Послесловие
О том, что побудило меня написать «Последние дни Нового Парижа»
Осенью 2012 года издатели переслали мне письмо, написанное от руки. Автором была женщина, о которой я не вспоминал много лет. Я знал ее немного, когда мы оба были студентами одного и того же учебного заведения, хотя и учились на разных факультетах. Прошло почти два десятилетия с тех пор, как мы разговаривали в последний раз. Сперва я даже не вспомнил ее имя.
Но потом онлайновые поиски освежили мою память и заполнили пробелы. Когда я с ней познакомился, она изучала историю искусств и, как выяснилось, занялась преподаванием этого предмета в университетах Европы, специализируясь на модернизме. В конце 90-х, насколько я смог убедиться, она получила некоторую известность благодаря короткой серии совместных выступлений с учеными и философами – это было что-то среднее между перформансами и авангардными провокациями с названиями в духе «Не река, но эстуарий: Как вести “Аврелия” вверх по течени(ю/ям)» и «Что было, чего не было – все теперь застыло». Я не смог найти никаких подробностей или описаний любого из этих событий.
Примерно в 2002 году ее онлайн-след иссяк. Казалось, она исчезла. И вот теперь ко мне попало ее письмо.
Сообщение было кратким. Она прочитала одну из моих статей, касающуюся сюрреализма, и вспомнила, что я интересовался этим движением. Исходя из этого, по ее словам, она связывалась со мной от имени кого-то, кто очень хотел встретиться со мной и с кем, в свою очередь, мне будет интересно поговорить – она была в этом уверена. По ее словам, шанс был абсолютно уникальный, потому что «некоторые двери открываются лишь изредка и ненадолго».
Она дала название отеля в Фаррингдоне, номер комнаты, дату и время (менее чем через две недели), велела принести блокнот – и все.
Сам не знаю, почему я не выкинул сообщение из головы. Наверное, главная причина – любопытство… За годы я получил немало эксцентричных приглашений, но ни одного, в котором сквозила бы такая смутно-агрессивная срочность. Так или иначе, посомневавшись какое-то время, я – удивленный собственным поступком – решил, что уйду, как только мне хоть что-нибудь не понравится, и прибыл в старый, но не захудалый отель. Я постучал в нужную дверь в назначенное время.
К моему изумлению, открыла ее не моя знакомая, а пожилой мужчина. Он шагнул в сторону, впуская меня.
Незнакомцу было за восемьдесят, но он держался очень прямо, не облысел и не поседел до конца, а еще был худощавым и сильным на вид. Его одежда, чистая, выцветшая и потрепанная, выглядела необычайно старомодной. На протяжении часов, которые мы провели вместе, он глядел на меня с неизменным подозрением.
Я спросил о своей знакомой, и мужчина, нетерпеливо покачав головой, ответил раскатисто, по-французски: «Ç’est seulement nous deux». Мы были вдвоем.
Мой французский плох, но понимаю я гораздо лучше, чем говорю, и, как выяснилось, этого было вполне достаточно.
Я представился, старик кивнул и, неприкрыто игнорируя вежливость, не ответил тем же.
Он указал мне на единственное кресло в номере, убрав из него свою сумку. Памятуя о его возрасте, я не решался сесть, и он опять нетерпеливо взмахнул рукой в сторону кресла, так что я подчинился – а он на протяжении последующих часов почти все время стоял, иногда ходил из угла в угол, иногда переминался с ноги на ногу, ни на миг не утрачивая беспокойной энергичности. Когда он все-таки присаживался на угол заправленной кровати, это длилось недолго.
По его словам, он понимал, что я писатель, который интересуется сюрреализмом и радикальной политикой, и в связи с этим ему хотелось рассказать мне некую историю. Я признал, что сказанное – правда, но предупредил, что меня ни в коем случае не назовешь знатоком истории сюрреализма. Я сказал ему, что есть много людей опытнее меня, и, возможно, он и моя знакомая должны поискать кого-то из них.
Старик одарил меня хладнокровной улыбкой – я тогда еще не знал, как редко он улыбается.
«Elle a déjà essayé», – сказал он. Она уже попыталась. Я был, по его словам, четвертым человеком, с которым она связалась, а время поджимало, хоть я и не понял, какому странному графику они оба следовали. Он немного помолчал. Итак, я был лучшим из вариантов, какие она сумела предложить, и теперь моя работа заключалась в том, чтобы слушать, делать заметки и в конечном счете поступить с его рассказом так, как я сочту наилучшим.
Старик подождал, пока я подготовлюсь, достану ручку и бумагу. Я принес телефон, чтобы записать разговор, но он покачал головой, и я его спрятал. Приводя в порядок свои мысли, старик взмахнул руками, как будто рассекая что-то в воздухе перед собой, и начал:
– Ваш Париж – это старый Париж. В Новом Париже все было по-другому. В новом Париже жил-был один юноша. Однажды он глядел вниз. Была ночь. За стеной города, превратившегося в руины, стреляли нацисты.
Так начались тридцать девять экстраординарных – и это не преувеличение – часов, переменивших всю мою жизнь. На протяжении этого времени, без перерывов на сон, делаясь все более уставшим и бессвязным, подкрепляясь чипсами, шоколадом, водой и скверным вином из мини-бара, старик рассказал мне о последних днях Нового Парижа, и эту историю вы только что прочитали.
В своем рассказе он использовал passé simple и imparfait: он выражался чрезвычайно двусмысленно относительно того, выдуманная это история или нет, хотя его описания сути города, его истории, а также рассказы об улицах и пейзажах Нового Парижа были необычайно яркими. Время от времени он, поколебавшись, забирал у меня блокнот и рисовал иллюстрацию того, что описывал. Эти наброски по-прежнему у меня. Он не был художником, но время от времени рисунки помогали мне представить, о чем шла речь. И очень часто они пробуждали во мне воспоминания о каких-то других рисунках, стихотворениях или отрывках, и я забирал блокнот, рисовал сам и спрашивал: «Все верно? Это выглядело так?» Иногда, много позже, я возвращался к своим книгам в поисках источника, который, как мне казалось, я мог бы вспомнить. Здесь я воспроизвел те из моих эскизов, которые, по его словам, оказались наиболее точными.
За время, которое мы провели вместе, он трижды приносил собственные дневники. Потрепанные, древние, испачканные в крови, грязи и чернилах. Он не позволял мне читать их полностью, но показывал некоторые разделы, некоторые датированные записи, сделанные корявым почерком по-французски, и позволял копировать фразы или даже другие эскизы (которые явно рисовал кто-то другой).
Старик был крайне убедительным рассказчиком, но ему не хватало собранности. Я был очарован и захвачен повествованием. Он говорил сосредоточенно, без колебаний, но – явно ощущая чрезвычайно сильное давление времени – продвигался слишком быстро, и я не успевал делать заметки, которые приходилось на ходу переводить на английский. Он рассказывал о событиях не по порядку. Он возвращался к тому, о чем уже говорил, чтобы добавить забытые подробности. Иногда он противоречил сам себе или метался между историческими предположениями и кажущейся уверенностью. Он мог отвлечься и углубиться в размышления или объяснения какой-то частности Нового Парижа, которая неизменно оказывалась чрезвычайно увлекательной, но была лишь косвенно связана с главной историей.
Говоря о самом Новом Париже, он описывал его с мучительной своеобычностью, как будто вспоминая сновидение. Повествование о событиях, предшествующих С-взрыву, о Марселе и вилле Эйр-Бел, звучало иначе. В этой части истории он пересказывал то, что узнал от других людей, восстановил по крупицам – это был результат расследования, незаконченного и полного дыр, которые мне предстояло усердно, проведя немало изысканий, восстанавливать в меру своих возможностей.
Сперва старик безапелляционно запретил прерывать его рассказ. Позже, особенно ночью, когда я вздрагивал и приходил в себя, заслышав гудок автомобиля или шаги одинокого пешехода на улице (мы не задернули шторы), стоило мне поднять руку, чтобы попросить разъяснение, предложить источник какого-нибудь описанного им манифа, уточнить историческую деталь, он относился к этому более терпеливо. Я задавал вопросы, на которые мой собеседник мог ответить, и наш разговор превращался в череду экскурсов, иной раз на час или больше, прежде чем мы возвращались к главному – путешествию Тибо и Сэм по руинам Нового Парижа.
Этот человек так и не назвал мне своего имени, и я не стал его спрашивать.
Он всегда говорил о Тибо в третьем лице, даже показывая мне дневники. Ну, разумеется, я постепенно пришел к выводу, что Тибо – это он. В своих заметках я исходил из этого предположения.
Осознав это впервые, я испытал потрясение. Я спросил себя: если этот человек – и впрямь Тибо, говорит ли он правду?
История, конечно, была абсурдная. Однако пока я сидел в дешевом кресле, усталый, и слушал собеседника, который повествовал о битвах не на жизнь, а на смерть, и снаружи доносился шум лондонского ночного движения, все это не казалось абсурдным. Оно казалось сперва возможным, потом вероятным и, в конце концов, правдоподобным. Человек, спасшийся из Нового Парижа, описывал мне былые битвы.
Но как он оттуда сбежал? И как попал сюда? Мне не хватило духу спросить. Я был слишком труслив или слишком почтителен – в общем, не знаю, но свой шанс я упустил.
Сейчас мне трудно восстановить все детали, но я, кажется, думал, что это всего лишь первая глава. Что история Тибо и Сэм, а также неполная и невнятная предыстория, связанная с виллой Эйр-Бел и тем, как возник Новый Париж, – всего лишь первая часть более длинного повествования; я думал, он расскажет мне больше о последующих годах и, возможно, подробно опишет другие места в том мире, оскверненном искусством и демонами.
Но на второй день он стал более взволнованным, более беспокойным и говорил все быстрее и быстрее. Он спешил дойти до конца своего повествования о том времени, которое, как выяснилось, не было последними днями Нового Парижа.
Когда он наконец покончил с этим – с явным облегчением, – я позволил себе встать, пойти помочиться впервые за долгое время. Не уверен, но, кажется, припоминаю, что слышал из уборной, как скрипнула дверь, открываясь и снова закрываясь.
Так или иначе, когда я вернулся в спальню, старик и его сумка, его дневники исчезли, оставив мне бесчисленные страницы моих собственных каракулей, тоску, волнение, глубокую растерянность и гостиничный счет.
Я больше никогда его не видел. И даже с помощью дорогостоящего частного детектива мне так и не удалось отыскать знакомую, которая нас свела. В моем распоряжении были только мои заметки и цель, которую мне – явно, хоть и без слов – поставили. Пришлось изрядно потрудиться, но в конце концов я попытался представить результат в этом издании.
То, что я написал – а люди, которые обратились ко мне, совершенно точно знали, что я это напишу, – представляет собой тщательным образом подготовленную выжимку из обширных заметок, которые я сделал, выслушивая торопливое повествование старика в гостиничном номере. Кое-где я заполнил пробелы, иной раз пришлось даже исправлять его ошибки по итогам собственных изысканий. Опять же я уверен, что в этом и заключалась отведенная мне роль.
Возможно, некоторые читатели сочтут неприличным то, что я не ограничился скупым и беспристрастным, даже дословным репортажем о том, что мне рассказали. Им могу сказать одно: я в первую очередь писатель, и женщина, которая со мной связалась, а также старик, который мне все это поведал, были в курсе относительно моей профессии. Возможно, они и впрямь воспользовались тем вариантом, какой удалось найти; возможно, они предпочли бы настоящего репортера, но нельзя исключать, что они хотели для этой истории художественной обработки, которая наделила бы ее напором, свойственным литературным произведениям и родственным тому, который явственно ощущался во вступлении старика. Я назвал эту историю «новеллой» ради приличия, чтобы оправдать ту форму, в которую ее облек. Не знаю, одобрили бы они такой шаг или нет.
Я также добавил раздел со ссылками. Приводя в порядок свои заметки и пытаясь хоть отчасти понять силу, которая наделила мощью С-взрыв, я потратил очень много времени на отслеживание первоисточников манифов, описанных стариком. Многие из них, конечно, имели весьма очевидное происхождение. О том, откуда взялись другие, он рассказал мне сам, часто ссылаясь на познания «Тибо». В некоторых случаях мне удалось включить его объяснения в текст; все прочее вошло в примечания. Происхождение нескольких манифов он не раскрыл – возможно, по незнанию.
В ходе нашей беседы он упоминал множество других явлений и оживших манифов, и кое-что мне удалось опознать или идентифицировать позже – все соответствующие сведения были записаны и вошли в черновик городской истории, демонологии, манифологии, то есть в мой проект энциклопедии Нового Парижа. Здесь о них речь не идет, потому что в этой истории они упоминаются лишь мельком. Все его небрежные описания я слушал, затаив дыхание, явственно осознавая, насколько этот разрушенный войной и наваждениями город кишел жизнью. Исследователь Нового Парижа мог бы повстречать спускающихся по лестницам обнаженных женщин или раздетых невест, композиции Эмми Бриджуотер из темных линий, ночных котов Элис Рахон. Его рот и глаза атаковали бы бабочки, словно отголосок «Крылатого домино» Роланда Пенроуза. Его часы могли бы растаять. За ним явилась бы мумия с лошадиной головой, сотворенная Вильгельмом Фредди; или платье Рейчел Баэс с подолом, подернутым рябью; или суетливый стул с женскими ногами, творение Зелигмана; лебединая шея с ногами танцора; маниф Тейге. Он мог бы увидеть, как многослойные люди Пикабиа проползают друг через друга или как затаскивают нечто изнуренное, живое и красное в жатвенную машину Айлин Агар. Может, по его тропе проползет священник, маниф из фильма Жермен Дюлак. Может, он столкнется с девочкой в лохмотьях, созданной Лиз Дехарм. Поохотится на животных-скелетов Вольса. Соберет урожай с мясных деревьев, что растут посреди тротуаров. Спрячется от излучающих темную энергию солнцеподобных существ Ли Миллер и Мана Рэя.
Я надеюсь, что суть ясна. Улицы Нового Парижа переполнены.
Из тех манифов, что упоминаются в этом повествовании, есть, я уверен, многие, которых мне не удалось идентифицировать. Если я правильно понимаю, то природа С-взрыва такова, что основная часть его результатов случайна, при этом воплощаться в жизнь могут работы неизвестных художников – то есть, принимая во внимание отношение сюрреалистов к искусству, кого угодно. Этих манифов я бы ни за что не смог опознать. Других манифов я мог не заметить в процессе рассказа. Были также существа, которые, я уверен, происходят из работ, которые я видел, но не смог вспомнить или отследить. Кто-то более осведомленный в искусстве, чем я, может заполнить пробелы.
Литература по сюрреализму, конечно, обширна – существует слишком много отличных книг, чтобы перечислить больше, чем их малую долю. Помимо огромной стопки томов с репродукциями, нескольких словарей и энциклопедий сюрреализма, коллекций его манифестов и текстов, несколько книг, которые я нашел особенно полезными в придании Новому Парижу его облика в соответствии с описаниями и в идентификации манифов, включают: «Утреннюю звезду» Майкла Леви (Michael Löwy’s Morning Star); сборник «Черный, коричневый и бежевый: Сюрреалистические тексты, порожденные Африкой и Диаспорой» под редакцией Франклина Роузмонта и Робина Келли (Franklin Rosemont and Robin Kelley’s edited Black, Brown & Beige: Surrealist Writings from Africa and the Diaspora); сборник «Сюрреалистки: Международная антология» под редакцией Пенелопы Роузмонт (Penelope Rosemont’s edited Surrealist Women: An International Anthology); сборник «Сюрреализм против течения» под редакцией Майкла Ричардсона и Кшиштофа Фиалковски (Michael Richardson and Krzysztof Fijałkowski’s edited Surrealism Against the Current) и сборник «Рука с пером: Антология сюрреализма в период оккупации» под редакцией Анн Верне и Ричарда Уолтера (Anne Vernay and Richard Walter’s edited La Main à plume: Anthologie du surréalisme sous l’Occupation).
Понятия не имею, отчего старик и женщина хотели, чтобы я рассказал историю Нового Парижа. Мне каким-то образом кажется уместным, что значительное число манифов родом из произведений искусства, которые в нашем мире появились после даты, когда в их мире случился С-взрыв. Что это может говорить об отношениях между нашими реальностями? Что некоторые образы настойчиво желают родиться независимо от непредвиденных обстоятельств и временной шкалы, что существуют силы, способные наделить эти образы плотью и кровью, пересекающие то, что могло бы показаться непреодолимыми барьерами онтологии, оставляя следы или стирая их? Я не знаю.
Через три недели после встречи в отеле я сидел в кафе в Степни, обдумывая случившееся. Я случайно взглянул вверх, прямо через витрину, на человека, который стоял снаружи и сквозь стекло смотрел на меня. То есть я решил, что он смотрит на меня. Я не могу быть в этом уверен. На полках витрины была выставлена еда, и с того места, где я сидел, яблоко загораживало лицо незнакомца. Я видел только все прочее – пальто, шляпу. Он не шевелился. Яблоко скрывало его глаза, нос, рот. И все-таки я думаю, что он пристально глядел на меня.
Я наконец-то перевел дух, и тут он ушел – слишком быстро, чтобы я успел разглядеть его лицо.
Возможно, некое понимание природы манифов Нового Парижа, источника, порождающего искусство со всей его мощью, а также того, как именно его образы могут воплощаться в жизнь, поможет нам в будущем.
В любом случае раз уж мне поведали историю Нового Парижа, я просто не мог не рассказать ее вам.
