– Войдите.

Не отрываясь от проверки работ, я махнул посетителю, чтобы он сел в кресло напротив. На некоторое время в комнате воцарилась тишина, прерываемая только скрипом перьевой ручки. Потом поверх страницы лег знакомый мне пузырек.

– Не действуют, – виновато пояснил Эйзенхарт, когда я поднял на него глаза.

– Понятно.

Отложив чтение, я достал из нижнего ящика стола футляр с инструментами и шкатулку, которую уже несколько недель держал наготове, с тех пор как Эйзенхарт пришел ко мне за помощью.

– Что это? – напрягся Виктор при виде ампул с прозрачной жидкостью.

– Морфий.

– Как полицейский, я должен узнать, откуда он у вас.

– Как полицейский, вы должны пойти к настоящему врачу, а не ко мне, – заметил я. – Убрать?

Вопрос вышел несколько издевательским: я представлял, каково сейчас Эйзенхарту. Много времени на размышления ему не потребовалось.

– Не надо.

Моральные терзания по поводу нарушения закона никогда не были его сильной стороной. Тем более сейчас. В качестве компенсации за бестактность я достал из портмоне аптечный рецепт.

– Как видите, все законно.

– Отделение военной психиатрии? – прочел он надпись на штампе.

– Травмы способны вызвать дестабилизацию дара.

Мне вспомнилась ядовитая земля, окружавшая руины поместья. Голая, словно выжженная почва на месте вересковых пустошей. Черные остовы дубов.

А еще – пустая палата, в которой я очнулся после взрыва.

– И морфий помогает?

– Многие наркотические вещества подавляют дар.

Морфий. Опиум. Кокаин. Даже алкоголь после определенного количества. Оно и к лучшему: нет человека опаснее, чем тот, что не контролирует себя.

– Никогда бы не подумал. Вы не похожи на морфиниста, – пояснил кузен последнюю фразу.

– Я не принимаю. Нет необходимости.

Виктор покосился на меня.

– Ваше министерство считает иначе, раз постоянно обновляет рецепт. Почему такая дозировка? Даже моих скудных познаний в медицине хватает, чтобы понять, что она слишком высока.

– Вы никогда не перестаете задавать вопросы? – заинтересовался я. – Это профессиональное или личная черта?

Впервые за этот месяц я увидел на его лице слабую улыбку. Поднявшись из-за стола, я подошел к книжному шкафу и достал старый справочник. Раскрыл на главе о змеях и положил перед Виктором.

– Это еще зачем?

– Здесь описываются характерные физиологические различия, свойственные людям с определенным даром. Надеюсь, это отвлечет вас от следующих вопросов. Давайте руку. Другую, этой займемся позже, – я закатал рукав его рубашки и достал жгут. – Умеете делать внутривенные уколы?

– Как-то не приходилось.

– Значит, будете звать меня. Номера телефонов у вас есть. Звоните, когда потребуется…

Эйзенхарт кивнул, не отрываясь от книги.

– Вы меня слышите?

– Тут написано: частичная либо полная невосприимчивость к наркотическим веществам, включая кофеин, этанол, никотин, ареку и кат, а также к ядам растительного и змеиного происхождения. Получается, вас и отравить нельзя?

Как отравить человека, который и сам – отрава?

– Можете попробовать, – предложил я.

– Спасибо, откажусь. Матушка не простит, – Эйзенхарт поморщился, когда игла прошла сквозь кожу. – Чего еще я о вас не знаю, док? Я успел заметить, что вы не самый разговорчивый человек. Но, когда дело касается вас, становитесь и вовсе потрясающим молчуном.

– То же можно сказать о вас, – парировал я, вспоминая, как кузен резко менял тему каждый раз, когда речь заходила о его жизни. – Полагаю, никто не любит обсуждать свои проблемы.

Которых каждому из нас хватало. Виктор не любил упоминать об этом, но, родившись без покровительства духа, во многих отношениях он был слабее младенца. А я не хотел признавать, что, сколько бы я ни пытался изменить свою сущность, это было невозможно.

Я не доктор. Я палач. Письмо из министерства отлично помогло это вспомнить.

– Вторую руку, – велел я.

Виктор расстегнул манжету, и я помог ему закатать рукав.

Укус был чистым, даже аккуратным. Никаких рваных краев, только две пунктирные линии там, где запястье детектива прихватил волк. Гораздо опаснее была чернота, расходившаяся по руке. Она была не естественного происхождения – ее истоки следовало искать на той стороне.

И запах. Запах был хуже всего. Я хорошо знал его по войне: так пах мир, находившийся по ту сторону вечного моста. Так пахла смерть.

Только Виктор мог отправиться в пивную пропустить кружку-другую и заработать себе врага среди духов. И опять все дело было в том, что в сотканном Судьбой полотне Эйзенхарт оказался неучтенным элементом.

Он не должен был находиться в «Орле и решке» тем вечером.

Никто не должен был вмешаться в драку между волком-ганзейцем и котом, обокравшим не того человека.

Кот не должен был умереть, отвлекшись на полицейского и пропустив удар.

Ганзеец не должен был закончить свои дни на гильотине…

– Жить буду, док? – преувеличенно бодро поинтересовался у меня Эйзенхарт.

– Какое-то время.

Виктор ухмыльнулся.

– Вы всех своих пациентов так успокаиваете? А теперь начистоту, – посерьезнел он. – Сколько мне осталось?

– Это известно лишь духам.

Две недели. Три. Максимум месяц. Удивительно, что Виктор продержался так долго – не иначе как из упрямства.

Любой бы подумал дважды, прежде чем связываться с волками. Не только из-за взрывного характера и силы, на порядок превышавшей человеческую. Еще из-за их покровителя. Всем было известно, что Маркус-Волк будет защищать свою стаю любой ценой. А если не сумеет, не упустит случая отомстить обидчику.

И теперь, через оставленную на запястье Эйзенхарта метку, Маркус день за днем утягивал того в небытие. Выматывая, играя со своей жертвой, пока та не упадет бездыханной на землю. Он был в своем праве: жизнь бездушника принадлежит тому, кто ее заберет, ни один из духов за него не вступится.

– Как вы себя чувствуете?

– В смысле? – удивился вопросу Эйзенхарт.

– У морфия есть весьма неприятные побочные эффекты.

– Ах, вот что вы имели в виду… Нормально. Если хоть что-то в моей жизни бывает нормально, – добавил он с досадой.

Я посмотрел на него поверх очков. Раздражительность была частым спутником боли. Виктор еще держался, но понемногу усталость брала свое. При наших встречах шутовская маска все чаще шла трещинами, открывая то, что он так стремился скрыть, – лицо давно простившегося с жизнью человека.

– Я уберу гной и обновлю повязку.

– Это поможет?

Нет.

Но это все, что я мог для него сделать.

– Потерпите, возможно, будет неприятно, – предупредил я.

– Еще более неприятно? – в голосе детектива послышался плохо прикрытый сарказм. – А про меня в этой книге есть?

– Нет. Но можете посмотреть раздел про канареек, – после некоторых размышлений посоветовал я, доставая чистые бинты из ящика комода.

Эйзенхарт зашелестел страницами.

– Всего абзац. Сводится он к одному: они умирают.

– Элайза не любит вмешиваться в дела своих подопечных, – согласился я. – Потому они практически беззащитны.

Хотя даже у них было больше шансов, чем у Эйзенхарта. Я обратил внимание, как его пальцы сжались на подлокотнике.

– Вам будет легче, если вы на что-то отвлечетесь, – совет пришел из моего опыта. – Например, расскажите: над каким делом вы сейчас работаете?

В своем обычном состоянии Эйзенхарт не преминул бы воспользоваться этим шансом. Вывалил бы кучу разрозненных фактов и сбившихся мыслей, задал еще тысячу вопросов. Сейчас даже работа не вызывала у него энтузиазма.

– Да так, – детектив чуть было не дернул по привычке плечом, – самоубийство. Девушка наглоталась снотворного. Поговорю с ее семьей, наверняка несчастная любовь и все такое. Бездна мороки с бумагами и никакого расследования. Ничего особенного.

– Кроме того, что это самоубийство.

Это уже было довольно необычно. Мало кто посмеет нарушить полотно Вирд и рассердить духов. Зная, что наказание понесет его семья. И, что хуже, понимая, что его душа никогда не найдет путь на ту сторону – она умрет окончательно и бесповоротно, исчезнет из этой вселенной.

Разумеется, всегда находились такие несчастные. Однажды я сам едва не попал в их число. И фотографии на Мосту утопленников подтверждали, что даже в тихом Гетценбурге кто-то выбирал этот путь. Но все же суицид был редкостью. Исключением.

– Ну да, кроме этого, – согласился Эйзенхарт. Покосившись на лежавшие на столе инструменты, он откинулся в кресле и перевел взгляд на заставленный растениями подоконник. – Что еще вам поведать, доктор? Мне прислали цветы.

– Простите?

– Траурный букет. Какой-то шутник доставил их нарочным в мой кабинет. Конечно, это еще не погребальный венок, но… – его голос дрогнул. – Забудьте.

Щелкнули ножницы, и я заправил конец бинта. Оттягивая время, убрал на место шкатулку с лекарствами. Задержался у комода, проверяя запасы перевязочной марли, чтобы не смотреть Эйзенхарту в глаза. В силу профессии мне доводилось сталкиваться с умирающими. Это никогда не бывает легко.

Виктор, сказавший больше, чем следовало, поспешил встать. Выглядел он немногим лучше, чем когда вошел в кабинет.

– Что ж, пора на работу. Как ни печально, обеденный перерыв не может длиться вечно, – фальшиво ухмыльнулся он и постучал по корешку справочника, который сунул под мышку. – А это я, пожалуй, у вас заберу. Почитаю, просвещусь на досуге. Бывайте, доктор.

Больше я ничего не мог для него сделать, напомнил я себе, закрывая за Виктором дверь. Ничего.