Глава 27
Грядущий мир искупит грехи мира нынешнего
Косуке проснулся от холода. Постель Кеи пустовала. После возвращения с озера они так ничего и не сказали друг другу. Косуке хотелось поговорить с Кеи, но правильные слова ускользали от него, словно рыба сквозь крупную сеть. Надо бы еще поспать, подумал Косуке, однако странное чувство сильной тревоги, которое он испытал много лет назад, заставило его подняться. Открыв дверь, он крадучись двинулся по студеному коридору. Он миновал спальню для младших мальчиков — оттуда не доносилось ни звука. Мимо комнаты сестры Мари-Жозефины, что в конце коридора, он пробирался тихо как мышка — женщину отличал чуткий слух.
Внутренний двор напоминал ледяную пещеру, куда никогда не проникал лунный свет. Дощатый пол был настолько холодным, что Косуке вообще не чувствовал ступней. Поднявшись вверх по скрипучей лестнице, он повернул направо, в сторону лазарета. Двойные двери вели к стеклянной галерее с видом на лес и горы с одной стороны и на внутренний двор — с другой. В центре двора окруженный кустарником стоял разбитый фонтан.
Заслышав приглушенные голоса, Косуке даже пригнулся.
— Нет, вы знаете правила. Давайте, что там у вас.
Присмотревшись, Косуке понял, что этот голос принадлежал Кеи. Тот стоял отвернувшись в сторону от обнаженного Иесуги. Его тело покрывали капли пота, волосы взмокли, а от морозного воздуха при дыхании от его лица поднимались облачка пара. Торчащий член Иесуги заметно подрагивал.
— Ну же, мальчик… — обратился он к Кеи, кладя ему на плечо руку, но надолго она там не задержалась.
— В следующем месяце. Давайте сюда эти гребаные деньги.
Иесуги отошел к краю фонтана — там лежала его куртка — и вытащил из кармана конверт. Выхватив конверт из его рук, Кеи тут же убрал его в задний карман брюк. Вынужденный признать поражение, старик неохотно стал натягивать штаны. Он наблюдал за беззаботно одевающимся Кеи, и гримаса злобы искажала его лицо.
— Сбегаешь, значит…
— Здесь холодно.
— Прежде ты был сговорчивей…
Кеи натужно улыбнулся, как будто ему рассказали несмешной анекдот. Взбешенный его безразличием, Иесуги схватил Кеи за руку. Мальчик будто ждал этого: он что есть силы врезал Иесуги ногой в живот, и тот со стоном повалился на землю. А Кеи продолжил одеваться.
— Ты же знаешь, как я люблю тебя, мальчик мой. Ведь знаешь, правда? — разрыдался старик.
— Нет, Иесуги. Ты никого не любишь.
— Я заботился о тебе как никто другой!
— Да, потому что я особенный.
— Почему ты не можешь обращаться со мной по-человечески…
Кеи рассмеялся — его презрительный смех был хорошо знаком Косуке.
— Потому что ты этого не заслуживаешь, — ответил он и погладил лысеющую голову Иесуги. — Все. Это было в последний раз. В следующем месяце ты просто дашь мне денег. А если заартачишься — я иду к газетчикам. Понял, старикашка?
И Кеи пошел прочь, растворяясь в бесформенном сизом полумраке зарослей.
Косуке казалось, будто он получил удар под дых, настолько глубоко его переполняло чувство страшной потери и отвращения. Он взглянул вниз, на Иесуги; тот стоял — одинокий и несчастный. Его глаза, направленные в небо, поблескивали, как холодные береговые огни, а губы тихо шептали:
«Я тот, кого бросили на скамейке, свет погашен, цветы завяли».
* * *
Ивата проснулся на мокрых простынях в крошечной серой квартире-студии. Сакаи сидела на подоконнике, прижав колени к груди, и курила, глядя на моросящий дождь и пастельно-голубоватый рассвет. На ней был старый серый кардиган и доходящие до босых ступней гетры.
— Дурной сон? — спросила она не повернувшись. Ивата сел и, подняв руку к затылку, сморщился от внезапной боли.
— Не трогай повязку. Тебя шарахнули довольно сильно.
Ивата застонал, глядя на свою замотанную бинтами правую руку, — чувство было такое, что ее переехал поезд.
— Где я?
— На этом свете.
— Который час?
— Почти пять.
— А ты что здесь делаешь?
— Это моя квартира, придурок.
— Тогда что я здесь делаю?
— Заливаешь ее кровью. И еще треплешься во сне — болтаешь больше, чем в реальной жизни.
— Что?
Она рассмеялась:
— Не волнуйся, ничего компрометирующего. Просто ты все время бормотал о маяках.
Ивата огляделся по сторонам. В такой комнате мог жить кто угодно. Неопрятная. Неуютная. Предназначенная для одиночества.
Вентилятор разносил теплый воздух по тусклой комнате, обставленной простенькой разнокалиберной мебелью. На единственном складном столе валялись письма из страховой компании, кассеты, какие-то рекламки и диктофон. Ни картин, ни безделушек. На тумбочке возле кровати высились стопкой папки с делами и расшифровки допросов. Одежда в шкафу выглядела дорогой, однако белье, раскиданное по полу, явно куплено в супермаркете.
— Приятное место.
— Дом, милый дом, — ответила Сакаи, выдохнув табачный дым.
Мгновение они смотрели друг на друга, и Ивата в который раз пытался понять, какие чувства он к ней испытывает. Он и раньше не находил ответа на этот вопрос, и ему казалось, она чувствует нечто похожее.
Без косметики она казалась намного моложе. Он пытался представить, как она росла, но безуспешно. Как ни старался, он не мог вообразить ее маленькой девочкой. Мыслями он перенесся в ярко освещенный зал морга, к телу Ханы Канесиро, одиноко лежавшему на столе из нержавеющей стали. Над ней как призрак нависал череп Черного Солнца.
— Ивата?!
— Что?
— Вообще-то я с тобой разговариваю. Что-то не так?
— Ничего.
— Ничего?
— Просто у меня все болит. Но это не важно. Главное, я нашел его.
— Это точно. Но как, как тебе это удалось?
Сакаи погасила сигарету и отошла к захламленному кухонному уголку. Она налила виски в два бокала, затем бросила в каждый из них по таблетке от головной боли и принялась вытаскивать кубики льда из формы.
— Рассказывай, я слушаю.
— Черное Солнце прикинулся полицейским информатором по имени Икуо Уно в Гонконге. Он приехал туда, чтобы убить сестру Мины — Дженнифер. Он покупал ЛСД у местного дилера, и через того я смог выйти на Коко ла Круа. Мне просто повезло, что Черное Солнце пришел туда прошлой ночью.
— Блин, это твоя первая удача!
— Удача? Наверное…
— Как бы то ни было, ему удалось выйти сухим из воды, — пожала плечами Сакаи. — Ты единственный, кто его видел, а описать его не смог, когда тебя привезли. Полиция там все оцепила, однако ничего не нашла. Никаких интересных записей с камер наблюдения. Никто ничего не видел. Фудзимура взбешен до крайности.
Она протянула Ивате стакан и поставила бутылку с виски на пол. Затем села на край кровати, глядя в сторону.
— А что с заложницей? — спросил Ивата.
— Потребуется пластическая хирургия. Она практически и взглянуть-то на него не могла, но уверена, что на нем была маска.
— Да, это так. Выглядел он просто кошмарно. И мог легко меня убить. Ума не приложу, почему он этого не сделал.
— Убийство полицейского не остается без внимания. Возможно, он смекнул, что лишняя шумиха ему ни к чему.
— Это-то меня и беспокоит, Сакаи.
— Только тебя может так колбасить оттого, что тебя не пристрелили на крыше!
— Мы же понимаем, что он нас не боится, и знаем, что он убивает не колеблясь. Потому-то его последний поступок и кажется мне лишенным логики.
— Что ж, несмотря на все твои старания, ты еще жив, — улыбнулась она. — Твое здоровье!
Они молча выпили. У Иваты ломило все тело, губы опухли, в голове пульсировало. Попытки унять боль, меняя положение тела, только усиливали ее.
— Итак. — Сакаи допила свое виски и ухмыльнулась: — И что теперь?
— Не знаю.
— Ивата, весь первый отдел пребывает в шоке. В течение нескольких часов ты умудрился запутать одно дело, дискредитировать нашу работу по другому и парализовать полгорода. Пресса уже точит свои ножи, а у министра юстиции на тебя стояк размером с Токийскую телебашню. У тебя осталась неделя до увольнения, если не до возбуждения дела.
— Но я нашел его, Сакаи! Я нашел Черное Солнце.
— Знаю. Поэтому и спрашиваю еще раз. Что теперь, Ивата?
Ивата закусил нижнюю губу.
— Дом Юми Татибаны находится под полицейским надзором, однако его снимут после дисциплинарного слушания. Думаю, именно туда Черное Солнце нанесет свой следующий визит. Но что делать прямо сейчас, я не представляю.
Он потряс пустым стаканом, и Сакаи потянулась через кровать, чтобы наполнить его, а Ивата наклонил голову вперед, пытаясь не смотреть на ее задницу.
— Отдаю тебе должное, — мягко сказала она. — Я и не думала, что ты сможешь. В смысле, найти его.
Ивата кивнул:
— Я знаю.
Они сидели рядом, думая каждый о своем и глядя, как дождь стекает по оконному стеклу. Прошло довольно много времени, прежде чем Сакаи вновь заговорила:
— Меня попросили свидетельствовать против тебя на слушании.
Ивата взглянул на нее, а затем вновь уставился в окно, задумчиво посасывая кубик льда.
— Что скажешь? — Она взглянула на него.
— Соглашайся — это неплохо для карьеры.
— Я, собственно, уже согласилась. Думаю, тебя это не удивляет. Ты с самого начала мне не доверял.
— Я никому не доверяю, Норико.
Она уставилась на него, удивленная тем, что он назвал ее по имени. Ивата допил виски и откинулся на подушку. Он чувствовал, что она смотрит на него, прямо в затылок. Где-то далеко внизу послышался слабый звук сирены, и окна окрасились мягким розово-синим светом.
— Ивата, скажи мне.
— М-м-м?
— Ты не задумывался, почему это дело поручили именно тебе?
Но он не ответил. Он спал.
* * *
Хирофуми Таба раздраженно постукивал ногами, глядя на календарь. 2009 год подходил к концу. Из-за своих габаритов обычно он не помещался ни в одном кресле, но это казалось ему особенно неудобным. Рядом сидел человек, одетый в свитер крупной вязки, с лица которого не сходила вежливая улыбка. Несмотря на его доброжелательный спокойный тон, это странное место не особо располагало к непринужденному общению. Таба решил, что собеседник своей внешней раскованностью специально пытается переключить внимание «клиента» на висящую перед ним картину с изображением горного ландшафта, и кивнул в ее сторону:
— Это поможет мне расслабиться?
— Мне просто нравится эта картина, — ответил мужчина с вежливой улыбкой.
Ландшафт на картине не походил на японский, скорее американский или европейский. Маленькая, заставленная полками с книгами и цветущими растениями комнатка выглядела довольно уютной. Однако в ней было слишком жарко.
— Господин Таба, когда отношения заканчиваются, вполне естественно появление травмирующих переживаний… смятения… противоречивых эмоций… — Психотерапевт задумчиво посмотрел в окно с таким видом, будто ему впервые приходилось иметь дело с подобными понятиями. — Мне бы хотелось, чтобы после нашей встречи вы уяснили для себя следующее: то, как вы реагируете на происходящее, идеально соответствует вашей ситуации. Это совершенно нормально.
Таба поднялся.
— Вы не против?
— Против чего?
— Если я открою окно.
— Я предпочитаю держать его закрытым, чтобы до клиентов не доносились звуки из внешнего мира и они не чувствовали…
— Знаете, вашего сегодняшнего клиента совсем не трогают звуки автомобильных клаксонов. Итак, вы не против?
— Да, пожалуйста.
Глядя на улицу, Таба вдохнул холодного воздуха. Интересно, подумал он, была ли замечена и как-то оценена эта его мини-истерика. Где-то внизу, на оживленном перекрестке, светофоры управляли движением постепенно слабеющего транспортного потока. Через дорогу, возле правительственного здания, собралась небольшая группка митингующих с плакатами — то ли в знак протеста против чего-то, то ли, наоборот, в знак поддержки чего-то. Деревья, растущие вдоль улицы, чернели пока голыми ветками. Энергичное сегодня утро.
— Господин Таба, я знаю, что этот опыт может оказаться для вас довольно неприятным. — Психотерапевту наконец удалось вновь изобразить прежнюю мягкую улыбку. — Но я попробую привести в норму ваши сегодняшние переживания. И знайте, все ваши чувства типичны. Что бы вы ни испытывали — облегчение, отчуждение, обиду, вину…
Таба сел обратно в кресло.
— Почему я должен чувствовать вину?
— Я не имею в виду, что вы должны испытывать какие-то определенные чувства. Я просто пытаюсь донести до вас мысль, что процесс расставания, для которого, конечно же, характерны свои критические точки и моменты разногласий, редко является результатом одного-единственного события. И редко возникает по вине одной стороны. Подобные ситуации часто развиваются годами, и важно знать, что в итоге оба совершенно закономерно оказываются на разных ступеньках своего жизненного пути.
— На разных ступеньках? То есть для моей жены было естественным трахаться с моим напарником?
Психотерапевт несколько мгновений покусывал губы. Конечно, Таба ничего не знал об этом докторе, однако распознать салагу был способен.
— Господин Таба, я просто пытаюсь подчеркнуть, что вам не стоит винить в произошедшем только себя…
— Черт, я же сказал, я и так знаю!
Психотерапевт, вымучивая очередную улыбку, щелкал кнопкой ручки.
— Вы сожалеете, что пришли сюда?
— Я получил на это прямой приказ начальника отдела, — сказал он, доставая сигареты.
Он протянул пачку психотерапевту и тут же закурил сам, не давая тому шанса возразить, что здесь не курят.
— Это очень смешно… Мой напарник трахает мою жену, я из-за этого расстраиваюсь, а теперь еще сижу у мозгоправа. У жизни отличное чувство юмора…
Психотерапевт пододвинул к нему пустой стакан — для пепла, а Таба уставился на горящий кончик сигареты, время от времени покачивая головой. Доктор застыл в ожидании.
— Итак, — наконец спросил Таба. — Сколько времени это займет?
— Каждый сеанс длится один час.
— А сколько их всего?
— Я понимаю, что вы хотите знать точно. Но терапия требует времени.
Когда психотерапевт начал разглагольствовать о стратегии дистанцирования и ошибочности взаимных упреков, Таба его уже не слушал.
Он вновь думал о дочери. Прочитав книгу о влиянии развода на детей, он представлял возможный исход в случае собственного развода — в книге это описывалось такими словами, как отрицание, отказ, гнев, реагирование, триангуляция и проекция. Значений большинства из них он не знал, однако понимал, что разлука с ним расстроит Хосико. Ему хотелось уберечь ее от этого, но не в его силах было изменить случившееся. Того, что наделали Хосико и Ивата.
Ивата.
Это имя вызывало у него во рту неприятный привкус. Задумывался ли когда-нибудь Ивата о том, как это повлияет на ребенка? Не говоря уже о чувствах Клео и Ниины. Таба всегда считал, что у него идеальная семья. Так почему Ивате так легко удалось ее разрушить? И как ему могло не хватать такой женщины, как Клео? Она была невероятно яркой. Однажды, на одной из вечеринок, он даже подумал, что влюблен в нее. Однако идея пригласить Клео на свидание, не говоря уже о том, чтобы прикоснуться к ней, казалась ему совершенно дикой. Как такое вообще пришло ему в голову?
Таба вытер лоб трясущейся рукой. Он покрылся потом, несмотря на холодный воздух, наполнивший комнату. Психотерапевт все еще говорил, кивком головы акцентируя самые важные мысли своего дорогостоящего сеанса.
Что за херня…
Таба затушил сигарету. Он прекрасно понимал, что с ним происходило — морочил себе голову, занимаясь бессмысленным самокопанием.
Ивата никогда бы этого не сделал. Что особенного нашла в нем Хосико? Таба не переставая задавал себе вопросы, на которые невозможно найти ответы. И постоянно думал об Ивате. Не о реальном Ивате, не о человеке с мышцами, волосами и кровью, а об образе, созданном кривыми зеркалами — отражающими и подчеркивающими каждый недостаток Табы.
В каждой черте характера, в каждой клеточке тела Иваты Таба чувствовал превосходство. Любая особенность этого человека превращалась в его глазах в нечто недостижимое. Он много раз видел Ивату в раздевалке полицейского участка Тёси, но никогда не смотрел на него как на мужчину.
Рядовой коп — такой же обычный, как синие скоросшиватели на полках, шкафы с вещдоками или вкус плохого кофе из автомата. Однако поведение Хосико заставило его думать об Ивате как о мужчине. Ива-та ниже его ростом, он язвителен и имеет привычку действовать быстро и решительно. Очевидно умнее. И даже обладает некоторой элегантностью.
Таба — высокий, что большая редкость для японца, — в его семье даже шутили о неизвестных монгольских предках. Что увидела в Ивате Хосико, чего не видела в самом Табе? Может, он был слишком тупым и грубым. Возможно, ему недоставало нежности или он не проявлял к жене достаточной привязанности.
Таба догадывался, что если он решится посмотреть фактам в глаза, то поймет, что жена больше его не любит. Более того, возможно, ненавидит. Он даже был способен понять, почему Хосико так поступила. Но его напарник?
Теперь ему казалось, что Ивата в последнее время и правда был не в себе. С появлением ребенка Ивата стал замкнутым, раздражительным и некоммуникабельным. Уже год как. Он почти никогда не отвечал на простые вопросы коллег о доме, ребенке и планах на будущее. Не поддерживал шуток о ворчливых женах. Но, несмотря на это, Таба никогда не сомневался в том, кем на самом деле для него был Ивата, — его напарником. Это была данность. Да, они никогда не делились секретами и не были вместе под пулями. Их нельзя было назвать друзьями. Однако их сближало нечто большее, чем просто публичные обязательства и служебные проблемы. Ивата прикрывал его. Бился с ним бок о бок. В самых отчаянных ситуациях травил анекдоты. И хотя они не соглашались друг с другом почти ни по одному вопросу, делили на двоих одну глубокую привязанность — рабочие будни. И автомобиль, стол, комнату для допросов… Практически все звенья работы требовали их совместных усилий, подобно батарейкам в игрушке.
Но это прежде. В какой-то момент Ивата перестал быть его напарником.
Таба думал о жене.
Кто знает, любил ли он еще Хосико — он уже давно перестал размышлять об этом. Но то, что Ивата мог запасть на его жену, ему даже в голову не приходило — ведь тот женат на красивой американке с зелеными глазами. Так что он нашел в тощей и угрюмой женщине из их захолустья?
Табу до сих пор удивляло, что он почти не испытывал ревности. Но вот что действительно вызывало в нем страшное отвращение, так это то, что Ивата разрушил его привычную жизнь. С шутливой болтовней в офисе, остротой ощущений во время допросов, чувством удовлетворения от закрытого дела, размеренностью существования.
Очевидно, кого-то из них теперь переведут на другой участок. И вряд ли им станет Ивата — один из лучших детективов, не говоря уже о том, что не Ивата, а Таба устроил скандал в офисе. И даже пытался ударить Ивату, хотя это выглядело крайне неубедительно.
— Надеюсь, вы не станете скрывать от меня…
— Знаете что? — Таба прервал собеседника на полуслове. — Главное, что я чувствую, — это желание отомстить. Так и запишите. Но не беспокойтесь, я не стану ему ничего делать — напарнику то есть, да и ей тоже. Что случилось, то случилось. Но я нестерпимо хочу, чтобы с ним случилось что-нибудь ужасное, понимаете? И тогда я приеду, чтобы насладиться каждым моментом происходящего. Вот, собственно, и все, что я хотел вам сказать.
Наступило долгое молчание, которое прервал звонок телефона Табы. Психотерапевт попытался протестовать, однако Таба поднял палец, призывая его замолчать.
— Да, шеф?
— Таба, вы где?
— Я на сеансе.
— Вы еще не слышали?
— О чем?
— Об Ивате. Мне нужно, чтобы вы прямо сейчас отправились к маяку.
При упоминании имени Иваты мгновенный, подобно фотовспышке, приступ ярости охватил Табу. Его бесило и то, что Моримото знает о его унижении, и то, что Моримото наверняка думает, что Та-ба будет вести себя, как будто ничего не произошло. Или же шеф ожидает, что он изольет ему свою душу. Таба сжал пальцами переносицу. Ему так и хотелось проорать: «Да пошел этот Ивата на хер». И добавить: «Надеюсь, это труп Иваты валяется там в скалах». Ему очень хотелось гаркнуть: «На хер вас всех, и Ивату, и полицейский участок Тёси, и терапию, и самого Моримото».
Но Таба просто вздохнул:
— К маяку… Еду.
Через час с небольшим он остановился на парковке возле маяка Инубосаки. Территорию вдоль бухты огораживала полицейская лента. Люди в форме удерживали журналистов на расстоянии, не делая исключения даже для токийских телевизионщиков. Поодаль стоял шеф Моримото, глядя на бьющиеся о берег волны. Он с самым серьезным видом подозвал к себе Табу.
— Шеф.
— Таба.
— Что у нас есть?
— Ивата. Тебе нужно с ним поговорить.
— О чем? Вы же знаете, что случилось между нами. Нам не о чем говорить.
Моримото указал на карету скорой помощи, стоявшую у края обрыва, где завернутый в одеяло сидел Ивата — с открытым ртом и лицом, лишенным всякого выражения. Табе доводилось видеть немало людей и на кушетке скорой помощи, и находившихся в состоянии шока. Но такого — никогда. Казалось, что Ивата напялил на себя какую-то дурацкую маску.
Внезапное осознание очевидности происходящего обрушилось на него с чудовищной силой.
— А где Клео? Где ребенок?
— Она сказала ему, что хочет прогуляться. — Моримото покачал головой и сплюнул.
— Прогуляться… И?
— Судя по всему, ее сильно напугали. Она была с ребенком.
У Табы свело желудок. Он уже начал понимать, что произошло, но отказывался в это верить. Ведь он никогда особо не отличался сообразительностью — может, и на этот раз он все понял не так?
— Что в-вы сказали?
Ветер свистел в ушах, на губах чувствовался привкус соли, и чайки будто насмехались над ними. Журналисты за полицейской лентой изо всех сил пытались хоть что-нибудь разглядеть и все царапали и царапали в своих блокнотах. Завтра утром тысячи и тысячи людей купят их слова, которые расскажут им очередную историю — одну из множества подобных.
Моримото указал на скалу под маяком.
— Таба, сюда приходят два типа людей. Вы знаете какие. А Клео явно не была туристкой.
— О, черт!
— Поговори с ним. Вы когда-то были друзьями.
— Думаю, что я должен… должен следовать процедуре, — сказал он, поглядывая на Ивату, лицо которого в свете ламп скорой помощи становилось то розовым, то синим.
— Процедуре? О какой процедуре вы говорите? Ребенку было всего десять месяцев, мать твою! — произнес Моримото и, закрыв глаза, добавил: — Будем надеяться, что грядущий мир искупит грехи мира нынешнего.
* * *
Ивата открыл глаза. Ему потребовалось немало времени, чтобы понять, где он находится. На подушке, которая лежала рядом, он увидел длинную прядь волос.
Клео?
Нет, волосы были темными. На другой стороне кровати, отвернувшись от него, спала Сакаи. Она не издавала ни звука. И излучала спокойствие. Ивата машинально потянулся и коснулся ее обнаженного плеча. Оно дрогнуло, и по коже побежали мурашки, нежные и шероховатые, как океанское дно. Не надо было этого делать — он отдернул руку.
Почувствовав это движение, Сакаи повернулась к нему лицом. Ее глаза метались по его лицу в попытке поймать его взгляд.
— Извини, — пробормотал он.
Она на мгновенье задержала взгляд на его губах, а затем одним махом сбросила одеяло. В ее глазах застыло желание. Ивата стиснул зубы, когда она, ухватившись за его больные плечи, попыталась его оседлать.
— Сакаи, — хрипло выдавил он.
Она прижалась к его лицу небольшими грудями, чтобы он не мог говорить, и сжала его член.
— Прекрати!
Она сидела на нем верхом, не произнося ни звука, а он ошарашенно пялился на нее. Ее лицо не выражало ни единого чувства, обнаженное тело покрывали бесчисленные рубцы, словно пластилиновую фигурку — отпечатки пальцев ее создателя, а ноги все еще хранили желтовато-синюшные следы ушибов. Сакаи, продолжая все так же бесстрастно смотреть на него, начала двигать телом в нужном ей ритме.
Ей не потребовалось много времени. Ее тело конвульсивно сжалось, а потом она закашлялась.
Она слезла с Иваты, и он увидел свой пенис — блестящий и слегка окровавленный. Сакаи накрылась одеялом и отвернулась. Так они и лежали.
