ГЛАВА 29
В глазах богини печаль.
А я не понимаю. Или…
Если одни нашли путь, то и другие…
И выходит, мы имеем дело с этими самыми тхуга… или нет? Все куда сложнее. А я вот лежу на теплом полу и разглядываю смуглую физию инквизитора.
— Знаешь, — произнес он этак, доверительно, — а я уже начал опасаться, что мы отсюда не выберемся…
— Я видела, как это было…
— Что?
— Все.
— Все — это слишком много…
Статуя… Я вытирала пыль и чистила ее особым порошком, который научила готовить бабушка. А ту — ее бабушка, и в ювелирной лавке наверняка за голову взялись бы, узнав, из чего он делается, но…
Статуя сияла. Пол блестел.
А я… я была немного другой. Получается, мой предок, попав в колонии, сумел увидеть нечто большее, нежели обилие золота и людей, не способных это золото удержать. И вглубь страны он направился, пытаясь обнаружить…
Мою прабабку?
Или того, кто способен поделиться силой? Интересно, что бы он делал, окажись она мальчиком? Или… усыновить всегда можно.
Я вздохнула и поднялась.
Потрогала голову, которая слегка гудела, пытаясь справиться с новообретенным знанием. И главное, совершенно не понятно, что делать дальше. Хотя… Я огляделась. Раз уж здесь…
— Воды принеси, — я сунула ведро Вильгельму, который стоял у стеночки с видом пренезависимым. — Вон там дверь, видишь…
— Здесь и вода имеется?
Имеется. И вода, и холодильные комнаты, где работает заклятье стазиса, установленное еще моим прапрадедом… и жилые, и даже библиотека с особыми книгами, в которые мне, кажется, пришло время заглянуть.
— Пол помоете, — я вытерла ладони о платье. — А я подоконниками займусь…
— Что? — подобного Вильгельм, кажется, не ожидал.
— Считайте это жертвой… раз уж о другой не озаботились.
Диттер кивнул. Качнулся. И осел на пол.
— Твою ж мать, — Вильгельм закатил глаза. — Говорил я ему… и что теперь с этим болезным делать? Слушай… что ты там про жертву говорила?
В храме время идет иначе.
И объяснить, как именно иначе, не получается. Иногда минута здесь выливается в несколько дней снаружи, иногда все происходит с точностью до наоборот.
Главное, оно движется. Иначе. И эта инаковость не ускользает от внимания чужаков.
Вот Вильгельм — мне все еще хочется назвать его Вольдемаром — присаживается на пол, он кладет два пальца на шею Диттера и хмыкает.
— Жив, засранец мелкий…
— Ты его не любишь.
Почему-то мне становится легче: если жив сейчас, то проживет еще немного.
— Я никого не люблю.
— Почему?
— Дознаватель не может позволить себе такой слабости… чревато… один мой однокурсник, на редкость невезучий тип, не сказать, чтобы совсем тупой, но да, именно что невезучий… вздумал связаться с ведьмой. И теперь вот медленно подыхает…
— Что случилось?
Я опускаюсь на пол рядом.
Как ни странно, пыли здесь почти нет. Это место само поддерживает порядок, но проявить уважение стоило бы. Время, пусть и текущее иначе, уходит, а я сижу рядом с Диттером и слушаю заторможенное тяжелое его дыхание.
Темная кровь выползает из уха. Я подхватываю каплю и иду к богине. Касаюсь губ ее. Пожалуйста.
Я не собираюсь убивать его… я не настолько самонадеянна и слишком мало пока знаю о своей силе, о твоей тоже… Я просто прошу немного времени. Пока… пока мы не разберемся с этим делом.
И кровь уходит в золотые губы. Малая жертва. Но… принята?
— Так что случилось? — Я возвращаюсь, сажусь рядом и осторожно касаюсь волос. Этот мужчина… просто мужчина… в моей жизни были другие. Много.
У темных свои потребности. А те, другие… были среди них и более красивые. И куда более харизматичные… даже сейчас, если посмотреть беспристрастно, Вильгельм куда ярче, интересней своего однокурсника, но…
Вильгельму мне хочется шею свернуть.
— Не рассказывал?
— Нет.
— Тогда и я не буду… попроси за него. Пожалуйста, — эта просьба дается ему с немалым трудом.
— А ты?
— Я просил… многие наши просили, потому что на самом деле он такого не заслужил. Дурак, но не сволочь… а со временем понимаешь, насколько важно, чтобы человек не был сволочью. И да, я просил… только мне не ответили.
Уголок рта его дернулся.
— Если со светом не вышло, то… стоит обратиться к темноте?
— А тебя не накажут за подобные мысли? — Я убрала влажную прядку волос, прилипшую ко лбу Диттера.
— Плевать.
Плевать ему не было, но он готов был принять наказание. И это… глупо? Благородно? И то, и другое разом?
— Я попросила, но… не знаю, она тоже далеко не всегда отвечает… а ты знаешь, кто такие такхары?
И по тому, как помрачнел Вильгельм — хотя куда уж мрачнее то, — поняла: знает. И знание это не доставляет ему удовольствия.
Он опустился на пол.
Скрестил ноги и достал из кармана темные, отполированные до блеска четки.
— Когда-то… нам так говорили, эта земля принадлежала одному богу. И в руках его были свет и тьма, а еще судьбы всех страждущих. Но… по шелковому пути везли не только шелка.
— Я учила историю.
— Вряд ли та, которую ты учила, имеет много общего с реальностью.
— А твоя, значит…
Сердце Диттера бьется ровно, и дыхание его становится глубоким. Боль покидает измученное его тело… спасибо. Я знаю, что это ненадолго. Я… сама назвала срок. И его приняли.
Что ж, на будущее стоит быть аккуратней со словами. Но… пока не закончится это дело. Пока… виновные понесут наказание.
— И она подправлена. Но не так сильно, как то, что пишут в школьных учебниках… нам рассказывали о потерянных полках… люди уходили в джунгли и растворялись в них. О мертвых городах, куда не рисковали соваться местные, но наши глупцы, жадные до золота, организовывали экспедиции… они тащили все, что плохо лежит, нисколько не задумываясь, почему же местные не рискнули… как же, дикари… слушай, он ведь спит, верно?
Широкая ладонь ложится на грудь Диттера, и Вильгельм хмыкает:
— Надо же… и… это просто отсрочка?
Я киваю.
— Надолго?
— Пока дело не закончится…
Нехорошо ругаться на неизвестном языке. Но мы оба понимаем: боги далеко не так щедры, чтобы отзываться на каждую просьбу.
— Возможно… потом… ей тоже не нравится, что происходит.
Он кивает. И продолжает:
— В учебниках пишут про одаренных, которые вдруг начали появляться… но не говорят, что эти одаренные творили. Один… достопочтенный бюргер, купивший в лавке колониальных товаров забавную фигурку, сошел с ума и сжег весь дом. Другая… тихая старушка, которой внуки поднесли веер, вдруг резко помолодела… и заодно отравила своих сыновей, дочерей, внуков и правнуков, и гостей, которые собрались, дабы отметить ее день рождения… старушка смеялась и говорила, что лишь взяла то, что сама некогда отдала. И таких случаев было не один и не два… как понимаешь, радости они не вызывали. Именно тогда и возник орден. Изначально мы лишь пытались предотвратить беду… искали людей, которые вдруг начинали вести себя странно. Вещи…
— Сжигали…
— Не без того. Время было… специфическим. И требовало жестких мер. Уже потом… когда сущности окончательно пробудились…
— Сущности?
Вильгельм поморщился и сказал:
— Наши богословы полагают их лишь отражениями истинного бога, которые воплотились в самостоятельные сущности, ибо слабый человеческий рассудок не способен постичь все величие божественной сути…
Богиня умела смеяться легко.
И смех ее был колючим первым снегом, первой вьюгой, которая поднялась в храме…
— Да, да… — Вильгельм смахнул лед с лица. — Мне это тоже… кажется, несколько… преувеличенным.
Снег горячий. И тает.
— Но я лишь простой дознаватель… куда мне… я вот дела расследую… как бы то ни было, но через сотню-другую лет стали появляться храмы… то есть сами по себе они возникали много раньше. В лесах… при поместьях… в городских катакомбах. Среди людей находились те, кто слышал зов и отвечал на него, кто делился кровью, взамен принимая силу и благословение…
Как мой предок, который рискнул умереть, чтобы вернуться измененным. Интересно, как его встретили на родине? Что-то сомневаюсь, что радостно. Не сожгли, и уже радость.
— Твой предок первым принес присягу короне. И когда… на границе возник очередной конфликт, он весьма наглядно продемонстрировал свою силу. Что? В Империи не так много первых родов… и каждый связан с определенной сутью, а потому приходится учить… да ладно, если бы учить… я даже зачет сдавал по героическим деяниям твоих предков.
Сочувствую.
И даже соболезную. Предки мои отличались редкостным умением вляпываться в эти самые деяния, которые позже становились героическими.
— Сперва инквизиция охотилась… не за всеми, те, кто доказал свою полезность короне, были неприкосновенны, как ты понимаешь.
А мой предок проявил себя хитрым засранцем. И силу получил. И неприкосновенность. И земли, надо полагать, на которых и возвел храм с особняком вкупе.
— Но вот остальные, от кого исходила потенциальная опасность… и скажу, что далеко не все были безобидны… первой признали Исцеляющую… потом Огненнорожденного… и дальше уже было просто. Жрецы приносят клятву на крови, обязуясь не вредить короне и соблюдать закон. И сами следят за своей паствой… А еще платят подушный налог согласно переписи. Небольшой, две марки в год, но с учетом того, что в Империи проживает почти двести миллионов человек, каждый из которых привязан к какому-либо храму…
— Этот метод быстро доказал свою эффективность.
Не сомневаюсь. И налоги в казну идут, и на дрова с маслом тратиться не надо.
— Инквизицию реформировали… в первый раз. Второй случился уже позже, после смуты…
— А смута…
— Возникла не на пустом месте.
Диттер что-то пробормотал и перевернулся на бок, сунул сложенные руки под щеку и колени к груди подтянул. Очаровательнейшая беззащитность…
— То есть полы я буду мыть один? — мрачно уточнил Вильгельм. И поднялся. — Если вкратце, то помимо благих богов пришли и темные… и не со всеми получалось договориться. Секты возникали одна за другой… это было похоже на безумие, на заразу, которая распространялась по воздуху. Люди сходили с ума… причем не по одному, а массово… был город, где жители проснулись однажды с мыслью, что нужно принести жертву новому их властелину. За три дня они вырезали всех женщин… всех, это начиная с младенческого возраста и заканчивая глубокими старухами… был другой, где с приезжих снимали шкуру… были тайные секты и явные… инквизиция захлебывалась, не зная, как справиться. Именно тогда противовесом появился Орден света, объединивший людей разных, но желавших одного: остановить кровавое это безумие.
Вот только вместо одного, они принесли другое.
Пол мы все-таки помыли. Вместе. И окна протерли.
И Вильгельм, освоившись, окончательно перестал изображать засранца. А что на подоконник забрался, втиснувшись в узкий оконный проем, так я в детстве тоже частенько здесь сиживала.
— Ты иди, — сказал он. — Ну, куда хотела… а я с этим побуду.
— Может…
Спал Диттер крепко, и куртку Вильгельмову, наброшенную исключительно потому, что в куртке мыть полы крайне неудобно, не скинул. Только посапывал во сне и улыбался. А еще говорят, что смерть жестока.
— Да нет… пускай уж… он в последние лет пять вообще редко спал больше часа… как не свихнулся, хрен его знает. Иди давай… сразу не скрутила и сейчас не тронет. Я даже обещаю вести себя прилично.
В закрытой части библиотеки было темно, прохладно, поскольку древние фолианты требуют особого обращения. Эта библиотека не отличалась размерами, напротив, всего-то пара шкафов из мореного дуба, стол да стул. Чернильница. Перья. Запас бумаги. Пара тетрадей, сшитых суровой ниткой. Воск и печать.
Мрачноватое местечко.
Я сняла первую книгу.
…Описание земель чужедальних и верований их языческих, сотворенное монахом монастыря Святого Августина в году тысяча пятьсот сорок пятом от Рождества Христова.
Темная обложка, свинцовые накладки, которые выглядят скорее оковами. Почерк мелкий и местами неровный, хотя книгу явно отдавали на переписку. И не тогда ли началось все…
Главное, уцелела лишь пара ее экземпляров, и своим Инквизиция точно не поделится.
Монах был предвзят и уверен, что все боги чужого мира — суть порождения Тьмы, с которыми надлежит бороться огнем и мечом. А заодно уж через строку призывал Святой престол совершить крестовый поход по проклятым землям, выкорчевывая диявольское семя одаренных.
Их он именовал посланцами Диавола. Но, следовало признать, что, несмотря на шелуху религиозных сомнений, он был изрядно дотошен во всем, что касалось описаний.
Вот дети Целительницы, богини, что рядится в алые нарядные одежды. В руках ее — священный лотос, возникший из слезы. Сердце богини мягко и полно сочувствия, а посвященные ей не только не проливают кровь существ разумных, но даже мяса не едят. Зато сила, им дарованная, такова, что одним прикосновением своим они способны излечить многие болезни.
Вот посвященные Огненному. Он дотошно описал танцы их и жертвоприношения, в котором священному огню скармливались плоды земли и вод…
И тихое поклонение той, кого именуют хозяйкой разума. Ее сила передается лишь избранным, тем, кто не смеет смешивать кровь свою с кровью иных каст. Ее храмы закрыты, а обряды подернуты флером чужих фантазий.
Сомневаюсь, чтобы эта богиня нуждалась в сушеных крысах. И жабьи ноги ей зачем?
Она присутствует в нашем мире, привечая тех, кого сжирает жажда знаний. И пусть храмы ее открыты ныне для всех, но отмечает богиня лишь избранных. Те же, кто отмечен печатью ее, теряют интерес ко всему, что происходит в мире…
Бабушка говорила, что они опасны, ибо разум в чистом виде далек от такой иррациональной глупости, как мораль. Совесть же ему вовсе не ведома… существует лишь целесообразность.
Все не то. Не так. Девять культов, каждому из которых посвящена глава… и десятая, отведенная под ритуалы кровавые.
Здесь я их и нашла.
Когда готова была уже закрыть книгу, поскольку мало того что монах изволил подробнейшим образом описать некоторые обряды, так порой он и зарисовывал. А зрелище человека, из разрезанного брюха которого вытягивали кишки, не совсем то, что подходит для юной леди. Или вот сожжение. Или…
Я пробежалась по строкам. Хмыкнула и закрыла книгу. Конечно, выносить их из библиотеки не рекомендовалось, но… если ненадолго… и немного… иначе мы здесь несколько дней просидим. И я решительно сняла еще несколько томов.
…Откровения безумия, написанные моим предком, пережившим смуту. Краткий справочник запретных ритуалов, судя по толщине, краткостью грешивший. Книгу крови. И еще одну, даже книгой не являвшуюся. Сшитые наспех листы, завернутые в кусок кожи. Но знак моей богини вспыхнул, стоило прикоснуться к ней, а к подобным рекомендациям я прислушивалась. Поэтому, повинуясь ощущениям своим, сняла с полки еще один фолиант.
А кожа явно человеческая. И темные веревки, перетягивающие книгу, будто кто-то опасался, что она возьмет и откроется, выглядели весьма внушительно. Но больше ни знаков, ни… Разве что острые бронзовые уголки. И полустертый отпечаток детской ладони. В классификаторе книга значилась, как «Отворение врат» неизвестного автора, и рядом стояла характерная пометка, что трогать ее не стоит. Но вот…
Ко мне она ластилась, звала, обещала помочь. А я… я всего-навсего слабая женщина, поэтому, подняв башню из книг, решительно двинулась к выходу из библиотеки. Книга была нужна. Чую это… Но ее нужность не умаляла ее опасности.
— Уже? — Вильгельм проворно отскочил от статуи и руки за спину спрятал. Все-таки время здесь действительно течет иначе. — Я просто посмотреть хотел… поближе… и вообще…
— Ага, — я протянула ему книги. — Нам пора.
— А…
— Придется будить или оставить. Понимаешь…
Сложно объяснить, но это место устало. Оно ценило тишину, которую мы нарушили. Да и… просьбы были исполнены, а дела сделаны. Мы же давно вышли из того возраста, когда могли претендовать на то, чтобы пользоваться убежищем просто так.
— Да чувствую, — он зябко повел плечами. И книги взял-таки. Присмотрелся. Вздохнул. — А ты знаешь, я обязан их изъять и сжечь.
— Обойдешься.
Даром, что ли, род мой принес присягу? Должны же быть у спасителей королевства и верных слуг его императорского величества свои привилегии.
— У нас разрешение есть… бессрочное.
И выданное, к слову, не только имперской канцелярией, но и неким орденом, который только-только входил в силу и искал поддержки.
— Хорошо… наверное. Тяжелые, мать его… буди уже красавца… а то ощущение, что с меня вот-вот шкуру снимут.
