ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Бойко и Крутов шагали бок о бок. Были на исходе вторые сутки после переправы через Днепр, а за спиной у них, над Киевом, все еще алело зарево.
— Орда жгла, теперь эти… — сказал Евгений.
— Сравнил… То каждый город за себя, а то вся страна. Думаешь, если немец здесь, фронта не осталось? Дудки! И ты фронт, и я… И в селе, и в поле, и в воздухе, которым дышим…
В глухую полночь разведка обнаружила хутор, и взвод встал на дневку. Из-за темноты Евгений просчитался, полагая, что до хутора еще с полчаса ходу.
…Впервые он попал на этот хутор в детстве, когда умер отец. Тогда, после похорон, детей отправили на несколько дней в Вишенки. Сам же дядя Нечипор и повез их.
Женю усадили в самую середину телеги. Несмотря на теплынь, дядя прикрыл ему ноги рядном. Слезы душили Женю. Может, сказалось напряжение последних дней, а может, он впервые по-настоящему задумался о жизни и смерти. Возле него устроились Муся и Костик. К телеге подошел Юрий Петрович, обнял его:
— Ну, перестань, казачишка. Ты же все понимаешь…
Но Женя не мог перестать. Он представлял себе задумчивое доброе лицо отца и лохматую голову бандита Журбы и смутно чувствовал вину бандита в смерти отца… Женя все понимал и знал, что бабушка говорила неправду: «Отец уедет далеко…» Никуда не далеко, просто умер и его закопали. Зачем бабушка так — будто с маленьким? Сквозь слезы он с благодарностью смотрел на Юрия Петровича. Возле возка стояли все домашние, только дядя Павло обиженно держался в стороне: его вчера за что-то бранил дед.
— Смотри ж, Нечипор, за детьми, — сквозь слезы наказывала бабушка.
Нечипор вывел лошадь за ворота, повернул направо. Притихшие дети настороженно косились по сторонам, словно подсматривая недозволенное. По всему проулку их провожали любопытные взоры соседей. За углом, в кузнице, звякнул молоток.
— Паровозом пахнет, — определил Костик.
На порожке кузницы стоял черный как жук коваль Хмурый. Нечипор придержал коня, соскочил с передка.
— Добрый день! Жив, старый пень?
— Жив, день да ночь — сутки прочь! Пьем, людей бьем… — зарокотал кузнец. Он занес пятерню и с маху хлопнул по ладони невысокого, кряжистого Нечипора. К удивлению детей, кузнец и Нечипор мирно присели на камень и заговорили по-приятельски.
Да они и вправду были старыми приятелями. Хмурый перебрался в местечко лет восемь назад — получив за женой развалюху-кузню. До переселения, придя из армии, он вместе с Рымарем активно наводил порядки в родных Вишенках, ставил Советскую власть.
Минут через десять Нечипор оборвал балачку и бросил в задок новый шкворень. Поехали дальше; из путаных местечковых проулков несся голос: «У-угли, у-угли!..»
Шлях тянулся через все местечко, по обе стороны дороги прятались в вишенниках хаты. В самом центре местечка расположился вольный табор рундуков и кособоких лавок с узкими оконцами. Лавочный ряд обрывался у площади. По левую руку, на углу, стояла церковь с каменным притвором; справа — узкая, как пролаз, улочка к монопольке. Поперек улочки лежал пьяный.
Но вот дорога вышла на простор. За пригорком скрылся последний тополь, широкое поле размахнулось желтыми крыльями во все стороны, там и сям виднелись скошенные уже, крапленные копенками полосы.
Женя лег на спину. Прищурив глаза, смотрел в манящую синеву. В прозрачном небе кружили коршуны. Изредка вверху гнало белый парус, и тогда мягкая тень настигала возок. Жене казалось, будто он тоже плывет и вместе с тучкой незаметна растворяется в выси. И не было уже ни земли, ни телеги, ни Костика с Мусей. Только небо да птицы. Да голос дяди Нечипора.
— Приедем — молока попьете. То-то обрадуется жинка!
Пусть себе радуется. А Жене чего радоваться, он не любит молоко.
Между тем дядя Нечипор продолжал рисовать жизнь в Вишенках: обещал всех покатать верхом, нахваливал сажалку с карасями (у него давно припасена макуха на приваду), сулил какие-то особые, со шкварками, гречаники. Перебрав все соблазны, он невольно переключился на другую тему, и хотя говорил по-прежнему вслух, но адресовался уже не к детям. «Согласен, наживала… А что у тебя в скрыне? Или в каморе? Дуля с маслом! — рассуждал он. — И вот же носится с коровой как с писаной торбой. Скажу окончательно: корм коня дороже!» Утвердившись в этой мысли, дядя соскочил с телеги и ходко зашагал рядом с лошадью.
Женя нехотя оторвался от наплывавшего отовсюду неба, приподнялся на локтях. Вокруг волновались косматые поля, к дороге подступали сжатые полосы, там и сям маячили косцы.
— Пробежись.
— Не хочу…
Увидев свежескошенный овес, дядя Нечипор оглянулся по сторонам, загреб здоровенную охапку и накрыл ею детей. Те повылазили из-под овса, понимающе переглянулись и стали наблюдать: не видел ли кто? Костик даже вызвался взять еще, но дядя Нечипор не велел!
— Хватит… Он и овес-то никудышный.
За поворотом у дороги показалась старая, сгорбленная и обросшая мохом хатенка. За деревцами пряталась еще какая-то хилая постройка.
— Хутор, — пояснил дядя. — Хороший дом сгорел, осталось так… видимость.
Телега подвернула к жилью, с насиженных у порога лунок снялись пригревшиеся куры. Все вокруг отдавало запустением.
— Пополудничаем, может… Коню задам, — сказал Нечипор, рассупонивая хомут. На успел он достать торбу с овсом, как дети посдернули рубашки и убежали к воде.
Чуть погодя в хатенке скрипнула дверь. На пороге появились старуха в платке до самых глаз и женщина лет тридцати с небрежно зашпиленными волосами — хозяйки хутора. Узнав, что с Нечипором дети, хуторянки кинулись ловить курицу и развели с опаской у самого пруда костерок. В одну минуту Нечипор узнал все: и что женщины не были в местечке со дня похорон Викентия Станиславовича, и что за работой им скучать некогда, и что печник раскидал печь, взял задаток и запил — очей не кажет, клятый…
Куриный супчик удался на славу, и дети и Нечипор уписывали угощение за обе щеки…
…Теперь на хуторе намечалась дневка, голос Дубака обрубил нить воспоминаний:
— Товарищ командир, мы готовы!
Прихватив Дубака с Наумовым, Евгений пошел по знакомой с детства травяной стежке. Они обогнули кособокую хибару и, как по команде, прижались к стене гумна: возле запертых ворот сидя дремал с автоматом на шее немецкий часовой. Из гумна чуть пробивалась тоскливая песня:
И никто не узнает,
И никто не придет,
Только ранней весною
Соловей пропоет…
В гумне сидели пленные. Решение созрело вмиг: освободить. Стрелять договорились в самом крайнем случае, если немец очнется. Наумов бесшумно стал красться вдоль стены.
Видно, русская песня убаюкала беспечного стража. Приблизившись к немцу, Наумов уловил, как у того дрогнули пальцы на ложе автомата. Но проснуться часовой не успел…
— Выходи! — скомандовал Евгений.
Пленные шли неторопко, не понимая спросонок, что происходит. Тогда Наумов гаркнул:
— Рассыпайсь!
Толпа поваляла в дверь.
— Тут лежачий… — подсказали.
Евгений чиркнул зажигалкой.
Раненый открыл глаза, пошевелил губами.
— Может, доктор есть? — заторопился Евгений.
— Я доктор.
Это был один из пленных. Отозвав Евгения в сторону, он пояснил, что у больного гангрена и положение почти безнадежно. К тому же нет ни инструментов, ни лекарств.
— Струмент найдем, — заверил Наумов.
— Где?
— У цирюльника Сашки… Ножики, пилочки…
Тем временем в хутор подтянулся весь взвод, и Дубака с разведчиками отправили на дорогу — перехватить смену из немецкого караула. Подоспевший Бойко форсировал события: под его руководством в хатенке растопили печку и поставили воду. Врач еще колебался, пробовал доказать, что операция в таких условиях — кощунство, но закатывал рукава. Он отобрал несколько инструментов из Сашкиного арсенала и бросил в кипящий чугун.
Раненого принесли в хату, он едва дышал.
— Где я?
— На хуторе. — Евгений склонился к нему, добавил шепотом: — Оперировать будем…
— Всю жизнь мечтал! Ах, косая! Где подстерегла…
Бойцы таскали рогачами из печки чугуны с кипятком. Им помогала бессловесная, в толстом платке хозяйка жилища.
Тем временем доктор слил кипяток, достал инструмент. Раненого положили на стол. Желто-синяя, разбухшая нога была, казалось, мертва.
— Ампутация? — одними губами спросил Евгений.
— Нет… Держать будете.
— Без наркоза?
Хирург промолчал, и Евгений понял несуразность своего вопроса. Он отвернулся и встретился глазами с женщиной, она будто что-то хотела сказать, а может, Евгению показалось. Он так и не открыл для себя — узнала она его или нет? Рядом с женщиной застыл у скамьи долговязый Сашка, тоже «ассистент» доктора.
Перед операцией боец пришел в сознание. Он в упор глядел на Евгения, хотя говорить не мог. Было темно. Евгений вновь склонился над ним, и у того разомкнулись губы.
— Дочь… дочь…
Евгений расслышал горячечные слова, собрался спросить фамилию, но в глазах бойца как будто уже не было жизни. В его худом, заострившемся лице проступили, казалось, знакомые черты, Евгений мог бы поклясться, что перед ним Юрий Петрович — дирижер, человек веселого, легкого нрава; но через минуту Евгений усомнился — это было как наваждение, он думал о Мусе и потому вообразил ее отца…
2
Сутки мытарился выросший вдвое взвод на покинутой пасеке и еще сутки в Горелом гаю, покуда лесникова вдова не отвела саперов за старые выселки, в глушь. Обстановка была сложная: никто не знал, где линия фронта, среди освобожденных узников нашлось еще трое раненых, да двое среди саперов. После короткого совещания было решено выслать в сторону фронта глубокую разведку. В опасный рейд пошел Дубак со своими товарищами.
В ожидании разведчиков взвод перешел на бивачную жизнь. Перед решающим броском Бойко и Евгений хотели пристроить в надежном месте раненых, вооружить присоединившихся ко взводу пленных, достать еду и пополнить боеприпасы. Для этого нужно было установить контакты с местным населением.
В лесной глухомани поставили легкие шалаши. Здесь было прохладно и тихо, стрекотали сороки, безбожно выдавая каждого, кто отправлялся за дровами, на пост либо в экспедицию по окрестным селам в поисках связей и припасов.
— За счет фрицев тоже поживимся, — заявил Бойко.
Под его началом и готовилось отделение в первую засаду на шляху.
Комиссар хорошо видел в темноте, и это обстоятельство теперь выступило на первый план. По поводу ночной вылазки он устроил инструктаж, его внимательно слушали Буряк, Наумов, Янкин и еще человек шесть. Среди бойцов выделялся Сашка-парикмахер. Он был в цивильном пальто и пехотной фуражке.
— Надень хоть ремень, — приказал ему Бойко.
— Чудно, шинель без хлястика… Есть!
— У нас регулярная часть. Понял?
Сашка еще летом, где-то перед атакой сбросил скатку да так больше к ней и не вернулся. Это уже после товарищи нашли ему пальто и на голову фуражку с малиновым околышем; вручая ее Сашке, Наумов сказал: «Чтоб гнусным видом не позорил взвод».
Комиссар произвел боевой расчет, проверил оружие.
— Построение в восемнадцать. Р-разойдись!
Виктор Федотович с трудом привыкал к вынужденному положению левши. Пустой правый рукав он заправлял под ремень, и все бы ничего, если б не одна беда: стрелял он плохо, почти впустую, словно из пугача. Но позади осталось самое трудное: чувство немочи, когда человек видит себя обузой для ближних и тяготится этим. Бойко ожил. Ему еще меняли повязки, прикладывали какую-то травку, назначенную старушкой-лекаркой, но рану затянуло, гной высосало, и неуемная комиссарская душа Бойко не могла удержаться «в резерве». Это он на днях разнес немецкий обозик, в котором, к сожалению, нашлось одно курево. Да и то, кстати сказать, эрзац-табак пришелся саперам не по нутру. Затягиваясь немецкой сигаретой, Евгений посмеивался:
— Много дыму из ничего…
Вот и теперь сидели они воале шалашика, переговаривались.
— Вы прежде спросите немца — что везут, — советовал Евгений.
— Спрошу. — Бойко внимательно оглядел собранную фигуру комвзвода. От его взгляда не укрылось, что Евгений успел залатать разорванную на хуторе штанину и даже сменил подворотничок. — Хм! Первый советник посольства…
— Куда уж!
— Ого, вчера так давал международную обстановку!
— А что?
— Все правильно… И победа не за горами, и дойдем мы, все правильно! Только не через месяц, дружище.
— Виктор Федотович, понимаю. Ну, через два!
— Ой, брат…
— Скорее соединяться нужно, — сказал Евгений.
— Нужно! И в тылу поддадим, чтоб под ногами горело. Вот перехватим сегодня, держись! — выдохнул Бойко.
— Хорошо бы сухарей.
— Мы как рыбаки: что клюнет…
— Опять приволочете колесной мази.
— Подсе-ек, дипломат!
Проводив на задание Бойко, Евгений вновь приткнулся возле шалаша. Настроение у него было тяжелое, он тоже собрался в дорогу, решил тайком навестить деда.
В ту ночь, когда опускали в землю умершего бойца (Евгений так и не понял, был это Юрий Петрович или кто другой), он все же перекинулся словом с хозяйкой хутора, услыхал местечковые новости, узнал о смерти матери.
— Дома она скончалась, — вздохнула женщина. — Но я так и не видела Оленьку.
…Ольга металась в бреду в той самой спаленке, в которой скончался Викентий Станиславович. Комната была постоянно закупорена: окно прикрыто ставнями, дверь — приставленным со стороны столовой диванчиком. Впрочем, кое-кто из соседей все равно видел, как приволокли бойцы беспамятную «докторшу» при отходе полка. Захар Платонович долго не знал, что делать с ее одеждой, потом снял зачем-то с петлиц шпалы и отнес обмундировку в сарай, привалил хламом.
Может, тяжелое состояние, отсутствие необходимых лекарств и квалифицированного ухода, а может, постоянный сумрак в спальне вселяли в Ольгу чувство обреченности; ей представлялось, что она всеми забыта, что на всем свете она одна; даже приходивший время от времени отец казался случайным, невесть откуда забредшим человеком.
У изголовья больной потрескивал каганец. Ольга устремляла недвижный взгляд сквозь радужные круги над огоньком, и ей виделся то сын, любознательный и добрый мальчик, то покойный Викентий, а то страшный гусак, норовивший схватить ее за подол. Тогда Ольга прикрывала глаза и водила рукой по горящему лбу. Лишь однажды мимолетно представила она Владимира и подумала: жив ли? Но тут же и забыла о нем. Ей казалось, что она не спит с самого начала войны. Похоже, так оно в самом деле и было. С первых дней, как только полк вступил в бои, она ее ведала отдыха: едва успевала закончить одну операцию, как на столе лежал новый раненый. «Спать, спать, спать…» — постоянно стучало в ее истомленном мозгу. Но спать почти не приходилось вплоть до того дня, когда ее доставили в родной дом.
Поздно вечером, порыскав по двору и убедившись, что поблизости никого нет, Захар Платонович отодвинул в столовой скрипучий диванчик и прошел к дочери.
— Женя?.. — бредила она.
— Нет, доню…
Ольга беспрестанно задавала один и тот же вопрос, она ждала сына.
— Вечерять принес. — Захар Платонович разместил на стуле чашку с чаем и сухари. Но что-то тревожило старика с самого утра. Он глядел не мигая на Ольгу, видел слезу на ее добром лице и тонкие блестящие серьги в ушах — его же подарок. Откуда эта тревога? Наконец он вспомнил: соседка шепнула в проулке — грозился Журба пустить Спысу петуха под стреху. В отместку за покойного зятя-адвоката: плохо, мол, защищал. Захар Платонович подошел к окну и потрогал шкворни в ставнях. Ему почудились чьи-то шаги ж доме, он подозрительно вслушался, вышел в столовую, загородил диваном дверь. И еще долго не находил места, бродил по двору со своей палкой, гадал: дошло ли до висельника Журбы, что в доме Спыса укрывается военврач Красной Армии?
В этот день Ольга чувствовала себя лучше, не было того утомляющего бессилия во всем теле, которое гасило всякую мысль и надежду. Ольга привстала, спустила с кровати ноги, удивляясь, какие они невесомые. Она даже хотела выйти из спальни, но вспомнила запрет и вновь покорно легла. Затем взяла со стула зеркальце. «Худющая…» Ей показалось, что щеки залило краской, но скоро она поняла, что это жар. И опять мысли ее побежали отрывочно, скачками, захотелось пить. Ольга не могла шевельнуть языком; она пробовала крикнуть, позвать отца, но не в силах была подать голос и не могла ворохнуться на своем ложе. Она неотрывно глядела в угол и видела там сына, будто даже говорила с маленьким Женей… На минуту перед ней вновь мелькнул Владимир, потом она увидела маму — покойная Прохоровна затаенно глядела из угла…
С того времени, как повадился к ним Владимир, мать поняла, что все это неотвратимо, и, казалось Ольге, смирилась. Однако с лица ее не сходило затаенное беспокойство, она пытливо всматривалась в Ольгу, силясь разгадать, не ждет ли ее разочарование. Но Ольга делала вид, что не замечает материнских неспокойных глаз. Так было и в тот день…
Придя с дежурства, она наскоро поела и занялась домашними делами. На замороженных окнах играл холодный румянец, сквозь узкие черные проталины в комнату пробивались лучи солнца. Ольга вынесла на кухню цветы, обрызгала водой, затопила в комнате грубку и взялась за веник.
— Ты б поспала, — сказала Прохоровна, заглядывая в комнату.
— Успею…
Оставшись одна, Ольга подошла к зеркалу. Из зеркала с любопытством глянуло на нее большеглазое, с застенчивой улыбкой лицо. В ушах искрились серьги. Ольга повертела головой, вздохнула и сняла одну сережку, положила на комод. Забыв о другой, намотала на палец каштановый локон, напустила в глаза строгости, грозно поводила бровями и усмехнулась. Через минуту она носилась с веником по комнате, пританцовывая и что-то напевая. Потом, устыдившись, замолкла и опасливо глянула на дверь. Ласковые солнечные лучи, пронизывающие комнату, замутились пылью. Ольга поставила ногу на солнечный квадрат и ощутила приятное тепло. Ей захотелось помечтать о новой жизни, которая скоро начнется у них с Володей, но она сдерживала себя, старалась думать о чем-нибудь стороннем.
Незаметно солнечные блики переместились по полу до самой стены. Ольга присела и начала перебирать старые игрушки. Вот кубики, из которых Женя складывал первые слова. Ольга механически тоже стала складывать слово. За этим занятием и застал ее прискакавший из школы сын…
У Жени горели щеки и уши, он принес с собой чистый запах морозного воздуха. Ольга встала и притянула сына к себе, так они и стояли посреди комнаты. Ольга поглаживала ему голову, перебирала волосы, легко касалась пальцами мягких бровей и ресниц. Наконец Женя высвободился из ее рук.
— Мам… ты плачешь?
— Так… ничего… — заулыбалась она и смахнула слезу. — Все хорошо. Гуляй.
Заглянувший в комнату Прохоровна поманила Женю пальцем. Женя выскочил, не притворив дверь, и Ольга видела, как мать то подходила с рогачом к припечку, что-то двигала и переставляла в печи, то опять садилась на лавку и тихо, проникновенно говорила:
— А жизнь, она такая… Ты вот в классах, грамотный, понимаешь…
Женя завороженно глядел на угли в печи, они еще мигали красными зрачками. В глазах у Жени рябило.
— Возьми хоть кого… Без отца плохо…
Женя натужно водил прикрытыми глазами из стороны в сторону, потом открывал глаза и опять смотрел.
— Плохо без батьки… — повторила бабушка.
— Бабушка, — вдруг сказал он, — это я сломал нож. Аэроплан строили…
— Владимир Богданович хороший человек, — строго и медленно, словно выверяя каждое слово, произнесла бабушка. — Он будет, тебе отцом, слушайся его. И люби…
Женя, похоже, понял, кто такой Владимир Богданович, но затем что-то вспомнил и опросил:
— Кого ж он тем арапником? Собаку?
…Внезапно сладкое забытье отступило, и Ольга поняла, что нет здесь сына, нет…
— Женечка! — тихо, безголосо вскрикнула она, и выражение горькой обиды застыло на ее лице.
3
Константин заявился в местечко через день после похорон тетки. Захар Платонович дрожащими руками обнял внука и, ни о чем не расспрашивая, увел в комнаты, коротко сообщил о смерти Ольги.
— Горе… Садись.
Константин присел, вытянув длинные ноги, и оглядел деда. Но тот, казалось, уже не обращал на него внимания.
— Ну что, дед, перекусим?
Горе надломило старика. Он стал забывчив и медлителен — скажет слово и стоит, щурится, протирает без надобности очки. А то снимется вдруг и пойдет, шаркая ногами и выставляя непокорную, взлохмаченную бородку.
— Голодно в Киеве, — пожаловался Константин.
— А?.. Да-да… Сейчас…
Константин с нетерпением следил, как дед резал черствый хлеб, доставал из печи варево, и все это не спеша, будто в ресторане.
— Дедусь, быстрей!
Только теперь, казалось, Захар Платонович окончательно пришел в себя. Он вскинул очки на лоб и смерил шустрого хлопца долгим взглядом.
— А ты… ты зачем здесь?
— Я? Из окружения, деда…
Старик застыл с ножом в руке, потоптался в раздумье и осторожно сел на табурет. Угол кухонного стола разделял их. Тем временем Константин уминал за обе щеки.
— Окружение, стало быть… И как же ты дальше, Костик?
— Посмотрим, деда… Проживем как-нибудь!
— Ишь ты… патриот!
Старик не задавал больше вопросов, он понял главное: прятаться внук не намерен.
В тот же день Костик отправился пошляться. Султан во дворе недоверчиво показал ему зубы, словно помня давнюю обиду.
С Вадимом Костик встретился на майдане. Вадим приветливо, как старому другу, протянул руку.
— Крепкий ты стал парень!
Костик удовлетворенно хмыкнул и пожал протянутую ладонь. Ростом он вымахал вровень с сыном лавочника, хотя тот был много старше его. Костику хотелось укрепить выгодное о себе мнение, он сказал как можно независимей:
— Стою на ногах.
— Одобряю! Ты всегда был самостоятельным.
Усмешка Вадима странно двоилась: мясистые губы расплылись, а в колючих глазах были безучастие и холод. Однако Костик воспринял это как признак душевной твердости и мужества; он смотрел в жесткие глаза Вадима почти заискивающе.
— Вот, прибыл к деду.
— Несчастье у вас, — расчетливо посочувствовал Вадим.
— Болела она, — сказал Костик и отвел взгляд. Он знал, что покойная тетка от немцев скрывалась, об этом толковал дед.
— Да, да! Трудное время, а жить нужно. Ты-то как?
— А, сыт всем этим по горло!
Он понимал, что говорит не то, не нужно бы исповедоваться перед малознакомым человеком, что еще можно все поправить, стоит только попрощаться и уйти. Но вместо этого продолжал любезно благодарить отцова приятеля за приглашение отобедать, пока тот не взял его под руку:
— Пойдем…
На Костика Захар Платонович махнул рукой. Да тот и не сидел дома, втянулся в компанию, чуть не ежедневно выпивал. Все чаще видели его с Вадимом и даже с Журбой. И тем сильнее было удивление Захара Платоновича, когда однажды под вечер тихо отворилась дверь и на пороге возник еще один представитель Спысового роду.
— Здравствуйте, батя! — донеслось от притолоки.
Захар Платонович вглядывался, не веря глазам своим. Перед ним стоял Павло собственной персоной. Это так не отвечало мыслям и настроению старика, что он даже не пошевелился.
Павло замер в дверях, как призрак. В руках он держал шапку. Массивная стриженая голова и круглые, совиные окуляры на толстогубом лице придавали ему солидный вид. Наконец он шагнул вперед. Тогда и Захар Платонович, опираясь на палку, встал. Он по-молодецки развернул плечи и недобро сощурился:
— Здравствуй.
— Давно я вас не видел…
Лицо старика пошло пятнами. Он заговорил тихо, со значением:
— Не видел? А обскажи, из каких ты мест?
— Не дезертир я, не думай, — вырвалось у Павла.
— От утешил! — Старик перебрал пальцами рукоять палки и пристукнул об пол. Павло на всякий случай отстранился и надел шапку.
— Батя, я честный. А что не в армии, так, знаешь, здоровье у меня… Был на Волыни, в командировке, а тут немец. Не успел…
— И в кого ты, неприкаянный? Ловчишь, ловчишь… Крал бы уж или хоть пил!
— Батя, стечение обстоятельств…
— Они у тебя с самого детства стекаются. И Котька по твоим стопам. Тоже прибыл.
Павло предвидел, что объяснение с родителем будет тягостным, но вот застать сына в местечке никак не предполагал.
— Котька? Он здесь?
— Выгнал бы я тебя, поганца!
— Я и сам уйду, я недолго. При первом случае…
Павло действительно не думал задерживаться в родных местах. При всем своем легкомыслии он понимал, что с новой властью ему не по пути, что здесь, на оккупированной земле, ему делать нечего. Конечно, он пойдет дальше, на восток, постарается пробраться к своим. Но жизнь часто вносила в его благие намерения серьезные поправки, и не всегда была в том его прямая вина. Так было и до войны, в Киеве, где его запутали в каких-то комбинациях, в результате чего он вынужден был покинуть город. Последнее время работал в глубинке, в Сибири, и даже собирался выписать семью. Но не успел — его послали в срочную командировку. Павло уже почти выполнил задание, как вдруг — война. Фронт, правда, прокатился стороной, по большакам, но Павло очутился в тылу врага. Что было делать? И поплелся он, выкинув документы, в местечко. Все же дом родной.
В дороге Павло хлебнул горя и сильно перетрусил. Он видел страдания народа, гибель стариков и детей, голод. В его шаткой душе кипел протест, и тогда-то он решил, что должен идти дальше, что местечко — лишь временное пристанище: отдохнуть, собраться с мыслями, может быть, разузнать кое-что о своих. И вот первое, что он узнал, — здесь сын. Узнал Павло о сыне и такое, что впору от него отречься. На то, что Костик увильнул из армии, он глядел, пожалуй, сквозь пальцы, так уж сложилось: окружение, плен, побег… А вот связи сына с полицией, с Журбой он не прощал. И в разговоре с Захаром Платоновичем так прямо и высказался, чем заметно смягчил старика.
4
Совсем уже стемнело, когда Евгений подходил к местечку. Прикинув расстояние, он решил заглянуть на кладбище: другого времени не выпадет… Питался представить живое лицо матери, но видел ее почему-то такой, какая была она на фото, видел карточку. Откуда-то из подсознания всплыли бабушкины слова о том, что, если кто из покойных родных привидится во сне и позовет с собой, это плохой знак. И он стал припоминать, не снилась ли ему мать…
На кладбище было еще тише, чем в поле. Евгений напряженно всматривался в гущину, различая холмики с крестами. Могилы родных он нашел быстро: мать положили рядом с отцом и бабушкой. Евгений держался за знакомую оградку и думал о матери. Пожалуй, никогда раньше он не ощущал так остро любви к ней. И это было обидно — почувствовать сыновнюю нежность, когда матери не стало. На желтом бугорке еще лежали цветы и хвойный венок, земля здесь была свежая и просевшая. Жутковатое чувство одиночества незаметно покинуло Евгения, он перенесся в детство, теперь-то он сознавал, как хорошо и радостно прошло оно, понимал истинную цену мелким детским горестям; ему подумалось, что по-настоящему он обижен лишь теперь, когда враги выжили его из дому и превратили в скитальца, принудили ходить по родной земле таясь, когда не мог он открыто зайти в дом деда. Эта обида вернула Евгения в мир реальностей. Время текло быстро, пора было идти дальше.
«Ку-гу… ку-гу…» — раздалось вдруг.
Евгений, ощутил холод меж лопаток. Плач шел откуда-то сверху; Евгений не сразу сообразил, что это сова; голос ночной птицы был неприятен, и он, не оглядываясь, пошел прочь. Попробовал различить в темноте стрелки на часах, но не смог и забеспокоился.
При выходе с кладбища, в кустах возле дороги, Евгений наткнулся на какого-то человека, резко схватился за кобуру.
— Кого тут носит?
— А ты кто таков?
Это был толстомордый старик, от него несло перегаром, и Евгений вдруг узнал: лавочник. Тот ошалело вглядывался в лицо Евгения.
— Не узнаете?
— А-а-а… сынок покойного Станиславича…
На какой-то миг Евгению привиделось, что лавочник напружинился и готов броситься на него. Евгений невольно отступил, и это заметил старик. Он успел разглядеть на боку у Евгения кобуру, и хмель с него как рукой сняло. Он елейно проворковал:
— Добрый вечер…
Они стояли лицом к лицу. Евгений понимал, что перед ним недруг. Однако он сдержался и сказал:
— На могилу наведался…
Лавочник уже понял это, потому что сочувственно покивал головой. Он поднял руку, взялся за подбородок.
— К родителям… Как же, надо… — Лавочник неопределенно показал рукой. — Брательник ваш, Константин, здеся. Так что оба-два…
Евгений не сразу уловил, куда тот гнет, и простодушно ответил:
— Знаю.
Но это не сбило с толку лавочника: старый лисовин знал, что внуки Захара Платоновича не одного поля ягоды. И он переменил разговор.
— К деду наладились? — Евгений вздрогнул. Словно видя его опасения, лавочник успокоил: — Браток ваш у сынка мово. У Вадима. Помните?
— Помню. А вы откуда? — спохватился Евгений.
— Да тут, словом… друзяка тут… — мямлил подгулявший лавочник. Он махнул рукой куда-то за кладбище. И все, что он говорил, было сущей правдой, за исключением того, что «друзяку» звали Оксаной. Не мог же он открыть юнцу, что навещал вдовушку, свою давнишнюю привязанность. К тому же Оксана гнала добрую горилку, и хаживал к ней не один лавочник.
— Из гостей, значит?
— А то ж…
Где-то вдали рассыпались выстрелы. Евгений понял, что это работа Бойко. Тем часом лавочник пугливо крутнул головой и заспешил:
— Пойду… А вы порадуйте дедушку…
Султан узнал Евгения, кинулся ему на грудь. «Дурак, дурак…» — отбивался Евгений, стараясь успокоить собаку. Он поднялся на завалинку, заглянул в щель меж створками ставней. На дальней стене увидел знакомую рамку — в виде спасательного круга. В рамке красовался в белом полуфлотском картузе молодой Захар Платонович. Пониже, на диванчике, кряхтел с книгой в руках всамделишный, живой дед. Больше никого в доме не было, Евгений постучался.
Сумбурный у них вышел разговор. Дед от радости не знал, куда посадить внука. Чутье подсказало ему, что Евгений заскочил тайком, а это уже говорило само за себя. Он с ходу стал ругать новые порядки, Павла с сыном, живодера Журбу, лавочника. Поостыв, глянул на ходики и с сожалением сказал, что может заявиться Павло или Костик. Костик, по словам деда, переведен полицаем в Вишенки, но часто навещает старых дружков, особенно Вадима…
Евгений коротко поведал деду о своих приключениях, сказал, что будет пробиваться к фронту, и передал разговор с лавочником. Пожаловался также на трудности с продуктами и размещением раненых.
Захар Платонович выслушал, задумчиво переспросил:
— Через фронт? — И напоследок наказал проведать Нечипора.
Евгений, помня, как недобро отзывалась хозяйка хутора о вишенском старосте, усомнился в дядьке, во дед твердил:
— Не слушай, то поклеп, он придумает что-нибудь… — Дед улыбнулся в усы, добавил! — Выдумщик! То кабана заколол — в начале коллективизации, был грех, и мясо протухло… то привел корову — прятать, господи прости… Да ты помнишь ли?
Евгений кивнул: еще бы…
Нечипора принесло в тот раз на виду у всех, средь бела дня. На привязи за санями ступала злополучная корова.
Вышедший во двор Захар Платонович не сразу смекнул, что там за корова.
— Купил? — беспечно спросил он.
— Х-хэ… — усмехнулся Нечипор. — Продаю. Ставь в сарай, хозяином будешь!
— Ну да, ну да… — растерянно повторял Захар Платонович, однако отвел буренку в сарай.
Нечипор полез в сани, вытащил из-под соломы запотевшую бутылку. Передав ее Захару Платоновичу, сказал:
— Я сейчас…
Ему хотелось глянуть хозяйским глазом, как поставлена его корова. Проводив нетерпеливым взглядом свата, Нечипор вошел в полутемный сарай, поворошил сено, оглянулся. В дальнем углу, возле насеста, он увидел Женю с Костиком. Хлопчики неловко, по-птичьи, примостились на длинной, засиженной курами лавке и молча глядели друг другу в остановившиеся зрачки. Сонные куры сидели на жердях, беспокойно вытягивая головы.
— Вы что там мерзнете? — спросил Нечипор.
Ребята все так же молча глядели друг другу в глаза. Нечипор тронул Женю за рукав:
— Или спать с курами настроились?
Видно, молчать было уже невмоготу, и. Женя, протирая рукавом заслезившиеся глаза, сказал:
— Мы пробуем гипноз!
— Вон что… Так вы б не так!
— А как?
Нечипор протянул руку, снял с насеста сонную курочку и уложил птицу спиной на лавку. Через полминуты хохлатка лежала не шевелясь, с безжизненно свешенной головой.
— Фокус-мокус! — объявил он. — Гипноз…
Нечипор ушел, а ребята остались в сарае. Сначала Женя, а за ним Костик начали снимать с жердей кур и укладывать на лавку.
Когда обеспокоенная долгим отсутствием детей бабушка вошла в сарай, все куры недвижно, с откинутыми головами лежали на лавке. Бабушка всплеснула руками:
— Боже ж мой, знать, хорек объявился…
Первым опомнился Костик. Но пути к бегству не было, и он таился за неширокой спиной второго соучастника. Но Женя тоже понял, что он всецело в руках правосудия, а вступил в переговоры:
— Это мы…
— Вы? — грозно спросила оправившаяся от изумления бабушка. — Трясца ж вашей матери!
— Бабушка, вот я тебе расскажу…
— Он мне расскажет! А ну, ну…
Тут выступил Костик:
— Бабушка Прасковья, мы их под гипноз!
— Чтоб вам легко дышалось! — С этими словами она схватила с лавки ближайшую чубарую, курица очнулась, закудахтала.
— Бабушка! — взбодрились ребята. — Мы им внушили!
— И кто ж вас надоумил?
— Дядя Нечипор…
— Чтоб ему ни ума, ни разума! И как мне, старой дуре, невдогад!
Бабушка живехонько поснимала курочек, покидала на жерди. Потом так же по-деловому схватила гипнотизеров за уши и вывела из сарая.
Вернувшись в хату, она попробовала усовестить Нечипора, но тот скалил зубы, как ни в чем не бывало, и расхваливал свою корову.
— Будешь, сват, молочко потреблять… — обращался он к Захару Платоновичу.
— А доить-то кто будет? Старуха моя хворая…
Нечипор не спеша налил по второй и, тая смех, сказал:
— Сам подоишь, сват!
Разговор перекинулся на артель: сколько хозяйств, вступило да сколько выписалось. Как ни крутил Нечипор, а получалось, что лишь он да еще двое хозяев на все Вишенки остались в единоличниках. Упрямцы неизвестно чего ждали, не решались расстаться со своими наделами и живностью. Захар Платонович взял с подоконника газету, хотел что-то показать шурину.
— Ты в бумагу пальцем, а я горбом наживал! — вскипел Нечипор.
— Не в том дело. Кгм-м…
— А в чем? Меня нынче не спровадят в Соловки! Что мое хозяйство? Середняк и есть.
Выпили еще, и Захар Платонович сказал:
— Нет твоей правды, потому и пыхкаешь.
— Ты от земли далекий!
Захар Платонович обиженно посмотрел подслеповатыми глазами на раскрасневшегося шурина.
— Была б твоя правда, не ховал бы скотину.
Нечипор как от удара пригнулся, положил вилку с недоеденным салом и зашарил рукой позади себя, на стуле. Схватив шапку, кинулся в кухню, к вешалке.
— Ну, помни, Захар! — негромко сказал от дверей и со стуком вывалился в сени.
Прохоровна было кинулась за ним, но Захар Платонович так на нее зыркнул, что она прилипла к месту. Со двора донесся скрип открываемых ворот, и шуриновы сани с коровой на привязи вывернули в проулок.
5
В глазах Нечипора отпечаталось недоумение: он не сразу узнал сестрина внука, которого помнил школяром, бойко учившим покойную Прасковью алфавиту. Зато старуха враз угадала Евгения и усадила за стол. Евгений без лишних слов стал макать гречаники в сметану.
Дело было перед вечером. Постоянного гарнизона в Вишенках не держали, и Евгений беспрепятственно пробрался к дяде задами, между сажалкой и клуней. Он сказал об этом и увидел, как у Нечипора распустились морщины на лбу.
— Дядя, я к вам насчет харчей, — без всякой дипломатии заявил Евгений.
— Он як…
— И нас — полсотни гавриков!
— Так-так… Значит, за продуктой? А как ты ко мне удумал?
Евгений глянул на старушку — она толклась возле печи, не встревая в мужской разговор, — и шепнул:
— Дед подсоветовал…
— Грамотный он…
— Так поможешь? — Евгений рвался к цели напрямик.
— Я ж того… староста. Знаешь?
— Знаю.
— От задача! Не дай бог свинье роги… Х-хэ…
Нечипор сидел напротив Евгения, следил, как тот жует, и говорил что-то о судьбе. Но Евгений слушал его рассеянно. Он не понимал жизни Нечипора и в душе относился к нему с осуждением.
Нечипор будто в шутку заметил:
— Принимаю тебя по-родственному, а грех на душу…
— Так не поможете продуктами?
— Постой, не гонкой волка бьют, уловкой.
— А верно, что у вас Костик бывает?
— Служить прислали…
— И вы взяли?
— Не я, так другие… Я в твои дела не путаюсь.
Евгений окинул недобрым взглядом этого бывшего злостного единоличника, наскоро доел и собрался уходить. В душе он жалел, что проговорился о своих товарищах: кто знает, на что способен староста?
— Пойду, — вздохнул Евгений.
— Сиди. — Нечипор словно ненароком полюбопытствовал: — Ты Журбу знал? В Рымаря который стрелял…
— Слышал.
— В полиции нынче…
— Ну и что?
— Не нукай, командир! — Нечипор подался вперед и процедил: — Шукает дорогу в Горелый гай. Не к тебе ли?
— Дорога прямая.
— Ну и дурень!
Евгений как чумной глядел на Нечипора, а тот уже откинулся, привычно втянул голову в плечи и замкнулся, будто ничего такого не сказал.
— Так вы, может, еще что…
— Я на службе, Евген. А что касаемо твоего братана, то пьет он… И с Журбой, и с Вадькой, и…
— Видел я лавочника, — вставил Евгений. — На кладбище.
Нечипор насторожился, но, выслушав подробности, засмеялся: «Вдову ублажает». И тут же посерьезнев, спросил:
— Как же оно дальше будет?
И Евгений выложил, что знал, о временном отходе советских войск и громадных потерях фашистов. Нечипор поддакивал, и Евгению уже самому верилось, что положение на фронте не так уж сложно. Он отчетливо представлял, как прибудет со взводом в родной полк и лихо доложит: «Взвод прибыл!» И весть эта пойдет по начальству, все дальше, хотя что там взвод, когда весь народ…
— Да, народ… — словно прочитал его мысли Нечипор, в его голосе звучала озабоченность. — От же Хмурый, Рымарь… Пленных выпустили…
Евгений признался, что освобождение пленных — дело его ребят, и напомнил:
— Так как же с харчами?
— Налетишь ночью на амбар. Там для германцев сало, мука…
— Мука?
— Кренделей нету. Да подюжей крушите, пропади оно пропадом… Ломик припасите.
Евгений посмотрел на Нечипора с прежним, давнишним восхищением и сказал:
— Сведите меня с Рымарем, у нас раненые…
— Попробую.
Чуть свет вышел Нечипор к корове и взял вилы. Но работа не клеилась, он постоял у хлева, прошел к перелазу, подобрал у плетня хворостину и швырнул на кучу. Он все еще был под впечатлением встречи с Евгением. Сам он не знал солдатской доли, но все лето наблюдал проходящие части и жадно, с горестным недоумением вглядывался в измученные, небритые лица красноармейцев, видел в них себе подобных — угловатых и потных от тяжкой мужской работы людей. Бойцы упрямо топали, с винтовками и противогазами, будто незнакомые, но близкие Омельки, Сидоры, Иваны… О многом передумал Нечипор в эту осень. Нелегко приходилось ему в жизни, и он знал, что этих вот запыленных, с соляными разводами на гимнастерках воинов не свалить… В их глазах светилось что-то правое, не объяснимое словами, но до боли понятное, свое. И Нечипор душой был с ними, понимал, что и на крест пойдет, если надо.
Утро выдалось пасмурное. Над сажалкой слезились вербы, из-за левад несся тревожный птичий грай. Нечипор увидел в небе кобчика. Его окружили галки, это был воздушный бой. Стая наседала, и хищнику приходилось туго. Но вот ястреб хватил клювом неосторожную, и та черным комом пошла книзу. Однако галки продолжали атаковать.
— Клюют! — раздалось от плетня. За спиной у Нечипора маячил Костик. По его мятому лицу нетрудно было определить, что ночь он провел с собутыльниками. У Нечипора отлегло от сердца: «Не знает еще… прогулял…»
Стая погнала кобчика куда-то в сторону, и над левадами вновь зачирикала пернатая мелкота.
— Ощипали… — сказал Нечипор. — Не зарывайся!
— Чудной вы… богьба видов… — картавил Костик, — кто сильнее!..
— Такие виды… На кой черт ты порешил бабкиного гусака на выгоне?
Костик долго и бессмысленно водил глазами по двору, потом сказал:
— Цапал за штаны, собака!
— Ай-ай… Укусил?
— Гоготал, подлец, смеялся.
— У бабки Федосьи всего добра — гусак.
— Э, дядьку… Не будем!
Нечипор пошел к хате. От неизвестности — чем кончился ночной налет на амбар — у него сосало под ложечкой.
На дальнем конце брехнула собака, донесся глухой гомон, и Нечипор замер у порога — Костик едва не наткнулся на него. Стало ясно — что-то стряслось. Превозмогая себя, Нечипор все же неторопливо переступил порог и ввалился в хату.
— Дядьку, толкуют — Женьку видели…
— Кто видел? — Нечипор, изобразив на лице крайнее удивление, подумал: «Значит, лавочник сболтнул уже о встрече на кладбище».
Костик с подчеркнутым интересом созерцал на стенах давно знакомые карточки. Наконец нашел себя, Евгения, Мусю, подобрал брошенный дядей прут, ткнул в Евгения:
— Он всех нас под пулю… И совесть чиста: спаситель родины. Четыре сбоку, ваших нет. Очко, выиграл.
— Перестань! — Нечипор ухватился громадными натруженными ручищами за стол и поднялся. Горбатый, в лохматой, медвежьей масти свитке, он был страшен. Костик отпрянул. — Сук-кин ты сын! Да я тебе… — Нечипор не успел закончить, ибо в эту секунду ворвались в дом соседские мальчишки.
— Дядьку! Амбар… Амбар!..
Эта долгожданная весть отрезвила Нечипора. Он уже спокойно натянул на голову шапку и последовал за детьми.
Возле взломанной двери собрались женщины. Впереди всех наводила омуту языкатая бабка Федосья. Она в который раз вспоминала и пропажу пожертвованного громаде телка, и совсем свежую погибель гусака, и всякие иные напасти. Толпа дружно поддерживала старуху. Нечипор, скосясь, приметил, как начал отставать от него Костик.
Бабы громко нашали на старосту. Нечипор оглядел сорванный замок и распахнул воротца. В амбаре все выгребли подчистую.
— Опять сбирать будешь? — заголосила Федосья. Однако ее внимание привлек Костик. — Так-то ты служишь, немочный? Днем тебя с огнем… Один гусак обретался, и тому голову снес!
— Катись ты, бабка! — огрызнулся Костик.
— А-а… чтоб тебя, поганец!
Разгоряченная толпа кинулась к блюстителю порядка. Костик помалу отступал, он понимал, что никакой управы на женщин сейчас не найти. Не звать же из амбара старосту. Гадкое чувство полной беспомощности обволокло Константина, он дрожал, рука его тянулась к кобуре, но он сознавал, что это был бы конец. Такое липкое состояние одолевало его не впервой: так было в разговоре с одноруким комиссаром и еще раньше — во время боя, когда его чуть не прикончили свои же… Но на этот раз он, пожалуй, сильнее ощутил свою вину, хотя и не мог в этом сознаться. Собственно, и кривлянья его происходили чаще всего от этого вечно сосущего чувства вины. Всегда он перед кем-нибудь виноват…
Между тем Нечипор видел в щель критическое положение парня и вышел из амбара. Его осенило: послать самого же Константина с донесением о случившемся.
— Эгей, люди! — крикнул Нечипор.
В Этот миг Костик и вырвался из круга. Он потрусил к старосте, а тот во всеуслышание приказал:
— Гони в местечко! Доложи!
За вечерей в доме лавочника Костик с ужимками изобразил, как сва́рились бабы. В рассказе был и гусак, и старуха Федосья, и разгневанный Нечипор.
— Значит, укусил? — смеялся Вадим, хотя глаза его, оставались холодными и колючими. Ночная кража в соседнем селе не на шутку всполошила местечковых заправил. Нечипору сочувствовали: знали, что немцы и без того поглядывали на него недоброжелательно. По совету лавочника делу придали подчеркнуто уголовную окраску: боялись скорых на расправу немцев, которые могли пошерстить и виноватых и правых. В разговоре помянули для оправдания ворюгу Митьку и еще кой-кого из темненьких, а Нечипора обязали немедля возместить пропажу за счет жителей.
Павло окончательно убедился, что для сына он теперь голый нуль. Впрочем, Костик и до войны не знал влияния отца. «Когда ж это началось?» — горестно вспоминал Павло. Но он так ни до чего и не додумался. Не заметил Павло, когда ускользнул от него мальчишка, и вон как теперь страшно обернулось дело: он — отец полицая.
Однако изменить ход событий Павло не мог. В минуты сомнений он снова склонялся к мысли о побеге из местечка за линию фронта, к своим. Павло чувствовал себя как муха в паутине: и хотел бы вырваться, но как это сделать практически — не представлял.
Он потерянно слонялся из комнаты в комнату, насвистывал «Бублички», влился. Захар Платонович, казалось, понимал состояние Павла и подталкивал его к действию.
— Ну что ты нудишь белым светом? С дурной головой…
— Верно, батя.
— Чего ты ждешь? — У Захара Платоновича чесался язык — сказать Павлу, где внук, но нельзя было, очень уж строго наказывал Евгений: никому ни полслова. Старый казачина еще надеялся отрезвить Павла, верил, что тот просто вечный неудачник и мечтатель, а никак не двурушник и подлец.
— У моря погоды, батя. — Павло рассеянно глядел в угол, и у него сорвалось признание: — Попал балбес к Нечипору, думал, выправится…
Захар Платонович кашлянул и снял очки. Похоже, готовился к серьезному разговору.
— Жди!..
Павло услышал в голосе старика нотки сочувствия и малодушно стал жаловаться на Костика, на его довоенные похождения; многое припомнил тут Павло, и лишь одно не пришло ему на ум: сколько лет рос тот без отцовского догляда. Даже наколку — змеиную голову — на руке у Костика обнаружил Павло уже здесь, в занятом немцами местечке.
Престарелый батюшка Федор по настоянию супруги пригласил гостей на ее тезоименитство. Поначалу все текло чинно, гости выпили по рюмке и по второй, хвалили сотворенный попадьей пирог, а попадья Гликерия, чернобровая и статная, сложив губки бутоном, пускала граммофон: она любила свой день ангела. Но потом все как-то переменилось. Батюшка спьяна привалился к спинке дивана и тихо дремал, с губ его срывалось невнятное покаяние: «Да признаться сказать… Да признаться…» Именинницу никто уже не слушал, и застольная беседа приняла скабрезную окраску. Все возгорелось на холостежном конце, где трапезничали попович с Костиком — отныне друзья, не разлить водой, — да с ними Вадимка и Журба, которого матушка Гликерия до смерти боялась и всегда обходила стороной. Этого прохиндея никто и не приглашал, он сам ввалился и сидел, наливая зенки.
На том-то краю и занялось настоящее веселье. Сам же попович — раб божий Василий, — перебирая цацки на тонком, кавказском ремешке и пырская, выдал модный, но не для дамского слуха анекдот про священника. Это явилось сигналом, и парубки загомонили. Попадья было убрала от них графин, но длиннорукий Журба потянулся через стол и вернул посудинку на место. Прикусив губу, Гликерия ушла из горницы.
«Да признаться сказать…» — вновь залопотал батюшка Федор и пустил пузыря. Павло сидел возле него и молча прихлебывал взвар. Он, конечно, слыхивал в компаниях скабрезности и сам числился мастаком по этой части, но то, что позволял себе Костик, не лезло ни в какие ворота. Парень откровенно и цинично выставлял на смех свои прошлые отношения с Мусей. Павло порывался одернуть его, но с того конца стола на него уставились осоловелые и бессмысленно лютые глаза Журбы. Павло прикусил язык.
— Менял я Мусек, как пегчатки, — паясничал Костик. — У меня было сгазу тги бабы! Муська и еще две…
— Кот ты, а не Костик! Свой парень, сволочь! — восхищался Журба.
Вадим подлил Костику в стакан, подмигнул:
— А ты картавишь, как палестинский казак…
— Я попгошу! Я…
— Хлопцы, снимем с него штаны?
Обиженный далеко зашедшей шуткой, Костик встал, но его тут же схватил за руку Журба:
— Сиди-и, сволочь…
Костик притих. Его давила злоба на этого тупицу и на самого себя. «Ничего не могу, все под чужую дудку…» — кипел Костик. На миг его осенила мстительная блажь: перейти к своим, покаяться и отомстить этим… Он не нашел подходящего слова и даже вспотел. Но минутная удаль уже обернулась страхом: «Дурак, там тебе амба, поставят к стенке…» Он обвел всю свору главами: увидел, как пляшут огоньки в светлых зрачках Вадима, увидел пустые глаза Журбы и полный немого укора взгляд отца.
— Зачем ты… Мусю? — тихо спросил Павло.
— А-а, защитник… Я доберусь до ее хахаля! — Костик уже не позировал и не картавил. — Мне Женька поперек горла…
— Муся при чем?
— Ответит, гад! Я все-ех…
— Сиди, сволочь! — ласково оборвал его Журба, проводя ладонью по губам Костика. Костик отбросил его руку.
— На злых воду возят, — сказал Вадим как будто в поддержку Павлу. — Нервы… К зиме отвоюем и — в санаторий!
— К зиме? — переспросил Павло.
— Раненый оберст ночевал. Твердо уверен. Блиц!
— Темпы, конечно… А где ж его ранило?
— На фронте.
С левой руки зашевелился сонный батюшка, и Павло заспешил:
— Думал, здесь оберста… Шепчут, вчера скинули с насыпи еще две немецкие машины.
— Рымарь, считаю. — Вадим скользнул глазом по блестящему боку пустого графинчика и поднялся. За ним встали все. Один Журба бессмысленно тыкал вилкой в блюдо, и Вадим толкнул его: «Пошли!»
— Приведу твоего Женьку… — сказал Журба, не глядя на Костика. Это прозвучало как бред, на Журбу оглянулись, но он ничего не добавил. Не мог он да и не хотел объяснять, что велено ему отправиться на поиски засевших в Горелом гае красноармейцев. Впрочем, все здесь, кроме Павла, знали, что уже дважды таскали в местечко на допросы лесникову вдову, но ничего не добились.
— Пошли! — приказал Вадим. Он подхватил под руку Журбу и Костика.
— Куда? — машинально спросил Павло. В его голосе послышалась неприкрытая обида и враждебность: его не приглашали.
— На кладбище… — ответил Вадим и нехорошо хихикнул. — Вдовушку пощекотать, Оксану…
Павло держал пьяного сына обеими руками, и обида в душе Павла ширилась — на Вадима, и на Журбу, и на всю свою жизнь…
Жизнь… Каких только коленец не выкидывает она! То лицом повернется к человеку, то задом. Одному все — другому ничего. Вон мать все свои годы крутилась: огород, поросята, корова… Столовников держала, торговать затеяла в Киеве: люди в поле, а она на базар с поклажей. Павло десятки раз промерял с ней босыми, всегда в ссадинах ногами длинный Киевский шлях, и у него ломило спину от одного воспоминания, словно кто-то взваливал ему на плечи знакомый мешок с луком. «Бывайте же друг ко другу благи, прощающе друг другу, якоже и бог во Христе простил есть вам…» — шептал он тогда. Дураку и бог простит!.. Однако же помогал он, бог. Верст за десять от города уже, бывало, сияли золотом маковки Киево-Печерской лавры. Манили, притягивали мальчишку своим блеском и созданным людской молвой ореолом. Еще бы! Сыздавна шел туда и слепой и кривой. Как увидит, бывало, Павлуша маковки золотые, так идти легче, раза два присядут отдохнуть — и базар…
Стоят, они с матерью на базаре, торгуют… Слезы! Несли много, продали мало. Но не зря глазел Павло по сторонам, кое-что он замечал в шумном, нарядном городе. И разгоралась тогда фантазия, кружились перед глазами сказочные жар-птицы.
Время бежало, наступил нэп. Павло неплохо учился в школе, попал в университет. Он был общительным парнем и славным товарищем, но всерьез заниматься науками ему было некогда: слишком много соблазнов раскрыл перед юношей старинный город. Остановить Павла вовремя было некому, пошли компании, вечеринки…
С университетом он распрощался на первом курсе. Вернувшись в местечко, попробовал заняться адвокатурой, ибо с того времени считал себя юристом. Но и тут успех не сопутствовал ему, легкая жизнь не клеилась. Одно время Павлу показалось, что дело в шляпе: женитьба прочила небольшой, но ладный хуторок. И опять беда: хутор-мечта сгорел прежде, чем умер тесть. Забрав жену и только что родившегося Костика, вторично подался Павло в Киев — искать своей доли.
