Саарсбург был покинут, словно звук ангельских труб призвал всех его обитателей на Страшный суд. Вийон, одинокий, словно последний палец прокаженного в сгнившем сапоге, шел грязными, напоминающими болото улицами. Влага и туман висели над низкими, покрытыми дранкой крышами, клубы испарений накатывали на узкие улочки. Лениво плыли между рядами фахверковых домов с глинобитными стенами, меж которыми лишь изредка проглядывали плотные массивы немногочисленных каменных зданий. Было влажно и холодно. Серо и печально – как и каждый год в канун праздника Всех Святых.

Город, заселенный саксонцами, лежал в далекой и дикой стране и мало напоминал остальные семь – заложенных венгерскими королями под Карпатами: каменные, крепкие города, гордые, будто статуи римских императоров. По сравнению с лежащим неподалеку Германнштадтом, Саарсбург был нищим скоплением деревянных хибар и мазанок, без каменных стен, всего лишь окруженный поганым деревянным частоколом. Быть может, кстати, именно потому, что основывали его в соседстве с сильным саксонским братом, и потому, что слава Германнштадта купно с его Universitas Saxorum отбрасывала тень на богатства, доходы и пышность этих мест.

Вот только отчего не видать было вокруг ни единой живой души? Входные ворота стояли нараспашку, на улицах не встречались даже обычные коты и собаки. После нескольких дней пути через горы и перевалы Зибенбюргена Вийон столь же сильно жаждал увидать человеческое лицо, как скупец – дармовое отпущение грехов, и даже согласился бы, чтобы лицо это оказалось отвратным лицом старой шлюхи или запаршивленной мордой калики перехожего.

Куда, черт возьми, подевались обитатели? Что заставило город обезлюдеть? Зараза? Турки? Нападение сильного соседа? А может, это дьявол и его темные силы?

Что-то заколотилось, затрещало в доме справа. Вийон осторожно подошел к двери, прижал ухо к старым доскам. Тишина была столь всеобъемлющей, что, казалось, он слышал отзвук колоколов Германнштадта, находящегося в десяти стае отсюда, которые созывали глухими голосами верных на Господню заутреню.

Вийон толкнул дверь и вошел в душное, темное нутро. Дом – внизу каменный, на фундаменте, а сверху деревянный и глиняный, забрызганный засохшей грязью по самую крышу, состоял из одной комнаты. Было тут душно и жарко. В глиняном очаге рдели последние красные угли, над ними висел закопченный почерневший котелок с мамалыгой. На полу стоял коловорот, квашня, полная хлебного теста, а вокруг, по глиняному полу, разбросаны были вещи и инструменты. Как видно, обитатели покинули дом внезапно, оставив все в беспорядке. Но оставался вопрос: зачем они это сделали? Что вызвало такую панику, что они все как были отправились в неизвестном направлении?

Он снова услыхал шелест и шорох – он доносился из-за вторых дверей, наверняка ведущих на подворье. С колотящимся сердцем он подошел к ним, приоткрыл, выглянул на грязный дворик. Осторожно переступил через порог…

Что-то затрепетало, забилось, словно дух, пробужденный от вековечного сна. Вийон не думая потянулся за баселардом, но тут же успокоился. Это просто птица: малый темноперый стриж, попавший в старую сеть. Вийон улыбнулся печально, ухватил за конопляные шнуры, дернул, схватил птицу левой рукой, поднял ее вверх и раскрыл пальцы. Стриж забил крыльями, взлетел в серые небеса.

«Беги, – подумал Вийон, – беги на юг. К Святой земле, в страну львов и пантер, прежде чем настигнет тебя холод, леденя твой путь, прежде чем мороз бросит тебя на твердую, окаменевшую землю, откуда ты уже не вернешься…»

Он осмотрел подворье, заглянул в хлев. Свиньи валялись в грязи, бурая корова стояла неподвижно, глядя на него бессмысленным взглядом.

Тут ему нечего было делать. Даже не хотелось искать золотишко или обкрадывать убогий этот дом. Да он готов был голову на эшафот положить, что в сундуках, мешках и за печью он, скорее всего, нашел бы вонючие козлиные шкуры да две горсти крысиного помета, но ни одного золотого флорина.

До приоткрытой входной двери оставалось всего пару шагов, когда что-то промелькнуло в той щели, где раньше он видел только обомшелый фасад двухэтажного дома по другую сторону улицы. Некая фигура прошла по улице, словно дурной сон или неупокоенный, кающийся дух.

Вийон осторожно подошел к двери. Медленно толкнул ее и выглянул. Ничего. Болотистая, смердящая улочка, мокрые, покрытые грязью и дерьмом стены домов. Затворенные или приоткрытые ставни, подмигивающие ему пузырями окна – будто полуприкрытые глаза трупа, что покоится на погребальном катафалке. Несколькими дворами дальше, слева у площади – наверняка там был городской рынок, – он заметил широко распахнутые ворота. Странно, но ему показалось, что раньше тяжелые двери в таверну были закрыты.

Поэт направился в ту сторону. Со свинцового неба начали слетать первые дождевые капли, орошая и так уже влажную епанчу Вийона. Он шел быстро, обходя лужи, скользя в грязи, перепрыгивая с камня на камень. Рынок был небольшим, мощеным, хотя грубо отесанные камни исчезали под слоем грязи, мусора и навоза. Вийон проходил мимо лавок с разложенным товаром. В будках и на столах лежали крупные куски масла, кровавые говяжьи четверти, выправленные шкуры и итальянские сыры, зашитые в волосатые мешки.

Он остановился на минуту подле лотка калетника, где бросались в глаза серебряные и золоченые пластинчатые пояса. С трудом справился с воровским нашептыванием, велевшим ему стянуть себе за пазуху хотя бы один. Он перекрестился: покинутый город пробуждал в нем тревогу большую, чем дом с привидениями. Он казался местом испытаний – или ловушкой, которая вот-вот захлопнет железные зубья на руке вора.

Вийон повернул к таверне. Та была широкой, раскинувшейся, словно старая торговка, что расселась за прилавком, полным репы, следя, чтобы никто не стянул у нее и головки. Корчму выстроили из дубовых бревен, укрепленных глиной и хворостом, подперли ее досками и жердями. Одна пара ворот, ведущих внутрь, стояла распахнутой. Когда он заглянул в них, то увидел длинную широкую прихожую и две пары дверей – наверняка ведущих в альков, общий зал и в постоялые комнаты.

Он склонил голову, когда переступал порог. Дверь общего зала стояла нараспашку. Внутри в открытом очаге горел огонь – шипели влажные ореховые колоды, кинутые на поживу жадному пламени. На грубо вытесанных столах стояли чаши с вином, оловянные кувшины с рубиновым напитком, лежали исходящие паром куски свинины и печеные каплуны, куски хлеба и свежеобгрызенные кости. Казалось, что еще несколько минут назад внутри трактира кипела жизнь, но тут черт похитил всех гулен в адскую пасть, или же они, словно немецкие ведьмы, вылетели на метле через трубу.

И вдруг Вийон услыхал за спиной шелест. Уже начал быстро разворачиваться, когда почувствовал, что на плечах его смыкаются сильные, грубые ладони. Кто-то схватил его за глотку, выкрутил назад десницу; другой дернул за левое предплечье; поэт почувствовал холод на горле, сразу поняв, что это не игра его воображения. Из-за спины послышались слова, звучавшие, словно посвист сабли. Он понимал их не больше, чем язык древних пиктов.

И вновь тот же странный язык, режущий слух, словно кончик меча, рвущий струны арфы. На языке этом легко было бы отдавать приказы в атаку; куда сложнее – складывать рифмы, а сравнивать его с благородным lange d’oc или даже с куда более варварским диалектом Иль-де-Франс было не более уместно, чем сравнивать свист сарацинской сабли с голосом древней лиры.

– Помилуйте, благородные господа, – выдавил он слабым голосом, насколько позволяло ему острие кинжала, прижатого к глотке. – Я никакой не вор, а всего лишь простой паломник.

– Цо он гада? – заворчал со спины хриплый голос на варварском языке. – Бжми якобышь, панэ, мисы цынове потшонсал…

– То якишь итальчык альбо францус, – решил кто-то впереди, и были это очередные слова, которые Вийон понимал столь же мало, как и турецкий язык. – Расскажи-ка, бродяга, кто ты таков? Шельма, вор или богобоязненный человек?

Это наконец-то было на каком-то человечьем языке. Незнакомец говорил на чистой латыни, словно лишь вчера получил степень бакалавра свободных искусств.

– Франсуа Вийон, бакалавр из Сорбонны, – простонал поэт с большим трудом, поскольку Жвикулис, Жвисрулись или какой там варвар за его спиной имел руку тяжелую как кузнечный молот. – Я иду в паломничество. В Константинополь…

– Слышишь, Марчин, – отозвался властный голос. – Это ученый человек. Жвикулис, Доброгост, отпустите его.

– Это еще ни о чем не говорит, – возразил тот второй. – Любой краковский вор станет Овидиевы псалмы распевать, когда мастер заплечных дел познакомит его с ласками «нюренбергской девы»…

– Этот разбойником не выглядит, – сказал первый. – Поэтому хватит уже, пан Марчин. Тут же Венгрия, а не ваш Курпе. Тут надобно задор и благородство показывать, чтобы не думали чужаки, будто Литва и поляки только и умеют, что по глухим чащобам тевтонских кнехтов сулицами накалывать.

– Ne sutarti, – отозвался голос из-за спины.

– И хорошо, Жвикулис, что не понимаешь. Потому как мы тут о политике говорим и о рыцарских делах, а не о медведях и ковеньском березовом меде. Давайте отпускайте его!

«Cracoviensis? – пронеслось в голове у Вийона. – Это венгры? Итальянцы? Нет, должно быть, чехи… Или поляки. Чтоб их всех дьявол унес!»

Железная хватка держащих его рук ослабла, клинок перестал давить в шею. Вийон отхаркнул и опустил голову, каковую чуть ранее задирали ему так высоко вверх, что мог он сосчитать не только мух на балках потолка, но даже и обонять все головки лука и чеснока, которые ели в последнюю неделю его преследователи.

Пребывал он в руках двух прислужников – старого, с волосами, остриженными так ровно, словно на башку ему надевали горшок, и другого, пониже, что видом своим напоминал дородный, обомшелый пень из вековечного бора. Оба были в кожаных доспехах, с кордами на поясе – и высокий как раз прятал железо в ножны; им-то он чуть ранее едва не побрил Вийона. На лестнице, что вела на чердак, стоял худощавый, слегка поседевший мужчина в расстегнутом акетоне, с высоко подбритыми волосами – словно у французского рыцаря. Из-за плеча его выглядывал молодой господинчик с мастерски завитыми волосами. А позади него стоял еще один слуга. Рыцарь и оруженосец. Или два рыцаря и слуга. А эти двое – наверняка оружная челядь.

Вийон склонился по-придворному, когда рыцарь спустился с лестницы. Отбросил на спину капюшон со знаком ракушки.

– И откуда ж путь-дорога вас ведет? – спросил поляк. – Из Франции? Из Вены? Из Нюрнберга?

– Из самого Парижа, добрый господин. Иду в Константинополь, каясь за грехи молодости. Простите, что вторгся в ваш альков, но во всем Саарсбурге нет ни единой живой души… Думал, что мор, война или пожар тут людей погубил…

– И наверняка искал способа чего стянуть, – прислужник, стриженный под горшок, рявкнул на латыни, подслушанной, небось, в кухне господина. – Я бым зараз за конем повлучыл, пьенты пшыпалил, а втеди до вшысткего бы ше пшызнал.

– Гдыбы тобе кто пшыпалил пьенты, – отмахнулся рыцарь, – узналбышь ше помоцникем самэго Юдаша Ыскариоты. Он направдэ гада вэ францускей мове. Цо помнем по турнею в Ведню, гдже розложылэм еднэго франка в гонитве на копе. Повядам вам, жэ навэт гды му бэбэхы з бжуха вышлы, он ещэ рыцэрскими словами до мне пшэмавял. Ступай сюда, добрый человек, поговорим, что в мире слыхать, – жестом указал Вийону место на лавке. – Я – Ян из Дыдни, подданный Казимера Ягеллона, короля Польши, великого князя Литвы и прочих земель, которых я уж и не сосчитаю. Еду вместе с моим родственником, Марчином из Мышинца, биться с турками под рукою Яноша Хуньяди.

Вийон услыхал шум в сенях. В закуток их заглянул какой-то человек: с грубым красным лицом, в горностаевом кожухе и в вышитых золотом пуленах. Поискал красными глазками Яна из Дыдни. Над плечом его поблескивали глаза молодого слуги в цветном вамсе.

– Вернуться ли уше мещане, Herr Ritter? – спросил он, игнорируя присутствие Вийона и второго рыцаря. – Herr Jesus, когда ше склады отворить?! Сколько мне, Кершкорффу из Кенигсберга, шдать каких-то саксонских хлюстов?! Что за Recht! Что за порядки! Что тут за Wirtschaft?!

– Откроют склады, как вернутся, – спокойно ответил поляк. – А пока сидите на жопе и радуйтесь, что вам на голову дождик не капает. А претензии ваши настоятелю Рабенштейну высказывайте за то, что он всех из города на ход забрал. Он же немец. Значит – побратим ваш.

– Хороший немец не мошет шить в таком Саарсбурге! В такой Dreck!

– Не может, – согласился Ян из Дыдни. – И я бы не смог. Простите, но чем я могу вам услужить?

– Вы бы гонца не послать, ja? Штобы они пораньше вернуться. Я платить. Хорошо саплатить.

Ян из Дыдни покачал головой.

– Я не знаю, где тот Блессенберг и как туда попасть, господин купец. Не стану людей гонять по ярам да холмам, чтобы вы мне в кубок флоренов отсыпали. Пусть и добрых – итальянских, а не тех ваших, тевтонских, обрезанных, словно капустные голубцы. Потому сидите спокойно и ждите, пока мещане не вернутся, пан Йоахим Кершкофф, или как там вас дальше окрестили в вашем Крулевце.

Купец засопел гневно и исчез за дверью. Вийон заметил в прихожей несколько серых селянок, прижимающих к груди младенцев. И еще какого-то худого человека в меховом колпаке, с горбатым носом.

– Что тут случилось, благородные господа? Отчего весь город будто вымер?

– Можно лишь удивляться глубокой вере мещан, – проворчал Ян из Дыдни. – Можно подумать, от Черной Смерти ушли или от страха перед турками. Но истина иная: нынче чуть свет местный пробст, фон Рабенштейн, собрал всех жителей на процессию. Так долго говорил им в церкви, так витийствовал, что взяли они святые хоругви, образа, бросили свои занятия и дома да пошли – на Блессенберг, сиречь на недалекую отсюда гору, где якобы угнездилось дьявольское зло. Туда, куда колдуньи на боронах, ухватах та метлах летают, дьявольские летуны добрым христианам свои зады подставляют, а молодые ведьмочки трахаются с Мачеями да Бореями, или же, коли говорить по-немецки, с Йоханами, Куртами да Мартинами…

– А отчего вы с ними не пошли?

– Потому что не было у меня ни времени, ни желания. А кроме того, так я себе думаю, что больше Господу Богу прислужусь, снимая с голов язычников их тюрбаны, чем хватая старых баб, ибо это недостойно рыцарской чести.

– А братьев-доминиканцев и Святого официума не боитесь ли?

– Да что там, пан француз. Какой там Святой официум в Польше, когда у нас порой и церкви-то каменной нету? Однажды краковский епископ Олесницкий поджарил пару гуситов в Кракове и Плоцке, потом побил Спытка из Мельштына, я помню это, так как и сам был под Гротниками. Но это внутреннее дело было. Порой, конечно, сожгут у нас хлопы какую старую бабу, но чаще выпорют ее да выгонят. К тому же, как человек рыцарского сословия, я могу быть взят под стражу только по решению судебного приговора, а не по воле короля или какого попа. Эй, трактирщик, вина! И скажи, когда те твои землячки собираются вернуться?

Трактирщик быстро и тихо подскочил к ним, как хорошо дрессированная гончая. Долил в кувшины вина, склонился униженно перед Яном из Дыдни.

– Ближе к вечеру возвернутся все, несомненно. Блессенберг – дьявольское место. И вы, добрый господин, ошибаетесь. Не было там ни ведьм, ни шабашей.

– Так отчего же ваш настоятель туда полез? Суккубов кадилом пугать? В надежде, что те в благопристойных девиц превратятся?

– Там, господин, – трактирщик набожно перекрестился, – люди частенько пропадали. Кто на Блессенберг хотел идти, тому стоило сперва мессу заказать да последнюю волю произнесть, потому как не бывало таких, что возвращались бы. Даже если и с крестом пошли, чтобы от чародейства ухорониться. В былые времена даже… – он замолчал.

– Что там с былыми временами?

– Воров и выродков шлюхиных привязывали к столпам под горою. Да так и оставляли. А тел потом не находили. Говорили, что благодаря этому тамошнее зло оттуда не вылезет и в город не придет.

– И что ж такого. – Вийон устремил проницательный взгляд на румяную морду трактирщика. – Что же такого есть на той горе? Синагога дьявола? Проклятый замок? Магические врата?

– Да откуда у нас таким вещам взяться? – всплеснул руками трактирщик. – Я там не бывал, но люди рассказывали про гроты. Старые пещеры или подземелья, куда, когда землями этими владел константинопольский император, бросали дьявольское семя да сатанинских отродий.

– Тихо, – прошипел Марчин из Мышинца. – Слушайте!

На улице, позади них, со стороны городских заплотов, раздался какой-то шум. Они напрягли слух. Кто-то кричал, но слов было не разобрать.

– Наверное, вернулись, – сказал поляк. – Пойдемте глянем, что случилось. Сейчас узнаем, что было на той горе. Одно скажу – я не Яном из Дыдни зовусь, ежели пробст не заплатит мне нынче сколько обещано монет.

– Возвращаются! Все возвращаются! К городу идут! – кричал человек в порванном кафтане двум невысоким, коренастым людям в капеллинах и кожанках – наверняка городским стражникам, обязанным блюсти имущество и достаток обывателей Саарсбурга во время их паломничества. Лучшим ответом на вопрос, почему он не видел их раньше на надвратной башне и за городским частоколом, Вийону послужил запах пива, которым веяло из их раззявленных пастей. Воспользовавшись фактом, что в городе не было ни бургомистра, ни лавного суда, стражники наверняка знакомились с холодными напитками где-то в темных глубоких подвалах – испытывая столь же глубокое уважение к своей службе и своим обязанностям.

Вийон внимательней взглянул на оборванную фигуру. Судя по вони шкур, что пробивалась сквозь пивные испарения, был это сапожный подмастерье или дубильщик.

– Они идут! – кричал подмастерье. – С хоругвями! Вся процессия! Я с башни видел.

Один из стражников положил руку ему на плечо.

– И зачем так громко, Юрген? – рявкнул. – Ты пьяный или как? Что происходит? Если возвращаются, зачем эти крики?

– Какие крики, Ганс? Просто добрую весть несу, что Блессенберг отныне свободен от дьявольских слуг и колдуний!

– Пойдем-ка, Готард, выйдем им навстречу, благословения попросим, – сказал Ганс приятелю – тому, что покачивался, опираясь на алебарду. Похоже, стражники были пьяны куда больше, чем показалось поначалу Вийону. Наверняка заправились с самого утра, причем – чем-то куда более крепким, чем солодовое пиво из городской пивоварни.

Ганс подпер коллегу плечом. Они двинулись к воротам, чтобы поприветствовать процессию. За ними вышагивал Юрген, а замыкал Вийон: не столько обрадованный перспективой встретиться с настоятелем Рабенштейном, сколько предвкушая возможность смешаться с толпой и облегчить от тяжелых кошелей набожных дуралеев, что наивно полагали, будто участие в малом крестовом походе против дьявола отворит им врата рая. Ян из Дыдни поглядывал на них молча, но из-под ворот не ушел.

Они вышли на опущенный мост. Разбитая, покрытая топкой грязью дорога вела в сторону горных склонов, погруженных в испарения осеннего дня.

Вийон и стражники замерли. Что-то двигалось во влажном тумане, как далекая морская волна, катящая к берегу с величественной медлительностью, чтобы лишь вблизи смотрящего выказать свой размер и мощь. Поэт напряг зрение – вскоре стал распознавать среди тумана человеческие фигуры: богатых мещан в цветистых куртках и робах, челядь в кафтанах и кожухах, в кожаных чепцах на головах. Сквозь туман виднелись уже и разноцветные наряды женщин – длинные складчатые уппеланды, атуры и крузелеры на головах. Все шли медленным, раскачивающимся шагом, как люди, измученные долгой дорогой, или как мореходы на палубе корабля во время шторма. Воистину изгнание бесов из гротов Блессенберга оказалось занятием, выжавшим мещан до кровавого пота. Вийон высматривал, не увидит ли он в толпе ведомых на веревке колдуний. Но пока что видел только церковные хоругви, украшенные черепами и узорами смерти, и никаких клеток, никаких лошадей или пленников. Впрочем, если говорить честно, все горожане выглядели такими измученными, будто бы это их волокли в цепях.

Огромная процессия медленно приближалась. Вийон удивился, что горожане не придерживались в процессии никакого порядка: ни пробста, ни цеховой старшины во главе, шагали смешанной толпой, где нищий шел рядом с мастером, а шлюха – рядом с приодетым в бархатный вамс усатым городским советником. Что-то это ему напоминало.

Процессия была все ближе. Могло показаться, что, увидав их, мещане ускорили шаг. Стражники сделали несколько шагов вперед, поэт же скромно держался позади, чтобы, не обращая на себя лишнего внимания, нырнуть в толпу и вытянуть в сутолоке хотя бы несколько пузатых кошелей, тяжелых от золотых флоренов.

Медленный, неуверенный шаг мещан… Порванные, покрытые засохшей кровью кафтаны и шоссы, порой скатавшиеся, свисающие с ног, волочащиеся по грязи и лужам. Белые, мертвые глаза, тупо глядящие в мир, словно буркалы висельника…

Стражники и Юрген вышли им навстречу. Первый, Ганс, раскинул руки, прочистил глотку, похоже, хотел что-то сказать. Но не успел произнести и слова. Идущий на него подмастерье каменщиков в заляпанном известкой кожаном кафтане вдруг прыгнул на два шага, вытянув руки, зарычал, завыл низким голосом. А потом ухватил стражника за руки, сжал, обнял тесно, нырнул головой вперед, а зубы его сомкнулись на шее Ганса.

– Herr Gott! – взвыл схваченный стражник, дернулся, в диком страхе пытаясь оторвать от себя руки нападавшего. Кровь хлестнула широким потоком на его кожаный доспех, на ножны меча, на перчатки с заклепками…

Товарищ стражника бросился его спасать, пнул нападавшего раз, другой и третий, а когда это не помогло, схватил за руки и сильно дернул, чтобы оторвать его от тела товарища. Юрген, подмастерье кожевника, пронзительно вскрикнул, но остался на месте.

– Что вы делаете? – всхлипывал. – Что происходит? Оставьте его, дураки…

Вокруг стражников закипело. Толстый, тянущий ноги мужчина в кожаном чепце, идущий неловко, словно марионетка в вертепе для зевак, ухватил Готарда за бригантину, другой навалился всей тяжестью, сбил с ног. Стражник споткнулся, потянув за собой орущего Ганса, упал под напором окровавленных, неловко двигающихся тел…

– Матерь Божья! – завыл. – Нет! Не-е-е-е-ет… Не-е-е-е-ет… Боже, отомсти за меня!

Мещане, словно безумцы или оборотни, плотно обступили стражников, окружили их сплетениями жадных рук, кривых пальцев, ощупывая бьющиеся тела. Несколько сильных рук разорвали кожанку и кафтан Ганса, дюжина туловищ склонилась над стражником. Вийон увидел, как дикие, со спутанными волосами головы наклоняются, а оскаленные клыки вгрызаются в человечье мясо. Затрясся, когда понял, что среди них был и бородатый, ободранный нищий, и городской советник в вышитом жемчугами вамсе, и благородная дама в богатом чепце с рогами. Красная кровь брызнула на кожу, ткань и меховое манто! Рыки и крики стражников смолкли, как ножом обрезанные, превратившись в стихающий низкий хрип.

– Юрген! – заорал поэт на подмастерье кожевника. – Беги, а не то…

Но мещане уже шли прямо на него. Схватили его грязными окровавленными руками за кафтан, окружили, словно барсука в норе. Поэт видел, как дергали тело несчастного, словно хотели разорвать его на куски.

Вийон ворвался в толпу, как ядро, выстреленное из бомбарды. Повалил двух пинками, толкнул третьего; ухватил вопящего Юргена за руку, выдернул, выволок из сплетения тел. Подмастерье всхлипывал, кровь вытекала из раны от укуса на щеке, надорванные рукава вамса свисали, словно сломанные птичьи крылья.

– Убегай! – Франсуа толкнул его в сторону ворот. – Ухо-о-одим!

Тень пала на Вийона с высоты. Костистый, согбенный старикан был в полушаге, целясь растопыренными пальцами прямо ему в глаза. Поэт непроизвольно заслонился плечом, увидав на миг мертвые, стеклянные глаза нападавшего. Потом всей своей тяжестью ударило в него расслабленное тело, он почувствовал вонь грязи и разложения, резкий запах смерти, госпожи человеческой судьбы и фортуны, которая неким причудливым образом приказала шагать по свету тем, кто давно уж должен был лежать в ледяных могилах.

Старик зашипел, стараясь ухватить Вийона за шею. Охваченный паникой, поэт ударил его коленом в живот, добавил носком кожаного сапога по гениталиям, но на нападавшего сие произвело не большее впечатление, чем укус блохи. Впрочем, Вийон был уверен, что в таком состоянии и в такой момент противника не удержала бы даже приставленная к животу гаковница.

Он отчаянно оттолкнул нападавшего, опрокинул его. Костистые пальцы старика схватили поэта за рукав робы, разодрали ткань аж до подмышки, когда поэт дернулся назад, вырываясь из хватки ледяных пальцев.

Мещане… Они направлялись к нему, идя на помощь его преследователю. Босой и грязный фамулюс в вытертом кафтане и черной, выбившейся рубахе заходил слева. Справа двигался толстый, приземистый фертик в кармазиновом вамсе, в берете на мастерски завитых волосах. В боку его торчал кусок железа – наконечник сулицы, сломанной сразу за кривым крюком.

Вийон развернулся на пятке, уклонился от леса воздетых рук, ушел от каменных взглядов уродливых оборотней, что шагали по его пятам, раскачиваясь и спотыкаясь.

Крикнул от страха, когда заметил, что круг смыкается, и в тот же миг поскользнулся на болотистой дорожке, упал на колени и рухнул прямо в центр лужи, заправленной солидной порцией размоченного конского навоза. С воплем вскочил, видя, как идут в его сторону, и одновременно услышал посвист клинка; человек в кармазиновом вамсе качнулся назад после рубленого удара по плечу, шее и через лопатку. Вийон услышал хруст, с которым меч перерубил кости и сухожилия. А потом увидал мрачное лицо Яна из Дыдни, державшего меч.

– Вставай! – крикнул поляк. – Бери жопу в руки, французик!

И дернул его с земли с такой силой, какой Вийон от него и не ожидал. Поволок его следом за собой, словно тряпичную куклу, махая мечом направо и налево. Рубанул склоненную башку мещанина, одним коротким хлестким ударом отрубил руку, протянувшуюся в их сторону. Вийон выругался. Отрубленная рука упала в грязь, словно ветка, отделенная от ствола дерева. Но из обрубка не хлестнула кровь, а у человека, которому руку отрубили, вид был такой, словно он и вовсе не заметил потери. Продолжал идти к ним раскачивающимся шагом с вытянутой левой рукою и стеклянными, будто у трупа, глазами.

– Что с ними?! – простонал Вийон. – Как это… Боже Святый!

– К воротам! – крикнул Ян из Дыдни. – Двигай, дурачина!

– А они?

– Они мертвы! Это упыри! Вперед!

Вийону не нужно было повторять дважды. Он понесся в сторону башни как преследуемый заяц, спиной чувствуя мертвые взгляды саарбуржцев, а в ушах слыша пробивающиеся сквозь обезумевший стук сердца шорох и топот мертвых ног мещан. Схватил за плечо онемевшего Юргена и толкнул его к проходу.

Эти несколько шагов были длинны, словно путь в Катай. Задыхаясь, они ворвались под башню. Стражник, возвестивший с башни о приближении процессии, теперь стоял подле отворенных ворот с вытаращенными глазами, молитвенно сложив руки.

– Поднимай мост! Давай! – заорал на него поляк. – Мы не можем их впустить!

Стражник затрясся, зарыдал, пал на колени и принялся сплетать трясущиеся пальцы к молитве. Ян из Дыдни выругался сочно по-польски. Развернулся и увидел, что первые мещане уже входят на деревянный рукав моста, поднимаемый противовесом на башне.

– К воротам! – прошипел. – Закрываем их немедля! Нельзя их впускать в город!

Сам первым прыгнул к огромной створке, уперся, не выпуская меч из рук, толкнул ворота, ответившие скрипом и хрустом. Вийон пришел ему на помощь. Поспешая так, словно через миг-другой ожидался потоп, они передвинули правую створку, наполовину блокируя проход. Ян из Дыдни подскочил к другой половине ворот. Толкнул створку – тщетно. Вийон встал рядом, дернул; напирали плечом к плечу, но без толку. Левая створка чуть-чуть подалась вперед, а потом остановилась с хрустом.

– Заблокировалась! – рыкнул поляк. – Тут должна быть какая-то цепь! Вот она! – крикнул, нащупав ржавые звенья. – Жди-и-и-и!

Размахнулся, рубанул по железу со звоном – лопнувшее звено цепи, удерживавшей у стены левую створку ворот, на волос разминулось с носом Вийона, отскочило от дубовых досок, упало, крутясь, в грязь. Теперь они толкали изо всех сил, упираясь ногами, только бы побыстрее их затворить, успеть раньше врага, который неумолимо приближался, шурша и шелестя, топоча тысячью ног…

Почти удалось. Почти! Потому что за пару дюймов, а может, за полфута до того как закрыть обе створки, они наткнулись на сопротивление. Сперва мягкое, уступчивое, потом – все более усиливающееся.

– Толкай, шельма! – рычал поляк. – Остановим их! Должны-ы-ы…

Но напрасно напрягали они все силы, упирались спиной. Грязь, разъезженная колесами повозок, не давала ногам опоры, ворота не уступали.

Синяя, окровавленная рука со сломанными ногтями с грохотом ударила в дерево рядом с головой Вийона. Поэт вскрикнул, отскочил. Упыри ударили во вторую створку, и огромные ворота стали поддаваться.

– Не выдержим! – стонал Вийон. – Не закроем ворота!

– Юрген! – рявкнул рыцарь, увидев, что остолбеневший подмастерье все еще стоит рядом. – Помоги нам, дьявол тебя дери!

Юрген не двигался. Всматривался в горожан, с раззявленным ртом, из которого сочилась кровь и свисали нитки слюны.

Проклятые уже проходили ворота. Шли бесконечной чередой призраков, некоторые спотыкались и падали, и собратья затаптывали их тела. Они продолжали напирать, бесконечно, без передышки, без следа усталости.

– Вийон! – крикнул поляк. – В трактир! Приведи моих слуг! Передай, что случилось.

Во все шире распахивающихся воротах поляк отмечал бледные трупные лица, вытаращенные глаза, глядящие на них с мертвым спокойствием, словно буркалы покойников.

– В ад! Ступайте все в ад! – взвыл рыцарь. Рубанул мечом одного из них, распорол бок до самой кости, отрубил еще одну ладонь, ударил низко, с полуоборота, горизонтально – и одним движением перерубил обе ноги молодому пареньку, который хромал к нему, приволакивая левую ногу. Отрок упал на грудь, заскулил тихо, а потом, словно ничего и не случилось, пополз через грязь, опираясь на руки. Тут же рядом проталкивался, словно слепец, невысокий мужчина в окровавленном фартуке. В левой руке держал мясницкий топор. А за ним тянулись еще и еще: молодые и старые, красивые и горбатые, богатые и бедные, мерзкие и симпатичные. Словно на церковных картинах. Словно в конце света и жизни. Словно на Последнем суде!

Это было как конец света… Как Danse Macabre с епископских хоругвей.

Ян из Дыдни отступил перед напиравшими на него упырями. Дернул завязки акнетона и вырвал из-под него маленький золотой крест. Заслонился им от призраков, что перли сквозь ворота, огородился, будто каменной стеной, и свел в гневе брови.

– Ступайте, проклятые, в огонь вечный, приуготованный дьяволу и ангелам его! – выкрикнул. – Прочь от меня! Прочь! Во имя Отца и Сына, и Святого Духа!

Мещане – проклятье, у Вийона не было времени искать в своей кругом идущей голове соответствующее слово, которым можно было назвать бредущую процессию, – шли лавой, нечувствительные, словно карпатские скалы, к символу Страстей Господних.

Ян из Дыдни побледнел, воткнул быстрым движением меч в землю, оперся о рукоять обеими руками.

– Згинь, пшепадний, маро! – крикнул на чужом языке.

Это помогло как мертвому припарки. Десятки рук протянулись в сторону рыцаря, из десятка глоток вырвался низкий вой, хрипы и протяжные стоны. А впереди всех шагал человек в кармазиновом вамсе, тот самый, которого поляк уже разрубил через плечо и шею, разделав, словно воловью четверть, до самой лопатки… Шел, спотыкаясь на камнях, а рядом вышагивали другие. Только теперь Вийон приметил, как сильно они были искалечены. У одних не хватало рук или пальцев, другие приволакивали сломанную ногу, иные шли вперед, несмотря на то что кишки их путались под ногами. Был там и человек с топором, воткнутым в голову, был и другой, проткнутый катцбальгером, еще один полз через мусор и кучи коровьего навоза, волоча за собой сожженные культи ног…

Вийон мог сделать только одно. Дернул Яна из Дыдни за рукав стеганки, оттянул назад и заорал ему прямо в ухо:

– Уходим, господин! Забираем Юргена! В трактир!

К счастью, поляк не стал притворяться Завишей Черным. Просто-напросто взял ноги в руки, а Вийон потянул за собой раненого подмастерья.

В корчму они ворвались задыхаясь, с ног до головы в грязи – словно кони после долгого галопа. При звуке их шагов Марчин из Мышинца и трое остальных слуг вскочили на ноги. Вийон заметил, что вокруг камина сгрудились все гости. Две женщины с детьми, жена корчмаря с маленьким мальчиком на руках, даже толстый прусский купец придвинул себе лавку поближе к пламени. В глазах присутствующих в зале Вийон читал страх и тревогу. Увы, у них не было добрых вестей.

– Марчин, к дверям! – загремел Ян из Дыдни. – В город идут упыри. Дьявол превратил мещан в адских монстров! Сейчас они будут тут! Жвикулис, Доброгост, Якса – несите оружие и арбалеты! Вы, – взгляд рыцаря остановился на Кершкорффе из Кенигсберга и молчаливом человеке в меховом колпаке, который казался мелким торговцем. – Закрыть окна и двери! Ставни – на засовы! Они скоро тут будут!

– Кто «они»? – крикнул Кершкорфф. – Что ваша милость такое говорит? Какие упыри? Что это все значит?

– Это бесы! – всхлипывал окровавленный Юрген. – Они идут… Какие-то измененные. Это уже не… Это не христиане… Они все вернулись… Вернулись измененными!

– Если возвращаются, то отчего же вы от них убегали?

Подмастерье затрясся.

– Они набросились на меня! – крикнул он, брызгая слюной на немецкого купца. – Словно псы на старого волка! Загрызть меня хотели! Убить! Боже Святый, – он перекрестился раз, другой, третий, а зубы его стучали, словно кастаньеты.

– Хотели тебя убить? За что? Может, какую обиду на тебя имеют?

– Какую обиду?! – завыл Юрген. – Кершкорфф, ты, ублюдок прусской потаскухи! Как они могут иметь на меня обиду, если все они – мертвы? Трупы восстали из могил и идут на город. Грядет День Суда, Dies Irae. Молись, собачий сын, бей себя в грудь и кайся в грехах, потому как вот-вот в танец со смертью пойдешь!

– Что ты сказал?! – Купец схватился за корд и подскочил к подмастерью. – Что ты посмел мне сказать, саксонская тварь? Du Arschloch! Да я с тебя семь шкур сдеру! Я тебя в колодки! В ратушу! В темницу!

– Мильчэчь, сучэ жыче! Вы чарче хвосты, пичэ анельске! – Ян из Дыдни встрял между ними, разъяренный словно вепрь. – Окна закрыть! Следить за дверью! Maul halten! И пасти свои немецкие заткните!

– Идут сюда! – завыл Юрген. – Воистину мертвые восстали из могил. Ибо пришел День Суда… Сам Господь сойдет с небес на слово и глас ангельский, на звук труб Божьих. А умершие во Христе восстанут первыми…

– Вы слышите где ангельские трубы?! – рявкнул поляк. – За работу, а не то вместо гласа архангела раздастся свист моего канчука! За работу, шутовские вы колпаки, а не то всем нам глотки перегрызут!

Слугам и корчмарю не пришлось повторять дважды. Но толстяк-купец затрясся от злости и отошел в угол, водя за рыцарем глазами, красными от ярости. К счастью, Марчин с Яном побежали к главным дверям, что вели в проездную прихожую, затворили их со стуком, наложили засовы, подперли двумя дубинами. Доброгост отправился на чердак за оружием, Жвикулис, корчмарь и молодой слуга купца захлопнули ставни в алькове и общем зале, закрыли их на засов, не затворяя окон. Вийон проверил, нет ли в конюшне вторых дверей, закрыл заднюю дверь и ставни в комнате по другую сторону прихожей, подпер бревном. Последний из слуг – Якса, кажется, – занялся раненым Юргеном. Вскоре перевязанный и перебинтованный немец втиснулся в угол между бочками и стеной. И трясся там, как осока на ветру, клацая, словно безумец, зубами, но не мешая военным приготовлениям.

Потом все, тяжело дыша, собрались в центре комнаты. Доброгост молча раздавал оружие – мечи, корды, три хороших немецких арбалета. Ян из Дыдни опустил самострел вниз, воткнул ногу в стремя, размашисто покрутил рукоятью, мигом натянул лук. Защелка щелкнула, когда тетива зашла за нее, крючок придержал ее, а рыцарь вложил в желоб толстую стрелу с железным наконечником.

А потом все услышали приближающееся мертвое зло. Медленный шелест, шорох шагов множества людей, адских стрыг или умерших, которые по какой-то удивительной причине не желали лежать во гробах. Жена трактирщика заплакала жалобно, дите запищало, слуга купца рухнул на колени, сложив руки, будто для молитвы. Трактирщик крикнул, перекрестился несколько раз. Плакал, трясся и молился.

– День Суда, – горячо прошептал окровавленный Юрген. – Се наступил День Суда, братья. Конец света, Dies Irae. Се – трупы выйдут из могил и станут есть живых, и взвесит Господь Бог все наши прегрешения на весах…

– Что за глупость! – зарычал Кершкорфф из Кенигсберга. – Du Schweine! Я ни одного упыря не видел! Я тут сидеть не стану! Это заговор! Покушение на мой товар! Двадцать штук познаньского сукна! Тридцать – фалендиша! Четыре – шелка, десять локтей кружев! Мои товары! Все разворуют! Это бунт! Рокош! Я им в книги протестацию впишу!

– Господин рыцарь, – сказал уже потише. – Я должен уйти! Немедленно! Прошу меня выпустить.

– Nein! Жвикулис, следи за ним!

Женщины тихо всхлипывали, тряслись, молились.

– Следите за окнами и дверьми! – прошипел Ян из Дыдни. – Упыри не должны сюда войти.

– А это правда упыри? – простонал Марчин из Мышинца, отрываясь от щели в ставнях. – Я ведь вижу, как они ходят. Они не могут быть мертвыми!

– А что тогда?

– Обычные стригоны,– сказал поляк таким тоном, словно речь шла о стаде теляток, заблудившихся в овсе на соседском поле. – Они весьма похожи на того, какого я в Венгровце видывал, когда преставился некий Коляса. Как положили его во гроб, а бабы псалмы запели, он вдруг ожил и принялся зубами щелкать.

– И что ты?

– Сперва пришлось селян скликать да с колунами в дом входить. Но как башку ему топором сняли, он моргать перестал. И больше не вставал!

– Матерь Божья, – всхлипывала жена корчмаря. – Смилуйся над нами, грешными.

– Mein Gott, – ворчал купец из Крулевца. – Мои товары…

– И вот большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем… – бормотал Юрген, поводя вокруг обезумевшим взглядом.

Вийон поглядывал на сотоварищей. Женщины плакали и молились, корчмарь и слуга купца били лбами в пол, раздирали на себе одежды, худой торговец раскачивался монотонно, обхватив себя руками. И только поляки сбились в группку подле огня и обменивались короткими, резкими замечаниями, явными свидетельствами того, что им не впервой сходиться в схватке со стрыгами и волкулаками.

– Никакие они не упыри, стригои или летавицы, – упирался Доброгост после внимательного наблюдения сквозь щель в ставнях. – Я вам говорю, доброе панство, что это обычные вомперы, что кровь из жил пьют и от крови невинных младенчиков пухнут, словно пиявки. Достаточно им башку гвоздем пробить – тут-то они последний скулеж и издадут.

– Ежели это вещуны, – обеспокоился бородатый Жвикулис, – то мы душу Велесу… тьфу ты… Господу Богу отдадим. Как только на колокольню взойдут, в колокол ударят или имена наши выкрикнут, то половины «отченаша» не минет, как мы все помрем!

– Да какие там вещуны, – возразил Ян из Дыдни. – Я когда меч в землю воткнул и сказал: сгинь, пропади, мара, – так дьяволы их не взяли. А ведь когда в Тшемешне вещун по улицам лазил, стоило только железо в землю воткнуть да Господу помолиться, как бес его и взял, как черта ладан!

– А пробовал ты их железом? – выдохнул Марчин из Мышинца.

– Пощупал пару по рукам, одного в лоб, другого в плечо.

– И что?

– А ничего. Продолжали за мной идти.

– Нужно их могилы отыскать, дыру провертеть и святой воды налить.

– Ага, ищи их гробы в Бердичеве!

– Можно им кусочек железа в рот положить…

– Да положи – и в жопу тоже. Только поспеши, чтоб руку не отгрызли.

– Говорите, они живых едят? – вскинулся Доброгост. – Тогда это простые вомперы, не больше! Такого железным колом нужно в башку бить, сильно, не жалея! И исчезнет, как полудённица.

– Vater unser im Himmel, geheiligt werde dein Name, Dein Reich komme, Dein Wille geschehe, wie im Himmel so auf Erden, – трясся и рыдал корчмарь.

– Дурное дело! Verflucht! – ворчал сердито Кершкорфф из Кенигсберга.

– И откуда их столько-то взялось? – крикнул Доброгост.

– У нас, на Курпях, вомперы родятся из некрещеных деток. А также из плохо окрещенных и тех, что с двойными зубами родятся.

– Чтобы целый город некрещеных? Да быть того не может!

– А всех хуже, – продолжал безмятежно Доброгост, – самые ярые, как тот волк по весне, рождаются мерзавцы сии из немцев, сукиных детей. И из тевтонцев!

– Странно, что все среди бела дня вышли. У нас, – ворчал Ян из Дыдни, – всегда лишь в ночи упырь из могилы встает. На Святого Марчина. Или на Святого Яна. Или в жидовский праздник…

– Тише, благородные господа, – обратился к ним Вийон. – Слышите?

Шорох и шелест раздавались уже перед главными воротами. Потом послышался скрип засовов и треск дерева, словно что-то со всей силой уперлось в доски. Скоро услышали они и стук ударов. Когда он утих, застучали ставни в зале, что-то с глухим стуком грянуло в стену: так, что та застонала, и отскочило от нее несколько кусочков глины.

Шум стих. Слышали они лишь мертвый, беспрестанный шелест и шорох шагов вокруг корчмы.

– Кершкорфф? Где он? – обеспокоился Ян из Дыдни. – Где этот проклятый мудак?

Вийон осмотрелся. Ни купца, ни его слуги в зале не было. Страшное предчувствие укололо поэта сильнее, чем клинок мизерикордии. Одним прыжком он выскочил за порог, пронесся сквозь прихожую в комнату по другую сторону коридора. Ян из Дыдни бежал следом. Когда Франсуа миновал дверь, в топот его шагов вплелся стук снимаемых с ворот запоров.

Кершкорфф вскрикнул – взгляд поэта обещал смерть. Купец и его слуга стояли около задних дверей. Пруссак как раз откладывал брус, вынутый из железных ухватов по обе стороны фрамуги.

– Мои товары, – крикнул Кершкорфф. – Своруют… Уничтожат… Я не могу их оставить! Я заплачу!

Двери отворились от сильного толчка снаружи. Ударили слугу в грудь так, что тот охнул и покачнулся к стене.

В проходе, в потоках воды, падающей со свинцового неба, в каскаде капель, стекающих с козырька над входом, замаячили зловещие фигуры мертвецов. Шесть рук потянулось к купцу. Кершкорфф отнюдь не готов был встать к бою столь же мужественно, как тевтонский магистр под Танненбергом. Пискнул, словно мышь, надетая на рожон, и бросился наутек вглубь корчмы. Вийон застонал, когда купец ткнулся в него массивным брюхом, повалил да прошелся сверху. Молодой, не названный по имени слуга немца крикнул отчаянно, хотел броситься следом за принципалом, но в тот же миг две грязные ладони сжались на его руке, а еще четыре – начали дергать, тянуть и переваливать его через порог.

– Закройте дверь! – рыкнул Ян из Дыдни.

Вийон прыгнул на помощь слуге. Юноша рыдал как дитя. Тщетно пытался схватиться за раму двери, тщетно дергался и метался. Вийон ухватил его за рукав кафтана, цапнул левой рукой за запястье. В тот же миг заметил, как рослый человек в доспехах городского стражника погружает зубы в плечо несчастного. Слуга закричал, заплакал, зарычал; вырванный из рук Вийона, влекомый за волосы, руку и одежду, он оказался в центре толпы серых, сгорбленных, мокрых фигур. Кричал и бился, словно червяк, нанизанный на иглу, пока его рвали на куски. Поэт видел, как склонялись над ним жадные головы мертвых, как пальцы со сломанными, измазанными в земле и навозе ногтями раздирали плоть и кости, как вытаскивали дымящиеся потроха из окровавленного брюха, как запихивали их себе в рты…

– В сторону! – крикнул Марчин из Мышинца. Оттолкнул Вийона, повалил его под лавки – в самый последний момент, когда стригоны ринулись толпой к двери. Первый уже стоял на пороге, сделал шаг, другой, вошел в комнату, неловко покачиваясь.

– Вот тебе, жри! – заорал поляк. Меч в его руке запел прощальную элегию, воткнулся в прикрытую вамсом грудь, заскрежетал по костям и вышел с другой стороны. Но клинок, прошив сердце, не удержал проклятого. Стригон продолжал идти: шаг, другой, третий, – и хотя меч все сильнее погружался в его тело, мертвец оказывался все ближе к рыцарю…

– Исусе Христе! – охнул поляк. – Пресвятая Богородица…

И замолк, выпустив меч и оставив его в груди стригона.

– Дверь! – рыкнул Доброгост. – Двери заприте, дураки!

Вийон прыгнул вперед, словно атакующий бык. Ударил плечом в шершавые доски, навалился на створку, почувствовал сопротивление, уступавшее, однако, под его напором. Доброгост пришел ему на помощь с другой стороны. Одним пинком отбросил назад первого стригона, прижал створку к коробу, размахнулся кордом и мощным ударом отрубил в локте руку, что вклинивалась между дверью и фрамугой. Вийон поднял железный шкворень, заложил им дверь, сунув сверху в металлические втулки, Доброгост же помог ему забить железо рукоятью корда.

– Бегите! – кричал безоружный Марчин из Мышинца, уходя от стригона. – Убейте его! Ну же!

Доброгост пошел с кордом на мертвяка. Рубанул в левый бок, со свистом рассек грудную клетку, добавил поперек хребта, снизу, распорол живот с отвратительным скрипящим звуком, лишив тем самым мертвого пары фунтов требухи.

Но стригон продолжал идти, в том же темпе продвигаясь в сторону Марчина, воя и тихо постанывая.

– Умирай, сучий потрох! Сгинь, сатана! – рявкнул Доброгост.

– В сторону! – крикнул Ян из Дыдни. Молниеносно поднял нюренбергский арбалет, вскинул его к щеке и потянул за спусковой язычок. Стрела свистнула, мелькнула размытой полосой в воздухе и воткнулась прямо между глаз умершего. И тогда случилось чудо. Проклятый замер, затрясся, а потом свалился на глинобитный пол, словно мешок вонючего сала. Установились тишина и покой.

– Говорил же я, что это стригон, – сказал Марчин из Мышинца. – А нет против него лучшего способа, как в голову из арбалета выстрелить либо снять ее с плеч. А все те заклинания да инвокации не что иное, как чародейские глупости, летавцев притворство да лжа алхимическая.

– Трактирщик, вина! Давай-ка сюда венгерское да молдавское! – выдохнул Ян из Дыдни. – Все в зал! Вперед!