Глава 3
В стране шла охота на библиотекарей и преподавателей литературы.
Их отлавливали прямо на улицах, как бездомных котов, и увозили в тюрьмы целыми грузовиками.
Забирали их и из квартир – и тогда по лестницам прокатывался плач, затухая от пролета к пролету, спотыкаясь о ступеньки. Это родные провожали изъятый из общества номер, не зная, доведется ли увидеться вновь.
Слово «филолог» стало таким же страшным, каким когда-то было слово «чума». Нет, намного более страшным, что, впрочем, и понятно: ведь чуму победили еще в прошлом веке и слово оставалось уместным только в книжках, с постепенным вымиранием которых название этой болезни превращалось в смутный шелест, в россыпь песчинок, растрепанную ветром. Скоро уже никто не будет знать, что же это было такое и как оно прочесывало народы частым гребнем смерти.
А будут ли помнить завтра, кто такие знатоки литературы? Скорее всего, тоже нет, потому что их безжалостно выдавливают из гнойных бубонов университетских кафедр и из школьных учительских.
За что? За какую такую вину? За то, что у них в головах нашли последнее укрытие Бальзак и Стендаль, Сэлинджер и Кинг, Салтыков-Щедрин и Платонов.
– Вы с 2018 по 2026 год числились преподавателем зарубежной литературы XX века в институте культуры? – спрашивают двое в черных пальто неимоверно высокого и худого гражданина, который поначалу смотрит на них сверху вниз, но потихоньку оседает, скукоживается, становится почти ровней.
– Да, числился, – отвечает он, недоумевая, как его опознали среди толпы, по дороге от метро в бакалею, где он намеревался приобрести сливочного масла и рассыпчатого печенья к чаю.
– Тогда пройдемте с нами, – предлагают двое и легонечко теснят гражданина к машине.
– Но я уже давно там не работаю! – кричит гражданин. – Я переквалифицировался в кондитера, украшаю торты кремом.
– Это неважно, – говорят двое по очереди. – Вы арестованы. Препровождаетесь в место заключения. И еще вы лишаетесь номера, который будет передан другому гражданину.
– Но как же? Вот же у меня на руке…
– Сотрем.
Гражданин бессознательно прячет руки за спину, но выбора у него нет, и он забирается в фургон.
Там сидят еще пятеро. Четверо преподавателей и один литературный критик. Они даже не приветствуют нового собрата по несчастью. Они просто смотрят перед собой на поцарапанную стенку и молчат.
И он молчит. Отныне молчание – лучший способ общения. По крайней мере, пока не прикажут это молчание нарушить.
А там, куда их везут, кипит работа. Профессионалов чтения ведь очень много – с трудом справишься с таким количеством.
Большинство арестантов не допрашивают, а сразу распределяют в две категории. Некоторых – в основном рядовых библиотекарей – в камеру, кого-то – в основном профессоров и авторов публикаций – к стенке.
А к следователям ведут тех, у кого в ордере на арест стоит знак вопроса. И выяснять у них будут, насколько сильно они проникнуты духом прочитанных произведений и является ли литература в их сознании случайной гостьей или постоянной излюбленной жилицей.
– Ваши любимые произведения? – спрашивают у этих сомнительных пока лиц.
– Детские сказки, – отвечает какое-то лицо из этого списка.
– Расстрелять! – озвучивает свой молниеносный вердикт следователь. – Сказки всегда на стороне народа.
– Ваши любимые авторы?
– Тургенев.
– Расстрелять! Тургенев сокрушался о несвободе крепостного сознания.
Получается у следователей почему-то все больше «расстрелять».
– А вот вы сами очень начитанный человек, – атакует вдруг следователя допрашиваемый. – Не боитесь, что и вас расстреляют?
– Расстрелять! – говорит следователь. – Неправильные вопросы задаете.
А ведь следователь действительно боится. Потому что понимает: покамест их брат ценен своими знаниями и умением наложить на толпы арестованных нужные лекала, но что будет потом, когда все филологи будут уничтожены, а все книги переписаны?
– Расстрелять! – слышится каждому из них.
Это уже им теперь выносят приговор. За то, что отслужили свое и больше не нужны.
Убежать бы куда, пока еще живы. Но некуда: границы закрыты и внутри границ все номера наперечет.
И книги из страны вывозить нельзя. И ввозить тоже нельзя – первая вещь для конфискации.
И в интернете целые порталы перекрыты. Хочешь разобраться в десятках тысяч сортов роз – добро пожаловать в сеть. А жаждешь творчества Ремарка – нет такого, не существует.
Да и с розами иногда какая-то ерунда получается. Введешь, например, в поиске это слово. И тебе вдруг выдаются строчки:
Старинные розы
Несу, одинок,
В снега и в морозы,
И путь мой далек.
А дальше вот что:
…………………………….
Ну, тебе становится интересно. Ты пытаешься найти продолжение или имя автора. И ничего.
А в это самое время:
– Ваши любимые авторы? – спрашивает следователь.
– Блок.
– Что, например?
– Да все. Вот это, скажем: о смерти, которая обязательно растопчет любовь, надежду и саму жизнь:
Старинные розы
Несу, одинок,
В снега и в морозы,
И путь мой далек.
И той же тропою,
С мечом на плече,
Идет он за мною
В туманном плаще.
Идет он и знает,
Что снег уже смят,
Что там догорает
Последний закат,
Что нет мне исхода
Всю ночь напролет,
Что больше свобода
За мной не пойдет.
И где, запоздалый,
Сыщу я ночлег?
Лишь розы на талый
Падают снег.
Лишь слезы на алый
Падают снег.
Тоскуя смертельно,
Помочь не могу.
Он розы бесцельно
Затопчет в снегу.
– Расстрелять! – говорит следователь.
А вот и Ключник в очереди у длинной стенки.
– Проходите в кабинет, – говорят ему.
Он проходит и садится на жесткий стул.
– Ваши любимые авторы?
– Маяковский.
– Зачитайте.
– Извольте, если вам так хочется:
Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река – сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.
Я вышел на площадь,
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно – у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.
Но меня не осудят, но меня не облают,
как пророку, цветами устелят мне след.
Все эти, провалившиеся носами, знают:
я – ваш поэт.
Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут богу в свое оправдание.
И бог заплачет над моею книжкой!
Не слова – судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами под мышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.
– Расстрелять! – говорит следователь.
– Да мне не страшно, молодой человек. Посмотрите на меня: мне много лет и я достаточно пожил. Но знаете, что бы я вам лично посоветовал?
– Что?
– Я видел, вам понравились эти стихи. Так вы постарайтесь раздобыть себе где-нибудь томик этого поэта на черный день. Поверьте мне: если когда-нибудь что-нибудь не очень хорошее случится с вами, вам будет намного легче пережить свою драму вместе с Маяковским.
Следователь ничего не говорит.
Но стихи ему действительно понравились. Он даже под столом отбивал ритм пальцами по коленке.
