ГЛАВА 28
Плач становится громче.
А я оказываюсь на помосте, в теле той, другой женщины, из моего сна. Пусть сон и был наяву, это ничего не меняет. Мне тесно. Неудобно. И тяжело дышать. Сознание женщины затуманено, но и в нем птицей бьется одна мысль: «Не хочу…»
Ей подносят чашу с зельем, и грязная неопрятная старуха поднимается на цыпочки, лезет пальцами в рот, готовая вы бить зубы, если упрямица не подчинится. Зелье горько.
— Это ты виновата… ты… — старуха бормочет, она следит за каждым нашим шагом. — Все ты… говорила, что не надо тебя брать… беднота горькая, а он…
Ее голос срывается на вой. Причитания. Но она успевает раздать затрещины троим девчушкам, что прячутся в тени. Старшей около десяти. Младшей — чуть больше трех…
Он хотел сына, а рождались дочери… пятеро… двоих ей не удалось защитить… Старуха говорит, что они умерли во сне, что с младенчиками такое сплошь и рядом приключается, но мы знали правду: старуха их придушила… Хватит девок.
Нельзя позволить зелью затуманить разум, но…
— Иди, — старуха заставляет допить до капли.
Богиня защитит. Или даст шанс отомстить. Но сейчас дарованная ею сила спит, убаюканная чужим проклятьем… Как и когда повесили на шею этот медальон? Он, выглядящий простым камнем, давил, связывал, мешал воспротивиться и…
Взгляд наш цепляется за девочек. И губы старшей шевелятся…
Старуха сговорилась отдать ее. И новая семья готова принять, если силу моей дочери запрут… старуха уже заплатила, я знаю… и моя девочка, моя веселая девочка, которая, несмотря ни на что, лучилась светом, погаснет.
А я… Надо было уходить. Вчера. Позавчера… в лес… хищники, змеи… мертвый город… голод… лучше смерть от голода, чем…
Мой взгляд цепляется за взгляд дочери. Богиня…
Камень опоясывает.
Я закрываю глаза.
И открываю уже на костре. Сложенный из сухого хвороста, он высок. И отсюда видно всех, кто собрался на похороны. У моего мужа большая семья, и мать его, окруженная пятью сыновьями, выглядит белым пятном среди ярких нарядов.
Они богаты. Они всегда покупали, что хотели. И когда Джораш захотел меня, мать разрешила, а мои родители посчитали за удачу. Конечно, им не пришлось собирать приданое… мне всего-то и дали, что два платья, а остальное поделили сестры. Они, глупышки, еще радовались моей удаче.
Как же… Я буду жить в большом доме и командовать слугами.
Я сама стала служанкой, а после и рабой. И никто не заступился, когда меня повели к грязному старику, который кривым ножом перекроил мое тело.
Не понимаю. Видит богиня, не понимаю… Мне жаль эту женщину, и я воспринимаю ее боль, как свою собственную, однако какое отношение она и та забытая деревушка имеют к делам нынешним?
Пламя взмывает до небес. Оно обходит тело моего мужа, будто полагает его недостойным очистительного жара своего. И это тоже оскорбление, которое, я знаю, не останется незамеченным. И без того его смерть смешна. Утонуть в вы гребной яме.
Я хохочу, и голос мой тревожит пламя, заставляя отступить. Не больно… Я потеряла саму способность испытывать боль, но…
Я нахожу в толпе моих дочерей. Они держатся вместе, и старшая обнимает сестер. Она не сумеет защитить их, как не сумела я сама, но… сейчас, на пороге смерти, я могу сделать лишь одно: стряхнуть путы каменного амулета и позвать мою богиню.
Спаси и защити. Дай силы. Дай мне…
Пламя поет. И пляшет. И в нем проступает до боли знакомый силуэт. Он спускается с погребального костра, который уже здорово пахнет паленым, и идет мимо людей. Люди падают, прижимаются к земле, надеясь слиться с ней…
Она касается макушки моей дочери, и над темными волосами той вспыхивает корона пламени. И над головками младших.
Теперь они не посмеют… теперь побоятся… хорошо… и за это я готова выдержать боль. Но пламя милосердно, как и та, которую так боятся глупцы.
Она касается моей руки, и та становится прахом. Она обнимает меня. И губы ее обрывают истончившуюся нить моей жизни.
А я…
Я вновь вижу чужими глазами. Я стою в древнем храме на голых плитах, и чужак за моей спиной что-то говорит. Его речь непонятна, гортанна и даже простые слова кажутся ругательствами. Сам чужак белокож. Некрасив. У него выпуклые глаза тусклого цвета, а волосы похожи на сухую траву. Его кожа краснеет на солнце, и чужак прячется от него под зонтом.
Он богат. Но одевается в тяжелую неудобную одежду. Он способен слышать силу, а еще хочет забрать ее себе, и потому говорит со мной. Никто из наших мужчин не смеет, а он говорит… и прикасается. Губами. К ладони. Он мог бы взять меня. Некоторые из его людей брали женщин, а те молчали, потому что мужчины потом давали монеты, полновесные, золотые, и этого было достаточно, чтобы утихомирить ярость мужей. Некоторые сами приводили своих жен к чужакам и торговались. Я видела.
Моя бабка шипела, что мы с сестрами тоже могли бы пойти, ведь ясно, что во всей округе не найдется безумца, который захочет взять нас в жены. Она бы и сама нас привела, если бы… чужак не боялся.
Все боялись. И мои дядья, которые прежде с превеликим удовольствием раздавали затрещины, и их жены, и дети, находившие немалую радость в том, чтобы щипать и толкать нас, и староста, и мужчины, и женщины… и пожалуй, нас бы изгнали, если бы не этот страх.
Но кто рискнет обидеть посвященных Кхари?
— Я плохо говорить твой язык, — чужак старается. Он не злой. И в отличие от прочих не считает нас дикарями, разве что самую малость. Он редко хмурится, а злым я видела его лишь однажды, когда Ишмас-водовоз колотил свою жену.
Чужак поколотил Ишмаса.
Вмешался он зря, но Ей понравилось. И потому я привела его в храм. А он принес цветы.
Мне иногда передавали дары для нее. Лепешки, пропитанные птичьей кровью. Квелые тушки или куски сырой печени. Иногда — костяные иглы или даже браслет, пусть деревянный, но кровью измазанный. А чужак — цветы. И сам он возложил их к ногам богини. А потом протянул к ней раскрытые ладони, зажмурился. Что-то произнес…
Сила… какая сила…
Я наш язык понимала, как понимала и тот, другой…
Чужак смотрит на меня внимательно. И протягивает мне кольцо.
— Ты стать мне жена.
Это звучит утверждением, но я киваю: я…
Мне двадцать три и я слишком стара.
— Сестры.
Он прикрывает глаза и говорит:
— Они есть сила?
— Ее, — я указываю на богиню.
— Хорошо. Я… найти. Муж. Твой сестра.
— Две, — уточняю, показывая на пальцах. И чужак улыбается.
Сколько бы ни было у тебя сестер, девочка, мы подыщем им мужей… эту силу нельзя упустить.
Сознание раздвоилось. Это неприятно, к счастью, длилось недолго.
У прошлого кисловатый вкус, не сказать, чтобы приятный. И я хотела бы вернуться, но…
Старуха злится. Ее уродливое лицо делается вовсе страшным, и она, позабыв про богиню, шипит:
— Никогда… никогда, слышишь, тварь?
Она пытается отвесить мне затрещину, но я перехватываю руку. Я приняла решение. Чужак… был иным, но богиня позволила коснуться ног ее и не обожгла ядом, не наказала наглеца, послав ему быструю смерть или же долгую и мучительную, а значит…
— Мы уйдем, — сказала я, глядя в мутные старушечьи глаза. — А ты останешься. Ты будешь жить долго… так долго, что имя твое забудут, а саму тебя станут считать проклятой…
Она икнула, а я… Я не могла остановиться. Я видела…
Мы видели: мучительную жизнь, полную суеверного ужаса и ненависти. Бесконечное полотно дорог. Стареющее тело, к которому была привязана душа. Милостыню… голод…
Раз уж она так боится смерти…
— Ты… поплатишься, — старуха вырывает руку и отступает. — Ты…
Ночь.
И круг полной луны, желтой, как тигриный глаз.
Рога молчат, как и барабаны: сейчас нам не нужны слуги. Ночной лес полон звуков. Кто-то кричит, кто-то плачет почти человеческим голосом. Бесшумно ступает огромный зверь, который задерживается на долю мгновенья, прислушиваясь к происходящему на поляне. Его клыки подобны кинжалам, а когти остры, но… зверь уходит.
Скользит змея, чье тело сохранило остатки тепла, а яд по-прежнему крепок. Плачет птица.
А мой будущий супруг молчит. Он стоит перед лицом Богини, держа меня за руку…
— Ангус, ты уверен? — его спутник не так хорошо воспитан. А еще несколько пуглив, поэтому и сжимает ладошку младшей сестры, но продолжает крутить головой, озираясь.
Темнота для него непроглядна. Враждебна.
И он говорит. Он кладет ладонь на блестящую рукоять: их оружие шумно и грозно, и это тоже нравится богине. Она улыбается. Она тянется из темноты, разглядывая чужаков сотнями глаз.
— Уверен. Сопли подбери, — мой будущий муж спокоен.
Он позволил надеть на голову алый тюрбан и украсить переносицу знаком. Он наклонился, когда я протянула гирлянду из цветов, и улыбнулся, видя мою нерешительность.
— А если…
— Если ты не заткнешься, я сам тебе шею сверну, — обещает он, не спуская взгляда со смуглой девушки, которая двигается медленно, будто во сне. И сны ее не стоит тревожить.
— Но…
— Мы все уже решили, — Ангус опускает палец в плошку с толченой охрой, а после касается прохладного смуглого лба. — Или думаешь переиграть?
— Я… я просто не уверен. А если… если не получится… что тогда?
— Тогда я заплачу тебе двадцать тысяч золотых марок. — Мой предок морщится, и я с ним: нам не по вкусу трусость, а еще дурная привычка некоторых переигрывать сделку перед самым сложным ее этапом. Попадались мне здесь, в нынешнем нашем времени, подобные… типы. — А ты постараешься сделать эту девочку счастливой…
Она совсем юна, но в варварском этом мире принято отдавать замуж детей. И ему случалось присутствовать на свадьбах, где невеста только-только научилась ходить.
Когда-то это, как и многое другое, казалось ему дикостью. Слепец. Но ему повезло прозреть. Увидеть. Ощутить ту живую, бурлящую силу, которой наполнена эта земля. Он даже пробовал прикоснуться к ней, но… не хватало малости.
Третий спокоен. Он деловит и старателен. Он привык доверять и повторяет все за Ангусом, не слишком вдаваясь в детали. Ему не так уж нужна награда: теперь он богат. Эта земля принесла много золота, главное было не позволить ему попасть в чужие руки.
Ангус не позволил.
Он сумел провести их троицу, сложившуюся еще там, на другом берегу, в королевском дворце, мимо стрел и ядов, которыми порой встречали чужаков. Он рискнул повести их вглубь земель, и это обернулось золотым потоком. Пришлось делиться, но…
Почему бы и нет?
Теопольд никогда не был жадным человеком, а еще не страдал предубеждениями. И если его новая жена была несколько смуглее имперок, то ничего страшного. Зато местные женщины отличались удивительной покорностью и стремлением во всем угождать мужьям. Они даже на костер шли… хотя этого Тео как раз не понимал.
Плевать. Ему девчонка нравилась. Отмыть. Причесать. Подкормить слегка, а то уж больно тоща, в чем только душа держится. А там… обретется сила или нет, обижать он ее не даст. И показалось, золотая статуя женщины, стоящей на круглом черепе, вздрогнула, поплыла, а лба коснулась теплая рука.
Тео моргнул.
А девочка что-то сказала и, встав на цыпочки, коснулась губами щеки. Этот ее первый робкий поцелуй вдруг смутил.
И руки голые… Одета в рванье, а тут холодно… Тео набросил плащ на плечи названой своей жены — в храм он тоже заглянет, в нормальный, где жрец в золоченых одеждах и книги, куда записывают про браки и прочее, но позже. А пока…
Барабаны молчали.
И мы лили на алтарь богини кровь. Светловолосый Дитрих тоже резанул по ладони ножом, разом утратив прежнюю нерешительность. Он стоял перед статуей долго, а потом вдруг опустился на колени, сгорбился… Его сила была алой, что пламя. И я видела, как богиня, потянувшись, дыхнула на Дитриха, а белесое пламя и впрямь заплясало на его плечах. Он же, чуть вздрогнув, вытянул руки, позволяя костру разгореться. Зубы стиснул. И молчал.
Моя же сестра тихонько встала рядом и, порезав ладонь, коснулась раной его губ. Благословение богини…
Сила… Та, что досталась Тео, была светлой и прозрачной, как он сам. Звонкой, подобно призрачному клинку, что родился в его ладонях. И удивление, мелькнувшее было в глазах, погасло: Тео плохо умел удивляться. Зато он отступил.
Взмахнул рукой. Хмыкнул. И произнес:
— А ты вновь оказался прав.
Моему предку досталась смерть. Она стекла в его руки жирною горной гадюкой, чешуя которой черна, а яд смертелен. Она поселилась в этих руках, глядя на человека, дерзнувшего искать то, чего другие боятся. А он, глядя в полуслепые змеиные глаза, лишь вздохнул.
И поднес гадюку к губам.
— Здравствуй, — сказал он, когда зубы змеи впились в щеку. И закрыл глаза. Мы ждали… все ждали… и сердца гремели, сполна заменяя барабаны.
Яд распространялся по крови. Яд менял кровь. И тело. И вместо того чтобы рухнуть к подножию статуи в судорогах, Ангус лишь криво улыбнулся и добавил хриплым голосом:
— Вот оно… как…
Сила пробуждалась. Сила перекраивала слабое его тело под собственные нужды, и это длилось, длилось… он готов был кричать, но гордость не позволяла, а Кхари любит стойких. И кровь, потекшая из глаз его, стала хорошей жертвой. Мы собрали эту кровь. И поднесли на алтарь.
А потом достали нож и, подойдя к супругу, спросили:
— Веришь ли ты?
— Да.
Нож вошел в тело, что в теплое масло. И кто-то вскрикнул… взлетел призрачный клинок, но сестра повисла на руке супруга:
— Так надо…
— Так надо, — повторила младшая, заступая дорогу Дитриху, и взмахом пальцев погасила яркий его огонь.
— Так надо, — сказали мы, укладывая тело у ног Кхари. И вытащив клинок — из груди не вытекло ни капли крови, что на мой нынешний взгляд было странностью превеликой, — протянули его богине. — Верни.
Мы не просили. Мы требовали. И мы имели право на эту просьбу…
Верная служба.
Мать.
И прабабка, научившая ее… И та, что была прежде… Мы знали, что делаем, и Кхари отозвалась. Золотая статуя потекла и спустилась с помоста. Она ступала легко, танцуя, и четыре руки ее рисовали в воздухе знаки. Глаза смотрели с насмешкой, и мы с трудом, но вынесли взгляд ее.
Мы не искали выгоды. Мы… желали вернуть ушедшего, который был почти мертв, но… Кто, как не повелевающая смертью, способна отсрочить ее? И она смеется, и Ангус падает, зажав ладонями уши, а Тео стоит, прислонившись к дереву, но из носа, изо рта, из ушей его течет черная, отравленная силой, кровь.
Хорошо. Это… не совсем чудо, наверное. Просто слово произнесено. И услышано. И рана срастается, а мертвец открывает глаза. Он касается губами золотых губ, и богиня вновь хохочет, видя его удивление. А потом возвращается.
Заберете меня… Это не просьба. Это…
Мы помогаем мужу подняться. Он шатается и, кажется, растерян: чего бы он ни ждал, но не такого, да… однако как можно полностью овладеть силой смерти, оставаясь живым?
— Знаешь… я, пожалуй, не готов пойти так далеко, — Дитрих первым нарушает тишину. Поляна давно уже стала обыкновенной, а статуя — статуей, пусть и из золота сделанной. Снова пели птицы, где-то в ветвях кричал павиан. — Мне… пожалуй… хватит… и не надо денег. Я… присмотрю.
Он осторожно касается остренького плеча моей сестры.
— Только пусть не обижается, но спать я с ребенком не стану… дикари, чтоб их… пусть подрастет сперва. Что смотришь? Слушай, а я должен ей подарить что-то? Ну, раз свадьба… может, там куклу какую? Хотя… где я в этой заднице мира куклу возьму.
Тео вытирает кровь.
— Ничего… вот вернемся в Империю, я тебе куклу куплю. Ку-клу, — повторяет он по слогам, отчего речь его не становится более понятной. — Или две… или сколько захочешь.
Мы улыбаемся. Мы довольны. И это длится долго, до самого возвращения…
Мы успеваем увидеть, как деревню охватывает зарево пожара. Частокол занимается с нескольких углов, раздаются выстрелы, но они быстро глохнут.
— Что за…
Такхары, проклятые охотники, полагающие Ее исчадием зла… кто им сказал? Кто привел? Старуха? Неужели не понимала, что они сожгут всю деревню, стремясь избавиться от заразы… они знают, что Кхари способна проникать в сны и… Или выкупила жизнь своей семьи остальными?
— Нельзя, — мы обращаемся к супругу. — Уходить. Там…
Грохот раздается такой, что небеса вздрагивают, а пламя и вовсе поднимается до небес, и в нем становится видна не только деревня, но и тхуга…
Их много. Они никогда не приходят малым числом, боясь силы Ее, но сейчас… их было больше, чем листьев на дереве, и травы в лесу. Они выходили и выходили из чащи, забирая деревню в кольцо. И те, кого не сожрало пламя, погибнут под жертвенными клинками Очищающих.
— Порох взорвался, — заметил Тео. — Думаешь, уцелел хоть кто-то?
— Думаю, пора уходить.
Муж нам достался на редкость разумный. Да, богиня на делила его силой, но тхуга слишком много, да и… не всякая сила способна причинить им вред.
— А солдаты…
Ангус развернулся.
— Идти, — я старалась говорить медленно. — Они. Пой дут. По следу.
У тхуга отменные следопыты, а потому надо бежать… бежать и надеяться, что ночь и джунгли станут хорошей преградой… я знаю путь к лесной реке.
— Тогда идем… — муж усмехнулся. — Только… надо ее забрать.
И это тоже было безумием. Но спорить почему-то никто не осмелился.
