Мертвецы, или, согласно славной польской номенклатуре – стригоны, вомперы либо упыри – медленно бродили по улицам Саарсбурга. Вокруг домов, мимо лавок. Живые трупы, движимые дьявольскими силами. Хоровод проклятых и призраков, что населили покинутый город. Ни у одного из них не было ни грана гордости иль гордыни. Богатые патриции городского совета шли рядом с нищими, священники – рядом с оборванными ворами и шельмами, мастера – рядом с учениками. Уважаемые матроны рвали на куски человеческую плоть рядом с наряженными в кармазиновые котарди шлюхами, так как, по слову Священного Писания, смерть уравняла все сословия, всех богатых и бедных.

Неужто был это конец света? Судный день? Вийон не был силен в Святом Писании, но в одном был уверен: пока что он не слыхал звука труб, как не являлся и крылатый небесный посланец с огненным мечом, а если даже поэт и не расслышал в пьяном сне гласа архангела, то должен же был, по крайней мере, увидеть огненного дракона или Зверя с девятью рогами. Коль скоро все это с тщательными подробностями описал святой Иоанн в своем «Апокалипсисе».

Медленно и осторожно он затворил ставни и спустился по лестнице вниз, к группке людей, чьи настроения были далеки от радостного ожидания нового пришествия Христа. Женщины всхлипывали, корчмарь молился, а поляки пили и весь гнев свой обрушивали на виновника недавнего несчастья.

– Слушай, ты, падаль тевтонская! – рявкнул Ян из Дыдни, склонившись над бледным, трясущимся, обливающимся потом Кершкорффом. – Если хоть раз еще выйдешь из комнаты хотя бы на шаг, то святым Пафнутием клянусь: я лично тебе жопу с корнем вырву и брошу стригонам как задаток будущего угощения.

– Спасите мои товары, – взрыдал купец. – Они меня уничтожат, разорят. Сто флоренов дам, если пойдете на склады и проверите то…

Ян из Дыдни с размаху воткнул меч в глинобитный пол. Рядом с ногой купца, который тоненько пискнул и замолчал.

– Они повсюду, – сказал понуро Вийон. – Некоторые кружат вокруг нашего дома, а остальные расползлись по городу. Бродят по всем улицам. Город нынче – их.

Одна из женщин зарыдала. Жена корчмаря посильнее прижала к себе ребенка.

– Стригоны ходят медленно, – сказал Марчин из Мышинца. – Опасны они только кучей, будто, прошу прощения, пьяные кметы из Вышегды на сельской свадьбе. А значит, быстрая гончая без труда пробьется сквозь эту стаю толстых волкодавов.

– Чтобы такого убить, нужно ему в голову железом попасть, – проворчал Ян из Дыдни. – Выход у нас один – нужно как можно быстрее покинуть город и поискать укрытия в Нагышебене или где в горах, куда эта проклятая стервь не полезет.

Кершкорфф засопел, стянул с башки вышитый золотом берет, вытер пот со лба рукавом вамса.

– И что это все, – выдохнул он, – должно означать? Откуда эти проклятые твари взялись? Кто сделал все это с горожанами?

– В нашем положении, – сказал Ян из Дыдни, – неважно, вылезли они из ада или из-под сутаны пробста, важно то, где они и что намереваются делать. Оставим, милсдарь Кершкорфф, размышления над происхождением стригонов докторам и епископам, изучавшим Святое Писание, да еще – отцам-инквизиторам. Не время для исследований да диспутов, когда эта чертовщина до нашей шкуры хочет добраться.

– Это все жидовские штучки! – рявкнул купец. – Клянусь Святым Господним Крестом, что в городе, должно быть, полно пархатых жило и еще больше выкрестов! Многие из них сатанинской алхимией да чарами балуются! Это они накликали на город погибель! Потому как издавна Саарсбург был им что терние в глазу!

Вийон заметил, как ворчливый худой торговец с горбатым носом еще сильнее вжался в угол корчмы и обеими руками прижал к себе все свое добро: два свертка, полные игл и шпулек с нитками.

– Нам нужно оружие, – проворчал Доброгост. – Трех арбалетов и наших мечей маловато для четырех женщин, троих детей, пары «башмаков» и одного французика. Нам всем надобно вооружиться, чтобы злу противостоять.

– Значит, раздобудем оружие. Эй, корчмарь, где у вас городской цейхгауз?

– А где ж ему быть? В ратуше. В комнате на втором этаже. Из передней по лестнице налево.

– И далеко ваша ратуша? – Марчин из Мышинца отставил недопитую кружку пива. – Сумеем пробиться?

– А подле площади. Неподалеку от городской церкви. Три этажа, каменный фундамент. Большой, крыша острая, из дранки.

– В этом месте нам от мертвяков не защититься, – сказал Ян из Дыдни. – Скоро тьма опустится, и тогда… Боюсь, придет их сюда еще больше. Эти стены не выдержат напора стольких проклятых. Ты ведь не строил этот кабак, чтобы обороняться от турок, верно?

– Извиняюсь, – вмешался корчмарь, – но его еще мой батюшка строил, добрые господа.

– Пробьемся к ратуше, возьмем оружие, гаковницы, арбалеты и что там еще найдем. Вернемся сюда, заберем всех на повозку – и прочь из города.

Одна из женщин, услыхав эти слова, заплакала, зарыдала душераздирающе.

– Господа рыцари! – взрыдал, словно баба, трактирщик. – Не уходите! Ради мук Спасителя нашего, не покидайте нас в беде! Я много слыхивал о чести и мужестве поляков, так неужто вы нас, убогих, оставите без помощи?!

– Маловато у нас оружия. Осталось всего десяток добрых стрел к арбалетам. Да и самих самострелов – два только. Не бойся, добрый человек. Возьмем оружие и порох в цейхгаузе и вернемся сюда, коли Бог поможет.

– Herr Gott! – крикнул купец из Крулевца и пал на колени. – Не идите туда, господа поляки. Останьтесь с нами. Тут безопасно! Сюда они не войдут. Тут дождемся милости Божьей…

– Эта корчма и от пердежа развалится, – сказал Марчин из Мышинца. – Поэтому нужно поискать место побезопасней. А как сквозь толпу стригонов без оружия пробиваться? В ратуше найдем арбалеты, порох, может, даже гаковницу или бомбарду. Не бойтесь – наша вылазка едва несколько минут продлится. Если затворите за нами ворота и станете следить за окнами и дверьми, ничего с вами не случится.

– Даю verbum nobile,– проворчал Ян из Дыдни, – что вернусь за вами.

Перекрестился размашисто и склонил голову.

– Знаю что вы, немцы, данного слова не держите, но на меня можете положиться, как на Завишу из Гарбова.

– Как думаешь в ратушу пробиваться? – спросил Марчин. – Едва высунешь нос на улицу, тебя сразу стригоны сцапают да выпустят потроха на потеху толпе, даже если на тебе нюренбергский доспех будет.

– Есть один способ, – пробормотал Ян из Дыдни. – Польский и простой. Проедем по ним и растопчем эти паршивые трупы. Проедем до ратуши на лошадях.

Вийон внимательно взглянул на поляка.

– Снарядим жеребчиков, наденем доспех. Скорее у меня на руке член святого Франциска вырастет, чем вы убедите меня, что эта вонючая череда простецов выдержит атаку двух рыцарских копий!

– Хорошая идея! – оживился Марчин. – Очистим дорогу копьями и мечами, а за нами пусть бегут слуги да «башмаки», – мотнул головой на Вийона и Яксу, который молчал, словно рот ему на два замка затворили.

– Безумие, – пробормотал Кершкорфф. – Ум… умрете… Безумие на вас нашло или упились вы, господа…

– Это тоже, – чихнул Ян из Дыдни и отставил пустой кубок от вина. – Ясное дело, что мы пьяны, поскольку, во-первых, мы поляки, а, во-вторых, такая идея на трезвую голову прийти не могла.

– Я отсюда и на шаг не ступлю, – выдавил купец. – Никуда…

– Вот и славно, – согласился рыцарь. – Милсдарь француз, а на тебя мы можем рассчитывать? И на вас, пан корчмарь?

Вийон кивнул, но трактирщик покачал головой.

– Я человек подневольный, – сказал хрипло. – Тут мое место. Подле жены да ребенка.

Жена корчмаря всхлипнула, заплакала тихо, словно подчеркивая весомость его слов.

– А ты, пан кожевник?

Вопроса можно было и не задавать. Юрген лежал на лавке, сотрясаемый дрожью. Лицо его горело от жара.

– Жвикулис, Доброгост, Якса! – скомандовал Ян из Дыдни. – Седлайте коней, готовьте доспехи и оружие. Через три «отченаша» – выдвигаемся!

Все они вскочили с лавок да табуретов. Вийон вынул из ножен баселард, подтянул пояс с кошелем, поплевал на ладони.

– Господин, – худой торговец согнулся перед поэтом в униженном поклоне. – Поговорите за меня с рыцарями, чтобы позволили… идти с вами. Я тут не останусь.

– Не знаю, пригодитесь ли вы, – пробормотал Вийон. – А тут будете в безопасности.

– Не с Кершкорффом, – прошипел незнакомец так тихо, чтобы ни одно из произнесенных слов не донеслось до ушей купца. – Я – Ицхак Мендель. По-простому – Изя, обычный еврей из Каменца, ясновельможный господин… И я боюсь, что этот купец Кершкорфф за бороду меня станет драть и во всех бедах обвинять примется. А я только торговлей занимаюсь, никакой не алхимией…

Вийон вопросительно глянул на Яна из Дыдни. Рыцарь кивнул.

– Хорошо, Мендель. Ступайте с нами бить немцев.

Ян из Дыдни сел в широкое рыцарское седло с луками, что поднимались над пряжкой пояса. Сидя на одоспешенном коне, в полном нюренбергском доспехе и простом шлеме на голове, выглядел он как железный голем, способный сдержать поход гуннов, визиготов, сарацинов и янычар развратного султана Мехмеда, что за свою короткую, но распутную жизнь уже в который раз мечтал захватить Константинополь.

Марчин из Мышинца тоже был уже в седле; рыцарский конь его шел боком, бил копытом, мотал башкой, как если бы не мог дождаться момента, когда расправится с проклятыми стригонами, что крутились, будто сельские дворняги, за воротами таверны.

Жвикулис, Якса и Доброгост тоже были уже готовы. Все в кольчугах и броне, с арбалетами в руках и кордами на боку, в капеллинах и железных карвашах, только ждали сигнала. Вийон покрепче сжал рукоять баселарда, поправил кожаный доспех, который едва ли не силой натянули на него поляки. Не любил брони, но рыцари не слушали никаких возражений. Он идет с ними, а потому и одеться должен по-рыцарски. Даже Мендель получил старую капеллину на голову и корд в руки. И вот Вийон стоял вместе с Яксой и евреем перед конскими мордами, чувствуя, как тяжесть грубо выделанных кож сковывает его движения, – и ждал сигнала.

Кони захрапели, кто-то ударил копытом в глиняную стену, жеребчик Доброгоста отступил в сторону, но вовсе не по знаку лодыжки всадника. Ян из Дыдни выпрямился в седле, ухватился за рукоять меча, выдернул его со свистом. Клинок блеснул как фонарь, указывая единственный подобающий путь к спасению всех присутствующих.

– Бей их во имя Божье! – крикнул Ян из Дыдни. – Отворяйте ворота!

Вийон и мрачный прислужник ухватились за деревянную балку, дернули ее вверх, чтобы она выскочила из петель. Отбросили прочь толстые палицы, подпиравшие створки, а потом, схватив за железные кольца ворот, потянули их внутрь.

Проход отворялся медленно, словно глотка адского дракона, открывая мокрую, залитую мелким дождем улицу и серую толпу сгрудившихся перед трактиром фигур.

– Бей-убивай! – крикнул первый из рыцарей. А Марчин из Мышинца, склонившись в седле, чтобы не задеть головой о низкие стропила, орал во весь голос:

Вийон ударился плечом в стену, разве что благодаря заступничеству богославной Марии избежав ударов подкованных польских жеребцов. Готов был поклясться, что их копыта воткнулись в глинобитный пол не более чем в полупальце от его ног.

А потом уже все поляки подхватили разом, купно с Доброгостом и Жвикулисом:

Удар рыцарской атаки был страшен. Разогнавшиеся лошади ворвались в сбитую группку плебеев, расшвыривая стригонов, ломая кости и черепа, кладя противников покатом, словно поле пшеницы топча. Ян из Дыдни рубил мечом так, что ветер выл под клинком: одним ударом снял с плеч голову в кожаном чепце, добавил с другой стороны, подбривая башку стригона легко, как спелое яблоко.

– Вперед! – крикнул Якса. И было это, пожалуй, первое слово, которое Вийон услыхал из его уст.

Они помчались за рыцарями.

Ворвались в дыру, в проход, пробитый в толпе лютой яростью скакунов и их рыцарей, перескочили через изломанные, трясущиеся, бьющиеся в конвульсиях тела. Поэт рубанул коротко, разваливая чье-то плечо, ткнул острием в глазницу милой девицы, которая направилась к нему по единственной причине – ведомая порочным желанием и голодом, что повелевал ей жаждать куска горячей плоти из тела поэта. Он выдернул меч и прыгнул в ту сторону, откуда доносился вой стригонов, ржание коней и яростный рык поляков. И песнь, взлетающая над полем битвы.

Они пробились сквозь первые шеренги врагов вокруг корчмы. Вийон краешком глаза приметил, как корчмарь и его жена захлопывают ворота, ведущие в трактир. А потом полукруглый потолок корчмы исчез, скрытый толпой оживших мертвецов.

Рубя, коля и топча, они добрались до небольшой ратушной площади. Конь Яна из Дыдни заржал, встал на дыбы, когда на грудь его бросился трясущийся, полуразорванный труп, тянущий за собой длинную, словно покаянная цепь, веревку потрохов. Прежде чем всадник сумел справиться с конем, тот ударил закованным в железо задом в лавку с тканями, она повалилась под его тяжестью, разбрасывая вокруг катушки с нитками, запонки, кружева…

Вийон, бежавший что было духу, догнал рыцарей и слуг. Пригвоздил клинком к булыжникам стригона, ползавшего в грязи, волоча за собой перебитые ноги, словно рак – свою жопку. Отрубил руку, схватившую его за робу, проскочил между двумя уродливыми гномами в кожаных фартуках, один из которых еще держал кузнечный молот.

Поляки рубили мечами, словно дровосеки, прокладывающие просеку в густом лесу. И пробивались все ближе к ратуше, увенчанной деревянной колоколенкой. Били мертвяков с песней на устах, топтали их копытами. Вийон не понимал слов, не знал языка рыцарей, но как мог повторял те слова, будто молитву:

Были они уже у ворот ратуши – низкой, приземистой, деревянной горы, снизу выложенной камнем. Марчин из Мышинца подскочил к воротам, снял голову с плеч распухшего городского плебея, заступившего ему дорогу, повел распаленным взглядом из-под откинутого забрала хундскугеля.

– Ворота! Открывайте ворота!

Вдруг откуда-то сверху, может, с башни, а может, с козырька крытой гонтом крыши упала тень. Упырь отделился от стены и слетел прямо на рыцаря. Конь тонко заржал, ударил копытами в мостовую, когда трепещущее тело свалилось прямо на переднюю луку седла, а всадник покачнулся, но усидел. Стригон клацнул зубами, зарычал, укусил наплечник доспеха Марчина и – естественно – поломал об него зубы.

– На здоровье, купчишко! – крикнул рыцарь и отвесил ему рукоятью меча в лоб такой удар, что аж грохот пошел. Стригон слетел вниз, скользнул по шее коня… И вдруг, со злобой и жадностью, достойных городского ростовщика, укусил животное сломанными зубами туда, где кольчужная накидка открывала каурую шерсть на шее.

Скакун заржал, метнулся назад, под двери ратуши, а Марчин из Мышинца ударился затылком об стену с такой силой, что зазвенил металл шлема. Ошеломленный, он склонился в седле, едва не выпустив меч. Ржущий конь ступил влево, волоча за собой повисшее тело упыря, присосавшегося к его шее, словно овод к открытой ране.

Вийон свалил низкого пузана, схватившего его сбоку за робу, проскочил мимо двух стригонов, добрался до того места, где шалел укушенный конь Марчина из Мышинца. Рубанул мечом так, что завыл воздух, ударил по затылку упыря рукоятью баселарда, добавил еще и еще раз, сверхчеловеческим усилием оторвал его от конской шеи, прижал ногой бьющееся тело и, схватив за рукоять двумя руками, воткнул клинок меча в затылок так, что хрупнули кости черепа. Стригон замер на мостовой, сделался недвижим. И постучал во врата рая или, скорее, в самое глубокое пекло.

– К воротам! – крикнул Ян из Дыдни.

Прислужник? Где этот ворчун-прислужник?! Вийон осматривался, но нигде не мог приметить мрачного Яксы. Однако не было времени раздумывать над его судьбой, пока от корчмы тянулась новая вереница стригонов. Вийон прыгнул к окованным железом воротам, и вдруг его прошила мысль: что будет, если окажется, что заперты они изнутри?!

Не были заперты. Едва лишь он толкнул створки, те медленно поддались, раскрываясь в коридор. Вийон уперся в мягкую грязь, напряг все силы. Сбоку пришел ему на помощь Мендель. Мерзкий, стонущий стригон бросился к ним, почти уткнулся в спину поэта. Вийон заорал, дернулся вбок, но в тот же миг раздался щелчок арбалета, железная стрела сокрушила череп этого существа, проткнула кости, словно был это глиняный горшок, и с лязгом воткнулась в деревянные доски ворот. Вийон сплюнул: еще чуть-чуть – и он потерял бы голову вместе с ухом. Даже не заметил, как Жвикулис махнул ему с конской спины, такой довольный, словно только что спас Вийона от смертельного греха содомии.

Мендель и поэт распахнули обе створки ворот, едва успев отскочить от разгоряченных лошадей. С лязгом и звоном рыцарский отряд пересек порог. Кони ржали, лягались в темноте, один встал дыбом – хотел сбросить всадника, что, учитывая тяжесть доспеха, было не намного проще, чем снять весь мир с плеч Атласа.

– Закрывай двери!

Легко ему было говорить, сидя на коне. Вийон толкнул одну створку, перескочил на другую сторону, чтобы отгородить вход от рынка, прежде чем навязчивые стригоны зальют их, словно потоп. Над плечом его просвистели две стрелы из арбалета, сметя два дрожащих тела. Это богохранимые господа поляки хвастались стрелецким искусством, целясь в плотную толпу плебеев.

Дверь наконец захлопнулась. Но Вийон напрасно искал засов.

– Запор! – рявкнул он.

Кто-то подбежал к нему, помог придержать двери. Жвикулис подскочил с длинным протазаном в руках. Совместными усилиями они вклинили его меж литых крюков, добавили еще какую-то доску, укрепили все это древком от гвизармы.

Мендель отер пот со лба. Пощупал живот, плечи и руки, словно проверяя: все ли члены на месте.

– Вы целы? – спросил Вийон. – Не покусали вас?

– Ой-вэй, – вздохнул иудей. – На погромах в Яссах да Прешбурге бывало и похуже. Тут стрыги только за мясом идут. А там – насиловали и грабили…

Марчин из Мышинца высек огонь. Красный отблеск факела выхватил из тьмы бледные, покрытые потом лица людей, карие, нежные глаза коней, мокрые от крови клинки мечей, трясущиеся пальцы, сжатые на арбалетах.

– Якса?! – крикнул Марчин, нигде не видя своего мрачного слуги. – Где Якса?!

Ян из Дыдни стянул шлем, отбросил со лба сбитые волосы и перекрестился.

По этому жесту Марчин все понял.

– Вперед. – Вийон заметил в углу прихожей старую деревянную лестницу, ведущую наверх. – Нет времени.

Рыцари спешились. Шли, лязгая доспехами, заглядывая во все уголки ратуши. Стригонов не было видно нигде. Лестница заканчивалась деревянным помостом, окруженным балюстрадой. Отсюда в комнаты вели три обычные деревянные двери – налево и прямо. И еще одна, солидная, окованная железом, имелась с западной стороны.

Вийон толкнул их по очереди. Первая вела в зал совета с оббитыми красной материей стенами, посредине стоял длинный, покрытый сукном стол. Вторая вела в канцелярию, внутри он увидел перевернутые подставки, разбросанные перья, а на столах и полках высились кипы книг. Третья дверь была наглухо заперта.

– Наверняка это здесь! – сказал Ян из Дыдни. – Разрази его гром! Я и подумать не мог, что вход в цейхгауз будет охраняться, как сокровищница краковского епископа!

– Мы должны выломать эту дверь, – прогремел Доброгост. – Жвикулис, найди какую-нибудь палицу.

– Есть способ и попроще, – проворчал Вийон, вытягивая из-под робы «царя Давида». – Только погодите минутку, благородные господа. Сейчас я приласкаю эту щелочку ловчее, чем лепесточки прекрасной шлюшки.

– Вор! – заорал Доброгост и схватил поэта за воротник. – Я сразу знал, что он вор и шельма! На виселицу его!

– Доброгост, не ори, – проворчал Ян из Дыдни. – Учитывая обстоятельства, мы можем и закрыть на это глаза. Отпусти его, а ты, франк, отпирай поскорее.

Замок некоторое время сопротивлялся, но потом пал, словно штандарт крепости, взятой штурмом янычарами. Вийон дернул за ручку и…

Серая, размытая фигура пала ему на грудь, повалила, с воем схватила кривыми пальцами за горло. Франсуа заорал, давясь собственной слюной, затрясся при виде серого, мертвого лица стригона. Противник был тяжелым, носил кольчугу, криво сидящую капеллину. Стражник… Это был стражник цейхгауза.

К счастью, на этот раз феодальные сеньоры не развлекались стрелецкими состязаниями. Подхватили упыря, швырнули на стену, Марчин из Мышинца одним ударом меча отрубил ему голову. Потом склонился над трясущимся безголовым телом, набожно перекрестился, бормоча под нос что-то о Пресвятой Богородице из Ченстохова.

Цейхгауз был открыт.

И было там все – и даже больше, чем могли они себе представить.

На деревянных стойках стояли катцбальгеры и гросс-мессеры, полутораручные бастарды и большие двуручные мечи швейцарцев, из-за которых, будто молодой лес, торчали древки гвизарм, алебард, протазанов и корсек. Под стенами лежали тяжелые пехотные щиты и железные кавалерийские щиты с вытянутым кверху верхним углом.

В бочках лежал чешский гранулированный порох, тяжелые настенные гаковницы и арбалеты с английским винтом стояли, опертые о деревянные подоконники. Рядом лежало несколько стройных рушниц с дугообразно выгнутыми полками для фитиля, столь легких, что вместо упорного крюка были у них деревянные закругленные приклады для выстрела от плеча.

– За дело! – гремел Ян из Дыдни. – Брать арбалеты, рушницы и гаковницы! Порох и пули!

– И стрелы к арбалетам! Доберемся плебеям до жопок!

Быстро и умело они хватались за оружие. Вийон поднял небольшой кавалерийский щит, перекинул себе через спину самый легкий из арбалетов и стрелы к нему, ухватился за ручную рушницу, мешок с пулями, два рога с порохом на подсыпку и в ствол. Доброгост вручил ему длинный белый шнур, а когда Вийон глянул на него вопросительно, быстро вкрутил тот в верхний ходунок замка рушницы.

– Это фитиль, – пробормотал. – Не нужно прижимать его пальцами, как в гаковнице. Достаточно зажечь, подсыпать и потянуть за спуск. Выстрелит точнее, чем бомбарда.

Рыцари перевесили себе на плечи арбалеты, схватили каждый по гаковнице.

– Быстрее! – крикнул Жвикулис, который, приоткрыв ставни, выглядывал сквозь щель на рынок, где между лавками приближалась волна мертвого народа. – Идут на нас! Таран несут!

Вийон не выдержал и, выглядывая, тоже приник к щели. Площадь перед ратушей была забита людьми, словно город собирался жечь ведьму или устраивал какое-то интересное зрелище. Стригоны толклись у дверей, бились в нее лбами и руками, лезли отчаянно, подгоняемые мертвецкой злобой и наверняка единственным желанием, которое осталось еще в их неразумных башках, – звериным, ненасытным голодом до людского тела.

Но дураками они не были. Не бились лбом в запертую дверь, будто стадо баранов в ограде. Вийон заметил немалую группку мещан и нищих, тут и там облаченных в белые августинские сутаны, и группка эта медленно перемещалась в сторону ратуши. Вомперы волокли длинное серое бревно, которое заканчивалось поперечиной. Поэт на миг засомневался, в своем ли он уме. Это была виселица – городская воровская погибель, вырванная из земли за заставами. Длинная конопляная веревка еще свисала с крюка, а петля охватывала свернутую шею несчастного, который еще утром колыхался, повешенный между небом и землей. Теперь же он медленно переступал ногами, помогая своим побратимам нести толстое бревно виселицы на погибель живым.

– По коням! – рявкнул Ян из Дыдни, едва лишь глянув сквозь щель в ставне на боевые приготовления стригонов. – Гаковницу набивать картечью! Арбалеты взвести!

Раздался стук всыпаемой в стволы свинцовой дроби, потом шорох пробойников, уплотняющих заряд, наконец тихий шелест пороха, засыпанного на запал и на полку. Доброгост высек огонь, поджег фитили, которые засветились во тьме, словно болотные огоньки.

– Вниз!

Двери ратуши еще держались, хотя отвердевшие ладони проклятых ударяли в них, будто крупный град в осеннюю непогоду. Под низким потолком отвечало им эхо, словно зерна фасоли падали через равные промежутки на кожу боевого барабана.

Рыцари вскочили на коней, встали за спинами слуг, приготовили гаковницы для выстрелов, заведя арбалеты за спины. Вийон опустил на землю нижний край щита, упер рушницу в верхний, положил руку на спусковую скобу.

– Рубите засовы! Отворяйте двери! – скомандовал Ян из Дыдни.

Жвикулис подбежал с топором к дверям, ходившим ходуном. Рубанул снизу и одним ударом перерубил древки гвизармы и алебарды, что блокировали вход. Обе створки поддались победному напору, словно ворота дамбы перед волной паводка. Толпа окровавленных, хромающих и трясущихся фигур ринулась внутрь сеней. Напор был таким сильным, что первые стригоны попадали, легли вповалку, сбитые с ног толпой, которая вкатилась на их спинах в ратушу, дабы лишить жизни поляков, француза и иудея.

– Огонь!

Вийон нажал на спусковую скобу, а механизм прижал тлеющий фитиль к полке. Отдача была столь сильна, что едва не выбила поэту плечо из сустава; в тот же миг пальнули и обе заправленные картечью гаковницы Жвикулиса и Доброгоста, грянули выстрелы из рушниц обоих рыцарей.

С помощью свинцового проса и пуль столпившимся в прихожей стригонам устроили настоящий Страшный суд. Свинец пропахал толпу плебеев, рассекая морды и раздирая животы, отрывая головы и члены, разваливая тела на кровавые ошметки, отбрасывая оставшихся вампиров прочь. И через миг в толпу мещан ворвались два рыцарских коня, топча тела, ломая кости, ребра и голени!

– Бей немца! – рыкнул Ян из Дыдни. – Вперед! Вперед! – орал, размахивая мечом.

Доброгост и Жвикулис запрыгнули на коней, повесив арбалеты и гаковницы на передние луки седла. Вылетели из ратушных ворот на свободу. Поляк подхватил Менделя сзади за пояс, втянул, словно щенка, и усадил позади себя, на конский круп за задней лукой седла. Жвикулис оглянулся на Вийона, сдержал коня, протянул руку.

– Садись!

Вийон вцепился в протянутую руку помощи, подскочил, чтобы взгромоздиться на конский зад, отбросил щит, мешающий двигаться, но не дотянулся даже до половины бока, отягощенный арбалетом, рушницей, мешочками с огненным зельем, стрелами и пулями. Напротив, едва не стянул с коня Жвикулиса: слуга склонился назад, удерживаясь в седле только благодаря высокой луке.

Вийон крикнул, опасаясь, что в любой момент может остаться один как перст, окруженный толпой стригонов; к счастью, литвин проявил несколько больше чести и милосердия, чем французские рыцари под Креси.

– Хватайся за стремя!

Вийон левой рукой ухватился, как было велено, а слуга погнал следом за лошадьми рыцарей. Как буря ворвались они в группу вомперов, тянувших виселицу, разбросали их, повалили. Вийон, бежавший из последних сил с тяжелым оружием, вскрикнул от страха, ударился коленом в брус, через который конь Жвикулиса перескочил легко и ловко, словно цыганская танцовщица. Они понеслись через рынок наискосок, минуя лавки и прилавки; поэт не знал уже, бежит ли он, идет или летит по воздуху, подгоняет ли его скакун, подталкивает или тянет за собой.

А потом впереди замаячила замшелая крыша таверны.

– Открывай! – Ян из Дыдни грянул окованной в сталь перчаткой в дверь, ведущую в сени. – Открывайте, сукины дети!

Стригоны уже приметили, что вооруженные остановились перед таверной, уже сползались отовсюду, словно черви к трупу.

Никто не отворил засовов, не услыхали они никакого движения с той стороны ворот.

– Открывайте ворота, сто громов вам в задницы! – кричал рыцарь. – А не то оставим вас тут одних!

Вийон услышал крик. Пронзительный тонкий писк женщины внутри корчмы.

– Выбить дверь! – скомандовал Ян из Дыдни. – Вперед, сукины дети!

– Нет! – крикнул Вийон. – Потом мы не запрем ворот. Дайте мне попасть внутрь!

– У тебя что, крылья?

– У меня – вы, господа! Держите!

Вийон сбросил на Доброгоста арбалет и гаковницу, повернулся к Яну из Дыдни.

– Подсадите меня, господин рыцарь! – крикнул. – Подсадите меня под чердачное окно. Там что-то случилось! Я слышал крики!

– Влезай, – проворчал Марчин из Мышинца, сунул меч под бронированную подмышку и протянул покрытую металлом руку Вийону. Поэт оттолкнулся от земли, ухватился за луку седла, подтянулся, замер на миг на передней луке, словно дитя на руках одоспешенного всадника. А потом схватился за шлем, встал на плечо и, прежде чем поляк успел запротестовать, поставил ногу на его голову, оттолкнулся вверх и ухватился двумя руками за горизонтальную балку рядом с окном на чердаке таверны.

Застонал от усилия, подтягиваясь вверх, зацепился ногами за жердь, продвинулся в сторону крыши, развернулся и… грязно обругал всех папских дьяволов, потому что меч выскользнул у него из ножен и с лязгом упал на мостовую несколькими футами ниже.

Вийон сел верхом на балку. Передвинулся к стене, нащупал фрамугу, отодвинул ставни и запрыгнул внутрь. Упал на мягкое сено, встал на ноги и двинулся в сторону дыры, к которой прислонена была лестница из общего зала.

Нельзя было терять времени. Снизу он слышал ржание лошадей, звон панциря, проклятия и шорох мечей поляков. Стригоны были уже совсем рядом от корчмы и прижимали вооруженных людей к закрытым дверям.

Он прыгнул вниз, на лестницу, хотел сбежать по ней, споткнулся, слетел по ступеням вниз, не потеряв ни зуба, зато наставив на лоб и многострадальный хребет шишки и синяки. Застонал и вскрикнул от боли, когда повалился на глинобитный пол, на миг позабыл, где у него руки и где ноги, но собрался, привстал на локтях, потом встал на саднящие колени и наконец поднялся, согнувшись, чувствуя себя так, словно вышел из-под палок. Альков стоял пустым – огонь в очаге еще горел, отбрасывая на стену танцующие красные отсветы.

– Эй, есть тут кто?! Вы живы?!

Ответом был писк, крики и рыдания – доносились они из комнаты по ту сторону прихожей. Вийон двинулся туда, но остановился на пороге. И подумал, не сошел ли он с ума.

Посреди прихожей лежал окровавленный труп трактирщика со свернутой набок головой и глубокой раной на черепе. Разодранный кафтан на груди открывал рваное кровавое мясо. А над трупом трактирщика стоял, повернушись спиной к Вийону, подмастерье кожевника Юрген, стуча, ощупывая и царапая затворенную дверь в гостевой зал напротив. Одна из досок двери была треснута и разбита… Подмастерье сунул туда руку, копался пальцами, словно хотел дотянуться до засова. Изнутри зала доносились рыдания, тонкий женский писк, а потом рыдающий стон Кершкорффа.

– Юрген… – сказал неуверенно поэт. – Человече, ты…

Подмастерье тут же оторвался от двери, медленно и неловко обернулся к Вийону. Поэт увидал его синие, стального оттенка глаза, вывалившийся наружу язык, покрытые струпьями щеки.

Юрген шагнул в его сторону: медленно, но с упорством, достойным лучшего применения. Вийон ждал его, подпускал поближе. Теперь он мог только облегчить его плечи, сняв с них одержимую башку. Поэт уже догадался, что случилось. Юрген просто-напросто присоединился к стригонам.

Вийон схватился за меч и…

Сто тысяч мешков бесовских хвостов! Баселард ведь выскользнул у него, когда он подбирался к окну. Поэт крикнул, а Юрген ухватил его за шею и левое плечо, толкнул на дверь, оскалился в жестокой ухмылке и бросился вперед, намереваясь сжать щербатые желтые зубы на щеке поэта.

Франсуа дернулся, в последний момент воткнул локоть под подбородок противнику, удержал челюсти твари подальше от своего благородного лица. Хватка стригона была сильной, будто объятия самой смерти, прикосновения же – мягкими и ледяными, словно у покойника, который порядком пролежал в монастырских казематах. Юрген толкал его назад, прямиком в альков.

Кто-то застучал в дверь со страшной силой. Вийон услыхал испуганный голос Яна из Дыдни.

– Отворяйте! Раны Христовы! Погибаем!

Не было времени – там, перед воротами, кипел бой не на жизнь, а на смерть; нельзя было терять ни секунды на раздумья. Поэт хорошо знал, что если оба рыцаря погибнут или превратятся в ужасных монстров, то останется ему, Вийону, только прощальная молитва и «Pater noster», а блестящая карьера его как вора и грабителя закончится в этом вонючем саксонском городке, оборванная руками одержимых плебеев.

Юрген толкал его с дикой яростью. Вийон боролся с ним, проигрывая ему в каждом движении, в каждой атаке; схватка их выглядела как бой Давида и Голиафа, вот только тот, кто поменьше, не мог использовать свою легендарную пращу.

Поэт задыхался в объятиях стригона, из последних сил защищаясь от укуса… Отступал, сходил с прямой, пока наконец не почувствовал что-то под ногами…

Стригон навалился изо всех сил, бился, рычал и высовывал трепещущий язык. Вийон крикнул, споткнулся, полетел назад, к камину. Юрген свалился на него, и тогда поэт издал торжествующий крик и согнул ноги, принял тело упыря на согнутые голени, а потом изо всех сил распрямил их, перебрасывая вампира через голову и плечо – прямо в огонь.

Стригон с воем рухнул в пламя, разбрасывая подгоревшие поленья, поднимая тысячи маленьких искр, словно из кузнечного горна. Завыл, захрипел, собрался и принялся подниматься на ноги. Но пламя оказалось быстрее. Кафтан его и йопула занялись огнем. Пламя пробежало вдоль рукавов, добралось до сбитых волос.

Вийон отступал от пылающей фигуры. Юрген выл и трясся, но приближался к человеку, словно проклятый, вызванный из ада святотатственной силой волшебника или гусита, при жизни расплачивающийся за свои ошибки и принятие святого причастия sub utraque.

Вийон отступал перед ним. Прошел рядом с печью, между бочками с вином, отошел за покрытые шкурами лавки, а проклятый зацепился за них, сбил пучки трав, висящие неподалеку от очага, упал на скамейки. Пламя выстрелило выше, объяло сухие листья аконита и веточки вереска, прыгнуло к потолку, заплясало среди шкур.

А потом стригон завыл, споткнулся снова о табурет, застрял, заметался между бочками, повалился под стену. Висящий на ней занавес тут же занялся огнем.

Вийон вскочил. Пробрался рядом со столом, ворвался в сени, подскочил к воротам, ударил коленом, подбивая вверх балку, блокирующую обе створки, а потом отскочил под стену.

Правильно сделал. Двери распахнулись с треском, когда конь Марчина из Мышинца надавил на них задом, ошалевшие скакуны ворвались внутрь, словно спутанный клубок стихий. Конь Жвикулиса въехал, волоча за собой тело стригона, воткнувшего зубы в его грудь, встал дыбом, ударяя передними копытами в тело упыря, превращая его в тряпичный ком. Марчин из Мышинца пригвоздил одержимого острием к полу, а Доброгост, который успел соскочить на землю, одним ударом прервал несчастную жизнь твари, посылая ее в страну вечного покоя.

Вийон закрыл и запер на засов двери. Как ни странно, без проблем. Как видно, святой Франциск был добр к своему тезке.

– Что тут происходит? – выдохнул Ян из Дыдни. – Отчего, черт тебя лысый подери, так долго?

– Были проблемы с Юргеном, – пробормотал Вийон. – Он превратился в стригона и… – на все остальное хватило простого пожатия плеч.

– Где женщины и купец?

Вийон застучал в дверь гостиного зала, откуда раздавались плач и писк детей.

Никто ему не ответил. Поэтому он бесцеремонно сунул руку в дыру, пробитую стригоном, нашел засов, отодвинул его и толкнул дверь.

В темной комнате сгрудились все. Три женщины, дети и купец. Вжались в угол, освещенный лишь неуверенным огоньком каганца, словно перепуганная отара овец при виде волка.

– Прочь от нас! – заскулил Кершкорфф, грозя поэту поленом. – Apage! Не двигайся! Я заплачу…

– Я живой, – проворчал Вийон. – Не бойтесь. У нас оружие. Что тут случилось?

Кершкорфф трясся, словно осина на ветру и не мог произнести ни слова. Две женщины плакали, заслоняя своими телами детей, третья сидела молча, со сложенными в молитве руками.

– Что молчите, старая потаскуха вас возьми вместе с вавилонской шлюхой?! – заорал Вийон. – Отчего Юрген в стригона превратился?

– Лежал в немочи, – забормотал наконец купец. – Вдруг зубищами защелкал. А потом встал. Мы с ним говорили, но в него словно дьявол вошел. Стал как те… как те, – закончил со страхом в голосе. – Так это произошло… Мы люди подневольные.

– В фургон все! – скомандовал Ян из Дыдни. – Уводите нашего коня, женщин и отроков внутрь, ты, поэт, вместе с купцами набивай гаковницы. Уносим отсюда ноги! И чем раньше, тем лучше, не хочу оставаться тут, когда наступит ночь!

– Я отсюда и с места не сдвинусь! – забормотал Кершкорфф. – Это место безопасное! Тут ничего…

Из второго зала донеслись треск и громыханье. Вийон выглянул за порог, сперва удивившись необычайному свету, что заливал сени, а потом услышал рык пламени. Потолок, лавки и столы были объяты огнем, распространяющимся от упавшего тела Юргена. Кони, стоявшие в сенях, заржали, начали биться, стучать копытами в стены.

– Боюсь, – сказал неторопливо поляк, – что нет у вас другого выбора, господин купец. Пожар! – рявкнул он яростно. – Только этого не хватало! Выводим фургон, сажаем женщин, садимся сами – и уходим!

Женщины безропотно дали усадить себя в фургон. Две из них судорожно обнимали своих деток, третья вела себя безвольно, словно тряпичная кукла, но не плакала и, к счастью, не доставляла проблем. Хуже обстояло дело с женой корчмаря, которая подняла вопль при виде тела мужа, и Вийону пришлось силой оттаскивать ее от трупа. Потом она хотела войти в пылающий зал, чтобы забрать кое-какие вещи, но поэт бесцеремонно усадил ее в фургон, а Мендель придержал и прикрыл конской попоной.

Кершкорфф не остался в трактире, как грозился. Когда среди треска пламени он вскакивал в фургон, то опередил Вийона, оттолкнул Менделя и едва не затоптал женщин. Естественно, занял место впереди, схватил вожжи, крикнул на перепуганного, пляшущего между оглоблями и встающего на дыбы коня, который гораздо сильнее, чем стригонов, боялся пламени, дыма и вони пожара, что охватил уже весь зал.

Доброгост отвалил балки, блокирующие двери. Его скакун первым ударил копытами в створки, с шумом выломал их и вывалился наружу. О чудо – на этот раз они не натолкнулись на плотную толпу мертвяков. Напротив, стригоны отступали от пылающей корчмы, расходились в стороны, словно опасаясь пламени.

– Йа-а-аха-а-а!

Фургон покатил по грязи и камням вслед за рыцарями. Под грохот колес они вырвались на улицу. Вийон выхватил вожжи из рук Кершкорффа, который управлял животным, словно пьяный возница – дорогой, которая, после пятого жбана пива, вдруг делается неровной, будто змея.

Они вырвались в сумрак, покатились по мостовой, свернули в сторону главных ворот Саарсбурга. Ян из Дыдни крикнул предупредительно, вытянул руку, подавая знак, чтобы они остановились. Вийон натянул вожжи и остановил ошалевшего от страха коня, продолжавшего грызть удила, ржать и визжать, бить копытами по уличной грязи.

Проезд впереди перегородило море стригонов. Огромная плотная толпа их направлялась к повозке и рыцарям с такими стонами, хрипами и воем, словно погубленные их души чуяли уже приближение Последнего суда. Целые ручейки – да что там, реки! – бредущих, подтягивая ноги, уродливых фигур выныривали из ворот, дверей и переулков города.

Ян из Дыдни добрался до повозки, запряженной вспененными скакунами, протянул руку поэту.

– Копья! – рыкнул. – Подайте нам наши копья, чтоб их всех дьяволы побрали.

Вийон сунул руку на самое дно повозки, где между свертков и узелков женщин лежали длинные, увенчанные флажками, окованные на конце железом жерди. Поддел одну из них, крикнул иудею, чтобы убрал с копий ноги, с усилием поднял древко и подал его рыцарю. Ян из Дыдни перебросил его Марчину, протянул руку за следующим.

– Пробиваемся! – крикнул. – Двигайтесь за нами! Пусть нам Бог помогает!

Они встали на миг плечом к плечу с Марчином, а потом поскакали, сопровождаемые Доброгостом и Жвикулисом. Наконечники копий опустились вниз, флажки затрепетали на ветру… А потом они ворвались как буря в серую стену мерзких плебейских тел.

– Бей-убивай!

– На немца!

Удар бронированных рыцарских лошадей был посильнее удара осадного тарана. Разъяренные кони вломились в толпу плебеев, проложили длинную просеку в гуще врагов, означив свой путь трепещущими, стонущими останками стригонов, вбитыми копытами скакунов в грязь и навоз, словно посеревшие лохмотья – в гнойное тело нищего. Копья прошили три-четыре тела, треснули со зловещим звуком, когда рыцари подняли их вверх. Ян из Дыдни схватился за рукоять бастарда, размахнулся, ударил слева, развалив на куски плебейскую башку. Доброгост послал стрелу прямо в глаз достойной матроне, которая цеплялась за нагрудник его коня, Марчин отрубил голову, руку и рассек напополам плечо вместе с ладонью, держащей суковатое дубье.

– Скажи-ка: чечевица мелом мелет блин! – крикнул. – То-то же! На здоровье, пан немец!

Вийон ударил коня кнутом. Фургон покатился к воротам.

– Стрелять, чтоб вас черти взяли!

Кершкорфф и Мендель выпалили с двух сторон повозки: первый – опирая крюк гаковницы о высокий борт, второй – с плеча, из фитильной рушницы, принесенной Вийоном. Обезумевший конь понес их вслед за рыцарскими скакунами, ворвался в толпу стригонов, разбрасывая мертвых, что перли к высоким бортам с яростью, каковую выказывали разве что верные, давясь за причастием к епископу… Какой-то стригон схватился руками за доски у козлов повозки, подтянулся с воем, но Вийон, держа вожжи левой рукой, схватил корд и рубанул его с размаху в голову. Не пробил череп – клинок только распорол его. В панике поэт ткнул в глазницу, провернул так, что клинок хрустнул, скребя по кости. Стригон завыл, обмяк, свалился под окованное железом колесо. Вийон почувствовал, как затрясся фургон, конь замедлился на миг, поэтому он махнул кнутом, пуская скотинку в галоп, стремительно погоняя к воротам. Мендель ударил железным стволом рушницы вомпера, вцепившегося в задние жерди повозки.

Гнали быстро, как только могли, но все равно все больше отставали от рыцарей, пробивавших им дорогу сквозь толпу. Стригоны цеплялись за борта, падали под конские копыта, хватали за выступавшие оси. Вийон как обезумевший лупил животинку батогом, чтобы заставить ее бежать быстрее.

Вспененный, окровавленный конь нес их мрачным ущельем улицы все ближе к распахнутой глотке огненного дракона последнего апокалипсиса, в которую превратились улицы Саарсбурга, в глотку, что выплюнула их прямиком на дорогу к Нагышбене, где ждали их воля, свобода и холодный ветер, веющий с гор.

Еще пятьсот футов, еще четыреста…

Вдруг что-то свалилось сверху прямо на хребет лошади, черная фигура слетела с крыши, а может, с последнего этажа деревянного дома. Скользнула по крупу, но не упала под копыта, последним усилием вгрызлась в спину животного, разодрала когтями его бок, вцепилась в плоть, словно адская тварь, вожделеющая свежей крови…

Конь взвизгнул, понес, и в тот же миг что-то рухнуло на спину Вийону, жуткая тяжесть навалилась на него как гром среди ясного неба. Поэт выпустил вожжи, ударился головой о борт повозки, дернулся, встал на колени, слыша тихое постанывание у своего уха…

Стригон! Стригон свалился на повозку рядом с ним. На четвереньках подскочил к Кершкорффу, но Вийон пнул его с размаху в бок, ухватился за корд, рубанул несколько раз, и тогда одержимец прыгнул на него, вцепился в поэта, царапая и деря его робу. Вийон свалился на повозку, упал на круглые жерди копий, меж вопящими женщинами; вомпер с воем набросился на него сверху, поэт пнул его в грудь, захрипел, придушенный и сдавленный врагом.

– Во… жжи, – выдохнул, чувствуя, как обезумевший конь несет их по мостовой, а фургон трясется и подпрыгивает на выбоинах. – Дер… жите… На по… мощь…

Они не поняли. Стригон вцепился в него как репей в собачий хвост, придавил невыносимой тяжестью, опуская разверстые жадные зубы низко, к самому лицу поэта. Вийон знал, что случится с ним, если он допустит, чтоб массивные челюсти сомкнулись на его теле. Он не хотел повторять судьбу Юргена. Не собирался становиться еще одной каплей в море стригонов, безумствующих нынче в городе.

Кинжал в руке Менделя обрушился на спину стригона, погрузился в нее, а Вийон вскрикнул, когда острие навылет прошло сквозь тело мертвеца, сильно и больно воткнулось в грудь поэта, прибивая его к доскам.

– В голову! – взвыл он, чувствуя, что не справится со всем этим, что еще минута – и он падет, бездыханный, на дно повозки, а прощальный реквием на его похоронах сыграет паршивый стригон, да еще и на его собственных воровских кишках. – В башку бей!

Мендель оказался понятливым. Ткнул сверху кинжалом в седую голову проклятого, но, учитывая его проблемы с точностью попадания, это чуть не стоило Вийону правого глаза.

– Кинжал, дай кинжал! – простонал поэт и протянул руку.

На этот раз они поняли друг друга почти без слов. Вийон хлестнул врага по шее, добавил еще, перерезая жилы и артерии, в которых почти не было крови; потянул голову противника вверх, а иудей схватил стригона за руку. Аж постанывая от усилий, поэт встал на колени, схватил противника за кафтан на груди, перебросил через борт и послал туда, где находили конец его побратимы.

А потом метнулся щучкой, чтобы перехватить вожжи…

Слишком быстро! Сбил их и сбросил вниз. Ремни соскользнули на брусчатку за несущимся конем, мгновенно попали под колеса, запутались…

Напуганный конь вильнул в сторону, чувствуя рывок. Вийон заорал, женщины пискнули тонкими голосами, а Кершкорфф завыл и закрыл глаза руками. Разогнавшаяся телега ворвалась боком в мрачную пасть ворот, свернула наискось, давя мертвяков, вставших у нее на пути… А потом с лязгом зацепилась за створку. Вийон услышал треск – к чертям собачьим полетели спицы колеса, потом почувствовал, как повозка заваливается набок, а конь взвизгнул, притянутый к левой оглобле, споткнулся, чуть не упал…

Разбитое колесо сорвалось с оси, повозка накренилась набок, кто-то закричал, когда на землю посыпались свертки и пакеты, Вийон ухватился за правый борт, и тогда дышло треснуло, повозка наехала на камень, затряслась, высекая искры железной осью по булыжникам, а потом накренилась и перевернулась.

Они вылетели наружу, словно дикие груши из корзины. Багровая волна боли застила Вийону взгляд, он уже не видел, как кувыркался и катился по склону. Услышал ржание коня, треск ломающегося дерева, крики, вопли и шум. Потом стало тихо и темно, как в раю, а в поле его зрения замаячила голова Кершкорффа.

– Убегут… господа рыцари! – выдохнул он. – Оставят нас проклятым… поляки.

Вийон не знал, что произошло потом. Но вдруг с ним рядом раздался топот копыт, кто-то подхватил его с земли, встряхнул, замелькали закованные в сталь фигуры. Мир распался на фрагменты церковной мозаики, чтобы сложиться вновь как разноцветный витраж в руках умелого мастера. Вот только цвета его оказались невеселыми. Наоборот, были они цвета дерьма и навоза. И темной, неспокойной красноты крови.

Человеческие фигуры и кони плясали вокруг поэта в ошеломляющем танце.

– Не уедем! – кричал Мендель. – Господа поляки, не оставляйте нас тут! Мы их не сдержим! Не сумеем!

Стригоны лавой валили на них из ворот, словно отборное войско госпожи Смерти или тевтонская солдатня в городской бордель после воскресной проповеди. Вийон заметил раскрытый рот Яна из Дыдни, блеск выстрелов из гаковницы, слышал свист арбалетных стрел. Скорее догадался, чем услышал, что кричит польский шляхтич.

– Езжай в Нагышбену! Приведи помощь! Положись на милость Божью, поспеши!

Вийон заметил, как Марчин поднимает коня на дыбы, разворачивается и гонит во тьму, опрокидывая все, что оказывается у него на пути. И как Жвикулис, уже без коня, поднимает вместе с Менделем всхлипывающих, рыдающих женщин, как гонит их перед собой к отдаленному строению, что величественно встает на фоне красного отблеска заката.

– В церковь! – крикнул ему Ян из Дыдни чуть ли не в ухо. – Идем в церковь! Там оборонимся! Они туда не войдут!

Вдруг рухнул барьер, отделявший Вийона от звуков. Мир ударил по чувствам поэта вонью дерьма, пота и крови, криками Кершкорффа, ржаньем лошадей и беспорядочным шумом, топотом ног множества стригонов.

– Я их задержу! – крикнул глухо Доброгост.

– Пойдешь с нами!

– Нет, господин! – слуга дернул рукав доспеха. Кольчуга его была пробита чем-то острым и порвана. На залитой кровью руке отчетливо видны были два кровавых следа от зубов.

– Цапнули меня, сучьи ублюдки! Не хочу превращаться… как тот… как Юрген. Немного их задержу!

– Доброгост, брат! – крикнул Ян из Дыдни. – Как это? Нету…

Доброгост привстал на колено, оперся на обнаженный меч. Ян из Дыдни, не сходя с коня, ударил его плоской стороной окровавленного меча по щеке, перекрестил его.

– Снес ты удар, но – больше ни одного! – сказал ломающимся голосом. А Вийон увидел на его щеке слезу. – Держись, пан брат!

Доброгост на миг обернулся к Вийону. Поэт увидел его печальные, уставшие глаза.

– Прости, франк, что назвал тебя вором. Прости мне грех мой. Я…

– Быстрее! – подгонял их Жвикулис. – Наверх! Уходим, пока целы!

Гнали на холм, словно безумцы, подгоняемые конными, чувствуя на загривках горячее дыхание волокущих ноги посланцев смерти. Каменная церковь, увенчанная невысокой башней, таращилась на них узкими, островерхими окнами из-за деревянной ограды, за которой виднелись в полумраке сотни кладбищенских крестов. Искали на погосте спасения от умерших. Вийону сложно было придумать нечто менее разумное. Но каменная святыня выглядела солидной защитой, что могла устоять не только перед атакой немертвых, но и перед всеми апокалипсисами, обещанными Святым Писанием, речами пророков и ворожбою хилиастов. А в особенности – перед нападением жестоких язычников мерзейшего султана Мехмеда, который вот уже много лет угрожал этой части мира, словно огненный дракон, посланный Господом карать за людские грехи.

Доброгост остался у развалившейся телеги и подыхающей лошадки. Ждал, пока вокруг него встанет лес протянутых рук, пока не окружат его проклятые. А потом неспешно побрел к стригонам, как уставший косарь, которого ждали пшеничные поля, не тронутые еще ни серпом, ни железом.

Стали они колотить в окованные железом ворота церкви, пробудив по ту сторону неисчислимые отзвуки. Ожидали глухого молчания, однако ручка сразу со скрипом опустилась, щелкнули засовы и запоры, а потом одно крыло медленно отворилось. На пороге стоял призрак – по крайней мере, такое объяснение сразу же подсунула Вийону его гулящая, болящая, израненная душа при виде человека с выбритой тонзурой, в белой тунике и черной сутане, наброшенной на плечи. Мужчина всматривался в Яна из Дыдни, а потом сделал то, что всех удивило. Просто пал на колени и молитвенно сложил руки.

– Ступайте, благословенные Отца моего, – сказал. – Возьмите во владение царство, вам уготовленное от основания мира. Ибо пришел гнев Твой и время мертвых, чтобы были они осуждены.

Ян из Дыдни соскочил с седла, бесцеремонно подтолкнул женщин и детей ко входу в церковь.

– Больше толку и меньше латыни, – рявкнул на монаха. – Вы целы-невредимы? Здоровы? Что тут делаете? Нет в церкви стригонов?

Духовник все еще стоял на коленях. По черной сутане Вийон узнал в нем одного из братьев ордена псов Господних, то есть доминиканцев.

– Приветствую вас, посланцы Господа, – сказал. – Се я, хочу присоединиться к вам в день Страшного суда. Последний живой грешник в Саарсбурге, приветствую вас и предаю вам бессмертную свою душу.

Никто не обращал внимания на болтовню монаха. Ян из Дыдни и Жвикулис вводили женщин и коней в церковь, а когда все оказались внутри, литвин и Вийон затворили дверь, заложили ее железными засовами и запорами. Только теперь они вздохнули с облегчением. Ворота церкви были толстые и окованные железом. Немногочисленные окна напоминали бойницы, а толстые, в три локтя, стены без труда могли сопротивляться и ударам осадных таранов.

Жвикулис зажег факел, и красноватый отблеск медленно пополз вверх, выхватил из тьмы два ряда колонн, алтарь по восточной стороне абсиды и плоский, балочный потолок, покрытый черными пятнами от свечей и факелов.

– Жвикулис, введи коней в молельню. А вы все садитесь.

– Как это? – казалось, благочестивый отец-доминиканец только теперь понял, что имеет дело с беглецами из города. – Так вы не умерли? Вы не как те, что вернулись с процессией?

– На твое счастье, брат, – сказал Вийон, – мы последние, кто пережил судный день в Саарсбурге. Мы послали гонца в Германнштадт за подмогой. Надеюсь, при помощи святого Доминика мы ее дождемся в вашем обществе, в этой церкви. Молитесь за господина Марчина из Мышинца, чтобы жив-здоров добрался он до города и вернулся с подмогой.

– Подмога? – монах глубоко задумался над словами Вийона. – Зачем подмога? Сыне мой, нет уже для нас никакой надежды. Пришел Dies Irae, День Суда. Мертвые вышли из гробов и нападают на живых, исполнилось предсказание святого Иоанна и других пророков. Восстают люди из гробов, яко ангелы, и забирают живых. Мы не должны им сопротивляться, поскольку такова воля Божья – чтобы мы все купно попали в Царствие Небесное.

Жвикулис и Ян из Дыдни со скрипом отворили двери, ведущие в боковую молельню, ввели туда окровавленных и израненных коней, подковы громко стучали по камню пола.

– Да вы, похоже, сбрендили, отче. Какие ангелы? Какое воскрешение? Проклятие пало на жителей города из-за мерзейших чар и святотатственной магии. Но – поверь мне – превратились они не в ангелов или трубы Последнего суда, но лишь в скверных стриг и вампиров, как говорят поляки. И уверяю вас, пришли они в Саарсбург вовсе не для того, чтобы возвещать благую весть, но чтобы добраться до наших жоп, шкуры и свежей печенки.

– Ошибаешься, сыне, – ответил монах без гнева. – Все знаки на земле и в небесах указуют, что конец нашего мира пришелся не на год от Рождества Господня 1000, не на падение Иерусалима, не на времена, когда подверглись мы каре Господней, сиречь Черной смерти. Конец мира наступил нынче, в канун Всех Святых, Anno Domini 1452, поскольку в день сей восстали из гробов мертвые. Сын Человечий вскоре придет к нам, и все ангелы с Ним, и воссядет Он на престол в полной славе. И встанут пред Ним все народы, а Он отделит одних людей от других, как пастырь отделяет овец от козлищ. И отзовется к тем, что будут одесную: ступайте, благословенные Отца моего, примите во владение царство, вам предназначенное от истоков мира! Осанна, брате! Возрадуемся, сыне! Потому как еще нынче узрим мы ангелов и услышим трубы небесные.

Взятые под запор церковные ворота дрогнули. Все затряслись, услышав глухой стук и скрип, ознаменовавшие приход умерших: десятки рук толкали, щупали и ударяли снаружи в окованную железом поверхность двери.

– Пришли за нами, – обрадовался доминиканец. – Отворю апостолам благой вести…

Вийон застонал. Монах быстренько кинулся к дверям. Поэту не оставалось ничего иного, как ухватить его за сутану, придержать на месте и сильно тряхнуть.

– Не так быстро, господин поп! Еще раз захочешь дотронуться до засовов, гарантирую, что пну тебя так, что полетишь в небо, как ядро из гаковницы. Эй, господа рыцари! Проблемы!

– Что тут? – загудел Ян из Дыдни. – Что вы тут шумите?

– Отпустите меня, – захныкал доминиканец. – Они зовут. На Страшный суд…

Поляк без предупреждения ударил монаха бронированной перчаткой с такой силой, что добрый брат пал на колени.

– Жвикулис! Забери этого попа на хоры. Посади на лавку и следи, как за собственным дитятком. Он не имеет права приближаться ни к дверям, ни к окнам!

– Да, господин.

Монах дал отвести себя без возражений. Еще раз оглянулся на рыцаря и вора.

– Вы заблуждаетесь, господа, как манихеи или иудеи! – крикнул. – Не защититесь пред слугами Господа, потому что господство его предсказывают жена и ангел, сходящий с неба, семь последних труб и мертвые, которые выйдут из могил, чтобы судить живых. Тщетно оттягивать неминуемое. День Суда пришел, и наш мир погибнет в потопе, чтобы возродиться в Царствии Божьем.

Вийон больше не слушал его болтовню. Доминиканец отошел вместе с Жвикулисом, а его пронзительный голос еще долго бубнил под высоким сводом.

– Мендель, франк! – поляк подозвал их жестом. – Ступайте за мной. Проверим, нет ли тут еще каких-нибудь лазеек или других ворот.

Поэт и иудейский торговец послушно двинулись за рыцарем. Ян из Дыдни проверил главные ворота, но не тратил на них лишнего времени. Потом двинулся вдоль стены и, приставив лавку, заглянул в бойницу – в одно из четырех окон церкви. Вийон заглянул ему через плечо. Увидел туманную осеннюю ночь, освещенную далеким сиянием луны, которая на миг выглянула из-за туч. Увидел кривые деревянные кресты погоста. А вокруг них – настоящий муравейник мертвых.

Они кружили вокруг церкви, словно мухи и оводы вокруг конской падали. Били по камню, стучали в двери, щупали стены. В глубине кладбища он увидел целую группу стригонов, что держались за руки и танцевали, кружа в хороводе. Остальные раскачивались между надгробьями. Иногда они со всех ног бросались к стенам храма, опрокидывая своих собратьев, спотыкаясь об корни. Растоптанные и поваленные, они вставали и с упрямством, достойным лучшего применения, вытягивали кривые лапы в ту сторону, где спрятались люди.

– Видел? – рыцарь указал на них взмахом руки. – И что ты об этом думаешь?

– У нас есть шанс выжить, только если придет помощь из Германнштадта. Не думаю, чтобы они сумели совладать со стенами, но у нас нет еды и питья. Все осталось на повозке. Если придется сидеть здесь дольше двух дней, то лучше самим отворить ворота, чем обезуметь от жажды.

– А ты не думаешь, франк, что это и вправду Страшный суд? Может, нам и нечего больше ждать?

Вийон покачал головой.

– Если бы Господь призвал нас в Царство Божие, то все выглядело бы совсем иначе. Так, как описывает святой Иоанн в Апокалипсисе. Это не воскресшие, но проклятые стрыги, как вы и говорили. У них нет разума. Не чувствуют боли, не видят и не слышат. Единственное, что их угнетает, – это голод.

– И кто же сделал это? Кто их сделал такими? Кто зачаровал? Наложил проклятие?

– Жиды! – крикнул Кершкорфф. – Все это их проклятые штучки, фокусы старозаветников! Говорю вам, даже здесь, в церкви, чувствую их смрад! А пока среди нас есть христоубийцы, не хватит нам сил, чтобы оборониться от лукавого!

Мендель едва не бросился в ноги Яну из Дыдни.

– А я, – поляк втянул воздух носом, – пока что чую только паскудный смрад трусливой немецкой жопы. И вижу трясущегося купчишку, который лезет в рыцарские дела. Господом клянусь: еще миг, и напомню тебе, что наш любимый король Владислав, прозванный Локетком, приказал сделать с немецкими шельмами в Кракове – и как столица наша была очищена от немецкой голытьбы!

Кершкорфф побледнел, сдулся, словно проколотый рыбий пузырь, из которого вышел весь воздух. Присел на лавке и сжался.

– Как по мне, – пробормотал Вийон, притворно не обращая внимания на эту сцену, – все это признаки гнева Божья. Они больны, как жертвы Черной смерти, собравшей много лет назад жестокий урожай.

– И кто их заразил?

– Что-то случилось во время паломничества. Об этом говорил Юрген, но так путано, что я толком и не понял, в чем там было дело.

– Благородные господа, – осмелился вмешаться Кершкорфф, – что станем делать, Herr Gott?! Я полностью разорен. Слугу убили, товары пропали… Что мне теперь делать?

– Сидеть на жопе ровно и радоваться, что оказался с нами в компании, – проворчал рыцарь. – Тут мы в безопасности. Посидим так до того момента, когда придет помощь. А должна она прийти не позже рассвета.

– А что нам делать, Herr Ritter?

– Мендель, ступай на башенку, – поляк указал на деревянную винтообразную лестницу рядом с хорами. – И высматривай любой знак от живых. Если что увидишь, кричи. Возьми оружие.

Иудей забрал гаковницу, рог с порохом и кусок фитиля. Взял еще свечку из-под памятника Святейшей Девы Марии. Пошел, шурша по каменному полу растоптанными пуленами.

Ян из Дыдни двинулся к хорам. Остановился подле монаха, напротив которого расположился Жвикулис. Тот, хотя и водил оселком по клинку меча, не спускал с доминиканца взгляда.

– Как вас зовут, отче?

– Альберт Ансбах, господин. Кистер отцов святого Доминика из Германнштадта.

– И как вы оказались в Саарсбурге? И в этой церкви? Сбежали от стригонов?

– Я был в процессии, – прошептал монах. – В той, которую пробст Рабенштейн созвал, дабы изгнать зло из Блессенберга, и которую мы, отцы-доминиканцы, поддержали нашими молитвами. Никто из нас и не думал тогда, что близится Страшный суд и конец света.

– И что случилось на проклятой горе? – спросил Вийон. – Отчего процессия вернулась измененной?

– Это уже неважно, сыне. Вслушивайся в звуки ангельских труб. Молись – и будут тебе отпущены грехи. И не противься воле Господней.

– Удивительно мне, что конец света начался в такой вонючей и завшивленной дыре, как Саарсбург. Или Бог-Отец не мог найти себе места повеселее для Dies Irae? Из того, что помню, должен бы он начать с Рима, Венеции, Парижа, наконец. С района разврата и шлюх, с Сите или Глатиньи. Отчего же – здесь, в Семиградье? В саксонском городе, где и женщины смердят хуже старых коз?

– Неисповедимы пути Господни, мой мальчик. Быть может, обитатели тутошние грешили гордыней? Наверняка причиной тому был пробст Рабенштейн. Когда мы встали перед горой, он принялся произносить экзорцизмы, требовать, чтобы дьявол шел прочь из этих мест. Сатана же, ясное дело, притаился и носа наружу не казал.

– И что тогда? Почувствовали вы миазмы безумия? Черной смерти?

– Тогда господин священник созвал всех оружных. И вместе они спустились в подземелья под Блессенбергом. Долго их не было, поэтому толпа перестала вести себя скромно. Как обычно, когда нет пастыря, становится понятно, что между овцами хватает волков и шакалов.

– Плебеи поссорились? Подрались?

– Ожидая священника, они встали лагерем, зажгли костры, при которых предавались греху обжорства, пьянства, а еще, – он понизил голос, – распутного adulterium…

– Как и все мы, когда брюхо наше набито… – пробормотал Вийон.

– А еще мерзейшей содомии, потаскушеству со шлюхами и праздности, – продолжал брат ордена святого Доминика. – И каково же было всеобщее удивление и замешательство, когда пробст Рабенштейн вернулся во главе своего отряда. А потом бросился в толпу и принялся кусать прихожан.

– Наверняка дабы оделить их достойной карой за грехи, в какие они впали под Блессенбергом…

– Я видел все это издали, – сказал поспешно доминиканец. – Но то, что узрели глаза мои, было свидетельством гнева Божия. Мещане не понимали сперва, что им следует делать, некоторым казалось, что пробст одержим безумием. Но прежде чем они пришли в себя, прежде чем вытащили мечи, большая часть была уже покусана теми, кто вышел из подземелий. Потом охватила их горячка – я видел, как они падали, словно мертвые, как грызли камни. Я пошел туда, трясясь от ужаса, и тогда они начали воскресать. И идти в Саарсбург, чтобы исполнить Божий план. Тогда-то я и понял, что мир завершился. Пришел сюда помолиться и приуготовиться к новому рождению Христа…

Сверху, с церковной башенки, раздались громкие крики и вопли. Ян из Дыдни схватился за меч и встал с лавки. Вийон двинулся следом, взбежал по трещащей лестнице. С шумом и лязгом ворвались они на колокольню. Мендель стоял подле окна, что выходило на запад, указывал на нечто – видимо, в толпе умерших, окружавшей церковь.

– Ой-вэй! – кричал он отчаянно. – Несчастье, пан шляхтич! Дурное происходит! Пан Марчин… Он…

Кто-то грубо протолкался к окну, топча Вийона по ногам и пихая его локтем. Был это толстый немецкий купец из Крулевца. Поглядел в толпу стригонов – и вдруг замер.

– Herr Ritter, – взрыдал Кершкорфф. – Несчастье! Большое несчастье! Мартин… Herr Martin… Mein Gott!

Поляк оттолкнул прусского купца и выглянул наружу. Вийон взглянул из-за его плеча на серую, ненавистную толпу стригонов и замер, увидав между ободранными, а порой и полуголыми фигурами человека в доспехе, без шлема, с обнаженной головой, с шапкой длинных завитых волос.

Марчин из Мышинца!

Поляк мертвым взором смотрел на церковь, где укрылись последние живые люди в городе. Шел медленно, раскачивающимся шагом, без меча и щита, с крестом на груди, плечом к плечу с нищебродным дедом, богато одетым мещанином в куртке и вором, сорвавшимся с виселицы, за которым волоклись пять фунтов конопляной веревки…

Ян из Дыдни не кричал, не плакал, не всхлипывал. Просто стоял, словно соляной столп, опустив меч и свесив голову. Да и что ему было говорить? Стало ясно, что никакая подмога не придет и что даже если в Нагышбене узнают о мертвых из Саарсбурга, помощь все равно прибудет слишком поздно…

Все это понимал и Кершкорфф – это было столь очевидно, словно вырезано золотыми литерами на каменной стене церкви. Он знал, что оставаться здесь – верная смерть, что до утра под храмом может собраться уже такая толпа проклятых измененных, что не помогут ни окованные железом ворота, ни порох, которого, впрочем, у них было не так и много, ни мечи поляков. Видя, как схватился за голову Вийон и как отодвинулся от окна Мендель, он тихо и быстро прошел к лестнице.

Йоахиму Кершкорффу было что терять – слишком много, чтобы пережидать в этом месте. Его повозки с товарами все еще могли стоять под купеческими складами у ратуши. Купец сомневался, чтобы эти… вомперы, как звали их поляки, покусились на штуки сукна и фалендиша. Потому хватило бы отыскать где полдюжины крепких парней, чтобы прокрасться в город и вернуть товар. А в поисках союзников мог помочь ему тугой, тяжелый кошель.

Он быстро и тихо сбежал вниз. Жвикулис следил за каждым движением доминиканца, но кроме этого мало что видел, а женщины сбились в группку под алтарем, успокаивая плачущих детей. Потому-то купец и не обратил на себя ничьего внимания. Кершкорфф приблизился к молельне, где стояли кони. Отодвинул засовы и открыл тяжелую дверь. С факелом в руках скользнул внутрь и замер.

Коней привязали к железному кольцу в стене. Один из них, в пене и крови, дергался на привязи, а второй… лежал на полу. Был это боевой скакун польского рыцаря, конь сильный, умелый и не боящийся стриг, потому Кершкорфф не раздумывая дернул его за привязь.

– Вставай, черт тебя подери! – рявкнул на коня. – Двигайся, скотина!

Конь заскулил… Как-то странно, будто больное животное, которому еще и причинили боль. Когда он встал на ноги, купец заметил его затянутые кровью глаза, раззявленный рот и свисающий между оскаленными зубами синий язык.

Что-то было не так… Что-то случилось с животными. Кершкорфф отступил, чтобы проверить, не пропал ли его кошель с золотом, привязанный к поясу, а потом увидал на шее коня, там, где заканчивался ворот доспеха, кровавые следы от укусов и царапин, наверняка нанесенных зубами и когтями упырей. Вспомнил Юргена… И вдруг понял все!

Пискнул от страха и бросился наутек, словно заяц, что повстречался на лесной тропинке с охотниками. Конь дернулся на привязи, захрипел, заскулил, дернул головою, скрежеща и звеня копытами по камню, поднялся на дыбы – и прочная конопляная веревка мигом порвалась. Конь бросился вслед за убегающим Кершкорффом, купец услышал за спиной грохот подков и хрип ужасного скакуна. Крикнул от страха, зная, что не успеет добраться до дверей, отделяющих боковое крыло от трансепта церкви, отпрыгнул в сторону, развернулся, заслоняя кошель собственным телом.

Рыцарский конь встал на дыбы, взвизгнул громко, ударил передними копытами в голову и грудь купца, отбросил его под стену, подскочил – и еще потоптался подковами; опустил голову и ухватился зубами за кафтан, дернул, порвал материю, добираясь до тела, словно конь превратился в яростного волка.

Купец выл и плакал, а под конец – лишь хныкал беззвучно. Последним нечеловеческим усилием протянув руку в сторону двери, полз, цепляясь за неровности каменных плит, сгибая и распрямляя единственную оставшуюся целой ногу.

Конь метался и бесновался. Второй скакун, видимо, привязанный получше, дергал веревку, громко ржал, однако в голосе его не слышно было ужаса. Была лишь боль. Боль и гнев. Скакун мотал головой с такой силой, словно хотел повалить всю церковь. Усилия его не пропали даром. В глубине трансепта вдруг раздался негромкий треск. А когда конь дернулся и встал на дыбы, вскидывая укрытую наголовником башку, то смог освободиться, волоча за собой вырванный из стены камень, в котором торчало железное кольцо с привязанной к нему конопляной веревкой.

Купец полз из последних сил, оставляя после себя кровавый след. Подкованные копыта сломали ему кости, но остатки духа все еще тлели в его теле. Кершкорфф знал, что должен выйти из молельни, покинуть ее, пусть и ценой величайших мук искалеченного тела, чтоб не быть пожранным проклятыми конями, в которых вселилось не меньше трех легионов дьяволов и ведьм.

Нащупал деревянный порог и, сжимая от боли губы, ухватился за него пальцами. Всего два фунта отделяло его от спасения… Еще фунт…

Не дано ему было выйти на свободу. Вдруг услышал над собой удары копыт, а потом ужасная боль прошла по руке. Что-то схватило его за кафтан, зацепив кожу и плечо, поволокло во мрак, где ждали его железные подковы и плоские зубы, которые с этой поры уже не должны были жевать овес и свежее сено.

Купец выл. А потом только стонал…

Вийон и Ян из Дыдни замерли, услышав визг и ржание скакунов.

– Добрались до коней! – прошипел поляк.

– Проклятье! – Вийон был слишком измучен, чтобы даже ругаться толком. – Пойдемте же!

Они быстро сбежали вниз по деревянной лестнице. Миновали хоры, погнали в молельню справа от трансепта. Конский визг раздался снова, и сразу после этого поддержал его грохот деревянных ворот, в которые ударили копыта. Вийон первым подбежал к отворенной створке.

– Впустим их в церковь!

– Стой! – рявкнул задыхающийся Ян из Дыдни. – Стой, шельма! Не входи туда. Они, кажется…

Одним движением он положил руку в бронированной перчатке на плечо поэта, удержав его, а потом отодвинув в сторону.

Удары копыт зазвучали с удвоенной силой. Визг и ржание лошадей были до странного глухими, сдавленными, словно издавали их уже не божьи создания, но волкулаки-оборотни, рвущие тело некрещеного младенца, похороненного на перекрестье дорог. А потом ворота, преграждавшие путь в эту часть трансепта, задрожали. Петли треснули со звоном, а обе створки величественно склонились вперед, чтобы упасть на пол, словно крышка гроба.

Из полутьмы трансепта выскочили, будто посланцы Черной смерти, два коня, покрытые кровью и пеной, с красными слепыми глазами упырей. С отворенными пастями, с которых капала красная кровь…

Вийон заорал. В последний миг выскочил из-под копыт, избежав оскаленных зубов, а разогнавшийся конь едва-едва разминулся с ним, потянув следом веревку, на конце которой подпрыгивал серый камень, вырванный из стены церкви.

Вийон получил этим куском песчаника в колено, крикнул от боли, когда камень едва не размозжил ему ногу. Ян из Дыдни оказался медленнее – мешали доспехи, конь ударил его грудью, отшвырнул в сторону. Рыцарь ударился спиной о каменную колонну, так что зазвенел металл нагрудника, но меча из рук не выпустил.

Ошалевшие, превращенные в упырей скакуны ворвались в церковный неф словно буря, переворачивая лавки и подсвечники, неся на своих подкованных копытах смерть и ужас. Раздались всхлипы и крики несчастных женщин, а надо всем этим поднялся плач детей и звучный звон копыт о камень пола, выглаженного коленями многих поколений семиградских саксов, кланяющихся Господу.

– Под стены! – рявкнул Ян из Дыдни, бросаясь вслед несущимся лошадям. – Жвикулис! Давай рушницу!

Кони дорвались до главных ворот церкви. Один прыгнул, растоптал женщину, что хотела уйти под стену. Второй развернулся, волоча за собой привязь с куском песчаника. Заржал жалобно, а потом прыгнул в сторону хоров, где ждали его старые хозяева.

Жвикулис подсыпал на полку пороха, поднял рушницу для выстрела, встал напротив несущегося скакуна, словно крепчайший дуб в лесу напротив надвигающейся бури. Приложил оружие к плечу, упер ладонь в спусковую скобу, прицелился и выстрелил. Кривой молоточек прижал тлеющий фитиль к запалу, порох на полке занялся пламенем, огонь мгновенно добрался до внутренностей ствола, и из дула рушницы вырвалось пламя.

Гром выстрела поразил уши присутствующих не меньше, чем взрыв порохового склада. Свинцовая пуля ударила прямо в окровавленный налобник скакуна… И отрикошетила, отразившись от толстого железа, ушла в никуда.

Жвикулис с криком бросил рушницу, увернулся в сторону, чтобы спрятаться под колонной. Обезумевший конь набросился на него, встал на дыбы, молотя копытами в воздухе; ударил в колонну с такой силой, что посыпалась каменная крошка, сбил слугу, опрокинул его на пол. Литвин выказал воистину волчью ловкость, мигом перекатившись в сторону, под исповедальню, на волос разминувшись с каменной смертью, висящей на веревке под мордой коня.

– На тебе! – рявкнул Ян из Дыдни, рубя с размаху жеребца по бабкам, горизонтальным боковым ударом, нанесенным силой двух рук. Бастард перерубил обе передние ноги упыря как деревянные щепки, визжащий жеребчик свалился на морду, приподнялся еще на обрубках, дернул головой в сторону рыцаря, и тогда поляк воткнул меч прямо ему в залитый кровью глаз, нажал что было мочи, пробивая голову почти навылет и с такой силой, что Вийон услышал хруст, с которым наконечник оружия воткнулся в кость по другую сторону черепа.

Конь пал на бок, свалив на спину встающего с коленей Жвикулиса, словно железная статуя коня римского императора. Придавил его седлом и железным одоспешенным боком, зажал словно в клещах. Литвин завыл, сплюнул кровью, захрипел.

– Жвикулис, брат…

– Сза-а-а-ади-и-и…

Второй конь гнал через неф, разбивая лавки на куски. Ян из Дыдни дернул за рукоять меча, увязшего в конском черепе, но прежде чем успел вынуть клинок, над ним скалилась уже окровавленная башка и пылающие, словно две вынутые из костра головни, буркалы упыря.

– Вороной! – крикнул шляхтич. – Вороной, стой!

Конь не послушался. Налетел на поляка словно вихрь, сбил его, а зубы его, словно ядовитая змея, сжались на бронированных плитах наплечника на левой руке рыцаря. Конь схватил поляка, оторвал его от меча, дернул, чтобы потащить за собой, но не одолел тяжести тела, одетого в нюренбергский доспех.

Ян из Дыдни дернул рукоять мизерикордии, ткнул клинком в жуткую морду, вытянул руку, чтобы достать до глаза…

Впустую. Конь встал на дыбы, завизжал, ударил рыцаря копытами в грудь, не выпуская его руки из зубов. Поляк завыл, голова его подалась назад, но крепко выкованные плиты брони не поддались, копыта не сокрушили скрытого под железом тела.

Вийон появился с другой стороны словно злой дух. Меч Жвикулиса почти сам прыгнул ему в руки. С отчаянием он рубанул по затылку упыря. Клинок зазвенел по наслоенным друг на друга пластинам защиты. Поэт опускал меч снова и снова, изо всех сил, обхватив рукоять двумя руками. Отчаянно молотя, он перерубил железные пластины, рубанул по шее твари. Конь вырвался, тряхнул головой, повернулся к поэту, все так же впиваясь зубами в руку отчаянно вырывающегося рыцаря. Встал на дыбы, снова ударил Яна из Дыдни копытами в бок. Рыцарь орал, колотил рукоятью мизерикордии в железную башку, но, удерживаемый в конских челюстях, словно в железных щипцах, не мог прицелиться, чтобы нанести удар в глаз.

Вийон увернулся из-под копыт в последний момент. Поскользнулся на полу, грохнулся лбом в каменную колонну, но меча из рук не выпустил.

Вертясь в доспехе и потянувшись правой рукой к левому боку, Ян из Дыдни хлестнул коня снизу по горлу. Удар, который, вероятно, свалил бы обычного скакуна, произвел на упыря впечатление не большее, чем укол шпилькой. Но Вийон воспользовался этим мгновением. Вскочил на ноги, добрался до сражающегося с рыцарем коня. Снова рубанул его по шее, потом еще раз. Бил раз за разом, изо всех сил, с отчаянием и яростью, на какие только хватало его сил. И наконец перерубил заходящие друг на друга пластины, пробился к телу – и меч пал на обнажившуюся шею скакуна.

Конь взвизгнул, выпустил из пасти руку Яна из Дыдни, развернулся, ударил Вийона копытами – тот едва успел встать боком, заслониться рукой. Чувство было такое, словно ударило в него ядро из бомбарды. Полетел в исповедальню, развалил двери, ударился ребрами о массивную ступню архангела Гавриила, сполз наконец на пол.

Конь скакнул, гневно шипя, склонив набок башку. Ян из Дыдни голову не потерял, хотел его остановить, но без меча мог только ухватить упыря за хвост.

Вийон отступил вглубь исповедальни, ударился спиной о лавку священника. Конь встал над ним: окровавленный, страшный, с наполовину отрубленной головой…

Но не поднялся, чтобы ударить копытами. Рядом с его головой замаячил вдруг серый силуэт горбоносого бородача. Клинок меча пал на обнаженную шею упыря как топор палача, вклинился в щель между разрубленными, торчащими в стороны пластинами нашейной брони. И отрубил башку конскому стригону.

Мендель спас Вийону жизнь.

Конь больше не ржал, не бил копытом, не пытался встать дыбом. Он напрягся, качнулся и повалился на бок, словно железный купол ратуши. Раз-другой дрогнули еще его копыта, задергался синий язык, свисающий из челюстей, а потом наступила тишина.

Вийон вылез из-под поваленной исповедальни, сплюнул кровью, чувствуя боль в боку.

Никто не смотрел на поле боя, в которое превратилась церковь после атаки коней-упырей.

Никто не смотрел на раздавленные тела, лежащие среди расколоченных лавок и обломков камней.

Никто не радовался победе над тем, во что превратились кони поляков.

Все смотрели на главные ворота церкви. Потому что те медленно отворялись, словно приглашая внутрь грешников и кающихся. Наконец распахнулись во всю ширину, открыв неисчислимую толпу обшарпанных, покрытых кровью фигур. Богатых купцов и стариков-нищебродов. Патрициев и плебеев, шлюх и священников. Подмастерьев и благородных советников…

А перед этой дикой толпой стригонов, сложив в молитве руки, стоял коленопреклоненно Альберт Ансбах, ожидая прихода мертвых, словно благочестивый пустынник – явления Святейшей Девы Марии. Доминиканец их предал. Отворил ворота, пока они убивали конских упырей, впустил в храм смерть.

Ян из Дыдни сделал жест, словно хотел грохнуться на колени и ждать Страшного суда. Взял себя в руки, оглянулся на хоры.

– На башню! – крикнул Вийону. – Прячься на башне! Вперед!

Они мчались через церковь, словно молодые олени. Вийон первым вскочил на винтовую лестницу, громыхая побежал вперед, слыша позади нарастающее шарканье мертвых ног по церковному полу.

Ян из Дыдни не отправился следом за ним. Глянул на левую руку, на погнутый окровавленный наплечник; задрал доспех и усмехнулся холодно, увидев разодранную стеганку и следы конских зубов на коже. Перекрестился и доверил душу Господу.

– Идите, сукины дети! – рявкнул. – Подходите ближе!

Мог и не призывать их. Шли они, покачиваясь, утиным шагом, шаркая ногами по каменному полу, спотыкаясь и падая, в порванных плащах, измазанные землею, в мокрых от дождя кафтанах. Шли, протягивая к нему руки, показывая на него растопыренными пальцами, ворча и воя от радости.

А когда были уже близко, Ян из Дыдни выпрямился и вдруг высек огонь, зажег пороховой фитиль хорошенько набитой кишки, которую извлек из-за пояса.

Шнур зашипел, затрещал, и узкий огонек пламени стал подниматься вверх. Рыцарь кинул набитую кишку себе под ноги и холодно улыбнулся.

– Приглашаю! – крикнул. – Приглашаю всех поближе. Места тут всем хватит. Чем хата богата, тем и рада!

Первый из стригонов прыгнул на него, широко раскидывая руки. Ян из Дыдни оскалился, ухмыляясь. Позволил обхватить себя тесным объятием.

– Приветствую вас, братья, – прохрипел. – На небе все станем равными.

Ударил гром, и вспыхнуло пламя словно тысяча молний, церковь затряслась от взрыва, который в щепки разбил лестницу, смел половину серой толпы, расколол ставни и витражи в окнах, а потом грозным ворчанием понесся в сторону далеких гор.

Утро встретило Вийона сухим треском выстрелов из гаковниц, свистом арбалетных стрел, воплями атакующих и стоном стригонов, замертво падающих от мечей и бердышей – словно дозрелое поле пшеницы под серпами жнецов. Поэт подождал, пока стихнут вопли, потом быстро и тихо сошел вниз. Лестница, взорванная Яном из Дыдни, обрывалась в нескольких локтях от пола церкви. Поэт повис на руках, спрыгнул на разбитые бревна, обломки и мертвые тела, которые, к счастью, не собирались более вставать на танец.

Выглянув из-за колонны, услышал громкий треск высвобождаемой тетивы. Железная стрела из арбалета со свистом промелькнула мимо его головы, воткнулась в стену по самое оперение. Вийон вскрикнул в страхе. «Идите сюда! – прокричал некий голос. – Тут еще один!»

Поэт завыл, замахал руками:

– Homo sum, – крикнул. – Humani nil a me alienum puto, – закончил куда тише, опасаясь, что те, которые в него стреляли, не распознают известных строф Теренция.

Стрелы свистнули снова – к счастью, стрелки были пьяны, а может, Вийону, как обычно, повезло.

– Не стрелять! Я живой! – взвыл он, раскидывая в стороны руки, прячась за столпом колонны.

– Погодите-ка, кумовья! – крикнул некий голос. – Он как будто бы другой какой!

И сразу вокруг Вийона сделалось тесно от крепких, бородатых и загорелых фигур, что распространяли запах кислого пива и чеснока, а еще – дело житейское в это время и в этих местах – вони немытых, пожалуй с Вербной недели, тел. По скрещенным мечам, короне и золотым листьям, неумело вышитым на якках и накидках стражников, Вийон не без труда опознал арбалетчиков из Германнштадта. Ближайший из них осмотрел его с головы до пят, но не опустил арбалета. Франсуа лишь надеялся, что защелка в его арбалете была в лучшем состоянии, чем потрепанная стеганка и его пулены, светящие дырами, словно святой пустынник голой жопой.

– Я живой, – повторил поэт, разводя руки. – Пересидел нападение упырей на башне.

– Ты ранен? – прорычал один из стрелков. – Это твоя кровь? – указал на бурые пятна на куртке поэта.

– Нет, – покачал Вийон головой. – Это кровь стригонов. Мне повезло.

Стражники не дали ему больше и слова сказать. Сразу же ухватили его несколько сильных рук. Бесцеремонно содрали с него одежду и рубаху, осмотрели, ощупали, проверяя, нет ли на нем следов от зубов, при случае потешаясь и смеясь с естества Вийона. Потом бросили ему одежду под ноги, а когда он поспешно натянул ее, угостили на прощание пинком под зад.

Что интересно, не вернули ему лишь одну вещь – толстого кошеля, позванивающего флоренами и скудо. На протесты его ответили ржанием и новой порцией пинков. Поэт выносил все со стоическим спокойствием – их было десяток, а потому не хотел рисковать, устраивая ненужный скандал. Nec Hercules contra plures.

Вийон вышел из разрушенной церкви на подворье, полное мертвых тел. Встал в лучах золотого осеннего солнца и прикрыл глаза, отвыкшие от света.

Кладбище и шлях напоминали военный лагерь и поле боя одновременно. Всюду крутились арбалетчики и щитоносцы, а порой – вооруженные люди со знаком цеховой милиции из Германнштадта. Сопровождали их вопящие бабы, священники, орденские монахи и даже дети. Тут и там стояли тяжелые фургоны, паслись стада коней и волов, пылали костры, над которыми бились флажки и семиградские хоругви. Маркитантки варили на огне еду, не обращая внимания на лежащие рядом мертвые тела. Кое-где можно было увидеть молящихся людей. Лысый и уродливый попик с брюхом, напоминавшим бочонок овсяного пива, отправлял мессу в углу кладбища, а его высокий, тонкий фальцет летел над окрестностями.

Трое или четверо людей в серых кафтанах с вышитой буквой «H» и узором виселицы, – наверняка палачи вместе с подмастерьями и городскими живодерами – выносили из церкви мертвые тела упырей и бросали их на огромную поленницу. Другие поливали ее маслом из фляжек, а потом кто-то поднес факел к трупам. Взметнулось пламя, и со смрадом навоза, человеческих отходов, грязи и приготовляющейся неподалеку пищей смешалась еще и вонь горящего человеческого тела.

– Benedicat vos omnipotens Deus, Pater et Filius, et Spiritus Sanctus,– произносил дрожащим голоском молоденький доминиканец, блестя свежевыбритой тонзурой; стоял он, коленопреклоненный, неподалеку от костра, держа в маленьких, почти детских ручках тяжелый деревянный крест.

– Воистину говорю вам, что как всякую лозу, не приносящую плода, отрезаю я, а всякую, что плод приносит, очищаю, дабы принесла плоды обильные, так я огнем и железом выжгу ересь на этой земле! – кричал толстый и мощный священник в вышитом серебром кафтане, с епископской шапочкой на седой голове и с золотой цепью на груди, обращаясь к немалой толпе верных и их детей, с особенным удовлетворением поглядывая на сжигаемые тела. – Не будут множиться тут гуситские ублюдки, бегинки и бегарды, манихеи и содомиты, безбожные и святотатственные секты адамитов и богомилов! И, как сии еретики из Саарсбурга, подвержены будут они испытанию огнем – как золото во пещи, дабы души их очистились от всяческого греха…

Вийон шел дальше – сквозь духоту, смрад, рев скотины, дым, смех и крики. Вспугнул двух воришек, которые, воспользовавшись тем, что верующие собрались на молитву, срезали кошели у трупов.

Дальше была деревянная платформа, эшафот, на котором плясали и бились в цепях несколько стригонов. Палач или субтортор – был он в одежде без всяких знаков, а потому Вийон не мог разобраться, имеет ли он дело с мастером или подмастерьем, – ломал их на досках, сбрасывая сверху тяжелое деревянное, окованное железом колесо. Упыри выли, щелкали зубами и, казалось, совершенно не понимали, в чем тут, собственно, дело – ко все большей радости толпы. Некоторые из них еще ждали своей очереди – закованные в колодки, щелкающие зубами и таращащие мертвые глаза на толпу, которая дразнила их, бросаясь навозом, камнями, тыча в них вилами и палками.

Дальше был луг, а на нем загородка, где плясали друг с дружкой двое мертвецов. Пьяные слуги, селяне и ободранные плебеи тыкали в них палицами и вилами, лупили кнутами, пытаясь заставить стригонов драться, когда те приближались к деревянной ограде. Смеху и шуткам не было конца.

А неподалеку от битого шляха стояли два расшитых шатра, украшенных венгерскими гербами, бились на ветру флажки и хоругви, ржали и били копытом лошади. Рыцари верхом кружили неподалеку на лугу вокруг трех стригонов, прикованных и привязанных веревками к внушительной дубовой колоде. Господа рыцари подъезжали к ним, чтобы показывать собравшейся неподалеку босоте да шлюхам навыки владения боевым мечом, рогатиной и сулицей, превращая упырей в живые мишени для своего оружия.

А рядом, на раскидистом дубе, висело, перебирая ногами, еще несколько стригонов. Городские подмастерья устроили тут себе игры, как на праздник: стреляли из арбалетов и луков в упырей, не жалея проклятий и злобных замечаний.

– Беру отца Евгения! – хрипел покачивающийся мужичина в ржавой капеллине.

– А я, – крикнул запальчиво юноша в порванных шоссах и с гульфиком большим, как епископский мешок с золотом, – отца Николая!

Вийон поднял голову. Только теперь он понял, о чем они говорили. Один из висящих на дереве стригонов странным образом походил на предыдущего Святого отца – Папу Евгения. Второй же имел морду столь же достойную и показательную, как нынешний Папа – Николай, называемый Пятым.

Еще дальше, как сказано уже было, стоял передвижной бордель. Ничего особенного: три фургона, шатер, вокруг которого расположились на солнышке шлюхи и распутницы в красных котарди и уппеландах на французский манер. Некоторые из них даже посылали соблазнительные улыбочки проходящему мимо Вийону. Один фургон поскрипывал, потрескивал и раскачивался, словно внутри у него был заперт табун диких лошадей, а не один жеребчик, который демонстрировал боевой запал и жажду, достойную крестоносца, берущего новый Иерусалим.

Вийон стряхнул с себя пыль и кровь. Вошел меж лавками, где бродячие торговцы, иудеи и лавочники предлагали мешки, сумки, пояса, платки и деревянные вещицы. И именно там, среди простого народа, он увидал за прилавком бородатое лицо Менделя. Иудей выжил! Пережил не ведомым никому способом нападение стригонов и долгие часы ночной осады.

Вийон поклонился ему издали, а потом двинулся трактом на юг, подальше от людского смрада и толчеи.