Бузи избрал самый короткий путь от офиса его племянника до места, где он родился и прожил более шести десятков лет. Он не пойдет долгим маршрутом праздношатающихся, который выбрал, выйдя утром от доктора, – тем, что шел через галереи и авеню, все еще кишевшими праздными толпами, откуда гуляющим открывался собственный, пусть и дальний, вид на океан. В одной из своих ранних песен – «Голубой шартрез» – Бузи уподобил манящий полумесяц океана порции ликера в линзе бокала. Выпивающий поднял его к свету и поймал цвета залива, шартрезную зелень океана на восходе солнца весной, шартрезную желтизну океана в осенних сумерках, шартрезную голубизну летнего дня, когда небо и вода имеют «одинаковое облачение». Он иногда слышал, что люди в городских барах и бистро заказывают «голубой шартрез», но им отвечают, что такого спиртного напитка не существует ни для кого, кроме мистера Ала, или же его можно получить обманом с рюмкой кюрасао или даже фиолетовой «вакханалии», метамфетамином богачей, который не может передавать цвета океана, пока бутылка не будет опустошена полностью. И тогда все может приобрести голубизну моря. Тогда все становится небесно-голубым.

По крайней мере выбранный Бузи в тот день маршрут не должен был составить труда для его ног. Путь почти все время шел вниз и вначале по безжизненным серым кварталам, а потом по более рискованным зонам над садом Попрошаек, известным в нисходящем порядке респектабельности и восходящем – нищеты – как Хламы, Хамы, обитатели которых, несмотря на нищету, имели жилье, и, наконец, Срамы, где ни у кого не было ничего, кроме кашля и вшей. Там его никто не заметит, никто не будет показывать на него пальцем. У певца всегда были благополучные поклонники. А если за ним кто-нибудь следил – например, Терина, то ей придется постараться, чтобы превратиться в невидимку. Эти нечистые кварталы города стали бы указывать пальцем и кричать на любого, кто в столь солидном возрасте умудрялся выглядеть так изящно. Она не осмелится последовать за ним в этот район, какой бы пронырой она себя ни демонстрировала прежде. Он не мог представить, чтобы кто-то, столь сметливый и внимательный, как его свояченица, пошел бы по этим улочкам и проулкам или стал рисковать своими изящными щиколотками на этих обочинах и ступеньках. Она бы разодрала на себе чулки. Ее изысканные туфельки не смогли бы остаться незамаранными.

Никто за ним не шел. Мистер Ал наконец оторвался от хвоста, от подельника и попустителя его коррумпированного племянника в лице его матушки. Терина, успокоенная неожиданным рывком Бузи и его чувством здоровой целеустремленности, которую она увидела в его походке, когда он наконец вернулся на улицу, отправится по своим делам, но только после того, как увидит собственными глазами, что такое разглядел Бузи за стеклом под кабинетом Джозефа, что заставило ее зятя так раздраженно молотить по стеклу. Потом, поскольку день стоял прекрасный – шартрезно-голубой, она пройдет по ботаническим пастбищам, посмотрит, может, что новое появилось в доме орхидей и саговниковых, зайдет в «Бристольские павильоны» на поздний ленч с аперитивом, а потом – на вечерний концерт с некоторым предубеждением против заезженных песен и нынешней слабости ее зятя, склонного читать проповеди перед публикой. Она успеет вернуться домой так, чтобы рано лечь спать с подносом вкусностей, позволенных на выходные, и с пластинкой Карузо на фонографе. Она может представлять себя Лючией ди Ламмермур, любимой и умирающей среди подушек и шалей. Она может лечь спать трагической героиней, а проснуться дивой, помолодевшей от сновидений. А то, что на кровати нет других подушек, кроме ее, не имеет значения – она к этому привыкла.

Прежде столь знаменитый мистер Ал наконец остался один в городе. Он много лет не заходил в эти места и теперь удивился, какими тихими и спокойными они стали. Богатство имеет собственный звук, шумливую показушность, но бедность – или по крайней мере благопристойная нужда, которую он видел на этих невзрачных безыскусных улицах, – была приглушена днем, когда людям требовалось улаживать свои дела или добывать хлеб насущный. Нищета в основном становится громкоголосой с наступлением темноты, а днем она либо промышляет, либо дремлет. Крыши здесь были из гофрированной жести, далекой от аккуратности черепичной или изразцовой «елочки», полы в домах были земляными, стены имели толщину в полкирпича; воду брали из колонки общего пользования у задней стены общественного туалета; освещались дома масляными лампами или свечами; тротуары, если и представляли собой нечто большее, чем утоптанную землю, были растрескавшиеся и неровные. По улицам бегали стаи собак, тащились рабочие лошадки, дети обходились без школ и без обуви, мужчины и женщины без работы, на окнах, не имевших стекол, не висели занавески. Здесь попадались проулки, из-за своей узости недоступные для солнечных лучей. Жестяные крыши днем разогревались, а стоило начаться шторму, как их срывал ветер, но в каньонах улиц погода казалась умеренной; то была одна из разновидностей мира, в целом предназначенного для более богатых. Это место было так не похоже на город, который мы знали, город, описанный в туристических брошюрах, город котов и тортов, террас и балконов, веранд и садов на подоконниках. И город песни.

В этих кварталах не имело значения, что знаменитый мистер Ал с его шаркающей походкой, разлохматившимися бинтами, тяжелым, трудным дыханием казался больше похожим на нищего, чем на яркую городскую звезду, только что загоревшуюся на Аллее славы. Те немногие люди, что встречались ему на тропинках и в проулках, не удостаивали его и вторым взглядом, хотя если бы удостоили, то, вероятно, сочли бы необычным, что этот прохожий нес пакетик из лавки торговца шарфиками и журнал – и то, и другое указывали на жизнь, которая им и не снилась, а его одежда тоже говорила о другой жизни, она была чистой и сшитой на заказ, так одеваются только на похороны или если тебе предстоит предстать перед судьей.

Конечно, Бузи чувствовал себя уязвимым, как это чувствовал бы любой из нас, оказавшись в этой части города, но более всего, с учетом всех событий этой сумасшедшей, надрывной недели, чувствовал он себя глупым, обманутым и – он не сразу нашел это слово – «перезрелым», он словно гнил на лозе своего вдовства, слишком засох, чтобы его можно было сорвать, слишком засох и посеребрился плесенью, чтобы иметь какую-то ценность. Он прежде видел в городе людей вроде себя, уже немолодых, слабых, почти всегда в одиночестве, и удивлялся отсутствию у них величественности или, по крайней мере, скорби по ее утрате. Глупые старики, думал он. Не стоит им выставлять себя напоказ. Сидели бы лучше дома. Он никогда и подумать не мог, что может стать похожим на них или что будет вести борьбу поколений с обеих сторон и два раза потерпит поражение.

Бузи спешил к дому, шел опустив голову, засунув одну руку в карман пиджака, чтобы ласкать грифею. Если он не заблудится в лабиринтах, то этим маршрутом выйдет к средней части городской набережной (неподалеку от громадного аквариума, куда выпускались – для скорой смерти – всякие диковинки, пойманные на берегу или вытащенные из сетей) за половину того времени, которое понадобилось бы ему, выбери он более безопасный и благолепный маршрут. А оттуда ему хватит нескольких минут, чтобы под утешительный плеск океана справа от него добраться до собственных дверей и вздоха облегчения, который он издаст, увидев, что его дом в целости и сохранности стоит на своем месте.

Он посмотрел на часы. Через четыре часа он выйдет на сцену и будет изображать жизнерадостность. Но сначала ему нужно вздремнуть. Он приляжет внизу, на читальном диване в своей репетиционной. Он чувствовал, что ни сил, ни воли подниматься по лестнице у него нет. Чем раньше он отключится, тем лучше. Его будущее представлялось ему слишком сложным и даже слишком опасным, чтобы думать о нем, пока он не восстановит сном силы. А когда это произойдет, его состояние, возможно, улучшится настолько, что он сможет обдумать предстоящие ему сражения с бешенством, жуликами и городом, который, благодаря «Личностям», явно теперь рассматривал его не столько как певца, исполнителя любовных песен, сколько как старого дурака, который посреди ночи схватился с маленькой голой девочкой и попытался выдать это за встречу с неандертальцем. Субрике – черт бы его подрал – написал только о похотливости. То, что было трагедией, облачилось в комические одежды. И все же в трагикомическом сердце происшествия находился ребенок, истинно ребенок, и ребенок, который нуждался в спасении.

Нам не следует удивляться тому, что Бузи (по бесшабашному капризу, как сказали бы некоторые, но он и по сей день продолжает утверждать, что следовал всеподавляющему чувству долга) остановился перед когда-то великолепными воротами сада Попрошаек, сделал глубокий вдох, чтобы укрепить свою решимость, и вошел внутрь. Вероятность того, что мальчик, который напал на него в кладовке, мальчик, который нуждался в спасении и искуплении, мог жить или выживать здесь вместе с другими уличными мальчишками, чумазыми беспризорниками, кормившимися из мусорных бачков, столь ненавистными (спасибо Субрике за подробности) племяннику Джозефу, была невелика, очень невелика. Бузи понятия не имел, как бы он мог узнать ребенка. Может быть, по запаху. По запаху картофельной шелухи. По некой общности разделенного опыта, по крови певца под его ногтями. По взаимной симпатии, если симпатия может возникнуть, несмотря на огромное различие в возрасте, состоянии и происхождении? Но кто знает, что может произойти? По крайней мере будет доказательство во плоти того, что рассказанная Бузи версия событий той ночи абсолютно правдива. Ребенок может стать его свидетельством, а также подтверждением того, что певец – открытая душа, сострадательная и щедрая (за урок этики приходится платить дорогую цену), готовая даже к усыновлению. Мистер Ал, певец и филантроп. Перед мысленным взором Бузи неожиданно возник его обидчик, вымытый и вычищенный, одетый и цивилизованный, у дверей кладовки посреди ночи, он спокойно разглядывает еду внутри, его палец сковыривает крышку с банки маринованных огурцов или варенья, как это сделал был любой мальчишка его лет. Как любой сын. Бузи, лежа в кровати наверху, будет слышать позвякивание персидских колокольчиков и знать, что мальчик наконец дома, что его сын – у него в горле запершило от этого слова – спасен и в безопасности.

Бузи вдруг понял, что не входил в сад Попрошаек более тридцати лет, с тех пор как сад стал неофициальным местом обитания всех, у кого нет ключа от дверей или крыши над головой, всех, кого раздавила судьба или потрясли превратности жизни. Сад, конечно, находился в самой захудалой части города, а потому не являлся ценной гражданской достопримечательностью или такой, которую богатые люди пожелали бы спасти или подвергнуть реновации. Где здесь были панорамные виды на океан? Где деревья? В саду их точно не было. Те места, которые могли претендовать на то, чтобы называться садом, и все еще сохраняли поредевшие клочья травы и некоторые стойкие кустарники, были неухоженными и замусоренными. Несколько оставшихся кустарниковых зарослей – шерстянку и лавр убить практически невозможно – были похожи на кладбищенские кусты, к которым слишком занятые семьи привязывали и оставляли там выцветать затрепанные молитвенники. Слишком занятые, чтобы провести часок со своими покойниками. К затхлому запаху деревьев и листвы добавлялся запах экскрементов, мочи, парафина и обгоревшего дерева. Бузи пришлось поднести руку к носу – иначе его бы вырвало. Неудивительно, что у этого сада были и другие названия – «Писсуарня» и «Сортир». Ему следовало купить сигару для этой прогулки, чтобы освежать себе воздух.

Однако запахи не обескуражили Бузи. Он чувствовал целеустремленность. Должна же быть причина, по которой он забрел в сад, а не вернулся тем путем, которым шел в город, по богатым городским кварталам, что было бы разумнее. Он сегодня вечером поднимется на сцену, зал перед ним будет заполнен городской элитой, и он произнесет речь, обратится к ним с призывом. Они будут пристыжены, когда сравнят свою буржуазную жажду наслаждаться миром (и владеть им) с желанием певца сделать мир лучше. На них будет их лучшая одежда. А он должен не забыть одеться по-простецки. И бинты он снимать не собирается.

Он бесстрашно провел этот день в одиночестве, чтобы исследовать состояние сада Попрошаек, скажет он, не сомневаясь в эту секунду, что преодолеет свой страх перед публичными выступлениями. Нет, он возьмет храбрую ноту, чтобы смягчить впечатление от того, что они, вероятно, прочли этим утром в «Личностях». И то, что он обнаружил, скажет он, было позором. Вполне порядочные люди – с некоторыми он поговорил – живут в условиях, непригодных даже для собак, это такая разновидность убожества, в которой могут процветать только крысы и свиньи. Да, теперь Бузи понимал свое назначение. Все, что случилось с ним за ту неделю, привело его в сад, чтобы он мог стать их престарелым заступником. Он сделал несколько глубоких вдохов и поднял голову, чтобы увидеть то, что он может найти, и того, кого сможет обнаружить.

Те немногие крепкие дома, которые он видел, имели крыши либо из гофрированных листов жести, придавленных украденными дорожными плитками, чтобы их не унесло ветром, либо сырыми досками из срубленных в леске деревьев. Более ветхие сооружения, по большей части самодельные, изготовленные из картонных коробок и деревянной тары и покрытые листвой и бумагой, скорее напоминали гнезда, чем дома. В этом саду обитали люди-грачи.

Накурившаяся девица Грачиха разгребала ногой объедки на земле. Один из местных бакалейщиков вывалил гниющие фрукты прямо перед воротами, и она рылась в осклизлой массе, запускала в нее руки в надежде найти что-нибудь посвежее и поплотнее (может быть, комок жира, кость, обгоревшую корочку хряща), чем кожура апельсина, шкурка яблока, сердцевина сливы, которые она уже испробовала: эти помои были слишком черные и гнилые, чтобы сойти за настоящую еду. Если не считать девицы, то сад казался Бузи необитаемым, пока он не прошел вглубь и не увидел больше открытые взору обиталища. Там спали попрошайки. Или старались изо всех сил уснуть на своих жестких лежбищах, несмотря на дневной свет и тесноту. Многим приходилось дремать сидя. Они спали днем, потому что город недавно (в своем пароксизме тревоги о кризисе нищих, на который ссылался Субрике) решил, что бездомным нельзя позволять спать по ночам. Приходили констебли с длинными тростями и мигающими фонарями и прогоняли спящих. С сумерками место пустело, а с рассветом ворота открывали. Кто знает, какая административная логика заполняла улицы беспокойными нищими, когда остальные из нас спали? Следующим логичным шагом должен был стать запрет появляться нищим на улицах и в дневное время. Приближались времена – я почти видел их собственными глазами, – когда будет появляться банда людей с ломами и кувалдами, чтобы предъявить свои требования на землю; потом появится другая банда с землей для засыпки, и таким образом, никаких следов этой отталкивающей нищеты не останется.

Как того ожидал и желал Бузи, в саду было много детей, они либо спали с родителем, сестрой, братом или с другом, тесно прижавшись друг к другу телами, чтобы было потеплее и ради компании, а некоторые спали одни, беспокойные в своем уединении, обхватив себя руками, как вдовцы. То, чем они укрывались, грубая холстина, было серым от насекомых, тяжелым от грязи при жизни на холоде, и они скорее напоминали зверей, чем жителей города. Он не думал, что кто-то из них окажется тем ребенком, которого он ищет, мальчиком, который преследовал его, не давал ему покоя. В его мысленном взоре приукрашенное настолько, насколько это позволяло малое время, пройденное с той ночи, его атаковало что-то грациозное и прекрасное, раздетое – существо как физическое, так и легендарное. Ни один из этих грязных мальчишек не был ни грациозным, ни прекрасным, а скорее уж жилистым и худым. Он не отваживался подойти поближе, боясь разбудить их, боясь, как бы его не заподозрили в том, что он следит за ними – круглоглазая амбарная сова в их лежбище. И к тому же, подумал он, как минимум возникнет неловкость. Или он услышит ругательства. Откормленный богатый человек вроде него – пусть и явно раненный, грузный и растрепанный – не может рассчитывать на то, что найдет себе дружбу в таких местах. Им сто раз плевать, что он собирается выступить в их защиту сегодня вечером. Они надеются получить от него еду и деньги, а не политические речи. Какая польза им от того, что он посвятит им песню и споет ее богачам в их павильоне, куда не проникнет ни дождь, ни ветер? И все же, хотя он и опасался приглядываться к детям слишком внимательно, он достаточно оценил их состояние, чтобы сделать вывод: его мальчик не принадлежал к этому содружеству. Он потянул носом воздух. Запах был не тот – городской, а не дикий душок, который донесся до него у дверей кладовки. Что он испытал – разочарование или облегчение? Что ж, по крайней мере, он предпринял какие-то усилия. Теперь он уверенным шагом поспешил назад, к воротам и улице.

У нас в городе есть поговорка: «Повернись спиной к беде, и она дернет тебя за рукав». Мистер Ал даже написал песню под названием «Прощальное слово», вроде как посвященную этой теме, хотя, как и обычно, в песне слышалось больше бахвальства, чем это было свойственно Бузи в жизни. Песня представляла собой завистливое воспевание не столько увлечения или даже любви, сколько минутной интрижки. «Крадись поосторожней прочь, / Спеши скорей в слепую ночь, / Но только правило блюди: / Смотри ее не разбуди. / Проснется – умолять начнет, / Чуть-чуть замешкался, и вот – / Уж за рукав тебя беда, / Уж тянет за рукав беда. / И вот уж ты с бедою навсегда», – написал Бузи. Музыка живее слов, всегда думал он, и это создавало удовлетворительное напряжение между светом и тьмой, между любовью и жестокостью.

Алисии «Прощальное слово» вовсе не нравилось, а потому в последние годы ее внимательный муж и даже еще более внимательный вдовец редко исполнял «Прощальное слово». Но он нередко напевал бойкую мелодию себе под нос, в особенности (как теперь) когда он был целеустремленным, пребывал в восторженном настроении, но к тому же оставался необъяснимо взволнованным. Основания быть настороженным и красться прочь у него были, он не хотел, чтобы его увидели или услышали. Он удовлетворенно напевал мелодию себе под нос (эта минута была лучшей за весь день, наиболее близкой к тому, что называется счастьем), и в этот момент Альфред Бузи во второй раз за неделю подвергся нападению.

И снова он не мог точно сказать, кто был нападающий, вот только и на этот раз он знал, что этот некто – свирепый и опасный. И мужского пола. Да, определенно мужского. Взрослый мужчина, и одетый. Ткань и запах не могли принадлежать ни одному другому живому существу. Здесь он имел дело с тканью, а не картофельной шелухой. Уже не было запаха земли, плесени и крахмала – он чувствовал запах труда и табака. И уж точно, никакие персидские колокольчики не звонили. И все же это нападение было более аккуратным повтором того, что случилось у кладовки и бачков, жутковатым и обескураживающим в своем сходстве с предыдущим, гнетущим в этой кажущейся регулярности. Сколько еще раз на этой неделе беда схватит его за рукав?

Но опять в этом не было ничего личного. В саду Попрошаек не было врагов Бузи. Любой случайно забредший сюда стал бы легкой добычей. И ничего нового в этом не было. Бедные всегда побирались и воровали просто для того, чтобы жить. Рука всего лишь обхватила певца за горло и принялась наклонять его тело назад, пока оно не уперлось в колено нападающего, а потом не соскользнуло на землю. Он почувствовал, как его брюки пропитались грязью. Какой позор – в намокших брюках, с вымазанными руками, торчащими из грязных манжет, потерять равновесие, а вместе с ним и достоинство.

Бузи знал: ему нужно подняться. Но напавший был человеком слишком умелым и опытным, чтобы позволить жертве привести себя в порядок, не говоря уже о том, чтобы оказать сопротивление. Он на мгновение показал Бузи лезвие – бритву в дешевой костяной ручке, – которым он легко отрезал бы нос и уши Бузи, а затем и член, если Бузи не продемонстрирует желания к сотрудничеству. Потом он еще раз ловко нагнулся и толкнул Бузи, и правая щека певца оказалась в той самой грязи, в которой он недолго находился в сидячем положении. Теперь его одежда и спереди была в грязи. Человек поставил ботинок на спину Бузи и нагнулся, чтобы опустошить карманы жертвы. Он, конечно, собирался забрать все, что было в карманах старика. А почему нет? Бузи, вероятно, казался ему тем, чем корзина зачерствевших хлебов мистера Клайна казалась существам на полянах парка Скудности – легкой поживой. Единственной радостью в жизни таких людей были случаи, когда им удавалось что-нибудь стащить. Добыча этого человека оказалась, однако, жалкой: карманные часы и древний ключ, пара очков, немного мелочи и бумажник с визитками, несколькими банкнотами (может быть, достаточно, чтобы купить, скажем, октаго вина или две бутылки ликера, но недостаточно, чтобы иметь какое-то значение) и фотографией Алисии в раздуваемом ветром голубом платье, которое так нравилось Бузи. Она держала туфли над головой, стоя по щиколотки в воде на покатом спуске в Венеции, – веселая, хорошенькая девица в медовый месяц. Грабитель, этот предприимчивый охотник-собиратель, нашел и чертов коготь, талисман певца и карманный друг на протяжении более чем полувека. Напавший не зашвырнул его куда подальше, а только откинул в сторону. Его удача закатилась в кустистый подлесок и осталась лежать среди мусора и отходов. А для Бузи то же проделало Время. Если последние два дня промчались как один миг, то последние две минуты словно остановились.

Потом он услышал, как грабитель пытается вытряхнуть из номера «Личностей» то, что – кроме Истины – Бузи мог спрятать среди страниц. Маленький пакет, в котором лежал шарфик, купленный им Терине, был выхвачен из его руки. Он почувствовал, как выкручивают его голени, снимая туфли. Потом его лицо с открытым ртом уложили на левую щеку. Он чувствовал на своем лице дыхание грабителя, который оттянул его губы так, словно они были из резины, и сунул ему палец в рот. Это озадачило Бузи и было больнее, чем все, что ему довелось вынести в этот день (а день выдался мучительный). Позднее он сообразил и поблагодарил свою счастливую судьбу за то, что у него нет золотых зубов, а то их бы вывернули из его десен или вырезали бритвой. Бузи подумал, не укусить ли ему грабителя, хотя бы сустава мизинца его лишить, как сделал бы это герой фильма, но не решился. Всегда лучше – простите за банальность – не класть в рот больше, чем сможешь пережевать.

Всех подробностей того, что было после, он не запомнил. Он определенно получил несколько ударов по голове, чтобы замолчал, – вероятно, он начал кричать, – но по существу, когда его рот освободился, боли почти не было, кроме той, что он принес с собой в сад: болели синяки после утреннего прокола, укусы и царапины, оставленные мальчиком, боевые шрамы старости. Никто не вонзал зубы в его руки, никто не царапал ему лицо когтями. Новых заплаток из пластыря или бинтов не понадобится. Возможно, тот факт, что Бузи и без того был в бинтах и с царапинами на лице, вызвал у грабителя сочувствие, и он проявил снисходительность. В противном случае он бы обошелся с Бузи более жестко. Пустил бы ему кровь, повредил кости, нанес больший ущерб его достоинству.

Несмотря на бескровность, второе нападение оказалось похуже того, что сделал с ним мальчик. Оно было неестественным, несоседским, недобрым, выходящим за рамки даже звериных норм. И оно было удручающе анонимным в отличие от нападения мальчика, хотя и прежнее не имело лица. Единственное, в чем Бузи не сомневался (если он когда-нибудь преодолеет стыд и смущение и обратится в полицию), так это в том, что попрошайка, который уложил его в грязь, любил табак и был неаккуратен, когда мочился. Ему было бы проще описать бритву человека с ее ручкой из кости, чем строить догадки о его росте, весе, возрасте. Или даже о том, использовал ли он эту бритву на себе – носил бороду или брился. Терина наверняка решила бы, что на него напал еще один кот. Нет, на сей раз нападавший определенно был человеком, хотя и принадлежал к наихудшей разновидности. Больше всего он желал и искал денег, а это свойственно только человеку. Коту, собаке, дикому мальчику без пользы бумажник, набитый деньгами, или карманы, полные мелочи. Или даже туфли. Господь знает: туфли им ни к чему. Как и темно-оранжевые шарфики. Или карманные часы, очки и ключи. Им требуются только тепло и еда, тупое, звериное счастье набитого живота и место для отдыха, когда они устают от беготни на свободе.

Но было и кое-что, что Бузи запомнит навсегда: кода, которая будет преследовать его до самой смерти. Когда его голова была откинута назад, чтобы пальцам грабителя удобнее было шарить у него во рту, он увидел две пары туфель, переминавшихся в грязи и мусоре в нескольких шагах от него. Значит, их было как минимум трое: вожак и два пособника. У одной пары туфель отсутствовали носки, она была почти не зашнурована и так исцарапана, что Бузи тут же понял, куда отправятся и на чьих ногах износятся его красивые туфли. Вторая пара черного цвета сверкала новизной, и даже из глазка для шнурка все еще торчала магазинная бирка. За те несколько секунд, что Бузи смотрел на эти туфли и удивлялся их немыслимой чистоте, владелец поднял одну ногу и потер верх туфли о брючину сзади – либо чтобы она заблестела еще ярче, либо чтобы почесаться после укуса насекомого. Потом второй из пособников походкой молодого человека подошел к Бузи и легонько стукнул его по лбу ногой – попрощался: все кончилось, старик, можешь идти, куда тебе надо.