Сеял холодный дождь. Возле церкви толклась бог весть откуда взявшаяся нищенка. От церковного майдана во все стороны тянулись грязные безлюдные улочки. Не слышно было ни девичьей песни, ни женского гомона, ни даже чахканья нефтянки на крупорушке. Только по Киевскому шляху нередка громыхали, будоража собак, тяжелые немецкие грузовики.

Завечерело по-осеннему рано, машины пошли под фарами. Большеголовый дурачок Муня, оборванный и промокший насквозь, бегал за ними, цеплялся за кузова, выкрикивая что-то бессвязное. Немцы над Муней хохотали, забрасывали его всякими объедками, наконец, развеселившийся немецкий солдат на ходу помочился на него. Муня отстал, но вскоре опять принялся за свое. Ляпая босыми ступнями по грязи, несчастный увязался за дизелем. Всклокоченный, с длинными руками, он издавал дикие вопли. Тяжелый фургон притормозил, из кузова стрекотнула очередь, и Муня полетел в канаву.

Через борт выпрыгнул на обочину человек с котомкой. Он неторопливо подошел к убитому, ткнул носком сапога и, закинув ношу на плечо, подался мимо дома божьего. Это был Журба. Больше десяти лет, с той самой ночи, как выскочил из окна судебного зала, скитался он по свету, ждал своего часа. Бандит впервые за многие годы шел не таясь. Впрочем, и смотреть-то на него в эту пору было некому, если не считать попрошайки, которая в испуге присела за церковным штакетником и мелко крестилась.

Журба был не первым. До него, вслед за оккупантами, уже пожаловали в родные края некогда раскулаченные и многими забытые Линник и Косой Гончар, поповичи и лавочников сынок Вадим. Все они собирались вечерами у старого лавочника, недавно назначенного старостой.

В этой компаний встретили Журбу радушно. Как родного, с шутками-прибаутками усадили за стол. Старостиха Маришка, повинуясь взгляду мужа, поставила гостю тарелку и, капая подливой на штаны поповича Василия, скинула в тарелку кус мяса. Вадим поспешил налить в стакан первача.

— Н-ну… за новую жизнь! — провозгласил Журба и, покуда попович затирал платком пятно, чокнулся со всеми.

За столом загудели. Посыпались вопросы к прибывшему. К нему подсел Вадим. Затаенный, выжидающий, как у картежника, взгляд только и выдавал его натуру.

— За новую жизнь! — первым откликнулся он.

Наутро дождь перестал, однако короткий пасмурный день тянулся нескончаемо. По местечку уже щеголял в немецком френче Журба — его определили в полицаи. Люди провожали бандита недобрыми взглядами и шушукались по поводу Муни. Вполголоса передавали невнятный рассказ нищенки, которая видела кончину Муни и распознала Журбу. По дворам шастали старухи, разносили слушки, предвещали всякие напасти. И хотя большинство не придавало слухам значения — что могло быть хуже прихода германца? — женщины все-таки горестно поддакивали, крестились и цыкали на детей.

Днем среди жителей начались новые аресты. Брали тех, кто при Советской власти состоял в активистах. Арестованных везли в глухую балку и там кончали.

К вечеру местечко будто вымерло. Притихли во дворах собаки, замолк в хатах заупокойный плач. Лишь из поповской горницы неслись хрипловатые голоса и в распахнутой форточке кощунственно плескалась буйная шаляпинская песня. Но вот в западной стороне, не иначе — над самым Киевом, занялось небо, дальние взрывы-раскаты тряхнули землю. Напуганные люди завешивали окна и судили-рядили: бомбят ли стольный город свои или же немчура удумала что-то?

Захар Платонович тоже задернул занавеску. Он слышал, как бесновался на цепи Султан, однако до двор не вышел: в спаленке у него пряталась больная дочка, и старик боялся за нее, хоронил от чужого глаза.

А по проулку в тот час вышагивал Журба и с ним еще двое хмельных татей. Шли по-деловому быстро. За каждым их шагом следили из затемненных окон людские глаза. И не одну душу леденила тревога: к кому-то пожалуют незваные гостиньки?

Завернули они к местечковому портному.

Журба пнул ногой калитку и грохнул кулаком в дверь. Пришельцам долго не открывали. Нехорошая тишина стояла в Кривом проулке.

— Разбудить жидов! — скомандовал Журба.

Один из его подручных вывернул возле водосточной трубы булыжник и пустил в окно. В доме заголосили. Журба гаркнул:

— Открывай!!

Отворила Бася, стала в дверях, судорожно кутаясь в одеяло. Журба оттолкнул ее, каратели вломились в дом. На нежданных гостей молча уставился седенький портной. Над головой он держал снятую со стены лампу.

— Не трясись! — прохрипел Журба. — Чем занятой?

— Портной… Вы же знаете, товарищ… господин…

— Гусь свинье не товарищ! Ха-ха-ха… Штаны мне сварганишь?

— Я… я…

— Шутю-ю, псих! Вечерять будем… — объявил Журба. Отодвинув ногой табуретку, он начальственно плюхнулся на нее и положил на скатерть кулаки.

Бася успела что-то накинуть на себя и торопливо подавала тарелки. Журба с приятелями следили пьяными глазами, как прытко крутилась она между буфетом и столом.

— А склянки? — напомнил начальник и благосклонно шлепнул Басю по заду. Та даже хихикнула — похоже, страхи остались позади.

Шутники не без удовольствия выпили домашней наливочки, и настроение у них сразу пошло в гору. Журба завел песню:

Один из собутыльников притопывал ногами.

— Свети, шинкарь, свети ясно! — прервал песню Журба, видя, как старый еврей загораживает рукой лампу: из высаженного окна дуло. — Так, Бася… Абрам твой, стало быть, с красными?

— Он… Я не знаю…

В самый разгар веселья в доме откуда-то появился Вадим. Он был трезв, и старик с дочкой встретили его почти радостно.

— Ну? — глянул он на Журбу.

— Сейчас! — ответил тот, невольно вытягиваясь.

Вадим обвел глазами комнату, посмотрел мимо Баси и ее дрожащего с лампой в руке отца. Увидел на полу камень, сокрушенно покачал головой. Бася хотела что-то сказать, но Вадим так зыркнул на нее, что женщина оторопела.

Вадим усмехнулся. Странная это была усмешка, какая-то замедленная. Сначала раздвинулся рот, затем помалу, будто нехотя, разомкнулись полные губы. И лишь глаза оставались недвижными, в них горело что-то затаенное, непонятное и оттого страшное. Бася в ужасе глядела на него.

— Кончайте музыку… — чуть слышно сказал Вадим. Он мягко взял из рук старика лампу и опустил на стол.

Журба заметался по дому, выдвигая и обшаривая ящики стола, комода, шкафа. По очереди ложились на стол перед Вадимом серебряный нож, подсвечник и кольцо с Басиного пальца. Потом бандит прошел в спальню, сбросил с постели престарелую, полумертвую от испуга старуху, вспорол перину.

Старик-портной понял наконец, чего ради пожаловали к ним полицаи.

— У нас нет золота…

— Есть! — отрезал Журба.

Тем временем помощнички простукали даже печную трубу. Один из них выгреб из-за зеркала несколько мятых рублевок, пригрозил старику:

— Неси!

— Нету, нету… — твердил тот, упав на колени.

Вадим аккуратно опустил в карманы своего галифе трофеи и сгинул за дверью.

Озверевшие бандиты принялись истязать Басю. Наконец Журба рявкнул:

— Зажигай!

Полицаи поднесли спички к занавескам, постелям, одежде. Журба схватил со стола лампу, облил керосином мебель, плеснул на лежащую в беспамятстве Басю, на старика.

В хате загудело.

Бандиты выскочили за порог и подперли дверь. Через минуту над домом взмыл красный столб.

Нечипор приехал в местечко уже как староста, по делам службы. Получив дополнительную разнарядку на сдачу односельчанами мяса, муки и других продуктов, он в самом мерзком расположении духа собрался домой, в свой Вишенки. Даже к Захару не заехал, хотя и было такое намерение: Нечипор знал, что на руках у шурина хворая Ольга.

Возок катил помалу, Нечипор сидел и досадливо тыкал кнутовищем в соломенную подстилку. Он уже миновал кузницу, когда его остановил Рымарь.

— Погоди-ка!

Нечипор подивился в душе — как это досель не взяли Рымаря! — и придержал коня. Он знал, что разговор будет не из приятных, однако ослушаться не мог, как-никак кучеровал у него, бывшего колхозного головы, до самой войны. Только нынешним летом Рымарь схоронил жену, переехал из Вишенок в местечко — к дочке, на покой. Здесь и застали его события.

— До дому пора… загулял… — нехотя обронил Нечипор.

Рымарь, припадая на ногу, подошел. С того времени, как Нечипора поставили старостой в Вишенках, мало кто из знакомых по-хорошему заговаривал с ним, а многие и вовсе не здоровались.

— Загулял, значит? — ухмыльнулся Рымарь. — Все дела, дела… Что же вы, гады, с народом вытворяете?

Нечипор знал, что в местечко вернулся Журба, и хотел было спросить Рымаря, виделся ли тот со своим «крестным», хотел даже присоветовать, чтоб он не очень казался на людях. Но, видя, как Рымарь обозлен, побоялся подлить масла в огонь. Лишь посмотрел с болью и сожалением и сказал:

— Не я вытворяю…

— Да-а… Ты святой! — Рымарь тан тряхнул своей единственной рукой повозку, что она заходила ходуном.

Принимая звание старосты, Нечипор знал, что вслед ему плевать будут. Да что там, поначалу жена не ложилась с ним. Он крепко думал, прикидывал так и сяк, но выпадало одно: вступать в должность.

Нечипор покорно слушал упреки Рымаря, мало кто из односельчан осмелился бы шпынять его в глаза. Он обвел сумрачным взглядом улицу, и ему привиделось, что из окон с любопытством поглядывают на него.

— Сидел бы ты дома, председатель, — вздохнул Нечипор.

— Не твоя забота! Двурушник…

То же самое сказал ему недавно Хмурый. Правда, с кузнецом у них вышел потом иной разговор, после которого Хмурый сочувственно и понимающе подбодрил его. А тут как быть? Нечипор почесал щеку, под заскорузлыми пальцами ширкнула щетина. Промолчал. Один поймет, а другой переврет. Уж очень петлястой дорогой шел Нечипор когда-то в колхоз, и это помнили. Хоть и сдал он потом молотилку, и возил самого Рымаря, а все же люди не забыли прошлого. Так или иначе, а Нечипор знал: будь на его месте тот же Косой Гончар, он бы в узел завязал сельчан-побратимов. Тот бы не церемонился, не упрашивал в каждом дворе: сдай, тетка, яйца, неси молоко… И вот же планида! Стоит у возка добрый знакомый, неглупый человек, и сверлит его глазами, задушить готов. «А может, сказать, излить душу?» — подумал Нечипор. Но он и сам еще как следует не вошел в роль, жил с оглядкой, многого опасался. Да и не так оно просто: самому себе иной раз не все объяснишь, а уж чужая душа и подавно потемки. В коллективизацию жинка за корову удушиться готова была, а нынче будто подменили ее. «Ты, грит, бусурман…» Своей же бабе лишку не выложишь, язык. — помело… Нечипор уже и не рад был, что задержался с Рымарем.

— Двурушник, не двурушник… — мямлил он. — А встреться тебе Журба?

Что-то доверительное послышалось Рымарю в голосе бывшего кучера, он буркнул:

— Придет время.

— Оно так… Уже и местечко осталось позади, а Нечипор никак не мог отделаться от тяжких дум.

С того дня, как пришел ворог, местечко вело как бы двойную жизнь. На улицах, можно сказать, изображался «новый порядок», а вот в хатах… В хатах было по-всякому. В одних ни днем ни ночью не отворялись наглухо закрытые ставни, только дым из труб на рассвете и выдавал, что теплятся там еще души живые. В других же чуть не круглые сутки раздавались пьяные голоса, пиликали хромки или шуршали заигранные граммофонные пластинки.

В доме Хмурого поселилась кладбищенская тишина. У кузнеца и прежде в свободные от запоев дни не шумно было. Теперь же он вовсе замкнулся: к нему никто и он никуда. Повадился было по ночам в свой огород хаживать. Сядет и курит, слушает ночную глушину. И дослушался, уловил за соседним забором, у деда Захара, женский голос. Догадался — Ольга из армии прибилась к дому. Потом от жинки прослышал: больная, прячется.

И вот нежданно явился к кузнецу старый друг Рымарь. Бывший председатель перекинул ногу через порожек со словами:

— Вот ей-богу, убил бы я его!

— Кого?

— Нечипора! Сам же и пригрел, клятого…

— Горячка ты… Затем и пришел?

Рымарь понимал, что ему не следовало мозолить глаза полицаям, но после встречи с бывшим кучером, а ныне старостой, не мог усидеть дома — ему требовался доверенный собеседник.

Кузнец, темный как туча, не был расположен к разговору. Однако появление друга молодости развязало ему язык.

— Не сцапали тебя, хромого дурня? — бухнул, словно молотом. — Прошлую ночь твой крестный палил еврея. С-собака!

— Знаю… Хоть обрез бери! Куражится дерьмо, а управы нет — вся сила на фронтах.

— И Вадимку видели.

— Тоже висельник. Ворон!

Хозяйка внесла самовар, поставила на конфорку чайник. Однако Хмурый не стал дожидаться, пододвинул под кран чашку, налил кипятку и закрасил бледной, спитой заваркой. Гость же от чая вовсе отказался, одной рукой свернул цигарку. Пуская кольца, сказал:

— На хуторе пленных собрали.

— Откуда слух?

— Еду носили бабы. Там, брат, и раненые… Страх!

— Не стреляют их? — удивился кузнец.

— Номера присобачили! К Гитлеру повезут.

В Спысовом дворе брехнула собака, и мужчины примолкли. Гость вытянул ноющую, в давности простреленную ногу. Какая-то тревожная тишина разостлалась по комнате, слышно было, как капает на поднос из самовара. Хмурый повертел кран, обронил:

— Обоз немецкий грабанули.

— Ага, слышал. — Рымарь вновь двинул ногой, выискивая для нее удобное положение.

— Из лесу наскочили, охрану ухлопали — и тягу!

— Наших бы сволочей пощупать. Вадьку с батькой да этого бандюгу.

— Голосую. А касаемо Нечипора, ты поостынь, понимать надо…

Рымарь долго глядел на черно-угольную прошлом, а теперь будто осыпанную золой голову кузнеца, высчитывал, давно ль тому за шестой десяток перевалило. Без прежней уверенности сказал:

— Что понимать? Продался Нечипор…

— Не… В Вишенках взяли кого? Только Митьку-уголовника. Рассуждай…

По этому Митьке давно тюрьма плакала. Впрочем, он и сидел уже дважды за кражи. Но с началом войны получил где-то в прифронтовой местности амнистию и выплыл в селе. После прихода фашистов некоторое время таился. Осваивался. А потом взялся за старое, повадился в чужие погреба, обнаглев, стал лазить в сараи, даже в дома и тянуть, что попадало под руку. В конце концов Митька уволок телка, «собранного» селянами для сдачи оккупантам. Бывшая его владелица, одинокая бабка Федосья, отдавшая бычка по негласному уговору, случайно признала пропажу на базаре и подняла крик. Ворюгу схватили.

В тот же день Вадим бахвалился дома:

— Мы наведем порядок…

— Дурачье! — бесцеремонно оборвал его отец, по давней привычке отпуская из кладовки жене Маришке дневную порцию продуктов. — Митька нужон будет…

— На кой он ляд, мелкий жулик?

— Чтоб руки не марать! — Лавочник блеснул золотым зубом и завернул в тряпку початый окорок.

— Вы, тату, посмотрели б, что там было… Ему чуть голову не скрутили.

— Ведомо… Не берись воровать, коли не умеешь концов прятать!

— Шутник вы.

— Сучки-собачки… Было б отпустить его, потом бы подобрали: за битого двух небитых дают. Лавка справная?

— В ажуре. Соль кончается, — озабоченно добавил Вадим. Он все больше вникал в отцовские заботы по торговой части; ездил за товаром, налаживал связи, доставал конфискованное, годное для продажи барахло, не брезговал и краденым. Заходившие в лавчонку покупатели только качали головами: «Дождались… Возвернулись порядки, слава богу…»

— А обоз тю-тю… — сказал Вадим. — Шалят…

Слух о том, что какие-то люди неподалеку от местечка разнесли немецкий обоз, подтвердился и загулял по дворам. Люди дополняли его деталями, гадали-судили, кто бы из знакомых мог участвовать в этой смелой вылазке. Кругом заговорили о партизанах. Староста со своими подручными относил разгром обоза на счет все еще проходивших с боями частей Красной Армии.

А ночью кто-то стрелял в Журбу. Полицай-бандит отделался на первый раз испугом, но все его гнездо заворошилось, опять усилились аресты, начали хватать стариков и даже женщин. Наведались и к Рымарю, но бывшего председателя не нашли, он исчез.

Пропал и коваль Хмурый. Жинку его долго били в полиции, и в тот же день заполыхала на Кривом проулке его хата. Соседи пробовали тушить, но Журба разогнал всех.