Город у реки (Memoriam)
Дядюшка Тойво не очень любил окраины города. И не видел в этом ничего странного.
Запанской, зажатый между Самаркой и путями вокзала с локомотивным депо, развалился после Волны, лежал в руинах больше двадцати лет и до сих пор смердел илом и утопленниками.
Ташкентская, тянущаяся от Ново-Садовой почти до ТЭЦ, с ее полуразвалившимися или вообще стертыми из жизни многоэтажками, полюбилась крылатым огромным убийцам, объявившим улицу своей охотничьей территорией. А патроны дядюшка Тойво экономил, особенно крупнокалиберные для штуцера, найденного в доме на какой-то из просек.
Зубчаниновка, разбитая, как клумба, на тысячи неровных кусков земли, увенчанных еще более разномастными домами, пахла странной и опасной жизнью, где человеческого иногда не находилось вообще. Когда-то ее называли цыганским поселком, и дядюшка Тойво порой хотел увидеть на ее темных кривых улочках тех самых, разноцветных и странноватых обитателей.
Заводское шоссе, начинаясь от Прогресса, убегало к Южному мосту, где водились совершенно немыслимые по размерам твари и гнило огромное количество машин. Там, в старых цехах заводов, превращенных в базы, оптовки, снова базы и еще раз базы, водилось что угодно, кроме нормальных людей.
Чересчур много воровали, чересчур много забивали… убежища, выстроенные в СССР на окраинах, превратились во что угодно, кроме самих себя. Сколько людей, работавших на еле-еле, но дышащих предприятиях промзоны, пытались добраться туда, сколько добирались и надеялись?..
Дядюшка Тойво не любил окраины, но не любить и делать там дело – две большие разницы. Он прошел их все, от начала и до конца, от асфальта до серого пыльного грунта, от редкой тротуарной плитки до склизко-топких берегов Самарки, от Земеца и до Смышляевки.
Видел желтые костяки, обточенные мышами и крысами, сухих желтых мумий, не сумевших выбраться из-за вставших намертво старых запорных механизмов, ублюдочных недочудовищ, изменившихся до неузнаваемости и ни капли не напоминающих людей. Раскидывал грозди маленьких черепов, ища в лабиринте старого бункера монстра, шившего из детской кожи кукол, развешенных по стенам. Не из-за справедливости или мести, стучащей в горящем сердце. Дядюшку Тойво наняли местные бугры, опасаясь за исход рабочей силы.
Но больше всего рыжий финн не любил Товарную. Ему не нравилось в ней все:
Вытянутые мертвые гусеницы фур и рефрижераторов
Нелепое и дешевое нагромождение быстрых, тяп-ляп, офисных зданий
Несколько стай местных псов, совсем даже не гнилых и пропавших только из-за крыс
И выжившие людишки, сбившиеся в несколько кланов, жадных до одури
И ни за что не согласился бы узнать о ее прошлом хотя бы немного. Но сатанинский левый глаз его не спрашивал. Даже сейчас, мешая следить за площадью внизу, неумолимо тянул начинавшимися покалываниями, готовясь бросить в черный омут, прореживаемый красными молниями, чтобы дать вынырнуть в больном, до стеклянной рези внутри, прошлом.
Дядюшка Тойво очень надеялся на что-то другое в его собственном кинотеатре, ведь Товарную с окрестностями ему уже довелось видеть. И ничего интересного для себя он не нашел…
…Жизнь штука смешная. И часто грустная. Люди пишут, снимают, рисуют что-то, передающее неуловимое ощущение ее живой эмоции. И это правильно, куда без такого?
Другое дело, когда видишь это «что-то» не в галерее, не на премьерном показе, не между строк книги. А просто рядом. На самой обычной улице.
Улицы всегда разные. Невский, к примеру. Кто не знает Невский? Все знают. Кому-то Невский это как магнит, тянущий и манящий к себе. Да-да, так оно и есть, Невский лицо Питера, а Питер, сами понимаете, стоит того… Ну, чего-то того, такого, понятного не всем. Ведь сырой туманный Питер романтичен, высокодуховен и просто богемен. А уж Невский…
Другой или другому куда ближе Тверская, если честно. Не, на Невском достаточно яркого и интересного, а его Казанский просто прекрасен, и лучше Казанского совершенно точно собора нет. Даже если рядом высится Исакий с его золотым огромным куполом. Но Тверская, как и Маросейка, Пречистенка, Крымский вал, все равно ближе и роднее гораздо большим, чем любители города святого Петра.
Только все это парадное, красивое, туристическое. А многие знают улицу Героев Хасана в Перми, Индустриальное шоссе Уфы, новороссийскую Шоссейную? Кто живет – точно знает. А ведь именно они, эти убитые странные и длинные-длинные улицы, кормят, одевают и обувают. Но то ладно.
Любой город живет по расписанию. Город же не просто прямо-ровные или вычурно-кривые улицы, коробки из кирпича, бетона, стекла, дерева и еще каких-то стройматериалов, включая переработанный мусор. Это люди. И их расписание.
Если возвращаться домой в одно и то же время, проезжая по Товарной, веришь этому.
Она божественно прекрасно курит. Даже на ходу, устав после рабочего дня. Её «божественно» и «прекрасно» подтвердит любой встречный. Любой, ровно в семнадцать с половиной, каждый день, когда, грея заждавшиеся машины, недовольно топчутся на месте, куря «на дорожку» на парковке. Именно тогда можно поклясться на Библии, принести присягу на крови или дать зуб, кому что по душе.
Она идет со стороны моста по уставшей, пахавшей, как лошадь, принимая на свой асфальт фуры, «газели», самосвалы и орду легковушек, с семи до шести, рабочей Шоссейной. Плавно, не торопясь, наплевав на все вокруг. Просто движется себе вперед, к ежевечернему нарушению ПДД по проклинающей легковушки, тягачи, самосвалы и фуры улице. Автобусы здесь редки, и улица может их любить, кто знает?!
Она переходит через серый и уже дряхлый асфальт так же ровно. Ее пропустит даже женщина за рулем, самое нахальное и не уважающее женщин-пешеходов создание. Возможно, дорога переходится не менее божественно.
Она не красавица, не молода, не смахивает на Монику Беллуччи, чтобы ее пропускали не менее наглые и срать хотящие на всех пешеходов водители-мужики. Но сигарета дымится волшебным едва уловимым шлейфом, а балетно-гимнастическая «шишка» на голове напоминает про классную в школе. И любой автомобиль не свистит рассерженными тормозами.
Грустно лишь одно. Она может курить просто божественно, femme fatale of long-long-street, молчаливое синтоистское божество Товарной, дымящее своим Kiss-ом с ароматом зеленого пластикового яблока. Но Божество не может жить здесь. Просто не может. Это и грустно…
Дядюшка Тойво, просматривая такое вот кино, даже начинал порой грустить и подумывать вырезать глаз. Или выжечь.
