаще наблюдается и в других частях света. Такую среду, в которой люди «свободно» уживаются и преуспевают, запросто перескакивая с одной работы на другую, часто называют «гиг-экономикой». Она проявляется и в виде «нулевых трудовых договоров», по условиям которых ответственность нанимателя минимальна, а исполнителя – максимальна. Мне вспомнился человек за стойкой в Эсалене, отказавшийся отнести мою сумку со словами «мы за это не отвечаем». Кажется, это становится мантрой нашего времени.

В далеком 1981 году Маргарет Тэтчер произнесла знаменитую фразу: «Экономика – это метод, а цель – изменить душу». Больше всего меня удивило, что души людей и впрямь изменились, причем именно как следствие предложенного Тэтчер метода. Современные юноши и девушки выросли в эпоху, когда рынки стали свободными для их беспрепятственного участия, а свободные рынки благоволят самостоятельным предпринимателям, полагающимся лишь на собственное усердие и деловую хватку. Это поколение впитало в себя неолиберальную экономику. Именно она стала не в последнюю очередь определять, кто эти люди и чего они хотят добиться. «Мы живем во времена, когда рыночная риторика стала чуть ли не частью поп-культуры, хорошо это или плохо, хотя скорее плохо, – считает профессор антропологии Элис Марвик. – Предпринимательство интересует людей как общая социальная ценность. Они восхищаются знаменитостями и их бешеной деятельностью, взахлеб пересказывая друг другу, какой альбом или фильм лучше всего продается и кто больше всех зарабатывает. Им часто кажется, что если погнаться за деньгами корпораций, то можно достичь независимости и делать потом, что захочешь, ни на кого не оглядываясь. Но в результате это приводит к тому, что мы позволяем корпоративным нормам и ценностям диктовать нам, как мы должны жить».

В эпоху перфекционизма мы склонны легко признать, что нам не следует полагаться на какой-либо коллективный организм, будь то правительство или корпорация, ожидая, что он возьмет на себя ответственность за нас. «Мы уже далеко отошли от той поры, когда компании отвечали за подготовку сотрудников и держали их в штате годами, – говорит Элис. – Мы поощряем этот почти непрерывный поток фрилансеров, сотрудничающих с той или иной компанией год или два и вынужденных самостоятельно поддерживать свои навыки на современном уровне, ведь если они этого не делают и не могут получить работу, то они сами виноваты. Это больше не вина государства, не позаботившегося о своих гражданах, а следствие их собственной неспособности соответствовать ожиданиям рынка труда. Мне кажется, что очень многие люди купились на эту идею».

Но когда такая экономика становится частью нас, это опасно, ведь в результате мы становимся склонны сурово осуждать тех, кому действительно нужна помощь, в том числе и самих себя. Мы начинаем считать себя неудачниками, проигравшими в этой игре. А если нам свойствен перфекционизм и если мы особенно чувствительны к порицающим сигналам среды, то наше «я» рискует стать нестабильным, что влечет за собой мысли о самоубийстве и членовредительстве.

Гениальность неолиберализма проявляется еще и в том, что его мотором служит наше стремление к статусу – он награждает нас за желание обойти остальных членов племени, которое издавна присуще не только человеку, но и его предкам. Как и предполагал его родоначальник Фридрих Хайек, в результате нет необходимости навязывать его силой, в отличие от провалившихся идеологий типа коммунизма или фашизма. «Рынок справляется с управлением людьми, вынуждая их управлять самими собой, – объяснила мне Марвик, – а государство при этом может просто расслабиться и наблюдать».

Некоторые последствия этой постсамолюбивой неолиберальной экономики для наших ценностей хорошо уловили специалисты по нарциссизму профессора Джин Твендж и Кит Кэмпбелл. Они цитируют исследования, указывающие на явные изменения ценностей среди молодежи, особенно в том, что касается индивидуализма и материализма. Так, в 1965 году 45% первокурсников считали, что для них важно финансовое благосостояние, а в 2004-м – уже 74%. Ученики средних школ в семидесятые годы вдвое реже, чем в девяностые, говорили, что им хочется иметь «много денег». «Главное изменение в культуре со времен беби-бума до настоящего времени – это желание людей найти подходящее мировоззрение, – сказал мне Кэмпбелл. – А самый значительный рост связан со стремлением больше зарабатывать. Произошел серьезный сдвиг приоритетов с внутренних на внешние ценности».

Все это находит выражение также и в природе наших амбиций. «Вот у вас в Великобритании есть культ известности, и мы во многом переняли его у вас». По результатам опроса, проведенного в 2006 году среди британских детей, «самым желанным в мире» для них было «стать знаменитостью». При этом в США в том же году другое исследование показало, что известность является важным приоритетом чуть больше, чем для половины молодых людей в возрасте от 18 до 25 лет. Твендж добавляет, что есть и другие данные, позволяющие сделать вывод о росте индивидуализма, включая сфокусированность современной литературы и текстов песен на личных переживаниях, а также популярность необычных детских имен. «Но меня больше всего забавляют данные о количестве жителей США, якобы переживших мистический опыт прямого контакта с Богом, – добавляет Кэмбелл. – Оно удвоилось с 1960-х годов».

В своей книге «Эпидемия нарциссизма» Твендж и Кэмпбелл описывают еще один культурный сдвиг, показавшийся мне особенно поразительным, учитывая мой опыт в аббатстве Пласкарден. Они пишут о крупнейшей в США церкви Лейквуд в Хьюстоне, стены которой украшают отлично ретушированные портреты ее пастора Джоэла Остина. «Бог не вложил бы мечту в ваше сердце, если бы Он не дал вам всего необходимого для ее достижения… Бог создал вас не для того, чтобы вы были посредственностью. Вы были созданы, чтобы преуспеть», – написал Остин. Было трудно поверить, что это та же самая религия, в которую я окунулся в Шотландии. Мы проделали долгий путь от «я лишь червь». Похоже, что неолиберализм и революция самооценки смогли переиначить даже Бога.

Поскольку мы с рождения погружены в нашу специфическую экономику, ее ценности начинают сочиться из всего, что мы говорим и делаем. Неолиберализм светит нам из самых разных уголков нашей культуры, и мы впитываем его, словно радиацию. Им пропитаны наши телепрограммы, магазинные полки и даже лекарственные рецепты. «Если взять, скажем, шоу с преображениями, средства для похудения, книги по самосовершенствованию или помогающие дольше работать препараты для лечения синдрома дефицита внимания и гиперактивности, то все это легко продается, поскольку люди берут на себя личную ответственность за то, чтобы стать более эффективным сотрудником или более совершенным человеком», – говорит профессор Марвик. – А если вы становитесь более совершенным человеком, это часто требует покупки разнообразных товаров и услуг или изменения своего тела в соответствии с неолиберальными канонами, то есть вы должны быть здоровы, активны, деятельны и инициативны». Однако здесь есть и позитивные моменты: Марвик считает, что все это служит важным фактором в укреплении нашей прогрессивной позиции в отношении проблем меньшинств. «Неолиберальный продукт оказался мощным стимулом к борьбе за права геев и легализацию гомосексуальных браков, – считает она. – Геи и лесбиянки – отличные потребители. Так что нет худа без добра, вот что я хочу сказать».

Когда мы почти доели бургеры, я спросил Джереми, почему, по его мнению, в Кремниевой долине вроде бы немодно демонстрировать свое богатство. Это казалось мне интересной культурной странностью, и я не знал, как ее интерпретировать.

«Ну, потому что здесь очень легко быстро заработать кучу денег, и людей этим не впечатлишь, – ответил он. – Гораздо важнее стать известным благодаря тому, что ты делаешь».

«Но зачем?»

«Это еще одна грань власти – создать нечто влияющее на жизни миллионов людей. В Кремниевой долине все мы стараемся изменить мир. Если люди, говорящие об этом, и есть люди, верящие в это. Судя по моему опыту, если ты замыкаешься на каком-то одном аспекте, у тебя будут проблемы. Если ты ищешь только денег или если ты только хочешь изменить мир, то ничего хорошего не выйдет».

«Почему?»

«Потому что либо ты меняешь мир и при этом зарабатываешь кучу денег, либо ты неудачник».

По дороге обратно в особняк «Радуга» я рассказал Джереми об особом сорте технарей, который меня интересовал больше всего. Одновременно с тем, как культура, в которой мы варимся, формирует для нас обобщенное «идеальное „я“», с которым мы себя сравниваем, каждая клеточка этой культуры в свою очередь порождает особые итерации этого «я». В 1943 году Жан-Поль Сартр заметил, что существует культурный образ идеального официанта, равно как есть образцы совершенного учителя, совершенной поп-звезды, совершенного политика, совершенного родителя и совершенного начальника. В Кремниевой долине есть свой образец совершенного «я», на который равняются многие «технари» и который стал весьма популярен по всему Западу. Это средоточие всех их надежд, ценностей и идеалов – «основатель», решительный и независимый гений, который благодаря своему воображению, смелости и усердию не только разбогател, но и сделал мир лучше.

Когда я попросил Элис Марвик, которая активно собирала данные в Кремниевой долине как раз в период становления Web 2.0, описать этот странный архетип, она сказала мне следующее: «Основатель – провидец, стратег. Основатель умен. Основатель независим. Основатель – бунтарь. Обычно это белый мужчина до тридцати лет, закончивший Стэнфорд или Гарвард. Он носит толстовки и кеды. У него есть велосипед. Он очень трудолюбив. Его мировоззрение бескомпромиссно. У него есть некое видение будущего, и он намерен воплотить его в жизнь, невзирая на любые препятствия. Он зануда и немного не от мира сего, не без странностей. Но он отлично разбирается в технике и всегда наготове, всегда на связи. И он собирается изменить мир».

«О, тебе надо пообщаться с Дэном, – предложил Джереми, когда я рассказал ему об этом. – Он возглавляет Deep Space Industries».

«А что такое Deep Space Industries?» – спросил я.

«Они хотят добывать ископаемые на астероидах».

«На астероидах?»

«Ага».

«Ни черта себе!»

Вернувшись в свою «мистическую комнату», я сел на постель, подложив под спину подушки, и начал листать блокнот. Перед приездом в Купертино я некоторое время жил в Сан-Франциско в «хакерском» хостеле. Он назывался 20Mission и был настолько популярен, что о тамошних регулярных вечеринках писали модные журналы, и приходили на них порой 800 стильных гостей. Там я обнаружил еще кое-какие свидетельства современного увлечения древнегреческими идеями.

Вела в 20Mission дверь без всяких табличек, которую преграждала черная решетка, открывавшаяся по сигналу специального приложения в смартфоне. Стены четырех коридоров хостела, расположенных квадратом, были расписаны в стиле хиппи 1960-х годов и украшены картонными бабочками и снежинками. В коридоры выходили двери 41 комнаты с множеством наклеек (например, «Я ♥ роботов»; «Смерть техноотбросам»). В центре располагался внутренний дворик, в котором раньше держали цыплят, пока городской совет не узнал об этом и не постановил заплатить за перепланировку и обустройство курятника. Соответствующий проект обошелся бы в 10 000 долларов. Курицы успели снести всего одно яйцо. Когда «Мамаша» Диана проводила для меня краткую экскурсию, она рассказала, что некоторые постояльцы жаловались на потусторонние силы.

«Я думаю, что это призрак проститутки, – невозмутимо сказала она. – Женщины, которую здесь убили».

«И что вытворяет этот призрак?» – спросил я.

Диана посмотрела на меня как на идиота и сказала: «Ну, она же проститутка. Приходит и насилует людей».

Когда-то в здании 20Mission находился отель «Сьерра». К настоящему времени резко вырос спрос на хостелы вроде этого перестроенного отеля с одноместными номерами. Раньше они считались мрачными местами, в которых жили кочующие по стране работяги, зато сейчас они считаются очень желанными местами, в которых снова живут кочующие по стране работяги. «Профессиональная жизнь этих людей очень изменчива, особенно если говорить об инженерах программного обеспечения, – сказал мне как-то днем на кухне молодой предприниматель по имени Шаннин. – Я не знаю ни одного человека, который бы мыслил так: „Вот устроюсь в Google и буду там работать лет пятнадцать“. Скорее они думают: „Ну ладно, я проработаю здесь годик-другой, а там посмотрим“».

После того как он поставил брокколи в духовку, я проследовал за ним по коридору в его комнату, которая выглядела такой же опрятной и нарядной, как и он сам: книги ровно стояли на полках, вещи в ящиках лежали аккуратными стопками, а безупречно чистый дорожный велосипед с углепластиковой рамой за 3000 долларов висел на стене. Шаннин был красив, как мальчик-хорист, и строен, как кипарис. Он предложил мне кусочек испеченного вчера ароматного хлеба. Он был завернут в небольшой листок белой бумаги и на вкус оказался восхитителен. Шаннин переехал в Сан-Франциско два года назад, когда ему было двадцать два, и успел поработать инженером ПО в двух стартапах, но затем решил воплотить в жизнь собственную мечту. В одиночку он полез в неолиберальные дебри, намерившись основать свою компанию и добиться успеха. Когда он раздумывал, чем бы заняться, друзья посоветовали ему: «Ты любишь готовить, так почему бы тебе не заняться кулинарией?» В итоге он занялся производством вымоченных в конопляном масле апельсинов в шоколаде, которые продавал по 25 баксов. «В прошлом году в одной лишь Калифорнии было продано легальной марихуаны на миллиард с лишним долларов», – рассказывал он мне с серьезным видом, будто я был венчурным капиталистом, готовым купить 3% его бизнеса.

Когда он добавил, что предпочитает работать на себя, я спросил почему. «Когда-то можно было рассчитывать на хорошую жизнь, если ты получил отличное образование в одном из лучших университетов, а затем устроился на работу в крупной компании вроде GM или Ford и двигался вверх по карьерной лестнице. Но затем люди начали осознавать, что это не единственный путь. Все начали склоняться к большему индивидуализму. Вместо работы на компанию, дававшей вам стабильную зарплату, машину и медицинскую страховку, люди начали думать, чем бы они могли по-настоящему увлечься. Они находили нечто такое, что у них хорошо получалось, вместо того чтобы трудиться на кого-то еще и просто получать чек».

Я попросил его описать образ «основателя». «Основатель относится к своему продукту как к ребенку», – ответил он.

«То есть речь о том, чтобы видеть не только деньги, а более общую картину?» – уточнил я.

«Именно на это и обращают внимание многие венчурные капиталисты», – согласился он.

Шаннин отправился готовить очередную партию сладостей, а я вернулся на кухню, где уже хозяйничал Беркли – серьезный двадцатишестилетний парень с аккуратной бородой и в клетчатой рубашке. Беркли помогал управлять хостелом. Первые серьезные деньги он заработал на виртуальной валюте Bitcoin, и я сделал вид, будто разбираюсь в этом. Мы обсуждали роль правительства и коллективные социально-ориентированные проекты, и очень скоро стало понятно, что он относится к ним с глубоким скепсисом. «Странно, когда люди говорят, что нужно что-то делать ради общего блага, – сказал он. – Хайтек-компании создали сервис, благодаря которому я могу доехать до любой точки в городе за пять долларов и поделить расходы с двумя попутчиками. Жить в Сан-Франциско было бы нереально без Uber и Lyft. А что делают городские власти? Штрафуют меня за то, что кто-то расписал мои окна граффити».

«Они оштрафовали тебя?» – удивился я. Понятно, что он был рассержен.

Беркли продолжал: «Бывает, кто-нибудь говорит: „Представьте себе такой эксперимент, если бы обязанности мэрии перешли к Google. Интересно, что бы из этого вышло?“»

Очевидно, Беркли считал это захватывающей идеей, поскольку технари мыслят совсем не так, как политики или чиновники. Я задал ему вопрос про грандиозные проекты эпохи «Великой компрессии» типа «Нового курса». Разве те благородные свершения творились не ради общего блага, которого можно было достичь только благодаря коллективной организации – участию государства?

«Некоторые люди могли бы сказать, что те идеи сработали не совсем так, как планировалось», – с улыбкой парировал он.

«В каком смысле?»

«Ну, например, в США проводилась так называемая борьба с бедностью, но бедность никуда не делась».

«Но ведь смысл был в том, чтобы гарантировать тем, кто находится в самом низу социально-экономической пирамиды, некий прожиточный минимум? Не обязательно иметь какую-то конечную цель, кроме задачи избавить их от нищеты».

«Однако и нищета осталась, в известной мере».

Казалось, он был органически неспособен воспринять мои слова, как будто существование бедности и нищеты само по себе доказывало тщетность любых альтруистических усилий по их преодолению. Пожалуй, человек с таким складом ума был бы весьма озадачен существованием, скажем, Национальной службы здравоохранения или государственным финансированием искусств; он понимал только логику игры с ее безжалостным делением на победителей и проигравших. Мне стало интересно, какие у него политические взгляды. Айн Рэнд и идеология либертарианства, с которой ее часто ассоциируют, остаются непопулярны среди широких масс, возможно, из-за трудности позитивного восприятия таких названий, как «Добродетель эгоизма». Но до меня дошли слухи, будто она популярна среди стартапщиков, хотя вслух об этом говорить не принято. «Пожалуй, я близок к либертарианству, – начал он осторожно. – Хотя я и не разделяю какую-то определенную идеологию, но оно и правда, кажется…» Он запнулся на полуслове, но скоро переключился на тему стартапов как проявлений «креативности». Его логика была примерно такова: если в 1960-х и 1970-х людей призывали искать себя в самовыражении (пении, живописи, поэзии, моде и так далее), то их современные потомки ищут себя в бизнесе. «Предпринимательство и искусство. Где провести между ними черту? – вопрошал он. – Мы выражаем себя, делая что-то со своей жизнью. Я лично никудышный художник, но кое-что из того, что я делаю, требует артистизма». Это показалось мне захватывающей идеей. Для одного человека важнейшим личным проектом могло быть сочинение оперы, а для другого – основание собственной компании. Я знал, кто еще оценил бы логику Беркли.

«Ты когда-нибудь читал Айн Рэнд?» – спросил я.

«Только „Атлант расправил плечи“», – ответил он, едва заметно пожав плечами.

«Просто ты говорил о бизнесе как о творческом акте, и ей бы эти слова наверняка понравились».

«Интересно, – сказал он. – Я об этом раньше не думал. Мне многое понравилось в „Атланте“».

«Я слышал, она очень популярна среди технарей», – сказал я. Он помолчал. «Даже не знаю». Затем он повернулся к длинноволосому мужчине, который недавно пришел на кухню и теперь готовил брокколи: «Ты как думаешь, Крис?»

«Есть мнение, что ее книги восхваляют меритократию, и сообществу технарей это очень нравится, – заметил тот, задвигая противень в духовку. – Мне понравилась эта ее книга, но она странная, и многие люди подумают о тебе не бог весть что, как только ты признаешься в этом».

Беркли объяснил, что раньше он был более либерален, но, поработав за рубежом, осознал, что его тянет вправо. «Когда я был еще подростком, мне рассказали, что в Латинской Америке есть злой диктатор, пришедший к власти при поддержке США, и поэтому нас там все ненавидят, – сказал он. – Но я побывал там, и оказывается, что местные вовсе не ненавидят США, а многие из них высказываются в том духе, что „ну да, диктатор был не очень, но теперь у нас хотя бы что-то есть“».

«И кто же был тот диктатор?» – спросил я.

«Пиночет».

Я вышел в общую комнату отдыха и расположился в глубоком низком кресле. Несколько мужчин с блестящей кожей курили траву и играли в Fallout на шестидесятидюймовом телевизоре. В углу стояли электрогитара и пустые винные бутылки, там же валялись игральные карты, а на стене висел большой пурпурный плед с изображением медитирующего Будды. Шторы были задернуты, дым стоял коромыслом, время тянулось еле-еле. Хотя я впервые оказался в этой комнате, я моментально узнал ее, ведь, когда мне было двадцать с небольшим, я тоже накуривался и мог часами смотреть, как другие играют в Play Station. Мне вдруг стало неуютно. Я почувствовал себя старым.

«А ты откуда родом?» – спросил меня один из игроков в Fallout.

«Из Англии, – ответил я. – Примерно в часе езды от Лондона».

«Да, а откуда именно?»

«Это местечко называется Кент».

Он глубоко затянулся из трубки с марихуаной, глядя на меня из-под тяжелых век и вытянув босые ноги под кофейным столиком.

«И чем ты типа занимаешься в своем Кенте?»

«Ну, я люблю подолгу гулять, – ответил я. – И все такое».

Он начал очень медленно кивать, не сводя глаз с моего лица.

«Ништяк. Клево. Просто офигенно».

В игре загрохотали выстрелы.

Некоторое время я сидел, делая вид, будто рассматриваю книжные полки, прежде чем попытаться продолжить разговор. Ничего не приходило в голову. И тут я в ужасе подумал, что меня, возможно, накурило. Я слабо улыбнулся женщине с красными волосами и коротенькой челкой, сосредоточенно рисовавшей синим карандашом в книжке-раскраске. Ее звали Стефани Пакркул, или Steph The Geek, а на посвященной ей страничке в Википедии ее окрестили «интернет-личностью». Сегодня, как оказалось, она ничего не ела, а только пила синтетический заменитель еды Soylent. Чуть позже она добавит в очередную порцию этого напитка немного медицинской марихуаны и напишет в твиттере, что это «самая сан-францисская вещь в мире». Ее твитом поделится заместитель редактора по технологиям газеты New York Times.

Стеф пишет посты на Medium и Tumblr, а также зарабатывает разработкой сайтов и видеостримингом как веб-модель. Как сказано в ее профиле, ее возбуждают комплименты и связывание, а кроме того, она специалист по отладке кода и «ерзанью». До меня доходили слухи, что полиамория нынче в моде среди технарей, тогда как моногамия считается чем-то вроде очередной устаревшей технологии, которой пора на свалку истории. «Половина здешних постояльцев – поли, – сказала она. – И здесь определенно есть культура оргий. Многие люди не стесняются выражать свою сексуальность, имеют несколько партнеров, занимаются всякими своеобразными вещами, ходят на секс-вечеринки, БДСМ-вечеринки и все в таком духе. То есть реально очень-очень открытые в сексуальном плане люди. Это тут просто повсюду».

Что общего между сексом и стартапами, так это стремление к открытости и подлинности, а также безусловная вера в индивидуализм либертарианского или неолиберального типа: вера в то, что если ставить свои желания превыше всего, то это всегда ведет к прогрессу. «Эта такая классная и вроде как антилуддитская тема, – кивнула она. – Главное в ней – позиция „давайте двигать мир вперед, давайте использовать новые технологии, но в то же время поддерживать связь друг с другом и со всеми этими чудесными хипповыми вещами“. Да и к тому же есть еще и перспектива сингулярности».

«Честно говоря, я никогда не мог взять в толк, что подразумевается под сингулярностью», – признался я.

«Суть в том, что мы будем продолжать делать более умные и быстрые машины, пока вдруг не начнется экспонентный рост, типа так вррржжжыхххх, и мы даже не будем знать, что именно произошло. Некоторые считают, что сингулярность – это вроде как конец света, а другие говорят, что мы эволюционируем в новый вид. Она подразумевает ускорение, перемены, а затем момент полной трансформации вселенной».

Я понятия не имел, о чем это она.

Тем вечером я вышел на улицу как будто в оцепенении, голова была тяжелой от образов вррржжжыхххх-будущего и дыма медицинской марихуаны. Сингулярность, полиамория, запеченные брокколи, Пиночет… Хватит с меня. Я решил прийти в себя и прогуляться от 20Mission до своего отеля в центре города. Примерно через сорок минут я оказался на Маркет-стрит, которая выглядела так, будто ее оформил сам дьявол. В отблесках неоновой вывески круглосуточного магазина спиртных напитков шумела стая упырей, жуликов и сумасшедших. Средних лет мужчина, шатаясь, вышел на дорогу в спущенных до колен штанах и трусах, выставив напоказ свои причиндалы и измазанные фекалиями бедра. Я перешел на другую сторону улицы, чтобы не рассердить кого-нибудь из них, опасаясь за свой кошелек, и ускорил шаг. Справа красиво светилась штаб-квартира Twitter, а слева горделиво возвышался купол здания мэрии.

На следующее утро, перед самым завтраком, я встретился с ним. Дэниел Фабер, 38-летний руководитель Deep Space Industries, высокий, спортивный и харизматичный гений из Тасмании, одетый в одни только голубые шорты до колен, готовил себе блинчики. Усевшись на табурет за длинную столешницу, я поинтересовался, как он пришел к добыче ископаемых на астероидах. «Я учился в Университете Нового Южного Уэльса, и со временем мне надоело заниматься дельтапланеризмом, виндсерфингом и сборкой автомобилей на солнечных батареях, – начал он свой рассказ. – Я решил: чтобы принести пользу максимальному числу жителей Земли, нужно заняться стратегией на случай глобальной катастрофы. Я пораскинул мозгами и пришел к выводу, что для начала необходимо вывезти людей с этой планеты. Поэтому я составил список всего, на чем можно было бы заработать на орбите». В его списке было три пункта: солнечные батареи в открытом космосе, космический туризм и добыча ископаемых на астероидах. «Для солнечной энергетики нужны потребители в космосе, иначе она экономически нецелесообразна, а космическим гидом я себя просто не представлял. Так что оставались только астероиды».

«То есть ты, стало быть… – я пытался выразить свой скептицизм, не показавшись грубым. – Тыи вправду думаешь, что это сработает?» Не знаю, хорошо ли у меня получалось подбирать слова: «Ты действительно собираешься бурить астероид?»

«Никто не сомневается, что это произойдет, – ответил он. – Вопрос лишь в том, когда».

Он готовил два блина на двух сковородках одновременно. Пот выступал на его мощных бицепсах. Он прямо-таки излучал калокагатию и выглядел таким же по-гречески совершенным, как тот сексуальный Иисус, висевший над изголовьем моей кровати много месяцев назад в аббатстве Пласкарден.

«И что же ты будешь добывать?»

«Мы не собираемся транспортировать материалы на Землю. Нас интересуют углеводороды, вода, никель, железо. Все необходимое для строительства городов в космосе».

«И ты правда считаешь, что мы до этого доживем?»

«Ну, еще лет тридцать-то я проживу, да, – с оптимизмом ответил он. – Илон Маск хочет отправить людей на Марс к 2026 году. Если бы кто-нибудь другой заявил о таком в прошлом, его бы сочли безумцем. Но Маск – не кто-нибудь другой».

Я снова задал свой вопрос о популярности Айн Рэнд среди его знакомых предпринимателей. Например, говорят, что для Стива Джобса книга «Атлант расправил плечи» была своего рода путеводителем по жизни, а Трэвис Каланик из Uber использовал обложку «Источника» для своего аватара в твиттере. «Инженеры и богачи часто склоняются к либертарианству, – признал он. – Оно до сих пор не проверено на практике, это чистое либертарианство, к которому призывала Айн Рэнд. Нам нужна возможность попробовать. Если бы у нас в космосе был целый ряд более-менее политически изолированных колоний, то там можно было бы проводить такие эксперименты. Это тоже неизбежно случится. Какой-нибудь достаточно богатый человек построит такую колонию и будет делать с ней все, что ему вздумается». Я спросил, почему, как он считает, либертарианство импонирует инженерам.

«Полагаю, они уверены, что смогут придумать что-нибудь получше. Учитывая все недостатки нынешней системы, ничуть не удивительно, что им это кажется заманчивой перспективой», – сказал Дэниел.

«А тебе?»

«Я тоже склоняюсь к либертарианству, – ответил он, – и не встану под чужое знамя. Да, наверняка наши действия могут спровоцировать незапланированные последствия. Однако не попробовав, мы не найдем решения».

Мы сели за стол и съели приготовленные Дэном блины.

Они были идеальны.

В 2016 году послышались первые раскаты грома массового восстания против последствий неолиберализма. Словно в классическом сюжете, живущие «за чертой» люди низкого статуса объединились в попытке свергнуть силы «наверху», и эти кампании своей решительностью удивили даже их лидеров. Чтобы адекватно проследить за событиями того бурного года, нужно сделать шаг назад в собирательные шестидесятые – эру борьбы за гражданские права, во время которой левые заговорили о неравенстве и дискриминации меньшинств. Именно тогда, возмутившись пренебрежительным отношением к их мнению (и в немалом числе случаев поддавшись расизму), многие демократы из рабочего класса переметнулись на сторону республиканцев. В 1964 году 55% рабочих были демократами, а в 1980 году – только 35%.

Рабочий класс страдал от неравенства, спровоцированного неолиберализмом. Открытая им эпоха глобализации означала перемещение части промышленного производства и услуг за рубеж, а следовательно – ликвидацию рабочих мест в США. Многие рабочие еще и попали под сокращение из-за автоматизации труда, последствия которого другое, более социально ориентированное государство могло бы попытаться сгладить. Хотя с 1970-х годов уровень жизни огромного количества людей вырос, было немало и тех, чьи реальные доходы не увеличились или даже сократились. Так, среднегодовой реальный доход 90% наиболее бедных работников в США остался практически неизменным. В 1972 году он составил 35 411 долларов, затем в 2000 году достиг пика в 37 053 доллара, а к 2013 году снизился до 31 652 долларов. Хотя эти цифры не отражают роста доходов наиболее образованных граждан, они также не позволяют судить и о положении наименее образованных. В годы «Великой компрессии» люди, не закончившие колледж, могли объединяться в профсоюзы и зарабатывать достаточно, чтобы иметь одну или две машины и жить в пригороде в собственном доме с задним двором. Но для многих те времена остались в прошлом. С 1979 по 2005 год средняя почасовая оплата труда работников без аттестата об окончании средней школы (эта группа стала значительно более прореспубликанской на выборах 2016 года) сократилась на 18%. Одно исследование показало, что чем ниже темпы роста оплаты труда в том или ином административном округе, тем больше жителей проголосовало за Трампа.

Политолог профессор Кэтрин Крамер несколько лет прожила среди синих воротничков в штате Висконсин, который в 2016 году впервые с 1984 года проголосовал за республиканцев. Она описывает царившее среди населения в последние четыре десятилетия сильное ощущение несправедливости: люди работали не менее усердно, чем их родители, платили все налоги, однако в итоге могли позволить себе далеко не такое высокое качество жизни. «С их точки зрения, они делали все, чему их учили, чтобы преуспеть, но почему-то этого оказалось мало». Несмотря на свой упорный труд, они не получали достаточно взамен в виде власти, денег или уважения. Их ощущение силы, влияния на свою жизнь и на мир в целом наткнулось на препятствие; их геройские сюжеты застопорились. Это породило глубокое недовольство, сгустившееся до общей ненависти к ответственным, по их мнению, людям: представителям элит, горожанам, истеблишменту и правительству. С их точки зрения, все они были связаны в один никчемный, бессердечный, надменный и коррумпированный клубок.

Воодушевленные риторикой республиканцев и правых СМИ, многие из этих людей решили, что для преодоления их проблем необходимо избавиться, насколько это возможно, от ненавистного правительства. В год финансового кризиса начался резкий и устойчивый рост поддержки идеи сокращения бюрократического аппарата. И эта поддержка шла не только от беднейших слоев. Все больше американцев соглашались с мнением, что «правительство вмешивается в вопросы, которые люди должны решать самостоятельно», и что «чем меньше правительства – тем лучше».

В 2000-х также стала популярна идея о том, что правительства должны управляться примерно как корпорации, и эта тенденция явственно обнажает массовое проникновение концепции неолиберального «я». Распространение этой идеи отмечается не только политологами, с ней столкнулась и Крамер в ходе своих полевых изысканий в Висконсине. «Эта тема часто всплывала, – пишет она, – причем не только в преимущественно республиканских группах». Разумеется, в лице Дональда Трампа многие нашли своего бизнесмена. Этот человек смотрел на мир как на систему прибыльных или убыточных транзакций, сделок, удачно заключенных или упущенных. Помимо этого, он позволил им выразить свою обиду и обещал «осушить болото» в Вашингтоне. Он дал им надежду вновь стать героями.

Возможно, они не знали точно, как это называть, но многие избиратели были правы в своих догадках: что-то действительно изменилось несколько десятилетий назад, и поэтому они страдали. Также нетрудно понять, почему они чувствовали пренебрежение по отношению к себе. После окончания «Великой компрессии» избирателям, в сущности, оставалось довольствоваться выбором между двумя вариантами неолиберализма. Стоит ли удивляться, что столь многие из них решили (пусть и заблуждаясь), что все политики одинаковы и не имеет значения, за кого ты проголосуешь, ведь все равно ничего не изменится. Когда политологи сопоставляют предпочтения электората с фактически проводимой политикой, то обнаруживают, что и демократы, и республиканцы действуют, главным образом, с оглядкой на желания богатейших слоев, причем демократы лишь чуть больше заботятся о среднем классе. Взгляды беднейшей трети населения практически никак не учитываются.

В таком вот контексте и под тяжестью последствий финансового кризиса рассерженный и разочарованный народ обратился к представлявшим антиистеблишмент фигурам слева (Сандерс и Корбин) и справа (Трамп и Фараж). Социалисты дрогнули, подтвердив тем самым прочность нашего индивидуалистского ядра. А затем случились политические потрясения 2016 года. В Великобритании кампания за выход из Европейского союза особо рьяно эксплуатировала опасения людей, недовольных свободным передвижением рабочей силы, пугая их плакатами со словами «Турция (население 76 миллионов человек) вступает в ЕС» и обещая, что Брекзит позволит правительству «снова взять под контроль» границы страны. Тем временем в США Дональд Трамп говорил, что «поставит нужды Америки на первое место», построив стену вдоль границы с Мексикой, потратив миллиарды долларов на инфраструктуру и заставив Apple перенести свои заводы на родину, а один из его ближайших советников жаловался репортерам, что «глобалисты сожрали американский средний класс и создали средний класс в Азии».

По мнению многих левых, запутавшихся в тенетах политики идентичности, эти возмутительные призывы к старомодному расизму были столь явно отвратительны, что к ним не мог прислушаться ни один здравомыслящий человек. Однако другие люди услышали это совершенно иначе. Они услышали, как сулящие перемены аутсайдеры ругают истеблишмент. Они услышали, как смелые бунтари поносят на чем свет стоит самодовольный и «политкорректный» образованный класс, который их вечно игнорировал, прислушиваясь лишь к меньшинствам, а на жалобы реагировал оскорблениями и нравоучениями. (Плакат одного из сторонников Трампа гласил: «Я не отброс – я просто американский работяга, платящий налоги!») А еще они услышали доводы против глобализации и неолиберализма.

Не поймите меня превратно: я вовсе не имею в виду, что многочисленные сторонники Брекзита или Трампа болтали друг с другом о «неолиберализме». Кроме того, я никак не комментирую искренность убеждений этих политиков или последствия – для избирателей – выхода из ЕС или сокращения государственного аппарата и госрегулирования. Я не ставил перед собой задачи разобраться в экономической теории, проанализировать детали предвыборных речей или понять, почему бедняк голосует за человека, который наверняка лишит его последних протекционистских мер. В конце концов, мозг не особенно интересуют факты и цифры. Мы проживаем свои жизни в режиме истории. Человеческий разум осмысляет мир при помощи упрощенных наблюдений за причинами и следствиями, сплетая их в полезный и понятный нарратив, в котором его обладатель представляется в героическом свете. Помимо этого, наш мозг еще и племенной в своей основе и поэтому автоматически записывает в союзники тех, кто выглядит и мыслит схоже, и во врагов – всех остальных.

Итак, если чуть упростить, то какую же историю мира многие из этих избирателей рассказывали самим себе в 2016 году? Они остро ощущали, что их положение ухудшилось по сравнению с жизнью их родителей, несмотря на то что они работали не покладая рук и исправно платили налоги; они знали, что виноваты в этом коррумпированные политики с их счетами на представительские расходы и порочными связями с лоббистами и банкирами; они знали, что их голоса почти ни на что не влияют; они знали, что если победит Трамп, то, возможно, в стране скоро откроется завод Apple; они знали, что если остаться в ЕС, то на их родину хлынет поток турок; они знали, что месяц назад, когда их ребенок заболел, они шесть часов прождали в отделении неотложной помощи, а перед ними в очереди была большая семья, которая даже не говорила по-английски, и разве это справедливо; они знали, что их сосед-наркоман живет на продовольственные талоны и ходит за покупками в Macy’s, а оплачены эти талоны их напряженным трудом; они знали, что до них больше нет дела левым – этим чересчур образованным представителям элиты, ненавидящим работяг и обращающим внимание лишь на меньшинства, которые в результате получали все подачки и пролезали без очереди… и они знали, что перед ними, на телевидении и в интернете, выступает прямолинейный трезвомыслящий бизнесмен, в чем-то похожий на них самих, говорящий примерно так же, как они, и вроде бы понимающий их проблемы. Он обещал дать их историям новый старт, вернуть им тот импульс, который они потеряли много лет назад.

Разумеется, далеко не все сторонники Трампа или Брекзита размышляли подобным образом. Не все они проявляли нетерпимость к меньшинствам или представляли себе мир упрощенно. Несомненно, многие из них голосовали, сморщив нос. Я также должен признать, что, будучи типично несовершенным человеком, я невольно пропускаю эти события сквозь призму своих личных предубеждений. Однако самое главное – понимать, что решение избирателей редко является результатом холодного рационального расчета или простым следствием расизма или сексизма. Скорее оно обусловлено его эго и его историей; той выдумкой, что мы рассказываем миру, и нашим героическим местом в ней.

Кремниевая долина тоже сыграла во всем этом свою роль. Global Business Network верно предсказала, что цифровые технологии трансформируют экономику: начиная с 1990-х годов они неуклонно упрощали и ускоряли неолиберальный проект глобализации. Они также предвещали серьезные перемены в будущем, угрожая лишить средний и рабочий классы многих рабочих мест в результате автоматизации и внедрения искусственного интеллекта. В одних только Соединенных Штатах Америки насчитывается 1,7 млн водителей грузовиков, которые могут остаться без средств к существованию из-за распространения автономных автомобилей. Ученые из Оксфордского университета прогнозируют, что к 2033 году почти половина всех рабочих мест в США может оказаться автоматизирована. Техногики обещали нам «долгий бум», но не уточнили, что наживутся на нем лишь самые богатые.

Еще один продукт Кремниевой долины, социальные медиа, позволил Дональду Трампу напрямую контактировать со своими сторонниками в обход традиционных журналистов, которых он называл лжецами, подрывая доверие к их репортажам и статьям. Я не спорю с тем, что наиболее ярыми его поклонниками были, вероятно, малообразованные белые мужчины, которые, скорее всего, не слишком активно пользовались интернетом. Однако верно и то, что твиты Трампа сразу же попадали в мейнстримные газеты и на телевизионные каналы. Таким образом, он мог благодаря интернету достучаться даже до тех, кто не выходил в сеть. Он задавал тон новостям и тем самым постоянно подтверждал свой статус аутсайдера-хулигана, с удовольствием плюющего в лицо истеблишменту.

В США раскол между левыми и правыми неуклонно углублялся начиная с 1970-х годов, а социальные медиа, кажется, только усугубляют эту и без того серьезную проблему. Каждый день миллионы из нас узнают – через истеричные посты – о взглядах тех, с кем мы не согласны, и возмущаются. Наше раздражение толкает нас к более радикальному противостоянию. Чем более мы эмоциональны, тем менее рациональны и восприимчивы к доводам разума. Пытаясь снизить стресс, мы начинаем переключать каналы, блокировать пользователей и отписываться от новостей. И вот мы уже сидим в своем замкнутом мирке, отгородившись от иных точек зрения, которые могли бы сделать нас более открытыми, мудрыми и терпимыми. В безопасности этого кокона, который мы соорудили собственными руками, окруженные лестными поддакивающими голосами, мы все больше убеждаемся в своей правоте и отдаляемся от оппонентов, которые теперь кажутся нам, из-за их зловредных заблуждений, сущими исчадиями ада.

Во время предвыборной кампании 2016 года описанные эффекты социальных медиа были усилены фейковыми новостями, очень широко распространившимися на сайтах вроде фейсбука. Авторы одного исследования обнаружили, что в последние три месяца кампании двадцать самых популярных выдуманных историй («Папа Римский Франциск шокировал весь мир, поддержав Дональда Трампа!») получили гораздо больше внимания в виде перепостов, реакций и комментариев, чем двадцать важнейших новостей от уважаемых сайтов. Когда все закончилось, профессор психологии Джонатан Хайдт заявил репортерам, что, по его мнению, соцсети являются «одной из наших главных проблем. Пока мы все погружены в нескончаемый поток грязи, выливаемой на наших оппонентов, мы вряд ли сможем друг другу доверять и работать сообща».

В свой последний день в Кремниевой долине я разговорился с Кейт Леви – сотрудницей стартапа, занимающегося разработкой вегетарианского мяса. Она призналась, что поскольку она выросла на юге в христианской семье, то иногда чувствовала себя чужой в Кремниевой долине. Впервые это ощущение возникло у нее в ее первом хостеле в Пало-Альто. С самого начала это место показалось ей странным. Затем до нее дошли слухи о предыдущей постоялице, забеременевшей близнецами, вопреки одному из правил хостела, гласившему, что жильцы могут иметь только одного ребенка. Все жильцы в результате собрались вместе для «рационального» обсуждения проблемы. Будущая мать узнала о медицинской возможности абортировать одного из близнецов. Это потенциальное решение было поставлено на голосование. К счастью, решение не было выполнено. Тем не менее всего услышанного оказалось для Кейт достаточно, чтобы съехать и начать искать другое жилье. Хладнокровной приверженностью чистому рационализму эта история напомнила мне о дискуссии «Коллектива» Айн Рэнд, «рационально» было бы убить Натаниэля Брандена. Видимо, то, что хорошо для «я», жестоко доминирует над тем, что хорошо для другого.

Кейт рассказала мне о действующей в особняке «Радуга» традиции выносить на обсуждение какой-нибудь интересный вопрос за воскресным ужином. В особняке у нее много друзей, и она тусовалась с ними почти каждые выходные, но однажды ее порядком огорчили их ответы на вопрос «Если бы вы могли прожить любое количество лет, то как долго вы хотели бы жить?».

«Все ответили, что хотели бы жить вечно», – поделилась она со мной.

«А я бы, пожалуй, не хотел», – сказал я.

«Я тоже».

«Думаешь, это как-то свидетельствует об их неуемном честолюбии?»

Она кивнула: «Но они также не задумываются о негативных последствиях, если они не касаются их самих. Они искренне хотят изменить мир, но не думают о системах и о том, как то или иное новшество может навредить старому миру». Кейт вспомнила оживленную дискуссию в канун Рождества о недорогом роботе, который готовил бы всю еду с нуля. Она запротестовала, говоря, что это творение вызвало бы очередную волну массовых увольнений: «Но эта страна и так уже лишилась практически всех рабочих мест для среднего класса! Не все могут закончить колледж и стать программистами». С ней никто не согласился. Они допускали типичную фрейдистскую ошибку, недооценивая меру своего отличия от других людей, которые могут быть гораздо хуже приспособлены к выживанию в этой суровой неолиберальной реальности. И к тому же речь ведь шла о прогрессе, не так ли? А разве может прогресс принести что-либо, кроме добра?

«Они не слишком сочувствуют людям за пределами своего ближайшего окружения», – посетовала она.

«Это как-то бессердечно».

«Ага. – Она покачала головой. – Чем дольше я здесь нахожусь, тем менее уютно себя чувствую. Когда долго вращаешься в одном тесном мирке с группой очень похожих на тебя людей, начинаешь говорить такие вещи, которые в других местах не считаются социально приемлемыми. Например, „все верующие – идиоты“. Я часто это слышу».

Когда она об этом рассказывала, мимо проходил Джереми. «Но это же правда», – сказал он с ухмылкой.

Кейт подождала, пока он уйдет. «Я прямо даже не знаю, куда себя деть».

То, что стала замечать Кейт, является симптомом жесткой формы индивидуализма, характерного не только для этих людей, но для очень многих представителей нашей культуры. Когда много веков назад мы определили себя как существ, отдельных от среды и друг от друга, то повернулись спиной к истине, которая хорошо известна последователям Конфуция: все мы связаны. Мы крайне социальный вид. Почти все, что мы делаем, так или иначе влияет на кого-то другого. Изменения, вносимые нами в окружающую среду, создают волновой эффект, распространяющийся очень далеко по человеческой вселенной. Эти волны легко игнорировать, тем более что для нас, жителей Запада, многие из них невидимы. Но они есть, как бы удобно или соблазнительно нам ни было притвориться, будто их не существует, и отрицать всякую ответственность за что-либо, кроме собственного драгоценного эго.

Когда я вернулся из США, то решил, что мне хотелось бы познакомиться с человеком, на которого повлияли расходящиеся от Калифорнии волны. Лучше всего, чтобы это был человек в возрасте от двадцати до тридцати лет, миллениал, представитель поколения селфи. Это должен был быть молодой человек или девушка, которых как-то затронуло движение самоуверенности и родительский стиль воспитания, способствующий раздутию эго. Кроме того, это был бы кто-то, чья нарративная идентичность сформировалась вокруг варианта «я», который зародился в Кремниевой долине в ее фазе Web 2.0. Можно сказать, что это стало бы кульминацией всего моего путешествия – его конечной точкой в форме живого человека, к которому и стремилась вся эта история индивидуалистичного, совершенствуемого, себялюбивого, богоподобного «я» с момента нашей первой встречи на берегах Эгейского моря.

Прежде чем взять фотоаппарат и сделать очередное сегодняшнее селфи, Си-Джей машинально дотрагивается до челки, проверяя и поправляя ее ловкими движениями пальцев.

«Ты можешь на ощупь определить, как выглядит твоя прическа?» – спрашиваю я.

Молчание.

«За мной никто так раньше не наблюдал, – отвечает она. – Ты странный».

Я вдруг ловлю себя на мысли, что я – мужчина средних лет, уставившийся на симпатичную 22-летнюю девушку в парке. «Прости», – бормочу я.

«Не нужно извиняться, – говорит она с улыбкой. – Все хорошо».

Я ей верю. Она сказала это не просто из вежливости. Си-Джей нравится, когда на нее смотрят. Нравится больше, чем вы можете себе вообразить, по крайней мере если судить по ее привычке делать селфи. Она признается, что иногда до четырех утра редактирует снимки, добавляя фильтры и выбирая самые удачные варианты для постов в фейсбуке и инстаграме, которые она сопровождает подписями типа «Гипнотизирующая, обворожительная я».

«Ты хранишь целую кучу карт памяти со снимками или удаляешь их?»

«У меня много карт памяти. И еще терабайтный жесткий диск, а пару недель назад мне пришлось заплатить за хранение файлов на iCloud. Пока что я плачу 35 долларов в месяц», – признается она.

«И все это селфи?»

«В основном».

Она сделала снимок и посмотрела на него с недовольством: «Этот я потом сделаю намного холоднее, потому что я здесь уставшая и совсем не накрашена. Нужно какое-то оправдание, почему я выгляжу так дерьмово». Для следующего селфи она наклонила голову к плечу и прищурила глаза с мечтательно-уютным выражением, как будто наслаждаясь ароматом воображаемого горячего шоколада.

«Неплохо получилось, – сказал я, увидев результат. – Оцени его от нуля до десяти».

«Четыре, – фыркнула она, вставая. – Я не успокоюсь, пока не сделаю снимок хотя бы на восемь или девять баллов».

Си-Джей посвятила меня в распорядок своего типичного дня. Просыпается она в полвосьмого с мыслью, как ей сегодня уложить волосы и накраситься.

«И ты сразу представляешь, как это будет выглядеть на фото?» – спрашиваю я.

«Да, мне не важно, как это выглядит в реальности. Когда я крашусь, то не смотрюсь в зеркало, а держу перед собой телефон».

«То есть к черту зеркало, потому что оно показывает реальность?»

«К черту зеркало», – кивает она.

Как только ее макияж на сегодня почти готов, она делает несколько селфи, чтобы его запечатлеть, добавляет немного румян,щелк, еще чуточку румян,щелк. Затем этот процесс повторяется с прической и одеждой. После чего, если ей нужно в книжный магазин, где она работает по совместительству, Си-Джей садится в автобус и продолжает делать селфи. Иногда она слышит, как люди посмеиваются над ней. «Тогда я думаю: „Что ж, они смотрят на меня, думают обо мне и наверняка будут вспоминать меня весь день“».

«И это хорошо?» – спрашиваю я.

«Конечно! Пускай!»

На работе она снимает себя в комнате для персонала, а затем в зале с покупателями. Она приходит в восторг, когда кто-нибудь просит разрешения сделать селфи вместе с ней. «Тогда я обязательно держу руки в кадре, чтобы было видно, что это не я фотографировала, – уточняет она. – Типа „О, кто-то захотел сфотографироваться со мной!“ Я это обожаю».

Вечером она делает селфи с другими обитателями общежития. «Бывает, я говорю: „Мы сегодня еще не фоткались!“, а они такие: „Э-э-э, давай сегодня пропустим?“» Затем до четырех утра или дольше она обрабатывает и выкладывает получившиеся снимки. «Я делала селфи даже на похоронах, – рассказывает она. – Хоронили мою крестную. Я была во всем черном, а на губах – красная помада. Мы стояли, ожидая, когда принесут гроб, и я подумала: „Нечасто у меня бывает такой образ“». Когда ее мама сделала ей замечание, что это неуместно, Си-Джей ответила: «Я хорошо выгляжу. Это всегда уместно».

Си-Джей – стройная, белокожая, как эльфийка, и умная студентка-отличница. Ее комнату в общежитии Университета Рохамптона, где она изучает драматургию и актерское мастерство, украшают разноцветные сердечки, блестящие звезды и фотографии Одри Хепберн. Также на стенах висят винтажные постеры фильмов Диснея и помещенный в рамку девиз «Иногда, когда хочется сдаться, я вспоминаю, скольким козлам надо доказать, что они ошибались». На ее теле есть несколько татуировок, в том числе большая стрела на предплечье. «Это из „Голодных игр“, – объяснила она. – Главная героиня говорит: „Когда я поднимаю свой лук и натягиваю тетиву, стрела может полететь только в одну сторону – вперед“. Мне всегда это нравилось. Иди вперед. Не оглядывайся, куда бы ни несла тебя жизнь». Над сердцем она наколола подпись принцессы Дианы. На эту женщину, сочетавшую в себе красоту, бунтарство и славу, Си-Джей хочет быть похожа больше всего.

Ее цель в жизни, как она мне заявила, – «стать известной». Если вы подозреваете, что Си-Джей склонна к нарциссизму, то вы, пожалуй, правы. Она смело согласилась ответить на вопросник NPI для определения нарциссической личности, обычно используемый психологами для оценки выраженности этой черты. В полном соответствии с ее стремлением всегда занимать первые строчки в любом рейтинге, она набрала впечатляющие 35 баллов из 40. На веб-сайте, где выложен этот тест, говорится, что это на 97,9% выше среднего.

Хотя я не до конца уверен, что Си-Джей не преувеличивала нарочно, чтобы выглядеть образцовым примером. (Да что там набранные баллы! Она призналась, что за прошедшие годы сделала «сотни тысяч» селфи. Возможно ли это? Она утверждает, что возможно.) Она казалась порождением наших времен и во многих других отношениях. Поскольку неуклонно геймифицируемая индивидуалистская экономика заставляет нас все сильнее стремиться к идеалу, чтобы уживаться и преуспевать, то нетрудно понять, почему движение самооценки стало столь популярно. Оно помогает поверить, будто есть простой способ стать более сильным, счастливым, успешным игроком. Оно убеждает нас, что наши истинные «я» совершенны и нужно лишь поверить в это, чтобы преуспеть. Как показывают собранные данные, популяризация этой идеи за многие минувшие годы привела к ощутимому всплеску нарциссизма. А в последнее время к этой культуре любви-к-себе добавилось изобретение из Кремниевой долины – селфи-камера. Факт, что фотографирование себя для всеобщего обозрения ради комментариев и лайков стало таким устойчивым феноменом, весьма красноречив. «Люди могли бы по-разному использовать эту технологию, – считает профессор Кэмпбелл, вместе с Твендж исследовавший „эпидемию“ нарциссизма. – Мы могли бы наполнить интернет фотографиями цветов, архитектурных шедевров или каждый день фотографировать своих мамочек и говорить, какие они замечательные. Однако мы этого не делали. Ну то есть делали, но совсем чуть-чуть. А вот селфи – другое дело, тут произошел настоящий бум». Люди, с такой легкостью пристрастившиеся к селфи-культуре, были, разумеется, детьми поколения самооценки. Миллионы родителей все восьмидесятые, девяностые и часть нулевых твердили своим детям, какие они особенные и замечательные, что более или менее позволяет понять причины этого всплеска. «Наверное, это так, – считает доктор Эдди Бруммельман, возглавлявший исследование, обнаружившее связь между чрезмерной похвалой и детским нарциссизмом. – Хотя мы не можем сделать такой вывод непосредственно из нашего исследования, мы все же наблюдали увеличение распространенности подобных методов воспитания».

Это отчасти согласуется с рассказом Си-Джей о ее детстве. Когда ей было семь лет, один знакомый мальчик подзадорил одну знакомую ей девочку приставить нож к ее горлу. Они оставили ей маленький порез. Ее это не сильно обеспокоило. «Я тогда подумала: „Ну и ладно, хотя это не очень хорошо с вашей стороны“». Однако ее родители отреагировали очень болезненно. «Они были совершенно вне себя из-за случившегося». Затем, примерно год спустя, в парке Базилдон-Лэйндон неподалеку от ее дома в Эссексе кто-то попытался схватить ее и утащить. «Это было стремно, но не особенно повлияло на меня тогда». Потрясенные родители перевезли ее и двух ее сводных братьев в маленький городок Мейлендси на полуострове Денджи. Но даже там, на берегах мутной бухты Манден, они не смогли обеспечить полную безопасность для своей драгоценной девочки. В новой школе Си-Джей обижали одноклассники. Родители не могли в это поверить, но снова решили что-то предпринять. Они забрали ее из школы и стали обучать в стенах родного дома, где ее холили и лелеяли, как принцессу в надежном замке, спрятанную подальше от психов, задир и хулиганов с ножами. «С тех пор родители разве что пылинки с меня не сдували. Их позиция была проста: „Никуда ты не пойдешь“».

Когда ей было десять, фармацевтическая компания отца начала зарабатывать огромные деньги. Семья вновь переехала, на этот раз в довольно большой дом. Мать осыпала Си-Джей комплиментами, твердя, что та красива, талантлива и может стать танцовщицей, писательницей, художницей или актрисой. Она оставляла ей записки со словами: «Твоя улыбка изменит мир. Ты совершишь замечательные вещи. Ты больше, чем ты думаешь». Отец постоянно дарил ей подарки. Например, она могла упомянуть в разговоре с ним, что «все только и болтают об этих компьютерах „Мак“», и на следующий день «Макинтош» уже стоял на ее столе. Или она говорила: «Надоел мне мой телефон. Хочу розовый» – и словно по волшебству в ее комнате появлялся розовый телефон. Она мечтала поплавать с дельфинами во Флориде и очень скоро уже оказывалась в кристально чистой голубой воде, а рядом блестел дельфиний нос. «Мне ни в чем не было отказа», – признается она. Дома Си-Джей могла вытворять практически все что угодно. Любая ее прихоть становилась правилом.

Да и денежный поток не иссякал. Когда ей исполнилось шестнадцать, они снова переехали, на этот раз в настоящий особняк в городе Биллерикей. «Это был такой шикарный дом, ты себе не представляешь», – сказала она. Трехэтажный, окруженный забором с прочными воротами. На цокольном этаже располагалась кухня площадью в весь дом с теплыми мраморными полами. В потолках каждой комнаты были встроены динамики. Си-Джей оккупировала одну из свободных комнат и часами крутила там громкую музыку – рэп, R&B, поп, мюзиклы, а мать наблюдала за ней и хвалила: «Си-Джей, ты невероятна. Тебе бы на сцену», – на что та отвечала: «Да, я знаю». Родители наняли для ее обучения частного репетитора – приятного мужчину, который прежде работал директором школы. Когда она написала сочинение о том, как неприятно все время переезжать из дома в дом, он сказал ей: «Это лучшая работа, какую мне приходилось видеть от ученика твоего возраста». Мать буквально сияла от восхищения. «Ты потрясающая, – говорила она. – Ты божественна. Ты гениальна». А Си-Джей думала: «Да, да, я такая».

Но особняк за высокими воротами в Биллерикее вскоре начал затягивать Си-Джей все глубже в свои коридоры и красиво обставленные комнаты. Он превратился в ее убежище, крепость, защищавшую ее редкостную красоту и талант от назойливости других людей. Принимать гостей ей не нравилось. Всякий раз, когда приезжали тетушки, дяди и кузины, она смотрела на них с досадой и с мыслью «Что вы тут забыли?». Она убегала в свою спальню и запирала дверь. Как-то раз она что-то ела на кухне, когда сзади к ней подкрался ее сводный брат и по-дружески легонько ткнул ее пальцем в бок. Си-Джей соскочила со стула и набросилась на него с кулаками: «Какого хрена ты это сделал?» Си-Джей ненавидела, когда ее трогали. В сущности, она не чувствовала ничего, кроме злости. Она казалась себе то принцессой в замке, то роботом в коробке, но ничего не могла поделать со своим ужасным поведением. Более того, она поняла, что и пытаться не хочет. Родители забеспокоились. «Они садились рядом и начинали: „Си-Джей, милая…“ А я им: „Милая? Вы что, блядь, опять заладили?“ Они мне: „Ну нельзя же так“. А я: „Почему? Это нечестно“. Затем присоединялись мои родственники: „Ей нужна помощь“, но родители их перебивали: „Нет, нет, с ней все в порядке. Лишь бы была счастлива“».

И вдруг в один прекрасный день Си-Джей снова начала чувствовать. Утром ничего особенного не произошло. Просто она проснулась такой злой, что ей хотелось швырять стулья об стену. «Я схожу в парк ненадолго», – крикнула она маме, прежде чем пойти в одиночестве к привычной скамейке. Гнев ее стал прямо-таки безмерной вселенной ярости, которая больше не могла уместиться в ее маленьком теле. «Я нашла палочку и сделала ее острой-острой. Я сломала ее о край скамейки, чтобы расщепить вдоль, и делала ее все тоньше и тоньше с одной стороны, а кончик заострила, оторвав ногтями часть волокон. И когда мне показалось, что она стала уже достаточно острой, я принялась резать руку». Она водила ею по руке туда-сюда, туда-сюда, но получались только ожоги от трения – тонкие бледно-розовые полосы да отделившиеся кусочки кожи. «Что за херня? – подумала она. – Я даже порезать себя не могу».

Вернувшись в дом, она обнаружила, что он пуст. «То, что надо». В своей отдельной ванной она включила душ, заперла дверь на тот случай, если кто-то придет, и вскрыла корпус пластиковой бритвы, чтобы достать ее лезвие. Тогда все и случилось. «Я оторвалась по полной, – сказала она мне. – Резала всерьез». Розовые полоски превращались в длинные ярко-красные рты. Ощущение силы переполняло ее и казалось колоссальным. Кровь была везде, на стенах и по всему ее телу – алые капли и струйки на фоне белого. Выглядело это так, будто кого-то убили. Неужели это она сделала? Си-Джей села на пол и съежилась, внезапно испугавшись того человека, которым она только что была. Тем не менее это стало ее пристрастием. Между перекладинами кровати она прятала сувенирную коробочку, что ей подарили на Рождество. В ней хранились пять бритвенных лезвий (лучшими были Gillette), маникюрные ножницы и осколки компакт-диска. Там же лежали узкий бинт, антисептический крем и лавандовое масло от ссадин. Си-Джей чувствовала себя живой только когда танцевала или резала себя. В тот сокровенный момент, когда лезвие вонзалось в ее кожу, она контролировала свою жизнь, словно Бог. Она могла резать где угодно и как угодно. До крови или нет. Она наблюдала все в мельчайших деталях, миллиметр за миллиметром, как будто само время и вся боль мира становились ей подвластными. «В голове стучало: „У меня есть власть, я могу выбирать, что мне делать, и я это сделаю“».

Когда Си-Джей объявила о своем желании учиться в школе исполнительских искусств, мама с папой заволновались. «Мне шестнадцать. Я могу делать что захочу», – сказала она им. Как всегда, она получила что хотела. Она считала себя лучшей актрисой в классе. По студии и по сцене она расхаживала, излучая высокомерие. Когда учителя критиковали ее, она отвечала: «А мне захотелось сыграть именно так. Вы меня не понимаете». Она легко говорила людям, что они дерьмо. Почему бы и нет? «Я была искренней, настоящей», – говорит она практически словами Фрица Перлза. Это доказывало, что она хороший человек, разве нет? Время от времени одноклассники смотрели на нее с таким выражением, в котором читалось: «Ну ты и гадина». Но самое забавное заключалось в том, что, когда она изредка кого-то хвалила, их распирало от благодарности. Они начали с нетерпением ждать ее высокой оценки. «Они всегда надеялись на мое признание, потому что не получали его от меня. Я стала там самой крутой просто потому, что могла прямо в лицо сказать: „Ты отстой“». Когда один парень показал ей одной свою экзаменационную работу, она посоветовала ему бросить актерское мастерство и заняться наукой. «Зачем ты здесь? Ну правда, что ты тут забыл?» – не отставала она от него.

«Это моя мечта», – ответил он.

Нежно и одновременно жестоко Си-Джей сказала: «Мечты не всегда сбываются».

Это была лучшая школа исполнительных искусств в стране – Brit School, где также учились Эми Уайнхаус и Адель. Вот только для Си-Джей это была не Brit School, а дерьмовенькое крошечное заведение в каком-то захолустье. Она считала проведенное там время напрасной тратой своего таланта. Через год она бросила учебу. Она была уверена, что превосходно пишет и замечательно фотографирует, поэтому, заручившись поддержкой отца, решила посвятить себя соответствующим предметам. Однако в колледже у нее вдруг появился новый отвлекающий фактор. Прежде мальчики ее не особенно интересовали. Кому это нужно, ведь ее ждала потрясающая карьера! Но теперь на новом месте, когда ей было уже семнадцать, она наконец осознала, что от мальчиков все же есть толк. Она убрала подальше толстовки, джинсы и конверсы и сделала сексуальную короткую стрижку: одна прядь заправлена за ухо, а другая ниспадает на глаза. И с этого момента все ее время занимали только парни. Каждый вечер.

Когда женщине хочется влюбить в себя мужчину, самое удивительное в том, насколько это просто. Обычно все начинается в баре с мимолетного и неуверенного зрительного контакта. Женщина опутывает мужчину сетью невротических сомнений: неужели она смотрит на меня? И едва он приходит к выводу, что ошибся, чувствуя себя смущенным и уязвленным, она слегка прикусывает губу и устремляет на него прямой и страстный взгляд. Затем она ненадолго отворачивается. Эту игру она тянет как можно дольше, ведь каждый раунд усиливает ее ощущение контроля, а жертву заставляет мучиться и стыдиться. И вдруг она смотрит ему прямо в глаза не отворачиваясь. Ее губы растягиваются в нежной улыбке, и она наконец-то прекращает истязание. Когда он наберется мужества, чтобы подойти к ней, она будет «очень-очень-очень милой», говорит Си-Джей. Она будет двигаться элегантно и медленно, оттопырив попку. «Он подойдет и скажет: „Ты самое прекрасное, что я когда-либо видел“, а я ему: „Ах, перестань, ты меня в краску вгоняешь“. Но про себя подумаю: „Ну еще бы“». В удачный вечер Си-Джей записывала с десяток телефонных номеров.

Однако Си-Джей делала это не ради любви или секса, а ради чувства, которое, как она знала, было лучше любого оргазма, – абсолютного, щенячьего, со слезами на глазах, обожания.

«Мне нужно было постоянно самоутверждаться, – говорит она. – Если наступала пауза и никто не делал мне комплиментов, я говорила себе: „Окей, следующий!“»

«Что тебя заводило? – спросил я. – Что кто-то тебя обожал?»

«Ага».

«И это должно было касаться твоей красоты, чтобы тебе говорили, что ты красивая?»

«Ага».

«А не что-нибудь вроде „ты замечательный человек“?»

«О нет, до этого мне не было дела, – ответила она. – Анджелина Джоли замечательный человек, но люди не об этом думают, находясь рядом с ней. Мне нужно было, чтобы меня считали физически красивой, классной, восхитительной. Я жаждала этого признания и всегда получала его от ловеласов».

Она выбирала ловеласов, потому что манипулировать ими было сложнее всего. Если ловелас влюблялся в нее по-настоящему, по уши, это действительно что-то значило: «Я старалась быть в компании девчонок и добиться, чтобы он выбрал именно меня». Она вступала с ним в псевдоотношения, узнавала все его предпочтения и сокровенные мысли, чтобы затем при помощи собранных данных притвориться девушкой его мечты. Один парень, с которым она встречалась, обожал Эминема. Она изображала его большую поклонницу и читала ему подслушанные у сводных братьев тексты, выдавая их за свои. Однажды она даже нарисовала портрет Эминема и подарила ему. Он едва не потерял дар речи: «Это лучший подарок в мире, – чуть не рыдая, произнес он. – Никто раньше не заботился обо мне так, чтобы сделать нечто подобное». Но Си-Джей не испытывала к нему никаких чувств. «Я лишь стремилась заполучить их, чтобы они сказали себе: „Пожалуй, я больше не хочу быть ловеласом. Я хочу строить жизнь с этой девушкой“. Поняв, что это случилось, я их сразу же отшивала».

Когда я попросил Си-Джей описать, как она представляла себе логику романтических отношений, она сложила пальцы в форме горы: если достигнута точка, где они безусловно тобой восхищаются, дальше идти некуда. Как только они убеждались, что Си-Джей лучше любой другой девушки, – «Я такая типа: „Ты чертовски прав, а теперь проваливай!“» С беспощадностью завоевателя она разрывала отношения. Она говорила, что слишком занята, и не отвечала на звонки. Они писали ей эсэмэски, умоляя: «Я так хочу, чтобы у нас все получилось, мы так близки», – а она с улыбкой блокировала их номер. «А потом наступало время особых статусов на фейсбуке, – смеется она. – Они размещали глупые посты, типа „Когда влюблен, а она не отвечает“, надеясь, что я увижу и сразу: „Ой, так ты меня любишь?“, а в действительности я думала: „Так и знала, что ты это сделаешь“». Иногда они пытались заставить ее ревновать, выложив фотографию, на которой они в баре или ресторане с другой девушкой. «Тогда я такая: „Ага, понятно, к чему ты клонишь“. И отправляла им доброе сообщение, чтобы они почувствовали себя полным дерьмом. Тогда они начинали: „Ты же не отвечала на мои звонки, не отвечала на эсэмэски“, а я им: „У меня были большие проблемы, понятно?“, а они: „Ох, блин“. И в конце концов я писала им: „Знаешь, я все же не готова продолжать, потому что ты меня очень обидел“. И все это я делала, чтобы поразвлечься».

Когда ей было девятнадцать, произошло нечто неожиданное. Си-Джей влюбилась. Они никогда не занималась сексом ни с кем из своих ухажеров, отчасти из нежелания поступиться своей властью над ними, но и потому, что ей хотелось быть уверенной, что они обожают ее всю, а не одно лишь ее тело. Но с Перри все было иначе. Она лишилась с ним девственности и позволяла ему видеть себя без макияжа, в спортивном костюме, пока она смотрела мультфильмы студии Pixar. Но однажды она нашла в его телефоне переписку с его бывшей. «Я просмотрела сообщения, и в них он писал обо всем, что хотел с ней сделать – прижать ее к стене, жестко поиметь и все такое прочее. А еще там были фото».

«Сексуальные?»

«Да. Больше всего меня шокировало то, что некоторые снимки он сделал, пока был со мной. Как-то раз мы ужинали в кафе, и он вышел в туалет, а там сфотографировал себя. Вместе с фото он отправил ей сообщение: „Я ужинаю со своей подружкой“. И подмигивающий смайлик. Я была в бешенстве».

Вскоре они расстались. А она-то думала, что все будет идеально. Она потерпела неудачу. Из-за случившегося всякий раз, когда Си-Джей подходила к холодильнику, у нее перед глазами всплывали фотографии, которые Перри отправлял своей бывшей. В результате она перестала открывать холодильник. Бывало, что она несколько дней подряд не ела ничего, кроме диетического печенья, которое запивала «Ред Буллом». Чем больше она теряла вес, тем сильнее выделялась. Она подчеркивала худобу контурированием лица и высокими каблуками. Ей нравилось, когда люди говорили, что у нее больной вид. «У меня сложный период», – говорила она им с театральным драматизмом. А еще ей нравилось, когда они говорили, что она могла бы работать манекенщицей. Пока на нее обращали внимание, Си-Джей была счастлива. «Всякие оскорбления, которые я могла услышать в свой адрес, например „Ты стерва, ты отвратительная и самовлюбленная“, ничего для меня не значили. Я воспринимала их спокойно, типа „Ну да, пожалуй, так и есть“. Но если кто-нибудь говорил: „В тебе нет ничего особенного, ты совершенно заурядна“, то…»

«Это было обидно?»

«Да, это меня действительно задевало, – подтвердила она. – Это просто худшее, что можно было бы придумать».

Сегодня ее селфи и комментарии к ним служат для Си-Джей тем механизмом, который позволяет ей быть довольной собой. «Хороший комментарий придает мне заряд на весь день, – объясняет она. – У меня есть друзья, которые говорят мне: „Ты такая красивая“ и тому подобное, но почему-то я жду похвалы от незнакомцев. От людей в сети. – Она пожимает плечами. – Этим я живу».

Хотя ожидание одобрения от подписчиков в социальных сетях само по себе не обязательно плохо, проблемой является постоянная потребность в нем, считает профессор Джесси Фокс из Школы коммуникации при Университете штата Огайо. Опасность привычки все время получать положительную реакцию в сети, когда вам делают комплименты, состоит в том, что, когда поток комплиментов пересыхает, вы начинаете страдать, потому что вы на них подсели. Мало того что эта проблема усугубляется мобильными телефонами, которые все время при нас, она также усиливается самой структурой социальных медиаплатформ, встраивающих нас в ту же ленту, в то же онлайн-пространство, что и всемирно известных знаменитостей. Она приглашает нас почувствовать себя подобным им и пуститься в сравнения. Более того, поскольку среди новых знаменитостей много звезд реалити-шоу и соцсетей, они кажутся гораздо более похожими на нас, чем прежние селебрити. «Долгое время голливудские старлетки возносились на недосягаемый уровень, – объясняет Фокс. – Мы всегда знали, что эти люди одарены от природы и более талантливы, чем мы. Но теперь кто угодно может быть звездой, и это всех распаляет».

В результате люди, особенно молодые, все чаще чувствуют, что они должны непременно поддерживать состояние совершенства. «Из-за селфи и этого постоянного внимания к внешнему виду люди приучаются думать: „Как я сейчас выгляжу? Не кажусь ли я толстой? Почему этот парень смотрит на мои волосы? Где тут зеркало?“ Всем известно, что подростки ужасно друг к другу относятся. Они все время очень озабочены своей внешностью и тем, что подумают или скажут о них окружающие». Фокс рассказывает об одном памятном случае, когда она столкнулась именно с таким типом мышления на конференции в Пуэрто-Рико. «Я пошла в бассейн, и мне было все равно. Ну, вы понимаете, я немолодая женщина в купальнике – берегитесь! Первые же, с кем я столкнулась, были мои студенты. Они сидели полностью одетые у бассейна, глядя на него с тоской. Я им говорю: „Вы взяли с собой купальники и плавки?“ Они отвечают: „Ага“, ну а я им: „Так полезайте в этот чертов бассейн!“» Конечно, беспокойство из-за внешности не является чем-то необычным для молодежи. «Но оно усугубляется тем, что „вдруг кто-нибудь сфотографирует меня и выложит снимок?“»

Разумеется, в социальных медиа важна не только внешность. Они одновременно представляют собой глубоко неолиберальный продукт, геймифицирующий эго, превращающий нашу идентичность в пешку, состязающуюся на цифровых платформах за лайки, комментарии и новых друзей – словом, за одобрение племени. Победители игры могут в конце концов стать чрезвычайно богатыми знаменитостями, а проигравшие часто отвергаются группой, порой с ужасающими для них последствиями. Большинство людей играют в эту игру не заходя так далеко и вечно болтаются туда-сюда между чувствами успеха и неудачи. Пока еще нет исследований, которые могли бы однозначно сказать, вызывает ли что-либо из этого депрессию. «В лучшем случае мы сможем отследить это на длинном временном отрезке, – говорит Джесси Фокс. – И ряд исследований уже показывают, что социальные медиа связаны с ухудшением психологического самочувствия и неудовлетворенностью жизнью, потому что люди сравнивают себя с теми, кто живет лучше». Причем осознание искусственной природы соцсетей от этого, по-видимому, не защищает. «В тот самый момент мы принимаем весь вымысел за чистую монету. Мы не сомневаемся в нем. И к каким только негативным последствиям не приводит фиксация, в особенности на внешности: к пищевым расстройствам, снижению когнитивной деятельности, депрессии, суицидальным мыслям».

Когда я прощался с Си-Джей дождливым зимним днем в Барнсе, я спросил о ее планах на Рождество. Был уже конец декабря, и кухня в ее общежитии совсем опустела. «Я работаю в канун Рождества и в День подарков, так что останусь здесь», – сказала она.

«Ты не едешь домой на Рождество из-за своей работы в книжном магазине?»

«Это один из ее подвохов, – пожала она плечами. – Я знаю, что начинается праздничный сезон, но мне все равно надо работать».

«Вот черт», – сказал я.

«Да уж. Когда я звонила маме, она была недовольна».

Уезжая, я поймал себя на мысли, что, хотя Си-Джей призналась мне в не самых приятных вещах, она все равно мне понравилась. Было что-то особенное в том, как без смущения она обо всем говорила и как сильно ей хотелось рассказать… рассказать о себе. Возможно, во мне говорит мое воспитание, но меня восхитило ее непреклонное стремление быть настоящей. Меня также удивило, что она ставила свою работу выше желаний своих родителей, с которыми она оставалась так близка. Все это показалось мне в некотором роде крайне неолиберальным, как и ее увлечение «Голодными играми» – эталонной для ее поколения историей, разошедшейся уже десятками миллионов проданных книг. Во-первых, «Голодные игры» отчасти вдохновлены древнегреческой мифологией, а во-вторых, на мой взгляд, их можно считать аллегорией неолиберализма, в которой власти предержащие заставляют отважного молодого гражданина (точнее, гражданку) участвовать в жестоком публичном состязании, в том числе против тех, кого она любит, – чтобы выжить.

Что до нарциссизма, то я, конечно, понимаю, что Си-Джей олицетворяет собой крайний случай, и было бы абсурдом полагать, будто на нее похоже большинство миллениалов. Тем не менее мне кажется полезным, что я смог дополнить этой историей данные Твендж и Кэмпбелла, а также поймать глубинное переживание нарциссизма, который, судя по всему, растет по всей планете. Для меня самым удивительным оказалось отсутствие эмпатии – ко всем этим несчастным растерянным юношам с разбитыми сердцами. В этом мире для них не было ни компаса, ни карты.

Если оставить в стороне членовредительство, то Си-Джей, как и многие другие миллениалы, выглядит физически более здоровой, чем мое поколение. Когда я и мои друзья из поколения X были примерно ее возраста, мы как будто постоянно были то пьяные или под экстази, то с похмелья или на отходняках. И уж точно никто из нас даже близко не подходил к спортзалу. В самом деле, испытываемое современной молодежью стремление быть совершенными может иметь и кое-какие положительные последствия. Исследования показывают, что миллениалы более склонны, чем взрослые, избегать опасного поведения, в том числе наркомании, пьянства, курения и раннего секса. Кроме того, они чаще занимаются спортом и предпочитают более полезную пищу.

Нельзя с уверенностью утверждать, что именно рассматриваемое мной культурное давление вызвало эти перемены, и даже если бы мы располагали соответствующими данными, то, скорее всего, эффект этого давления оказался бы неоднозначным. Однако есть основания предполагать, что век перфекционизма, а также подпирающая его неолиберальная экономика хотя бы отчасти ведут к ним. Все эти виды поведения служат тому, что люди стараются больше зарабатывать и чаще преуспевать, а это повышает их шансы в игре.

Еще одна удивительная черта поколения Си-Джей – высокая осведомленность о глубинном структурном неравенстве, до сих пор пронизывающем общество. С неолиберальной точки зрения эта осведомленность может быть в значительной мере обусловлена верой, что в игре на свободном рынке у всех должны быть равные шансы, а особенности личности не должны препятствовать успеху. Как бы то ни было, это отрадно.

Но есть и другие изменения, подтверждаемые имеющимися данными, и, хотя к ним можно относиться по-разному, мне они кажутся более тревожными. Так, одно исследование, проведенное среди американских студентов, показало, что они больше предыдущего поколения беспокоятся о будущем и чаще соглашаются с утверждениями вроде «Я бы хотел вернуться в безопасное детство». В ходе еще одного исследования, проведенного в Великобритании, обнаружилось, что четверо из десяти молодых людей чувствуют себя «измотанными», причем 38% девушек и 29% юношей переживают за свое душевное здоровье. Вместе с тем свобода речи сейчас ценится меньше, чем прежде: согласно данным проведенного в 2015 году опроса исследовательского центра Pew Research, 40% американских миллениалов согласны с тем, что у правительства должна быть возможность предотвращать высказывания, оскорбительные по отношению к меньшинствам. Для поколения X этот показатель равнялся 27%, а для беби-бумеров – 24%.

Выявленный учеными всплеск индивидуализма, по-видимому, сопровождается резким ослаблением эмпатии. Метаанализ, проведенный доктором Сарой Конрат из Мичиганского университета, свидетельствует, что современные студенты колледжей на 40% менее склонны к сопереживанию, чем студенты в 1980-е годы. Они реже соглашаются с утверждениями вроде «Я испытываю чувства нежности и заботы по отношению к людям, которым повезло меньше, чем мне» или «Я иногда стараюсь лучше понять своих друзей, представляя события с их точки зрения». Кроме того, они меньше доверяют окружающим. Данные центра Pew Research позволяют сделать вывод, что лишь 19% миллениалов готовы доверять большинству людей, – по сравнению с 40% беби-бумеров. Хотя издевательства в школах теперь происходят реже, издевательства в сети учащаются.

Именно в интернете убеждения других людей лучше всего контролируются, а их «ереси» публично наказываются. Мне пришло в голову, что это может оказаться следующим соблазнительным шагом на выбранном нами пути: если все мы боги, тогда наши чувства священны, а раз так, то люди, оскорбляющие их, – грешники. Мне кажется, что в основе всего этого лежит нарциссизм: наше мнение настолько драгоценно, что мы считаем правильным заставлять замолчать или наказывать тех, кто его не разделяет.

Я задался вопросом, не это ли провоцирует усиливающуюся нетерпимость в кампусах колледжей, запрещающих выступления приглашенных ораторов и организующих кампании с призывами наказать или даже уволить профессоров за их убеждения. Когда студенты колледжа Маттео Риччи в Сиэтле решили, что акцент на западной классике в их гуманитарных предметах представляет собой «психологическое насилие», они потребовали отставки декана Джоди Келли. Сначала она была отправлена в административный отпуск, но вскоре уволилась к восторгу протестующих студентов, которые назвали это «успешным результатом многолетних организаторских усилий». Также хорошо известен случай, когда продавца суши изгнали из столовой колледжа за такие грехи, как культурная бесчувственность и апроприация («Если люди берут блюда из чужого культурного наследия, изменяют их и подают как „аутентичные“, это носит характер апроприации», – написал один из недовольных). В Великобритании Университетский колледж Лондона запретил «Общество Ницше», потому что оно угрожало «безопасности» студентов.

Интересно, какими словами пользуются студенты для описания причиненного им вреда. Противоречие их точкам зрения они называют актами «насилия» и «оскорбления», из-за которых они чувствуют себя «уязвимыми» и «травмированными», как будто их внутреннее «я», их «души» настолько ценны, что являются священными. Когда я спросил профессора Кэмпбелла, считает ли он, что движение самоуверенности и «эпидемия нарциссизма», которые он исследовал, сыграли в этом свою роль, он ответил: «Как преподаватель в одном из этих колледжей, я вынужден решительно отказаться от каких-либо комментариев по этому поводу».

«Неужели это слишком опасно?» – спросил я.

«Да. Это очень опасно».