За колючим забором били в рельс. Из грязных бараков валила толпа измученных женщин в брюках и юбках, в коротких и длинных пальто, в ватниках, халатах и старых, похожих на хламиды шинелях.

По углам забора поднимались вышки с прожекторами, В лагере будили в пять утра, прожектора еще не потухли, их лучи резали двор по периметру; один целил в самую гущу толпы, водил из стороны в сторону, подпаливая ярко-рыжие сосны и выхватывая из темноты заспанные, нездоровые лица. Женщины заслоняли глаза, отворачивались, отпускали грубоватые словечки. Разноликая масса привалила к умывальникам, раздалось чоканье медных сосков, заструилась вода; вблизи послышалось ворчание Ангелочка — аккуратненькой и жестокой надзирательницы:

— Schnell… Zähne putzen… Schönheiten…

Через двор охранники повели кормить овчарок, звери скалились на освещенную толпу. Вместе со всеми к умывальнику брела и Аня. Через многие испытания прошла она, прежде чем судьба забросила ее в этот лагерь. Здесь с первых месяцев войны томились комсоставские жены. Большинство несчастных было взято в приграничных гарнизонах, после того как по тревоге ушли части прикрытия и началось долгое и горькое отступление.

За короткое время Аня успела завести в лагере знакомства. С утра она обычно искала встречи с Симой Бойко, энергичной смуглянкой, которая верховодила здесь, за что женщины звали ее командиршей. Сима была близорука и не заметила или притворилась, что не заметила, стоявшую рядом Анну, пока та не прикоснулась к ее плечу.

— Приветик! — фамильярно произнесла Аня. Вид ее не вызывал в лагере особых симпатий: все знали — под фуфайкой она носила хороший свитер и вдобавок мазала губы, но главное — через несколько дней после того, как ее привезли, за ней пожаловали от самого оберштурмфюрера Зейсса…

— Не к лицу этот тон… — оборвала ее Сима, не поворачивая головы. Как все лагерницы, она спала, работала и даже умывалась не раздеваясь. На ней был просторный комсоставский плащ с синими кавалерийскими петлицами — без кубиков, но с серебряными подковками. Плащ этот — все, что осталось ей в память о муже, Викторе Федотовиче Бойко, ушедшем в то грозовое утро со своей частью… Только плащ она и успела сорвать с вешалки при бегстве из пограничного молдавского городка. Дороги войны привели Симу в Белоруссию. Никакой родни у нее здесь, да и вообще, не было, лишь в Киеве жила-была подружка, тоже командирская спутница, и та уговорила податься к ее тетушке в Витебск. Тяжкая это была дорога. Под Витебском теплушку, в которой они тряслись, изрешетил немецкий самолет, подругу убило, Сима задержалась — хоронила ее, — и тут подкатил фронт. Сима влилась в поток беженцев, но ее схватили на дороге. Первое время она чувствовала себя в лагере потерянной. Надежной связи с внешним миром лагерницы еще не имели, а информация, которую получали они от надзирательниц, была далека от истины, это вызывало у части женщин настроение обреченности. Но уже через несколько дней возле Симы сгруппировались подруги по несчастью, они вместе старались рассеять тоску и гибельное чувство одиночества. Лагерная обстановка никак не содействовала дружбе женщин, всякие сборища были запрещены, тяжелая — от зари до зари — работа на торфяниках выматывала последние силенки, вечером хотелось одного: спать, спать, спать…

— Мне все к лицу… — Аня знала, что разговор слушают — возле умывальника женщины находили несколько свободных минут, когда можно было увидеть знакомых и перекинуться словом. Этим пользовались — передавали новости, меняли барахло, обсуждали поведение некоторых женщин и администрации. Многие знали, что Сима-командирша собирала крохи от пайков для ослабевших и делалось это под видом обмена на пуговицы и прочую дребедень.

Что-то в голосе новенькой заставило Симу повернуться, она увидела, как Аня показала из-под полы сверток.

— Что здесь?

— Хлеб. Нужна иголка…

— Иголок нет, вы же знаете — нельзя…

— И духи.

— Вы спятили!..

— Мне нужно, — домогалась Аня. Она подала пакет, и Сима взяла.

Даже перед ней Аня не могла раскрыться: сюда, в лагерь, привела ее нелегкая служба в разведке.

Вызов к начальнику лагеря не был неожиданным для Ани. Она не сомневалась: оберштурмфюрер пользовался информацией не только подчиненных, но и осведомителей из числа самих лагерниц, и не обойдет ее вниманием. Конечно, оберштурмфюрер Зейсс был стреляная птица, он вызывал ее к себе открыто — пусть соотечественницы видят… Он надеялся всерьез использовать ее в определенных целях, но грубый ход его не совсем устраивал Аню, он усложнял ее взаимоотношения с подругами. Впрочем, выбора у нее не оставалось, кое-что полезное из общения с Зейссом она извлекала — дорой он откровенничал, и она продолжала разыгрывать легкомысленную вертушку. Тем более что на нее посматривал и переводчик Зырянский. Из разговоров Аня усвоила, что переводчик — выпивоха и волокита, но надеялась на его старческую сентиментальность. Однако скоро она дозналась, что старый ловелас родом из Киева, по некоторым приметам заподозрила в нем не только переводчика, и это насторожило ее. Создалось впечатление, что Зырянский, как и Зейсс, имел на нее виды отнюдь не амурного свойства; на последнем рандеву он будто невзначай упомянул даже какие-то свои служебные прегрешения в прошлом, дал понять, что лагерь для него — пересадочная станция, и выразил неудовольствие строгостью начальства… Ане почудилась фальшь в его жалобах, что-то подсказывало ей, что переводчик догадывался или знал об истинных намерениях оберштурмфюрера и потому так безбоязненно флиртовал с ней.

— У вас даже трюмо? — удивилась Аня. Казенный стол у стены и грязный котелок на подоконнике, корзинка с мусором, окурки по углам, неприбранная постель и ободранное зеркало — все говорило о том, что даже в обществе тюремщиков переводчик жил отщепенцем.

— Да, уют… — хмуро ответил Зырянский. — Нужно жить, нужно плавать…

— Как это?

— Женщина должна уметь… должна знать…

В зеркале Аня видела затаенный внимательный взгляд переводчика; она представила, в каком направлении может все разыграться, привстала и неспешно поправила чулок — и тут же пожалела: переиграла…

— Что же должна уметь женщина? — спросила она.

— Держаться на поверхности…

Зырянский слегка обнял ее, но Аня увернулась, и он поправил галстук и басом пропел:

— «Годи, жинко, годи, будэ, перестань ужэ крычать…»

— «Ни, нэ буду я мовчать!» — в тон ему ответила Аня.

— Хм… прошу к столу, — сказал Зырянский и после стакана шнапса вдруг схватил Аню за руки; но она чувствовала, что опасность в другом, и настороженно ловила его взгляд. А Зырянский вдруг с сальной ухмылкой отпустил ее, чмокнув синими губами воздух возле ее руки.

— Что с вами? Я вас не понимаю. — Она подвинула к нему недопитый стакан. В груди у нее холодило, она решала: пьян переводчик или притворяется?

Зырянский отхлебнул, почмокал, поднеся к губам пальцы.

— Интеллигентный человек!.. — натянуто хохотнула Аня.

— О да, фройляйн! Я артист… Бывший артист, увы! Тэпэр я турок, нэ казак…

— Завтра меня опять приглашает Зейсс… — подчеркнула Аня, но Зырянский, не глядя, шарил рукой у выключателя.

Уже не первый день в бараках бурлило. Женщины знали, что лагерь не так далек от Витебска, что фронт тронулся, и Витебск все чаще упоминался в их разговорах. Темные слушки вперемешку с фактами взбудоражили всех, а среди администрации и большинства пожилых молчаливых охранников посеяли нервозность. Все чего-то ждали, и если тюремщики струхнули и затаились, то заключенные в открытую высказывали свое торжество: тайная надежда на освобождение долго оставалась единственным, что заставляло исхудавших и опухших, больных и слабых женщин подниматься каждое утро и начинать еще один мучительный день: брать лопаты, брести в болотную яму, по пояс плюхаться в жижу, резать и выкладывать на берег тяжелые, набухшие кирпичи торфа.

Как только выводили колонну за ворота, глаза женщин оживали, временный, на несколько часов, выход за проволоку приносил им облегчение.

В колонне были пожилые и совсем юные, но все ступали одинаково — походкой изнуренных непосильным трудом и голодом людей. Колонна казалась серой и безликой, на головах женщин виднелись выцветшие платки, береты, были и непокрытые, давно не стриженные, похожие на кудель лохмы.

— Командирша, просвети… — слышался шепот.

Сима оглядывалась — нет ли за спиной стукача — и тихонько нашептывала соседке свежие вести, от той передавалось дальше, дальше…

— Разговоры! Эй, там!

Окрик не возымел действия, и охранник, поворчав для виду, умолк. В воздухе носилось что-то новое, лагерные строгости на глазах рушились, хотя внешне все продолжалось по-старому: побудки, работа, отбой. В последние дня пошел слух об эвакуации лагеря.

Еще утром женщины смирно резали торф, вяло препирались с охранниками, а вечером заварилось… Толчком было появление в бараке распатланной и почти не владеющей собой этой, новенькой.

Аня не хотела поднимать шум, что было не в ее интересах, но и укрыться незаметно не могла: вслед за ней ворвался разъяренный Зырянский. Он разразился грязной бранью. Аня ревела уже открыто, навзрыд. Женщины видели сейчас причину всех своих бед в Зырянском. Заскочивший в барак переводчик был мигом окружен и понял, что подобру-поздорову ему не уйти… Он пытался что-то сказать, но наступившая тишина ужаснула его; женщины молчком теснили его в темный угол. Зырянский не мог выдавить слова, он подвигался боком, спотыкаясь о чьи-то ноги и боясь упасть; от страха он зашатался, присел, перед его глазами замельтешили сапоги, галоши, лапти, и ему представилось, что его уже топчут… Но его подняли и поволокли дальше. Зырянский отчетливо видел перекошенные злобой лица, тело его обмякло, разинутый рот застыл в безмолвном крике.

Никто не командовал женщинами. Ими руководило чувство ненависти к этому мерзавцу; и все накипевшее на душе — тяготы, и унижение, и подступающий фронт, и ожидание своих, — все слилось в едином порыве; женщины не думали об ответственности, не представляли, какие последствия ждали их, и оттесняли свою жертву в угол. Лишь Аня осталась в стороне, слезы душили ее, она не различала никого, одну Симу выделяла. Наконец Аня совладала с собой, сообразила, к чему приведет самосуд, но не могла пересилить отвращение к негодяю, стояла в оцепенении. Угрожающая сплоченность толпы сковала и ее, молчаливое наступление женщин показывало их непокорность, независимость в эти минуты, их силу, это была не только отрешенность — уже открытое сопротивление.

— Я артист, я артист… — стонал переводчик.

Аня глянула в глава Зырянскому, теперь ей показалось, что она уже встречала этого типа. Где? В канцелярии Эбенгардта? В киевском гестапо?..

— Сто-ойте! — закричала вдруг Аня. Она подскочила к Зырянскому, схватила за руку и выдернула из круга.