Вряд ли я хоть на миг заснула той ночью. Казалось, я долгие часы пролежала, следя, как смещается полоса лунного света из открытого окна, а разум мой, слишком переутомленный, чтобы уснуть, терзался и мучился всеми хитросплетениями этого безумного маскарада.

Впрочем, наверное, я все-таки задремала, потому что не помню, когда зашла луна и начало светать. Помнится, в какой-то миг я вдруг осознала, что тьма рассеивается, а чуть позже холодная заря огласилась звонкой, пронзительной трелью скворца. Когда он умолк, воцарилась глубочайшая тишина – на один долгий вздох, а потом, внезапно, словно бы все птицы мира разом загомонили, засвистели и защебетали в ополоумевшей разноголосице. Несмотря на усталость и страх, я не смогла сдержать улыбки. Мне еще никогда не доводилось слышать этот утренний хор. Вот уж воистину – плох тот ветер, что никому не приносит добра.

Должно быть, миг неожиданной радости сослужил мне ту же службу, что внезапная молитва Старого Морехода, ибо почти сразу после того я заснула глубоким сном, а когда вновь посмотрела в окно, уже совсем рассвело, а птицы, как обычно, распевали в кустах сирени. Спать не хотелось ни капельки, а во всем теле ощущалась та легкая безмятежная невесомость, что порой является результатом бессонной ночи. Я поднялась и подошла к окну.

Похоже, было еще совсем рано. На травах и листьях лежала густая, седая, точно иней, роса. Воздух отдавал неуловимой прохладой, как начищенное серебро. Все кругом замерло в преддверии скорого наступления грозового зноя. Издалека, со стороны Уэст-лоджа, послышался тонкий петушиный крик. Сквозь просвет деревьев слева от меня я краем глаза заметила рыжий блик – там пасся на мокрой траве подросший жеребенок Форрестов.

Мне думается, порой наши безотчетные порывы рождены не прошлым, а будущим. Не успев даже четко осознать, что делаю, я натянула узкие серые брючки, светло-желтую рубашку, сполоснула лицо холодной водой, наскоро причесалась и, выйдя из спальни, бесшумно, как тень, скользнула вниз по лестнице. Дом безмятежно спал. На цыпочках я прокралась через кухню и десять минут спустя с уздечкой в руке толкнула воротца, выходившие на луг, где пасся Роуэн.

Стараясь держаться под прикрытием деревьев, так чтобы, даже если в Уайтскаре кто-нибудь и проснулся, меня бы он не заметил, я тихо пошла вдоль изгороди к молодому коню. При моем приближении он поднял голову и теперь пристально следил за мной, насторожив уши. Я остановилась под калиной, где живая изгородь ненадолго прерывалась заборчиком с двумя перекладинами, и уселась на верхнюю, поигрывая уздечкой. Метелочки соцветий калины, кремовые, как густые девонширские сливки, уронили мне на плечо несколько струек холодной росы. Тонкая рубашка мигом промокла. Потерев рукой влажное пятно, я подвинулась на перекладине, подставляя плечи утренним солнечным лучам.

Роуэн боязливо приближался ко мне. В его медленном шаге сквозила величавая красота, точно он сошел прямиком со страниц поэтической книги, написанной, когда мир был свеж, юн и в нем вечно царило раннее апрельское утро. Конь так сдвинул уши вперед, что кончики их почти сошлись, в огромных темных глазах светилось кроткое любопытство. Он принюхивался, и широко раздутые ноздри чуть подрагивали. Длинные травы с шелестом покачивались у него под копытами, разбрызгивая яркие капли росы. Лютики как раз уже отцветали, роняя лепестки, и копыта Роуэна были облеплены золотыми пятнышками.

Наконец он остановился в ярде от меня – просто большой, любопытный, своевольный молодой конь, поглядывающий на меня темными глазами, по краям которых проглядывали белки.

– Привет, Роуэн, – окликнула я, но не пошевелилась.

Он вытянул шею, порывисто фыркнул и шагнул ближе. Я сидела все так же, замерев. Уши его качнулись назад, снова вперед, чувствительные, как рожки у улитки, как антенны радара. Ноздри раздувались, шумное дыхание обдавало мне ноги, талию, потом шею. Вот он коснулся губами моего рукава, ухватил его зубами и потянул.

Я положила руку на шею Роуэну и почувствовала, как вздрогнули и напряглись мускулы под теплой кожей. Я провела ладонью вверх, к ушам. Он опустил голову, дыша мне на ноги. Рука моя осторожно пробралась к длинной спутанной челке и ухватилась за нее. Я медленно соскользнула с перекладины. Роуэн и не пытался вырваться, а, опустив голову, энергично потерся об меня, прижав к заборчику. Я тихо засмеялась:

– Ах ты, мой красавец, ты мой милый, славный мальчик, а теперь постой смирно, вот так, вот умница…

Придерживая Роуэна рукой за челку, я развернула его от изгороди и, все приговаривая, второй рукой подняла трензель к его губам.

– Ну давай же, мой красавец, мой милый мальчик, поехали.

Трензель был уже между его губами, прижат к зубам. Несколько секунд Роуэн упрямо не брал его, и я боялась, он вот-вот убежит, но конь не убежал. Послушно разжал зубы и взял у меня нагревшийся в руке кусок железа. Трензель плавно скользнул в уголки его рта, уздечка – через голову, а потом я обмотала об руку повод и застегнула нащечный ремень, продолжая почесывать коню уши и морду между глазами и поглаживая пружинистую арку шеи.

Я села на Роуэна с вершины ограды, а он подошел туда и стоял так, словно всю жизнь каждый день только тем и занимался. А потом двинулся прочь, ровно и гладко, и лишь когда я развернула его в поле, начал обретать задор и гарцевать, поигрывая мышцами, словно открыто бросал мне вызов.

Собственно говоря, сама не знаю, как я усидела. Он пошел легким галопом, но потом быстро набрал скорость и во весь опор понесся к дальнему концу длинного луга, где узкая калитка выводила на ровный травянистый берег реки. В калитке, впрочем, Роуэн вел себя вполне послушно, и я догадалась, что Адам Форрест брал его сюда и учил проходить через ворота. Однако, миновав калитку, трехлетка тут же заплясал вновь, и солнце плясало и слепило сквозь листья липы, и было так изумительно ощущать под собой его неоседланную теплую спину, где перекатывались мускулы, что я вмиг совершенно потеряла голову и засмеялась, восклицая:

– Ну ладно, давай, как знаешь.

И дала ему волю. А он помчался по ровному дерну берега, точно летучая мышь из пекла, так легко и плавно, что сидеть на нем было все равно что в кресле. Я запустила правую руку в густую гриву и как репей прицепилась к загривку коня. Довольно скоро мои отвыкшие от езды мышцы заныли.

– Эй, Роуэн, пора возвращаться. Не хочу, чтобы ты взмылился, не то лишних вопросов не оберешься…

Услышав мой голос, он прижал уши и еще пару секунд после того, как я натянула поводья, сопротивлялся и грыз трензель, так что я гадала, смогу ли справиться и развернуть его обратно. Тогда я ослабила поводья, чтобы сбить его с шагу, а когда он сбился, снова натянула. И он послушался как миленький, запрядал ушами и повернулся. А я, совсем безумная от этого упоительного утра, пела ему:

– Ах ты, красавец, красавец, мой милый, мой славный, а теперь домой и потише…

Мы проскакали уже добрую милю по широкой излучине реки, что вела к Уэст-лоджу. Я развернула своего скакуна как раз вовремя – над ближними деревьями уже показались трубы. Когда конь поворачивал, я бросила на них беглый взгляд и поскакала обратно вдоль реки, чуть отрезвев. Шея Роуэна увлажнилась, и я поглаживала и ласкала ее, а он мчался плавно и восхитительно, подергивая ушами в ответ на мои слова, а потом, на полпути через луг, я перевела его на шаг, и мы вернулись обратно смирно, точно он был старой поденной клячей, которой все это надоело, и будто у нас не было тех нескольких минут безумного восторга. Он скромно изогнул шею и поигрывал трензелем, а я смеялась и не мешала ему. Когда мы добрались до калитки, он остановился и переступил так, чтобы мне было удобно дотянуться, – легко и грациозно, как танцор.

– Ну ладно, милый, на сегодня все, – сказала я и, соскользнув на землю, поднырнула под шею коня, чтобы отпереть.

Роуэн, уже стремясь домой, жадно рванулся внутрь. Я повернулась, чтобы запереть калитку, а он развернулся вместе со мной, как вдруг заржал, зафыркал и сильно дернул поводья у меня из рук.

– Потише, красавец. Что такое? – спросила я и, подняв взгляд, увидела в ярде от себя Адама Форреста.

Он стоял у калитки и наблюдал за мной.

Густая живая изгородь из боярышника скрывала его от меня, но он-то наверняка слышал стук копыт Роуэна и завидел нас еще издалека. Он был готов к этой встрече, а я нет. Кровь в буквальном смысле слова отхлынула от моих щек, я застыла, не успев даже запереть калитку, точно в какой-то глупой детской игре, – одной рукой оцепенело стискивая щеколду, а другой машинально удерживая вспугнутого коня.

Миг потрясения налетел и умчался прочь. Лязгнула щеколда, а Адам шагнул вперед и взял у меня уздечку. Я заметила, что он тоже принес с собой уздечку – она висела на колышке, торчавшем из ограды рядом с ним, а на перекладине болталось седло.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он заговорил. Не знаю, каких слов я ждала; помню лишь, что мне хватило времени подумать не только о своей реакции, но и о его – представить себе его возмущение, стыд, гнев, изумление.

Но сказал он лишь:

– Зачем ты это сделала?

Пора уверток и недомолвок уже миновала, да и в любом случае мы с Адамом всегда на диво хорошо знали, что думает другой.

– По-моему, это очевидно, – просто ответила я. – Знай я, что ты еще в Форресте, ни за что не приехала бы. А когда выяснилось, что нам предстоит встретиться лицом к лицу, я почувствовала себя в ловушке, перепугалась – да все, что хочешь, а когда ты не захотел списать все бывшее между нами со счетов и отпустить меня, совсем впала в отчаяние. А потом ты принял меня за самозванку, а я была так потрясена, что в тот миг не стала тебя разубеждать. Так… так казалось легче – пока я могла убедить тебя не поднимать шум.

Конь между нами вскидывал голову и кусал удила. Адам смотрел на меня так, словно видел пред собой какой-то с трудом поддающийся расшифровке манускрипт.

– Большая часть того, что я рассказала тебе, – правда, – добавила я. – Мне хотелось вернуться и помириться с дедушкой. Я уже давно об этом подумывала, но боялась, он не захочет. Знаю, меня удерживала вдали от дома гордость, худшая ее разновидность, но он всегда любил осуществлять власть через деньги. Он, как и все его поколение, придает собственности чудовищную важность, а мне не хотелось слушать упреки, что я, мол, вернулась только затем, чтобы получить свою долю наследства или предъявить притязания на мамины деньги. – Я слабо улыбнулась. – Собственно говоря, он все равно мне так и сказал, чуть ли не в первую очередь. Ну вот, так оно и шло, отчасти из-за гордости, отчасти потому, что я не могла оплатить проезд… и, не говоря уж обо всем прочем, тут был ты.

Я помолчала.

– Но спустя какое-то время я начала смотреть на вещи иначе. Страшно хотелось вернуться в Англию и не… не совсем отрываться от корней. Я не писала, не спрашивай меня почему. Полагаю, по тем же причинам, какие заставляют тебя прийти неожиданно, когда приходишь в гости и не уверен, какой тебе окажут прием. Если предупредить заранее – у них будет слишком много времени на размышления, а раз уж ты стоишь на пороге, тебя просто вынуждены принять. Может, тебе и невдомек, ты ведь мужчина, но, уверяю, это обычное дело, особенно если ты от природы вообще не уверен, что станешь желанным гостем, вот как я. А что до тебя, я… я думала, что смогу не попадаться тебе на глаза. Я знала, что… что все… уже давно прошло, но думала, ты поймешь, отчего я решила вернуться. Если бы нам пришлось-таки встретиться, я бы умудрилась внушить тебе, что приехала ненадолго и собираюсь устроиться на работу где-нибудь подальше отсюда.

Роуэн вздернул голову, уздечка звякнула. Казалось, Адам не заметил. Я продолжала:

– Я кое-что откладывала, а когда миссис Грей – последняя моя нанимательница – умерла, она оставила мне немного денег, триста долларов, и кое-какие безделушки на память. – Я мельком улыбнулась, припомнив золотую зажигалку и водительские права, столь обдуманно оставленные для Кона и Лизы. – Она была инвалидом, и я провела с ней довольно долгий срок в роли домоправительницы и личного шофера. Я была к ней очень привязана. Ну вот, с тремя сотнями долларов и моими сбережениями я умудрилась оплатить проезд, и даже немного осталось. Из Ливерпуля я сразу перебралась в Ньюкасл, сняла комнату и нашла временную работу. Там я подождала пару дней – все собиралась с мужеством вернуться домой и посмотреть, как там дела. Конечно, насколько я знала, дедушка мог уже давным-давно лежать в могиле…

Я рассеянно нагнулась, выдернула пучок травы и начала вытирать коня. Адам стоял неподвижно, я почти не смотрела на него. Странное чувство: оказывается, когда какая-то часть твоей жизни, самой твоей души уже умерла, ты все равно еще способен страдать от боли – говорят, так может болеть отрезанная рука или нога.

– Я опасалась слишком активно наводить справки, чтобы Кон ничего не прослышал. Я даже комнату сняла под именем последней моей нанимательницы, миссис Грей. Я не знала, что делать, как мне объявиться. Понимаешь, мне хотелось обратиться к адвокатам за мамиными деньгами, но я не знала, стоит ли идти на риск, что Кон узнает о моем приезде. Ну так вот, несколько дней я подождала, раздумывая, что же предпринять…

– Минутку… – Оказывается, Адам все-таки слушал. – Почему ты не знала, стоит ли идти на риск, что Коннор узнает о твоем приезде?

Я провела пучком травы по шее Роуэна и коротко ответила:

– Он пытался убить меня однажды ночью, над рекой, совсем рядом с тем местом, где мы нашли его с Жюли.

Адам вздрогнул:

– Что?

– Он хотел жениться на мне. И дедушка тоже только и мечтал об этом браке. Ты же сам знал. Тогда у Кона не было ни малейшей надежды – так он считал – получить всю собственность иным путем, поэтому он завел себе привычку изводить меня. Ну вот, той ночью он устроил мне сцену, а я и без того находилась не в самом подходящем настроении. Я вела себя довольно бестактно и ясно – пожалуй, чересчур ясно – дала понять, что у него нет никаких шансов, ни теперь, ни впоследствии, и… Словом, он вспылил и решил от меня избавиться. Он не боится рискнуть, наш Кон, всегда пользуется удобным случаем. – На миг я оторвала взгляд от своей работы. – Поэтому-то прошлой ночью я и догадалась, что он ушел искать Жюли. Вот отчего я побежала за ней.

– Почему ты ничего не сказала мне?

Голос его звучал властно и собственнически – совсем как мог бы звучать восемь лет назад, когда у Адама было на то право.

– Случая не представилось. Это произошло в мой последний вечер здесь. Я шла домой, а ты остался в беседке. Ты ведь помнишь, как было поздно. Знаешь, я всегда переходила реку по камням, а потом возвращалась домой по тропинке и через мост, чтобы никто не догадался, что я из Форреста. Оказывается, не зря я старалась, потому что той ночью столкнулась с Коном.

– О господи.

– Это… это вторая причина, почему я сбежала. Понимаешь, дедушка взял его сторону. Он уже не первый месяц злился на меня, что я не гляжу на Кона, и у нас уже несколько раз случались сцены из-за того, что я слишком поздно прихожу, а я еще пару раз соврала, куда ходила. Он – и, по-моему, это более чем естественно – обычно напускался на меня и говорил, что, если я когда-нибудь попаду в беду, могу проваливать на все четыре стороны… – Я выдавила слабую улыбку. – Думаю, это все были просто разговоры в сердцах, бедному дедушке, наверное, нелегко приходилось присматривать за девушкой-подростком. Но подростки всегда принимают такие вещи всерьез. Ну вот, когда я в тот вечер вернулась домой, вырвавшись от Кона, то находилась уже на грани истерики. Я сказала дедушке насчет Кона, а он мне не поверил. Он знал, что я куда-то уходила, и подозревал, что я с кем-то встречалась, поэтому не стал даже слушать, а только и спросил, где меня черти носили, потому что, мол, уже поздно и он послал Кона меня разыскивать. Наверное, он решил, будто Кон всего-навсего потерял голову и пытался поцеловать меня, а все, что я твержу про убийство, – просто истерика. Я его не виню, но меж нами вышла… крайне неприятная сцена. Не стоит ворошить старое, сам можешь представить, что мы друг другу наговорили. Но теперь понимаешь, почему я сбежала? Отчасти из-за произошедшего у нас с тобой, отчасти из страха перед Коном, да еще и потому, что дедушка взял его сторону и я боялась, что они с Коном начнут докапываться и прознают насчет тебя. Если бы Кристал узнала… она была в таком состоянии…

Роуэн нагнул голову и, позвякивая металлом, принялся щипать траву. Я умолкла, одной рукой опираясь на шею коня.

– Теперь ты понимаешь, почему я боялась вернуться в Уайтскар, даже сейчас. Если бы тут оставался один только Кон, ни за что не отважилась бы, но когда мне стало известно, что дедушка еще жив и снова затеял со мной, Коном и Жюли старую игру насчет денег и что Жюли может подвергнуться ровно той же опасности, что и я тогда…

– И что я уехал.

– И что ты уехал, – ровным голосом согласилась я. – Я знала, что должна вернуться. Хотя все равно попытка обещала стать нелегкой – прямо в зубы Кону с Лизой, да еще не зная, как отнесется ко мне сам дедушка, но потом сам Кон, точно Люцифер, нежданно-негаданно возник не пойми откуда и убедительнейшим образом доказал мне, что такое приветствие в духе Коннора. Я просто ухватилась за такую возможность. Понимаешь, мне всего-то и хотелось, что остаться здесь, пока жив дедушка.

– Начинаю понимать. А как ты столкнулась с Коннором?

– Рискнула – хотя рисковать не следовало бы – поехать посмотреть на Уайтскар. Даже не вылезала из автобуса, всего-навсего в одно прекрасное воскресенье проехала по верхней дороге от Беллингема до Холлефорда. А в Холлефорде вышла и пересела на автобус вдоль Римской Стены. Мне хотелось… пройти вдоль Стены, снова на нее взглянуть.

Ничто в лице Адама не говорило о том, что скрывалось за этими словами: именно на Стене иной раз мы с ним случайно – и, бог ты мой, как же тщательно планировались эти случайности! – встречались.

– А Кон увидел меня, – продолжала я буднично. – Улучил возможность и пошел следом. Он, разумеется, узнал меня – по крайней мере, он так думал. А я, когда он на меня налетел, ужасно удивилась и испугалась, а потом увидела, что он все-таки слегка сомневается и можно прикинуться, будто он обознался. Я назвалась именем, под которым жила, и вышла сухой из воды. – И я рассказала Адаму про тот разговор на Стене и предложение, которое мне в результате того разговора было сделано. – Скоро мне стало ясно, что Кон всецело прибрал дедушку к рукам и теперь вместе с Лизой строит козни против Жюли, а с самим дедушкой был удар… Ну я и подумала про себя: вот единственный возможный способ вернуться домой, чтобы Кон при этом и пальцем не шелохнул, пытаясь мне помешать. Я согласилась. И все шло вполне гладко, пока не выяснилось, что ты еще здесь…

– Конь ничуть не вспотел, – с внезапной вспышкой нетерпения прервал меня Адам. – Прекрати вытирать. Давай отпустим его.

И начал расстегивать нащечный ремень, добавив столь же бесстрастно, как если бы речь шла о цене на помидоры:

– Продолжай. Когда ты выяснила, что я еще здесь?

– В первый же вечер, от дедушки. Он так обмолвился, просто к случаю. Я уже успела кое-что вытянуть из Кона и Лизы – про пожар, и как ты увез Кристал в Италию, а потом в Вену, про клиники и все прочее, и про ее смерть, но ты ведь знаешь Кона, он ничем, кроме себя самого, не интересуется, а я боялась делать слишком сильный упор на тебе и твоих делах. Услышав от дедушки, что ты уехал не навсегда, я пришла в ужас и тем же вечером побежала к Кону и заявила, что хочу все бросить. А он… он угрожал мне. Нет-нет, ничего подобного, просто сказал, что все уже зашло слишком далеко и малейший намек на «правду» убьет дедушку. Само собой, я-то знала, что не говорила дедушке ничего, кроме правды, но после всех этих лет Кон для него просто зеница ока, и он не пережил бы известия, какой же Кон негодяй, точнее, каким он может быть негодяем. Так оно все и остается. Я поняла, что уехать не выйдет, но мысль о том, чтобы встретиться с тобой, меня ужасно пугала. Как-то вечером, еще до твоего приезда, я ходила в Форрест.

– Вызывать духов?

– Наверное. Но потом, в тот, другой вечер… я знала, что ты придешь. Сама не знаю откуда.

«Ты всегда это знала…» Никто из нас не произнес этой фразы. Адам, не глядя на меня, стягивал с Роуэна уздечку через уши. Едва почувствовав, что голова у него освободилась, молодой конь отскочил в сторону и легкой трусцой направился прочь в потоке солнечного света. Потом опустил голову и начал щипать траву. Адам взглянул на уздечку в руках так, словно не очень понимал, что это такое или откуда взялось, а потом повернулся и аккуратно повесил ее на забор рядом со своей.

– А когда я пришел, ты решила, что легче позволить мне думать, будто ты… будто Аннабель умерла.

– А разве нет? – спросила я.

Адам повернулся, и мы впервые по-настоящему посмотрели в глаза друг другу.

– Почему ты так говоришь? Разве после того, как ты сбежала, получив время подумать… столько было всего… ты должна знать… я…

Голос его оборвался. Адам опустил голову.

Я ощутила вдруг, как что-то задело меня, что-то пронзительное и острое пробило броню безразличия, которой, точно раковиной, затянулась рана восьмилетней давности. Оказывается, мало было научиться жить с воспоминаниями о его жестокости и равнодушии – прошлое все еще волновало меня.

– Адам, – жестко произнесла я, – восемь лет назад мы поссорились, потому что были несчастны и не имели перед собой никакого будущего, если не причиним другим зло, причинять которое мы права не имели. Я же тебе сказала, я не хочу возвращаться к этому. Но ты не хуже меня помнишь наш разговор.

– О боже, да! – перебил он. – Думаешь, с тех пор я не проживал снова и снова каждую минуту этой ссоры? Я знаю, почему ты сбежала! Не считая даже Кона и твоего дедушки, у тебя хватало к тому причин! Но все равно не понимаю, почему ты не написала мне ни письма, ни единого слова, пусть даже сердитого.

На сей раз молчание растянулось, как сияющая нить, что никак не хочет лопнуть. Солнце разгорелось, и косые лучи падали из-за живой изгороди, золотя верхушки высокой травы. Роуэн покосился на нас и отошел подальше. Звук срываемой им травы громко раздавался в утренней тишине.

Когда я заговорила, голос мой уже звучал как грозное предзнаменование – порой инстинктивно чувствуешь приближение несчастья.

– Но ты ведь получил мое письмо.

Не успел Адам раскрыть рот, как я уже знала ответ. Правда была начертана на его лице.

– Письмо? Какое письмо?

– Я написала из Лондона, – выговорила я, – почти сразу.

– Я не получал никакого письма. – Он облизнул губы. – Что… что там говорилось?

Восемь долгих лет я думала о том, что бы хотела сказать. Но теперь только и произнесла, мягко и тихо:

– Что если это даст тебе хоть капельку счастья, я стану твоей и уеду с тобой, куда только захочешь.

Лицо Адама исказила гримаса боли, точно я ударила его. Он закрыл глаза и провел по ним рукой – безжалостный утренний свет выхватил уродливые очертания. Адам уронил руку, и мы снова взглянули друг на друга.

– Милая, – сказал он просто, даже устало, – я его в глаза не видел.

– Теперь понимаю. Наверное, мне следовало понять раньше, когда я не получила ответа. Могла бы знать, что ты не способен на такую жестокость.

– Господи, – он даже не злился, – да уж могла бы.

– Прости. Мне и в голову не приходило, что письмо могло затеряться. Обычно ведь не теряются. А я чувствовала себя такой несчастной и такой одинокой, и… и отрезанной… а в подобные минуты от девушек не приходится ждать особой рассудительности. Адам, не гляди на меня так. Все уже в прошлом. Я несколько дней подождала – скорее всего, я и уехала-то в Лондон, чтобы дождаться тебя, на самом деле сначала я вовсе не собиралась взаправду уезжать за границу. Но потом, после того как я позвонила – она сказала тебе, что я звонила? – Увидев выражение его лица, я слабо улыбнулась. – Да, я даже звонила тебе.

– Боже ты мой. И Кристал сняла трубку?

– Да. Я притворилась, будто ошиблась номером. Не думаю, что она узнала мой голос. На следующий день я снова перезвонила, и трубку сняла миссис Рудд. Она не знала, кто я, просто сказала, что дом закрыт, а вы с миссис Форрест уехали – вот так, не уточняя. Тогда-то я и решила… тоже уехать. Я отправилась к одной подруге, которая эмигрировала. Немного денег у меня с собой было. Я приглядывала за ее детьми и… ну ладно, все остальное не важно. Я больше не писала тебе. Просто не могла, понимаешь?

– Да. – Вот так смертельно раненный человек не замечает своей раны, пока не заметит струящуюся на траву кровь. – Неудивительно, что ты сказала все, что было сказано, тогда, той ночью. Похоже, на совести у меня даже больше, чем я думал.

– Ну что ты мог поделать, если письмо затерялось? Вряд ли… Адам!

Он вскинул глаза:

– Что такое?

Я облизала губы. Голос у меня вдруг охрип.

– Интересно, что случилось с письмом? Об этом-то мы и забыли. Я ведь только что сказала, обычно письма не теряются – как правило. Ты не думаешь, – я снова облизала губы, – что его взяла она?

– Кристал? Как, во имя всего святого… о боже, да нет же, не может быть. Не смотри на меня так, Аннабель, чертов конверт, скорее всего, пылится в каком-нибудь ящике для невостребованных писем на континенте. Нет, милая, она ничего не знала. Готов поклясться, она ничего не знала.

– Адам, как ты можешь утверждать наверняка! Если она…

– Говорю же, она не знала! Никогда даже не намекала, что знает! И уверяю тебя, если бы она нашла против меня такое оружие, то уж не преминула бы пустить его в ход.

– Но когда ей стало настолько хуже…

– Это было не скоро. Несколько лет после твоего отъезда она оставалась просто невротичкой. Только после пожара – после того, как я увез ее во Флоренцию, – только тогда ее можно было назвать по-настоящему душевнобольной. Тогда я и увез ее в Вену. И в то время она ни разу не упомянула о тебе.

– Но, Адам, ты не знаешь…

– Отлично знаю. Прекрати, Аннабель!

– Адам, мне никто не рассказывал… как умерла Кристал.

– Ты тут ни при чем, – хрипло ответил он. – Даю слово. Во-первых, после ее смерти в бумагах не обнаружилось твоего письма, а она, будь уверена, сохраняла все.

– Значит, она покончила с собой?

Адам замер, точно человек под непосильным весом, удерживающий его лишь мужеством отчаяния.

– Да.

Снова воцарилась тишина. Мы стояли так неподвижно, что на ветку орешника рядом со мной опустился королек, прощебетал сердитую и пронзительную трель, а потом снова сорвался и улетел. Ну вот, думала я без малейшей трагедии, конец главы, все нити связаны, объяснения даны. Больше говорить не о чем. Лучше распрощаться и идти домой завтракать, прежде чем трагедия растворится в смущении и двое возлюбленных, которым когда-то казалось, будто весь мир погиб вместе с ними, заведут беседу о погоде.

Та же мысль мгновенно пробежала и по лицу Адама, а вместе с ней и какая-то упрямая решимость. Он шагнул вперед, искалеченная рука сжалась.

– Ну ладно, – сказала я, – мне лучше вернуться, прежде чем Кон увидит, что я каталась на Роуэне.

– Аннабель…

– Адам, не заставляй меня говорить, что все кончено.

– Не заставляй меня говорить, что ничего подобного! Во имя всего святого, как ты думаешь, почему я вопреки всем доводам рассудка поверил тебе, проникся к тебе симпатией… о боже, больше чем просто симпатией, если только не знал в глубине сердца, кто ты есть на самом деле, несмотря на весь тот вздор, который ты тут нагородила?

– Наверное, потому, что я была на нее похожа.

– Ерунда. Жюли – твой живой портрет, тебя такой, какой ты была, какой я тебя знал, и все же из-за нее сердце мое не пропустило ни единого удара. И скажи мне еще, моя дорогая утраченная любовь, почему ты заплакала, увидев мои руки?

– Адам, нет, это нечестно!

– Тебе не все равно, правда? По-прежнему?

– Я… я не знаю. Нет. Я не могу. Только не теперь.

Адам всегда знал, о чем я думаю.

– Из-за Кристал? – резко спросил он.

– Нам ведь теперь никогда не узнать, правда? То, что мы совершили, так и останется стоять между нами.

– Я мог бы это вынести, – мрачно отозвался Адам. – Поверь мне, я свое искупил. – Он посмотрел на руки и протянул их вперед. – И это самая незначительная цена. Ну ладно, моя милая, и что ты теперь хочешь делать?

– Уехать, разумеется. Ты понимаешь, осталось недолго. Дедушка выглядит таким слабым. После… потом я как-нибудь выясню с Коном отношения и уеду. Если он будет знать, что я уезжаю, мне ничего не грозит. Нам нет никакой необходимости встречаться, Адам.

– Нам никогда не было необходимости.

Я резко отвернулась.

– Я пойду.

– Не забудь уздечку.

– Что? А, спасибо. Прости, что помешала тебе покататься.

– Пустяки. Роуэн наверняка выбрал бы тебя. У меня тяжелая рука.

Он снял свою уздечку с колышка и перекинул через руку седло. А потом вдруг улыбнулся:

– Не тревожься, родная. Я не стану подставлять тебе подножки. Только не уезжай снова, не попрощавшись.

– Адам, – с отчаянием произнесла я. – Я ничего не могу поделать. Я так чувствую. Жизнь продолжается, ты меняешься и уже не можешь вернуться назад. Приходится жить, как получится. Ты же сам знаешь.

– Да, конечно, – ответил он без всякой трагедии в голосе, как будто кончая самый обычный разговор. – Но умереть было бы гораздо легче. До свидания.

Он вышел в калитку и, не оборачиваясь, зашагал через поле.