«Что есть добро и зло? – думал он. – Сколько всего уже напридумано и понаписано по этому поводу, а ответа так и нет».

В его стакане пронзительным желтым кошачьим глазом поблескивал недопитый виски. Но сам стакан теплел от его ладони, а потому допивать не хотелось, и он налил себе другой, благо их рядом стояло много: чистых, протертых заботливыми руками, без пятнышка.

Он выпил почти залпом и, опустив стакан обратно на стеклянный столик, воззрился на эту самую теплую ладонь.

Она была мягкая, красивой формы, с холеной и гладкой, не по возрасту, кожей. На вид и не скажешь, что полна чужой крови. Кровь давно отмыта и осталась в ладони только крылатой фразой: летучей, прилипчивой, но недоказуемой.

«Что есть добро и зло? Лишь два нелепых слова, которые в моей власти стереть из памяти всего народа, чтобы потом воссоздать их в новом значении. Захочу – поменяю их местами, захочу – заставлю людей верить, что добро – это клубника, а зло – зубная паста, насыщенная фтором».

Да и то: взгляни на тот или иной человеческий поступок, взятый отдельно, и ты увидишь, что, как бы четко он ни салютовал добру или злу, в контексте иных поступков он уже размыт, унижен, обращен в свою противоположность.

Клубника, пролившаяся соком на чьи-то десны или сгнившая в жару без холодильника. Зубная паста, выдавленная из тюбика, смешавшаяся со слюной и выплюнутая в грязную раковину.

Все бред! Все бессмыслица!

Он быстро пьянел.

«Хорошо бы разбомбить все к чертям! – загорелся он старой своей мыслью, в очередной раз приманенной желтым глазом виски. – Убить всех! Уничтожить! Чтобы люди больше не смели тут копошиться и строить свои нелепейшие теории о смысле жизни.

Смысла ведь нет – одно только жалкое шевеление обреченной гниению плоти, которая тщится быть значимой и запечатленной в вечности. И все эти художники и скульпторы, писатели и философы с их потугами создать себе имя смешны и жалки. Я уже расправился с их книгами, я разотру в порошок и остальные их шедевры. Картины и статуи. Я даже дворцы снесу и построю бараки: одинаковые для всех, рациональные и совершенно сиюминутные. Чтобы даже ни в чьей памяти не отложились. Я…

Зачем я борюсь со всем этим? Чтобы превратить нелепый хаос жизни в расчерченную твердым карандашом схему? Чтобы сорняки не пробивались сквозь асфальт, а музыка – сквозь черепные коробки? Так не Бог ли я тогда и в самом деле?»

Он захохотал:

– Я Бог! Я точно Бог! По крайней мере, мне действительно удалось создать мало-мальски упорядоченный мир, который подчиняется установленным правилам, а не распадается на частицы хаоса, чтобы воссоздаться вновь в еще худшей форме.

Я внес смысл в это разрозненное движение индивидов. Я внедрился в их сознание. И теперь на минном поле выбора, которое есть в мозгу у каждого из этих людей, я диктую им, куда опустить ногу, а где замереть, не дыша.

«В мозгу! – он опять засмеялся. – Мозги такие податливые и послушные. Их можно напичкать чем угодно. И ничего – пережуют и сглотнут с удовольствием».

Он отпил виски.

Голова начинала кружиться.

«Остается только решить: убить ли всех вообще или оставить кого-то для выведения новой популяции?»

Он рухнул на диван и, не выпуская стакана, запрокинул голову на подушки и уставился в потолок.

«Наверное, лучше всех – до меня, должно быть, такого еще никто не делал».

А может, делал. Просто людишки просочились в щели и каким-то образом выжили. И пришлось тому, кто хотел убить их всех, менять сценарий – придумывать им новые правила игры и даровать Священное Писание.

Но наверняка «те, кто» желали иного. Они понимали, что смысла нет. Что оставлять это позорище под солнцем нелепо и отвратительно. Что надо раздолбать планету, как глиняный горшок. И растереть черепки в пыль. Только возможно ли это?

Растворить Землю в кислоте, рассыпать на атомы и вытряхнуть во Вселенную, как старую нестираную скатерть.

Нет, науке такое еще неподвластно.

А что подвластно?

Затопить? Столкнуть с другой искусственной планетой?

Но они же все равно выживут. Притаятся, как тараканы в сливе канализации, а потом полезут вновь. И с ними опять просочатся наружу эти бациллы цивилизации с ее поисками морали и смысла жизни.

Вот в чем суть – не получится у меня так, чтобы насовсем.

А может, и не надо? Пусть так. Это тоже прикольно. Я напишу им новую Библию. Не особо похожую на предыдущий вариант.

И любопытно будет поглядеть на то, что они сделают с собой через пару тысяч лет.

Что это я сказал? Любопытно? Неужели еще осталось что-то, что вызывает у меня любопытство?

Плохой знак.

Я думал, что это уже совершенно в прошлом.

Да и какой смысл интересоваться будущим человечества, в которое мне все равно не суждено заглянуть? Не правильно ли повторить за умным королем: «После меня хоть потоп»?

Вот опять дурацкое слово: «суждено». Разве я уже не доказал себе, что нет никакой судьбы, есть только моя воля.

И я, моею волею, повелеваю…

Его мысли уже начали путаться, но он цеплялся за их короткие юркие лапки, пытающиеся ускользнуть и увести своего хозяина куда-то в душный сон.

«Не хочу спать! – упрямился он. – Хочу по-другому. Не сна, а смерти. Но чтобы забрать с собой всех. Как древние цари, ради которых подвергались закланию жены, дети, рабы, рабыни, даже скот. Чтобы в усыпальнице вечного сна… или вечной смерти… или вечной жизни… не все ли одно, в конце концов… покоиться вместе.

Я царь. Я хочу в свою гробницу весь мир».

Рука бессильно опала, и пустой уже стакан покатился с покрывала на толстый ковер. Тот поглотил стекло беззвучно, не смея тревожить засыпающего хозяина, – обнял недавнее вместилище желтой усыпляющей жидкости податливым ворсом.

И снился Богу сон.

На изувеченной ядерным оружием земле вновь прорастает трава.

Маленькие колкие травинки не настолько сильны, чтобы как следует налиться зеленым пигментом – но это определенно трава. Вездесущая, способная скрыть под собой чужие кости и, напитавшись ими, стать кормом для коров.

А вот и коровы. Чахлые и злые, как во сне библейского фараона. Они мычат жалобно, и их ссохшиеся вымена болтаются, как тряпки, и трясутся под ветром.

«Я Бог! – думает Бог во сне. – Я хочу молочка. Парного. Но как его добыть?»

Для того чтобы, как в сказке, молоко побежало по вымечку, а из вымечка по копытечку, надо дать людям сельское хозяйство, научить их создавать примитивные орудия труда.

– Где вы, люди?! – кричит Бог. – Выходите сюда, не прячьтесь. Я больше не буду вас убивать, буду только учить и наставлять.

Вот это соха. Это хомут. А вот это буквы. Их много, но надо постараться запомнить все и научиться их складывать. А иначе я скоро умру, я ведь очень старенький Бог, и тогда вы останетесь совсем одни и не сможете больше получать знания.

Придется тогда самим: пробовать, ошибаться и отчаиваться. Хотите так?

Вот в том-то и дело, что не хотите. Поэтому надо запомнить буквы. С их помощью вы сможете потом прочесть мои указания.

Там будет говориться о том, как доить корову. И как сеять зерно. И как заниматься сексом. И как пользоваться компьютером.

Ах да! У вас же нет компьютеров. Но я все равно это напишу. Когда будут, может и пригодится.

А они будут?

Бог смеется во сне.

Потому что ну где вообще гарантия, что люди придумают все то же самое, что и в прошлый раз?

Неважно. Он напишет, а там уже видно будет.

Не ему, конечно. Другому Богу.

Главное, чтобы этот другой когда-нибудь появился.

А для этого надо написать что-то еще более важное: повествование о Боге. Иначе откуда людям понять, что такие существуют?

Так.

Древние, кажется, писали не на бумаге, а на пергаменте – так долговечнее.

Что ж, он тоже может ободрать нескольких коров. Все равно они молока не дают, так что и не жалко.

И начать надо в традиционном стиле. Потому что зачем напрягаться и придумывать все самому? Можно позаимствовать какие-то готовые куски и у предшественников. Например, начало у них очень славное было. Такое короткое, но ясное. Вот он его и воспроизведет. Как там?

А, ну да: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною…»

У Бога во сне уже давно сели батарейки в фонаре, но еще где-то оставались спички.

Он чиркнет одной по коробку – она пшикнет и потухнет. Отсырела, что ли?

Но он еще чиркнет. И будет чиркать снова и снова до тех пор, пока не разгорится огонь. И он зажарит на огне жилистое мясо тощей коровы, с которой ободрал шкуру.

Да будет свет!

А не страшно ли коров резать? У них глазища как лужи, в которых отражается луна.

Да не страшно. И людей-то резать не страшно. Кому как не Богу об этом знать?