Колин наложил в штаны еще до того, как седой трясущийся палач выбил у него из-под ног лесенку. Предпоследний из банды Ракушат, Беспутных Ребят, которого сотоварищи называли Жаннесом, рухнул вниз, заколыхался в петле, а потом минуту-другую бился и дергался. Все напрасно. Конопляное вервие деревянной любовницы синдика Кагора держало его крепче, чем старая шлюха – пьяного жака.

Вийон взглянул вверх и содрогнулся. Палач как раз приставил лестницу к перекладине ровно в том месте, где с деревянной балки свисала еще одна петля. Взошел на третью ступеньку и проверил, выдержит ли конопляная веревка тяжесть тела, что на ней повиснет.

И печальное это действие дало Вийону понять, что, как бывший компаньон Жаннеса, он – следующий на очереди. И что все знаки в небесах и на земле говорят: вскоре и ему дрыгать ногами в воздухе, к радости зевак.

– Франсуа Вийон, бакалавр Парижского университета, – бесстрастным голосом читал Молэ, герольд Его Королевского Величества, – за наглые кражи и нарушение городского права, за срезание кошелей на рынке и проникновение в дом преподобного диакона Якуба Дюше из собора Сен-Этьен. За злонамеренное притворство священником и королевским офицером. За злонамеренное препятствование исполнению обязанностей мэра, городского совета и королевского прокурора будет выведен на перекресток дорог и повешен между небом и землей!

Вийон кивал. Соглашался со всеми обвинениями. Перечень его преступлений, виноватостей и проступков был, впрочем, куда длиннее, поскольку герольд не включил сюда таких дел, как ограбление дома торговца тканями и кража кошелей у двух пьяных чиновников, пока Жаннес развлекал их в корчме «Под Башней» игрой в мерелы. К счастью, синдик об этом не знал. И, благодаря сладкому этому неведению, Вийон был приговорен только к виселице, а не к колесованию.

Сказать правду, поэт ведать не ведал, что за дьявол нашептал ему мысль отправиться после разгрома Ракушат в Дижоне на юг, на гастроль в Кагор, мерзкий каменный bastide. Некогда это был город купцов, банкиров и ростовщиков, где деньги валялись под ногами. Но после войн с англичанами город смердел винным жмыхом, чесноком и дерьмом, и даже в шкатулке приходского священника не найти было и простого медяка, не говоря уж о золотых скудо. Вийон понятия не имел, кого в этом винить в первую очередь: собственную глупость – единородную дочь молодости, зачатую в грехе пьянства, или Жаннеса, который как раз закончил свой танец в петле. Знай они заранее, что в Кагоре полно шпиков и наушников мэра, понимай они, что каждый второй корчмарь здесь – на услужении у городской стражи, тогда обошли бы сей паршивый городишко за десять, а то и двадцать миль. Увы, именно незнание этого и привело их в объятия виселицы.

Толпа, собравшаяся подле деревянной перекладины, установленной при въезде на мост Валентрэ, вопила и орала от радости. Последнего висельника в Кагоре видели еще на Вознесение Креста, если не на Зеленые Святки. Оттого глуповатые, битые оспой, красные от пьянства и серые от грязи морды людишек щерились на Вийона, словно горгульи и маскароны на соборе Богоматери в Париже.

– Дальше, мастер Петр! – нетерпеливо приказал палачу Режинальд де Обур, помощник городского синдика, который представлял город во время экзекуции. – Становится холодно!

Палач, согбенный в три погибели подле виселицы, захрипел и сплюнул кровью. Был он стар, немощен, а длинные, иссушенные руки его тряслись, когда взял он Вийона за плечо, чтобы подвести к месту казни. Поэт лишь удивлялся, зачем городскому совету содержать такого задохлика. Но что ж, всякий город имеет такого палача, какого в силах содержать. Как видно, Кагор после последних войн и оккупации англичан был в состоянии наскрести лишь малые гроши и вместо молодого, здорового атлета нанять больного грудью старика.

– Помилосердствуйте, вельможный господин, – прохрипел мастер. – Дайте сил набраться.

– Хочешь что-то сказать, негодяй?! – спросил де Обур, презрительно поглядывая на Вийона. – Передать кому-нибудь от тебя слово, шельма?!

– Как Бог жив, как Бог жив! – Поэт согнулся перед чиновником в придворном поклоне. – С позволения вашего достоинства, хотел бы я кое-что сказать, чтобы предостеречь здесь присутствующих.

– И что же мудрого можешь ты нам сказать? – спросил де Обур, разозленный вдвойне. Во-первых, оттого, что как раз начал падать снег, а во-вторых, оттого, что в корчме «Под гусем» ожидала его честная компания за стаканами вин нуар, свеженацеженного трактирщиком из замшелых бочек. – Побыстрее, бродяга! Не будем мы стоять здесь до вечера!

– Честны́е горожане прекрасного Кагора! – начал Вийон. – И вы, славный господин помощник синдика. И вы, господин королевский герольд. И вы, господин мастер Петр, – поэт поклонился чиновнику, герольду, палачу, городской страже и обществу. – Хотел бы я горячо поблагодарить вас за науку и предостережение! И за обращение меня на путь истины и веры… На сияющую дорогу христианского милосердия. Есьм грешник, отравленный миазмами зла, жители города, – он всхлипнул. – Шельма, злодей, негодяй и преступник. Но вот, стоя здесь, под виселицей… на пороге Царства Божия, понял я, что ошибся, сбившись на путь греха и преступления.

Толпа стихла. Вийон не слишком-то верил, что на них подействовали его слова. Но продолжал.

– Господь Бог, Отец Небесный, желает не страданий моих, – взрыдал поэт, – но раскаяния и обращения! Господь наш, – он воздел очи к синему небу (все же помалу, но неумолимо приближался день святого Мартина), – видит, что здесь снизошла на меня милость его. Бог мне свидетель, что от чистого сердца, а не по принуждению иду я к Нему. А потому, ежели верит Он в мое раскаяние, незамедлительно очистит Он меня от грехов и дарует прощение.

Помощник синдика вытаращил глаза. Молэ перекрестился, а мастер Петр некоторое время хрипел и плевался кровью.

– Братья и сестры! – выкрикнул Вийон со слезами на глазах. – Я жалкий грешник. А на примере судьбы моей видно, что фортуна переменчива, словно шлюха в веселом доме! Ох, когда б я был мудр, когда б, юношей будучи, пил до дна из кубка мудрости и науки, то и пребывал бы я нынче пробстом, на богатом содержании. Была б у меня громада верных прихожан, ходил бы я в сафьяне и бархате. Но сам я погубил себя, братья! Сам, по собственной воле, свернул я на тернистый путь греха! Смотрите и запоминайте мою жалкую личность не иначе как для собственной науки и предостережения. Когда б не среза́л я мошну да не резал горла, драгоценнейшие мещане! Когда б не был чиновником гильдии шельм да барыг, мастером цеха мошенников да нищенствующих, подданных царства преступлений, сделался бы я, как вы, – честным и пристойным обывателем этого славного города, – говорил Вийон, всматриваясь в оглупевшие морды, вздутые животы, красные глаза да засаленные одежды зевак. – А родись я князем, покорял бы города, селения да замки, и стоял бы я тогда здесь, пред вами? Нет, честны́е жители города, правил бы я тогда в золотом дворце, и проще было б мне послать на смерть такого малого червя, как я, чем расстаться и с растоптанной туфлею!

Толпа зашумела, заворчала, совершенно как если бы была вдохновлена его словами. Просто невероятно, но стихли даже свист и крики.

– Вот видите, как кончается моя жизнь, мещане, – продолжал поэт с плачем. – Если б учился я в молодости, в те быстро промелькнувшие годы, если б воспитывался в честно́м обычае, то был бы у меня дом и мягкая постель. Что же с того, коль бежал я от школы прочь, проводя время в дурных забавах? Ошибся я, братья, и вот теперь, когда говорю это, сердце мое обливается кровью. И справедливая расплата ждет меня за старания мои – запляшу я нынче на доброй вашей шибенице!

– Милосердия! – крикнул кто-то в толпе. – Милосердия, светлейшие судьи! Славный господин Режинальд! Отпусти нам одну душу!

Де Обур содрогнулся и взмахнул пухлой, украшенной перстнями рукою, словно отгоняя надоедливую муху.

– Хватит уж! – сказал он, прерывая дальнейшие речи Вийона. – Городские вороны охотно выслушают остаток твоей проповеди, поэт. Мастер Петр, за работу. Tempus fugit!

– Пойдем-ка, парень, – прохрипел старый палач и подтолкнул Вийона в сторону виселицы. – Кому пора – тому в дорогу. А тебя нынче вояж ожидает короткий. На третью ступеньку лестницы, прямо в Царствие Небесное.

Он замолчал и скорчился, положив ладонь на грудь. Вийон слышал, что в груди его хрипит так громко, словно сама госпожа Смерть наигрывает там прощальный марш на трубах из внутренностей палача.

– Говорил же я, чтоб взяли вы себе помощника, мастер Петр! – сказал герольд. – Стареете вы. Не справитесь. О могиле пора вам подумать, а не о ремесле палача.

– Никто не согласился стать субтортором, кум. А если нет добровольцев, то мне самому трудиться приходится… Вперед, юноша. Ступай за мною.

– Милосердия! – кричало уже несколько голосов.

– Освободите его!

– Это поэт!

– Нельзя артиста казнить!

– Милосердия, люди! Милосердия приговоренному!

Толпа напирала на городскую стражу, окружавшую помост. Зашумела, загудела. Громко. И все более опасно.

– Тысяча проклятий! – рявкнул де Обур. – Зачем ты столько болтал, мошенник!

– Чтобы сделать вам приятное, господин!

– Все равно тебя повесим! – повысил голос де Обур. – Вперед, в петлю. Эй, стража! Помогите доброму Петру!

Стражники не заставили себя упрашивать. Ухватили Вийона за воротник и рваный кафтан, а потом поволокли под виселицу. Поэт задрожал. Не было у него сил, чтобы молиться или закричать. Не хватало ему духа сопротивляться, а на устах звучали слова последней его баллады, написанной сразу после бесславного конца банды Ракушечников:

О да, хорошо было писать такое в теплом трактире с толстой Марго на коленях. И потешаясь над товарищами, которые сейчас кланялись ветрам на парижском Монфоконе. Вийон понимал, что в эти минуты он заканчивает писать завещание всей своей жизни и что никогда более не будет дано ему сочинять вирши.

А потом в глазах палача что-то блеснуло. Он выпрямился и направился к знатному вельможе.

– Милостивый господин, – прохрипел. – А может, я бы этого засранца… помощником… субтортором?

– Вы с ума сошли, Петр? Хотите взять служащим этого горлореза и вора?! Этого никчемного виршеплета из Парижа?

– Отпустите его! Милосердия! – надрывался плебс, слуги и городская беднота, напирая на сомкнутый строй стражи.

– Не справляюсь, господин. Сами видите. Старый я… Тридцать лет службы… А из местных палачом никто не хочет быть.

Режинальд де Обур посмотрел на разгневанную толпу, на Вийона, которого как раз ставили на лесенку. А потом с неудовольствием перевел взгляд на палача, согнутого в поклоне, сгорбленного и постаревшего. Могло показаться, что еще минута-другая – и мастер дыбы и виселицы свалится на доски.

Толпа взвыла. В стражников полетели комья грязи, гнилые репы и яблоки, которые быстро могли стать прологом к вещам куда более печальным – швырянию камнями и избиению палицами. Такие настроения плебса могли стать признаком и того, что вновь начинаются бунты бедняков.

– Стойте!

Стражники замерли.

Помощник синдика подошел к трясущемуся поэту, равнодушно взглянул ему в лицо.

– Франсуа Вийон. От имени совета города Кагора спрашиваю тебя: если освобожу тебя от повешения, согласишься ли стать помощником мастера Петра Абрревоя, городского пыточных дел мастера?

Вийон замер. Это было как… откровение. Словно сон. Поэт хорошо знал, сколь презираемо ремесло субтортора, коего забрасывают грязью и шутками на потеху толпе. Однако наверняка это была куда более благородная профессия, чем ремесло висельника, качающегося на городской шибенице. Если учесть перспективу конопляной веревки, занятие это выглядело не менее притягательным, чем предложение службы при королевском дворе!

– Несомненно, добрый господин! – выпалил Вийон. – Хочу, хочу, хочу!

– Одного хотения маловато, – с сомнением проворчал де Обур. – Клянешься ли ты совершать все по воле мастера Петра? И верно служить городу Кагору?

– Всем, чем хотите, поклянусь, милостивый государь, и стану, чем пожелаете. Ибо приходилось мне быть уже всем, господин, ибо я – поэт и философ. Et omnia in philosophia, omnes in philosopho continentur, как сказал один известный мудрец.

– Эй вы, там! – крикнул де Обур, обращаясь к городскому плебсу вокруг шибеницы. – Утешьтесь! И закройте пасти!

Шум и крики смолкли. Люди перестали напирать на городских стражников, осмеивать их и забрасывать грязью.

– Добрые мещане и селяне! – возвысил голос де Обур. – От имени городского совета Кагора и нашего светлейшего господина мэра я объявляю, что рекомый Франсуа Вийон, бывший парижский бакалавр, приговоренный к повешению между небом и землею, будет помилован. Поскольку согласился он идти в ученики к мастеру Петру Абрревою, городскому тортору, как присяжный палач и подмастерье. Что мы нынешним объявляем и устанавливаем!

Толпа завыла, забила в ладоши, засвистала от радости. И это несмотря на то, что не удалось ей лицезреть куда более притягательное зрелище. Чиновник повернулся к трясущемуся палачу.

– Мастер Петр. Приговоренный ваш. Забирайте его.

Вийон чувствовал, как он слабеет, как становится ему темно и холодно.

А потом он сомлел.

– Ешьте. Не торопитесь, господин Вийон. Времени у нас много.

Поэт с трудом оторвался от миски с кассуле. Запивал пищу бузотом из глиняного кубка. Вино было настолько разбавленным, что Вийон едва ощущал в нем алкоголь, но нынче, после освобождения из-под виселицы, и эта водичка на вкус была словно отборный кларет из королевских подвалов Лувра.

Сидели они в старой, разваливающейся палаческой башне в предместьях Кагора, неподалеку от моста Валентрэ. Ветер выл в изгибах стены, стучал прогнившими ставнями, а снег сыпал все сильнее. Мастер Петр Абрревой и себе налил вина в глиняный кубок. Поэт видел его седые, взлохмаченные брови, исхудавшее, покрытое желтыми пятнами лицо, красные глазки и шею, сморщенную, словно у подыхающего индюка. Старый палач покашливал, руки его непрерывно дрожали.

– Я уже скоро уйду, Вийон, – прохрипел он. – Тридцать и один год трудов, с праздника Призыва Апостолов года… Верно! Со времени, как сожгли Орлеанскую Деву, ля Пюсель. Три десятилетия я рубил головы, колесовал, разрывал лошадьми, четвертовал, топил в мешках ведьм, сжигал на кострах колдовские книги и гримуары. Тридцать лет страппадо, «ведьмовского стула», «испанских сапожков», кавалетто и «нюренбергской девицы», раздавливания пальцев да ломания костей. И после этих тридцати годков муки я даже не могу спокойно покинуть этот мир, Вийон.

Поэт ничего не сказал.

– Я знаю, горожане боятся палачей. Позорит их уже прикосновение моего плаща, не дай Бог дотронуться им до моего меча. Не хочу тебя заставлять, – Петр закашлялся и долго харкал кровью, – колесовать приговоренных. Если не пожелаешь принять мою профессию, то можешь уехать из Кагора, едва лишь захочешь.

Вийон поднял голову.

– По каким же причинам вы освободили меня из-под виселицы?

– Мне нужна твоя помощь. Я ищу поддержки кого-то ученого. И ловкого. Потому что я, – Петр утишил голос до свистящего шепота, – боюсь, Вийон. Боюсь так сильно, что и глаз не могу сомкнуть вот уже много месяцев.

Вийон пожал плечами и отрыгнул. А потом долил себе разбавленного вина из кувшина.

– Принимая во внимание ваш возраст, полагаю, боитесь вы не смерти?

– Не ее, – покачал головою мастер. – Если хочет, пусть приходит за мной хоть сегодня. Послушай, Вийон. Хочу, чтобы ты помог мне из простой человеческой благодарности за спасенную жизнь. Ничего более я не желаю. Если поможешь мне совладать с моим страхом, я даю слово, что позволю тебе уехать, куда пожелаешь.

– Итак, – голос Вийона был тих и спокоен, – как зовется твой страх, старик?

Мастер Петр снова раскашлялся.

– Давным-давно, господин Вийон, я совершил преступление. Страшный проступок, за который ожидают меня долгие годы чистилища и нелегкого покаяния. Удалось мне уйти от закона, но нашелся некто, знающий обо всем. Человек тот меня преследует. Он пожелал, чтобы я стал его прислужником. Я хочу, чтобы ты меня от него освободил. Не меньше и не больше, Вийон.

Воцарилась тишина. Ветер выл вокруг старой башни, ставни зловеще постукивали.

– То есть ты опасаешься, что в случае непослушания твои темные делишки выплывут наружу, – пробормотал Вийон. – Но что тогда случится? Самое большее, приговорят тебя к смерти, которой, как ты сам говорил, ты не слишком боишься. Разве что ты страшишься пыток или тюрьмы?

– Страшусь я вековечного проклятия, – мрачно проговорил Петр. – Поскольку преступление, которое я совершил, настолько отвратительно, что, выйди оно наружу, буду я похоронен на неосвященной земле, без последнего причастия, без прощения Господом, словно собака, сдыхающая под забором. Никогда я не получу шанса на искупление там, по другую сторону. Не попаду в чистилище, как не попаду и в ад, и до дня Страшного суда буду кружить по миру проклятым призраком, который никогда не будет знать покоя. Подобная судьба пугает меня сильнее пыток и смерти. Если же я умру и буду похоронен как христианин, у меня, быть может, появится хоть один шанс искупить вину. Именно потому я и прошу тебя о помощи.

– Что же ты такого сделал, старый палач, что грозит тебе вековечное проклятие?

– Не желаю об этом говорить, – коротко ответствовал Петр. – И ты здесь не для того, чтобы выносить приговор. Судить меня будет не шельма и разбойник, вырванный из-под виселицы, но лишь тот, кто воссядет ошуюю от Отца Небесного.

Вийон рассмеялся и долил себе вина.

– В таком случае, кто твой преследователь? Благородный ли это господин? Купец или, например, кто-то из городского совета?

– Не ведаю, – прохрипел палач. – Пришел он внезапно и знал все грехи мои, словно священник после пасхальной исповеди. Сказать, что человек этот – тайна, это все равно что утверждать, что в молитве сперва идет «Отче наш», а только потом – «аминь». Он велит… велит называть его Ру…

– И к чему же он тебя принуждает?

– Приезжает за мной ночью, – прошептал палач. – И тогда…

В переулке перед башней палача застучали копыта. Вийон услышал лязг металла и приглушенный снегом шум приближающихся шагов. А потом заметил, как изборожденное морщинами лицо палача бледнеет, словно платок невесты, и мастер Петр начинает дрожать, а в его прищуренных красных глазах появляется страх.

Что-то с большой силой ударило в дверь, медная колотушка стукнула раз, другой, третий…

– Иисусе! – застонал палач, а потом скулеж его перешел в хриплый шепот. – При… пришли за мною…

– Что? – прошипел Вийон. – Кто?!

– Слуга Ру! Боже! Пресвятая Богородица! Он не должен тебя здесь увидеть.

Стук повторился. Теперь куда громче.

– В сундук! Прячься в сундук! – сказал палач, кидаясь к сундуку, обитому проржавевшими полосами железа. Ухватил за ручку и приподнял тяжелое веко, отбросил в сторону лежащую поверху рваную йопулу, означенную желтым крестом. Сундук был наполнен старой посудой и обломками мебели, однако времени убирать их уже не было, поскольку в двери посыпались очередные удары.

– Пришли за мной! – скулил мастер, а костистая, дрожащая рука его ухватила плечо Вийона с такой силой, которую поэт никогда бы и не думал обнаружить у помирающего палача. – Спрячься где-нибудь! Молю!

Вийон осмотрелся. Негде было прятаться, в башне не было даже малюсенького закутка. Мог бы подняться наверх, если б лестница, ведущая на второй этаж, не была завалена; мог бы спрятаться за печью, будь здесь печь, а не открытый очаг под стеною.

Одним движением он выхватил чинкуэду и встал напротив двери.

– Не знаю, как ты, а я с ними идти не намереваюсь, – проворчал безо всякой охоты. – Да и ты никуда не пойдешь!

– Мастер Петр?! Ты там?! – голос, который неожиданно раздался из-за двери, был тихим, но зловещим. – Светлейший господин Ру ждет тебя!

Палач двинулся к двери, протягивая руку к засову, но Вийон схватил его за куртку, дернул, поволок назад.

– И не думай, шельма, – прошипел. – Оставь засовы в покое, а не то и вправду попадешь в ад без покаяния и искупления!

Палач кивнул, испуганный. Поэт оттолкнул его в сторону, приблизился к двери, держа широкий кинжал в вытянутой руке.

– Петр… я чувствую тебя, – прошептал голос. – Ты там, я точно знаю. Открой эти проклятые двери!

Засовы, блокирующие дверь, заскрежетали и провернулись, словно от прикосновения волшебной палочки. С хрустом и скрежетом вышли из пазов. А потом дверь распахнулась под сильной рукой, впуская в комнату вихрь кружащих снежинок и слабый, трупный свет с улицы.

Человек, стоящий в дверях, был высокий, худой, одет в выгоревшую, трепанную йопулу и волчью шапку. Лицо его выше рта и ниже глаз перечеркивала черная повязка. При взгляде на это лицо могло показаться, что у незнакомца нет носа.

– Мастер Петр, что это должно значить?! – спросил таинственный гость, потом вошел внутрь башни и пронзил палача взглядом. – Отчего ты не открываешь, когда призывает тебя твой господин?!

– Уже иду, – прохрипел палач. – Уже собираюсь.

– Я жду!

Палач поднял с лавки старую поношенную йопулу, с трудом натянул ее на плечи и двинулся к выходу. И вдруг незнакомец вытянул руку в сторону, загораживая Петру дорогу и останавливая его.

– А это кто таков?!

Костистый палец незнакомца, украшенный давно несрезавшимся ногтем, указывал в темный угол башни. В тени скорчилась какая-то уродливая фигура.

– Это… это… – с трудом выдохнул палач и закашлялся, давясь мокротой. Некоторое время он хрипел и выплевывал слюну, смешанную с красным.

Однако вопрос больше не повторялся. Незнакомец прыгнул в угол между сходящихся стен, схватил скорчившегося там человека за плечо, без труда вытащил его из укрытия и подтолкнул в сторону очага. Корявая ладонь ухватилась за рукоять меча, но опустилась, когда красный отсвет пал на лицо человека, извлеченного из угла. Был это скособоченный и горбатый калека. Лицо его напоминало лица городских дурачков, в чьей голове разум горел столь же ровно, как огонек свечки под гасящим колпачком. Дурачок трясся от страха, нити слюны свисали с искривленных губ, стекали на подбородок и на грудь, заливая поистрепавшийся кафтан.

– Это мой помощник, – прохрипел палач. – Староват я уже. Подобрал его на дороге.

– Договор, – медленно произнес незнакомец, – договор с господином Ру, мастер Петр, гласит четко: никаких свидетелей. И никаких проблем!

– Это не проблема, а просто сельский дурачок. Он даже не знает, что живет…

– Э-э-э… Э-э-э-э… – тут же подтвердил Вийон, пуская слюну и немилосердно кривясь.

– Абрревой, не делай из меня дурака! – рявкнул незнакомец. – Если этот пустоголовый знает, что я к тебе приезжаю, то он уже – ненужный свидетель. А ненужного свидетеля положено убирать, чтобы не привести к ненужным хлопотам.

Вийон опустил руку. В рукаве его скрыт был кинжал, но пока что он его не доставал. Ждал…

– Я ручаюсь за него… Я…

– Хорошо. Берем его с собой. Пусть Ру сам все решает.

– Но… он слишком глуп, чтобы брать его с собой, господин.

– Я сказал, – сильная костистая рука ухватила Вийона за воротник. Незнакомец попытался подтолкнуть его к двери. Поэт сопротивлялся. И тогда возница, закрывающий половину лица полосой ткани, перехватил его поперек и, не успел Вийон и подумать о какой-либо обороне, поднял его и швырнул на стену и стол. Дощатая столешница раскололась под тяжестью тела, Вийон охнул, а перед глазами его затанцевали все семь планет, купно с их эпициклами и дифферентами. Казалось ему, что нынче зрит он их куда отчетливей даже Клавдия Птолемея. Прежде чем успел он подняться, незнакомец ухватил его за волосы, дернул вверх и пинком послал к двери. Поэт споткнулся и свалился на пороге. Впереди увидел узкую улочку предместья Кагора. Перед башнею стоял огромный, окованный железом шартремблан, запряженный четверкою черных, дышащих паром скакунов. Дверцы его были открыты.

Больше он ничего не успел заметить. Возница ухватил его за пояс, поднял с земли и зашвырнул в экипаж. Вийон ударился лбом о деревянный порожек, проехался по доскам. Незнакомец подтолкнул в сторону экипажа и палача. Мастер Петр залез внутрь. А потом безносый человек захлопнул дверки, задвинул со стуком засов. Прежде чем Вийон успел подняться с пола, шартремблан закачался, а возница вскочил в седло и стал подгонять острогами коренного.

Они двинулись.

Вийон приложил ухо к деревянной стене. Услышал немного. Шартремблан с грохотом несся сквозь ночь, деревянный короб экипажа подскакивал, трясся и раскачивался. Какое-то время в тесных внутренностях его слышны были лишь глухой стук конских копыт да плеск разбрызгиваемой грязи. Потом копыта застучали по камню, и Вийон почувствовал, что экипаж движется вверх, словно въезжая на холм. Это было странно. В этой части Французского королевства мощеные дороги наверняка можно было отыскать во времена владычества императора Марка Аврелия, но уж точно не в правление Людовика ХI.

В экипаже было темно. Двери заперты и закрыты на засов, спереди и сзади фургон перегорожен стенами из досок. Крышей ему служила затянутая изнутри тканью и кожей плетенка из толстой лозы, а потому поэту не удалось проковырять в ней ни дырочки.

– Я пытался, – прохрипел Петр. – Но экипаж этот крепок, словно сундук епископа!

Вийон не знал, как долго они ехали. В темноте, в трясущемся коробе, время выкидывало дьявольские фокусы. Путешествие их могло длиться как час, так и половину ночи. А может, даже несколько дней…

Внезапно поэт вздрогнул. Грохот копыт звучал теперь глухо, а хруст и скрип колес отдавался громким эхом, словно они въехали в погреб или подземелье. Но черт побери! Погреб, в который можно въехать на такой карете, должен быть шириной не меньше чем дырка военной шлюхи, пропустившей через себя роту швейцарской наемной пехоты.

Карета замедлилась и остановилась. Стукнули отодвигаемые засовы. Вийон похромал к выходу, придав лицу выражение вечно удивленного дурачка. В свете факела заметил уродливые и бесформенные фигуры в плащах с капюшонами. А за ними распростерлась темная скальная стена. Они были в пещере!

– Вылезайте! – загремел голос возницы.

Вийон выкарабкался из экипажа и сразу попал в жесткие, пахнущие грязью лапы незнакомцев. На голову его надели смердящий мешок, кто-то завел его руки за спину, обмотал их веревкою, а потом его подтолкнули в неизвестном направлении. Вийон почти бежал, подгоняемый толчками и пинками, один раз едва не опрокинулся. Наконец ему подбили ноги, и он рухнул на деревянный пол; сильные руки придержали его на месте.

– Лежи здесь, урод!

Он покорно вытянулся на животе. Рядом слышал хриплое дыхание Петра Абрревойя, но то, что они до сих пор были вместе, немало его успокоило. Услышал скрип и плеск, а потом легкое покачивание. Все это, купно с холодом, который он неожиданно ощутил, дало ему изрядную пищу для размышлений. Казалось, они плывут на лодке или на плоскодонном плоту. А если ранее они въехали в пещеру, то могло это означать лишь одно – они вплыли в подземную реку и отправились в неизвестном направлении.

Когда лодка с глухим стуком ударила во что-то твердое, их подняли на ноги и толкнули на помост. Потом были деревянные ступени, а чуть позже Вийон почувствовал под ногами ровный камень. Потом начались ступени каменные – их волокли вверх. Наконец они остановились, тогда кто-то содрал с головы поэта мешок. Вийон заморгал, ослепленный светом лампад и факелов. Стояли они на узких ступенях, вытесанных в камне умелой рукой. Окружала их стая выродков. Вийон не находил другого названия для этих созданий. Охраняющие их мужчины носили черные плащи, головы же скрывали под капюшонами, но выглядывали из-под них мерзкие, бледные лица с заячьими губами, украшенные старыми шрамами, клеймами, коростами и язвами. Даже свободный покрой одежды не мог скрыть, что большинство охранников скрючены, хромы, горбаты, а у некоторых нет ладоней, а то и рук.

– Господин Ру ждет, – пробормотал один из гномов. – Как всегда.

– Тогда ведите – как всегда! – прохрипел в ответ мастер-палач.

Им сорвали с рук путы и повлекли вперед. Один из уродов отворил низкие, окованные железом двери и втолкнул их за высокий каменный порог.

Помещение, в котором они оказались, напоминало часовню. Было четырехугольным, со звездообразным сводом. Опускающиеся вниз ребра переходили в четыре округлых столпа, напоминавших античные колонны. Под стеною виднелись ниши с остроугольными окнами; однако были они наглухо замурованы, и Вийон не мог бы сказать, выходят они наружу или же суть просто обманки, за которыми могло быть и полмили скалы.

В комнате не было ни креста, ни алтаря. Все внимание Вийона сразу приковала к себе горделивая одинокая фигура напротив. Это был человек в миланском, черненном наглухо доспехе, но без карваша, наголенников и перчаток. Вместо шлема на длинные бронзовые ухоженные кудри наброшен был капюшон, а лицо скрывала медная маска, изображавшая морду разъяренного пса, ощерившего пасть с острыми клыками. В отверстиях блестели большие голубые глаза.

Незнакомец был не один. Перед ним на деревянном столе, покрытом засохшими пятнами крови, снабженном валком, коловоротами с храповиками, ремнями, петлями и шипами, покоился нагой связанный человек. Едва лишь Вийон взглянул на него, он сразу едва не позабыл подволакивать ногу, горбиться и выпускать изо рта новые струйки слюны. Рот и веки пленника зашиты были толстой портняжной дратвой, покрыты струпьями, искривлены в ужасающей гримасе. И лишь судорожно поднимающаяся грудь позволяла полагать, что он все еще жив.

– Долго же приказали вы себя ждать, мастер Петр, – отозвался мужчина в маске пса. – Мы уж решили, что вы позабыли о нашем договоре.

– Как бы я посмел, господин, – прохрипел старый палач. – Приболел я… Но клянусь милостью святого Бернарда, что управлюсь с этим типчиком лучше, чем кухарка с гусем на кухонном столе! – Он закашлялся и сплюнул кровью на пол.

– А это кто?

Вийон скорчился и затрясся, почуяв на себе внимательный взгляд. Раздумывал, что случилось бы, добудь он укрытую в рукаве чинкуэду и подскочи к господину Ру. Успел бы тот схватиться за меч? Или он, Вийон, успел бы перерезать ему горло, прежде чем Ру призовет на помощь своих уродливых прислужников?

– Это мой помощник… Сельский дурачок, – пробормотал Петр, выходя впереди Вийона. – Он ничего не скажет, поскольку говорить не умеет, а в работе мне поможет.

– Тогда к делу! Мастер…

– Да, господин Ру?

– На этот раз хочу, чтобы ты делал это… медленно… Очень медленно!

– Как прикажете, господин.

Мастер подошел к ложу страданий. Медленно, с усилием ослабил коловорот. Голый мужчина дернулся, застонал сквозь зашитые губы, а потом перевернулся на бок и свернул тело в клубок…

– Придержи-ка его, недотепа! – рыкнул Вийону палач. – Хватай его за бедра! Двигайся, дурень!

Чувствуя, как все вокруг начинает кружиться в ошеломительном водовороте, Вийон захромал к пленнику. Значит, вот в чем дело! Этого желал от мастера Петра таинственный Ру, жестокосердый и проклятущий шельма… Господи Иисусе, кто же он такой? Что за лицо скрывается под маской?

Он быстро схватил и обездвижил дергающегося пленника. Палач поднял с пола металлический валок, утыканный шипами.

– Подними его, глупец! Быстро!

Вийон с трудом приподнял пленника. От связанного мужчины смердело страхом, потом, кровью и дерьмом. Палач сунул ему под спину шипастый валок, и тогда пленник заскулил, выгнул тело дугой, ударил головой в доски так, что аж загудело. Мастер Петр подскочил к коловороту, натянул веревки, прижимая мечущееся тело к шипам.

А потом захрипел, раскашлялся, согнулся вдвое.

– Хватай за рычаг! – крикнул с отчаянием. – Давай, давай!

Вийон сжал деревянную рукоять, провернул, веревки прижали истязаемое тело к столу – и он почти почувствовал ту боль, которую протыкающие кожу шипы доставили пленнику.

Жертва металась в страшных мучениях, а свежеиспеченный помощник тортора трясся от страха.

– Дальше, дальше! Не милуйся, как с молодкой из борделя, тюфяк! – хрипел Петр. – Тяни до конца!

Звук, вылетевший изо рта пленника, был устрашающим. С зашитыми губами он не мог кричать; потому исторгал из себя вой, напоминающий скулеж обезумевшей от боли собаки, давимой мельничным колесом. Вийон видел, как мучаемый мужчина бьет головой в стол, как бессильно пытается распахнуть в крике рот… Как из ран, сквозь которые продернули дратву, начинает сочиться кровь. А потом, когда зловещий щелчок храповика ознаменовал, что коловорот под руками поэта совершил полный оборот, он затрясся и замер, его руки и ноги были почти вырваны из суставов, он сходил под себя, и к тошнотворной вони крови и кислого смрада пота добавился еще более мерзкий запах человеческого дерьма…

– Стой, хватит! – прохрипел Петр и сплюнул под ноги.

Вийон замер с ладонями на коловороте. Чувствовал, что сейчас потеряет сознание, выпустит колесо и падет на каменный пол. Поэту приходилось уже бывать истязаемым, видывал он нутро палаческих комнат, испытывал страшную боль, да и со смертью разминулся на волосок. Но впервые сам он причинял страдания под внимательным, ледяным взглядом господина Ру.

Он замер, тяжело дыша и обливаясь потом. Пленник смолк и перестал дергаться. Дышал судорожно, втягивал со свистом воздух.

Это конец, подумалось Вийону. Это наконец-то все. Он умрет, а мы выйдем отсюда на воздух.

Он ошибался. Это не был конец. Даже не начало…

Петр подступил к истязаемому с ведром смолы. Быстро намазал ему бока и внутреннюю сторону подмышек, а потом приложил факел. Смола загорелась красноватым огнем, усиливая страдания жертвы до границ безумия. Истязаемый дрожал от боли так, что потрескивал пыточный стол.

Абрревой отер с чела кровавый пот. В слабом свете факела выглядел он истинным призраком, трупом, что поднялся из гроба при звуках труб Страшного суда. Дышал тяжело, а в груди его свистело при каждом вдохе, словно в дырявом меху.

– Мастер Петр, – бесстрастный голос Ру вырвал Вийона из одеревенения. – Дальше!

Палач кивнул. Потом снял со стены толстую веревку, заканчивающуюся крюком и пропущенную сквозь железный блок под потолком; проходила она через валок и железную петлю на боковой стене зала. Вийон знал эту пытку. Страппадо. Одно это слово вмещало в себе больше боли, чем мог причинить целый флакон венецианской отравы.

– Попусти веревки, негодяй!

Вийон не знал, как это сделать. Палач проворчал проклятие. Быстро освободил храповик. Коловорот застонал, провернулся. Деревянная крестовина ударила Вийона в бок. Поэт отскочил с оханьем.

Истязаемый завыл сквозь зашитые губы. Зашипел громко, видимо, боль возвращающихся на свое место суставов была столь же сильной, как и при их растягивании.

– Переверни его на бок.

Вийон превозмог тошноту. Чувствовал смрад горелой плоти. К счастью, справился под внимательным взглядом человека в маске.

Они медленно перевернули изуродованное тело на бок. Петр расстегнул пряжку на правом запястье пленника, с трудом выкрутил ему руку назад, вдел ладонь в маленькую железную колодку, заблокировал ее.

– Поверни его с другой стороны!

Вийон исполнил приказание. Церемония повторилась. Петр зацепил крюк от веревки за кольцо, вкрученное в деревянную колодку.

– К рычагу!

Вийон заколебался. И тогда вспотевший, окровавленный палач пинком послал его в угол, где второй конец веревки, проходящей через блок на потолке, был накручен на деревянный барабан с храповиком. Петр снова связал ноги обреченного, а потом ослабил полотняные петли веревок, выходящих из коловорота пыточного стола.

– Тяни! Быстро!

Вийон послушно вращал рычаг. Услышал, как заклекотали деревянные шестерни. Веревка, привязанная к выкрученным за спину рукам несчастного, натянулась как струна, а потом поволокла жертву вверх. Пленник дернулся, но впустую. Неумолимое страппадо тянуло его все выше и выше. Через минуту он висел с вывернутыми за спину руками. Заскулил отчаянно, дернулся. Все напрасно!

С тихим хрустом плечи выскочили из суставов, руки неестественно выгнулись над головою приговоренного, который наверняка даже не был осужден. Пленник метался под потолком, а звук, который издавал он сквозь зашитые губы, казался визгом зарезаемой свиньи, которой затолкали в глотку клубок тряпок.

Вийон уже ничего не чувствовал. Смотрел бесстрастно, как к приговоренному подступил мастер-палач и прикрепил к каждой из ног его свинцовые гири. Как помазал смолой и поджег у него в паху.

Это уже не имело никакого смысла. Мистерия убийства подошла к концу, и поэта ничто уже не могло испугать. Йопула его была мокра от пота, крови, смердела гарью и дерьмом.

Обреченный уже и не дергался. Грудь его поднималась едва заметно; висел он со склоненной головой, подобно Иисусу на аллегориях Страстей Господних, нечувствительный к боли и медленно погружающийся в тяжелую, смертную муть.

Мастер Петр с трудом взобрался на пыточный стол. Дотронулся до места, где билось сердце, потом – до вен на шее пленника. Быстро спустился и поклонился господину Ру.

– Вельможный господин… – пробормотал. – Он уже почти… Угасает.

– Хорошо, Абрревой. Чудесная работа. Вот тебе!

Ру бросил к ногам палача тощий мешочек. Петр с трудом наклонился, поднял его, поклонился снова.

– А теперь – прочь! Прочь, я сказал!

Спотыкаясь, сгорбленный Петр двинулся к дверям. Вийон не отреагировал.

– Тебе говорю!

Поэт понял. Изображая хромую походку калеки, пошел к двери, но зацепился за что-то, лежавшее под одной из колон, – длинное, завернутое в шкуру вепря, сверкающее и убийственно острое. Заметил узкую рукоять широкого тяжелого меча. Рукоять заканчивалась крестом, как и концы короткого эфеса. Клинок был широким и толстым, с едва прорисованным стоком.

Вийон похромал дальше. Закрыл глаза, запоминая этот меч…

А потом колченогий горбун с посиневшей и отекшей половиной лица ухватил поэта за плечо и вытащил за порог. Кто-то захлопнул и закрыл на засов дверь в часовню, в которой остался умирающий, истерзанный пленник и таинственный господин Ру. Вийону быстро надели на голову мешок и погнали вниз по ступеням. Поэт оступился, ударился головой о камень…

– Быстрее! Быстрее! – дышали уродливые слуги господина Ру. – Двигайтесь, собачьи дети!

Вийон вздрогнул. Где-то позади, наверняка в комнате, в которой пытали таинственного пленника, раздался пронзительный страшный крик, мрачный, неземной вой, пронесшийся вдоль каменных коридоров до самого берега подземного озера.

– На святого Мартина будет уже пять лет, – понуро проговорил мастер Петр. – Пять лет с тех пор, как он приехал ко мне впервые.

Вийон до дна опустошил чару вина.

– Я знаю, люди меня презирают, – продолжал палач. – Прикосновение моего меча или одежд для них бесчестье… И все же я лучше чувствую себя, казня злодея, чем когда в проклятой этой часовне мучаю людей для Ру. Я хочу, Вийон, чтобы ты освободил меня от этого… Не нужно убивать. Хватит и того, если сделаешь так, чтобы он оставил меня в покое и позабыл о том, что я некогда сделал.

– Боюсь, что непросто будет обойтись без убийства. Кто эти люди, которых вы все эти годы мучили? Есть ли у вас, мастер, какие-то соображения насчет того, селяне это, горожане или благородные господа?

– У них всегда зашиты рот и веки, чтоб не кричали и не видели своего мучителя. Никто из них не произнес ни слова. А что до их положения, то уж поверь мне, Вийон, у меня на столе все выглядят одинаково. Рыцарь смердит говном точно так же, как нищий, а священник трясется от боли не сильнее шлюхи. Это бывали разные люди: женщины, старики, зрелые мужи, юноши, порой – почти дети… Каждый раз я пытал их до момента, когда начинали они умирать. Тогда Ру приказывает мне убираться. Остается один на один в комнате с обреченным, а потом… не знаю и знать не хочу о том, что тогда происходит. Порой я слышал крики…

– Тогда дальше, мастер. Исчезают ли в Кагоре люди? Слышали вы что-то об этом?

– Полагаешь, Вийон, что я не пытался сам во всем разобраться? Нет, вот уже долгие годы здесь никто не исчезал. По крайней мере, я не слышал – как не слышал, чтобы нечто подобное происходило и по соседству.

– Если то, что ты говоришь, правда, это значит, что люди, которых ты пытал, были привезены издалека. Возможно, с разных концов Франции. А это означает, что кто-то это делает. Поэтому должна существовать группа людей, которые привозят похищенных в Кагор повозками или лодками. Это первый вопрос для выяснения.

– Вполне возможно. Однако я не сумел их обнаружить.

– А тела? Что Ру делает с телами? Никогда не находили трупы? Например, не всплывали ли они в реке?

– Я искал тела, Вийон. Но ни одного не нашел. Ру сжигает их или погребает в тайных могилах.

– Странно… Еще один вопрос, который жжет мне уста, касается места, в которое нас привозили. Можешь ли хотя бы приблизительно описать, куда направлялся черный экипаж?

Петр покачал головой. И закашлялся. Поэт же продолжил:

– Я следил за отзвуками, которые вызывал экипаж. Некоторую часть дороги – короткую – подковы лошадей били в камень. Одновременно я чувствовал, как мы поднимаемся, а потом съезжаем вниз. Были ли мы в Кагоре? Только там и есть брусчатка.

Палач ухватил Вийона за плечо. Глаза его внезапно загорелись.

– Воистину счастливый случай позволил вытащить тебя из-под шибеницы, – пробормотал. – Въезд на возвышенность по брусчатке вовсе не должен означать, будто мы были в городе. Клянусь святым Флорианом и ставлю свой меч против старых башмаков, что мы проезжали по мосту Валентрэ!

– Как это?

– Мост выложен брусчаткой и поднимается вверх, а потом идет вниз. Ты должен его помнить, ибо твоего приятеля там и повесили – на перекрестке дорог, почти напротив этого строения.

– Это тот мост, что выстроен дьяволом?

– Тот самый.

– Да, это похоже на правду. Мы проехали по Валентрэ, и, проскакав некоторое время галопом, наш экипаж въехал в пещеру или грот… Там нам на головы надели мешки и бросили… в лодку. А потом привезли к деревянному помосту и повели наверх, к часовне, вырезанной в скалах. Есть в окрестностях какие-то пещеры, мастер Петр?

– Множество. Но не волнуйся, Вийон. Я проверил их все. И ни в одной нет подземного озера – или хотя бы потока, по которому можно плыть на лодке. Будь здесь нечто подобное, все бы о том знали. Во время войн с Англией здешние жители не раз и не два скрывались в подземных гротах. Большинство из них, впрочем, выходит на реку Лот, а туда невозможно въехать в экипаже. Это все.

Вийон задумался.

– Стало быть, мастер Петр, первым нашим следом, ведущим к господину Ру, станет тот факт, что для издевательств над людьми в его подземной часовне у него должны быть соратники – возницы, купцы или посланники, которые привозят в город похищенных пленников. Второй след в этом преступлении – вещь, что я заметил в часовне. У Ру есть меч. Очень странный меч. Никогда в жизни я не видел такого ни у бургундских наемников, ни у наших солдат, ни у швейцарцев или у генуэзских арбалетчиков. Вы его видели?

– Меч? Никогда.

– Потому что наверняка он вам его не показывал. Меч лежал, укрытый шкурами, подле колонны. Я наткнулся на него, когда мы выходили из подземелья. Нужно бы расспросить оружейников и кузнецов. Может, наведет он нас на след. Хорошо бы поговорить с человеком, который выковал такое странное оружие.

– Делай, что намерен, господин Вийон, – прохрипел палач. – А я буду делать, что должен. И молиться, чтобы Господь Бог тебя вдохновил. И чтоб избавил меня от бремени…

– И что же такого вы совершили, кум Петр? Какой грех на вашей совести? – выпалил поэт как из рушницы. – Может, Ру принимал в этом участие? Был свидетелем? Может, поэтому он теперь вас и преследует?

Глаза палача словно замерзли. А потом он захлебнулся кровавым кашлем, захрипел, упал на колени и затрясся. И кашлял, кашлял, кашлял, словно намеревался выплюнуть собственные легкие. Вийон присел подле него, подставил кубок с разведенным вином. Палач с трудом глотнул, захлебнулся, посинел.

– Никогда… не… спрашивай об… этом… иначе… буду трупом.

– Я просто думаю о том, что за доказательства вашего преступления имеются у Ру. И нельзя ли просто-напросто убрать именно их.

– Нет… Нельзя… Слишком много всего было, Вийон. Слишком глубоко…

Это были последние слова, которые мастер Петр проговорил в тот день.

– Эй, кум Майо, не хочешь ли ты макнуть капуцина?

Пузатый, грациозный, как катящийся бочонок пива, торговец кожами, а на самом-то деле шельма, скупающий краденый фарт, остановился меж купеческими возами. Его злобные, утопленные в жиру глазки заблестели. Из-за телеги, груженной бочками с пивом и квасом, скалилась на него в щербатой улыбке Веснянка, одна из красивейших распутниц Кагора.

– Полагаю, потянешь ты пять солидов, – засмеялась она, подтягивая край красного уппеланда и приоткрывая бедра. – Давай, старый жеребчик… Тут, на повозке…

Приоткрыла карминовые губки и показала ему красный язычок. Майо даже засопел от удивления.

– Дам только три, – объявил. – Поскольку вижу, что я тебя крепко распалил…

– Да иди уже!

Майо двинулся к ней. Она отшагнула, хихикая, отпрыгнула за телегу. Он пошел следом, а там…

Вместо сладких глазок шлюхи Майо увидал пару прищуренных буркал, которым предпочел бы взгляд огненного дракона. Прежде чем он успел заорать, Вийон ухватил его за робу на груди, бросил на низкий возок, груженный мешками с зерном, прижал коленом толстое, трясущееся брюхо, всадил под три жирных подбородка клинок чинкуэды и таким нехитрым способом задавил крик, рождавшийся в горле скупщика.

– Куда это ты, Майо?! – процедил. – Позавчера нашу беседу прервали городские стражники. Я вернулся, чтобы завершить, поскольку, похоже, у нас есть незакрытые счета, ты, кусок вонючего сала!

– Вийон, – прохрипел Майо. – Как… Откуда…

– С неба, – ответил поэт. – Как раз оборвал веревку, на которую ты меня послал, собачий сын. Полагаешь, весело было болтаться в компании Жаннеса и двух забулдыг? Уверяю, было у меня достаточно времени, чтобы придумать, что я сделаю с тобой, когда придется нам еще встретиться на этом паршивом свете. Думаю, сперва я отрежу твои увядшие яйца, а только потом – язык и уши. Язык, конечно, после того, как ты сырым сожрешь свое естество.

– Ви… я… не…

– Сейчас, говорю я, сучий ты сын!

Торговец затрясся, пот выступил на его толстой морде, напоминающей полную луну.

– Однако я милосерден и склонен подарить тебе жизнь. Знаешь, когда меня повесили, у меня было вдоволь времени на размышления. Явился предо мною святой Франциск, мой патрон, и сказал, что благословен человек, который терпит ближнего своего во всех прегрешениях того так же, как хотел бы, чтоб терпели и его самого. Тебе повезло, сукин ты сын. На этот раз ты выживешь, хотя, клянусь Вельзевулом, надлежало бы тебе захлебнуться в собственной крови.

Майо выдохнул с явным облегчением. И сразу на морду его выползла злобная ухмылочка.

– Не радуйся слишком рано, вонючка, – предостерег его Вийон. – Гласит Писание: блажен раб, отдающий все добро Господу Богу, потому что если кто что-нибудь удержал для себя, скрыл у себя серебро Господа Бога своего, то, что он думал иметь, отнимется у него. Так и ты не будешь удерживать при себе своего знания, но по-христиански поделишься им со мною.

– Поделюсь! – горячо заверил его торговец. – Святая Троица мне свидетелем, что поделюсь.

– Значит, мешок конского навоза, узнаешь для меня три вещи.

– Да, да…

– Во-первых, не слыхал ли кто имени Ру. И не вербовал ли оный Ру, случайно, для себя помощников среди городских бандитов и нищих. Во-вторых, хотел бы я, чтобы ты выведал, не привозит ли кто порой в город связанных, с кляпом, людей, которые потом исчезают. А в-третьих и в последних, нет ли среди местного рыцарства или патрициев какого безумца или урода? Речь тут не о содомии с мальчиками, но о вырожденце среди купеческих – а может, и графских – сыновей, который горит неукротимой жаждой убийств, причинения страданий. Если появятся слушки, что кто-то такой есть неподалеку, я хочу знать, кто это, пусть бы это оказались всего лишь базарные сплетни!

– Сделаю это, – прохрипел торговец. – Расспрошу. Я… Что-то такое припоминается. Но… Через пару дней… Дай мне пару дней.

– Где встретимся?

– В корчме «Под гусем». За городским собором, в переулке… Буду ждать… в полдень.

– Договорились. А сейчас, – Вийон убрал чинкуэду от горла перекупщика, – я покажу тебе, насколько все это дело серьезно!

Одним движением он заткнул торговцу пасть, а чинкуэдой хлестнул сбоку от головы, отрезая кусочек уха. Майо зарычал, завизжал, захлебнулся.

– Погляди на это, – Вийон сунул ему под нос кровавый кусок его плоти, – и подумай о том, что Франсуа на этот раз нисколько не шутил! Ты выдал меня городской страже, когда я продавал тебе фарт с последнего грабежа, но на этот раз ты не сумеешь ускользнуть. Если обманешь меня, стражники и торговки станут находить куски твоего тела по всему Лангедоку. А самое веселое я оставлю напоследок – когда отрежу тебе голову!

Когда Вийон убрал руку от его рта, торговец затрясся, тоненько запищал.

– Через два дня в корчме «Под гусем», Майо. И лучше тебе на этот раз и вправду постараться.

– Что это вы мне рассказываете? О каком таком мече? – мастер Рауль Нотье отложил молот и почесал голову. – Вы – Вийон? Прислужник мастера Абрревоя?

– Выглядел он вот так, – поэт взял перо и быстро начертил по памяти его форму на четвертушке бумаги. – Длинный широкий клинок, маленькая рукоять, эфес и навершие рукояти заканчиваются крестами…

– Крестами? – Мечник склонился над свитком, а глаза его расширились от удивления. – О чем вы? Что это вообще такое?

– Как это – что? Меч.

– Никогда не ковал я таких, – пробормотал Нотье. – И скажу вам больше, никто в здравом уме не сделает вам такого оружия. Ну разве что по специальному заказу.

– Отчего вы так уверены?

– Потому что для двуручного меча у него коротковата рукоять. Ступайте за мною, я вам кое-что покажу.

Они прошли в соседнюю комнату, где на деревянном столе лежали недавно откованные кончары и тесаки. Нотье поднял тяжелый меч с длинной рукоятью и широким эфесом.

– Смотрите, – сказал. – Это – эспадон. То есть меч тяжелой пехоты. Взгляните и сравните, чем он отличается от ваших фантазий. Смотрите, какая длинная у него рукоять. А теперь, – мечник взял оружие в обе руки, взмахнул им и нанес медленный удар из-за головы, – смотрите. Чтобы ударить эспадоном, мне приходится приложить силу обеих рук. В одной, – мастер взял рукоять в правую ладонь и с большим трудом вытянул, удерживая меч, – я едва могу его держать. Видите?

– Вижу, мастер.

– Отсюда вывод, что рукоять у вашего меча – коротковата. Она подходит лишь для одной руки. А принимая во внимание длину клинка, рукоять должна быть куда больше – как для двуручного оружия, поскольку одной рукой его не удержать. У оружия, которое вы нарисовали, слишком длинный клинк. Как фламберг. Вон, взгляните, там, в углу.

Вийон взглянул. Увидел еще один длинный пехотный меч – с волнистым клинком.

– При такой длине клинка, – продолжал Нотье, – вам пришлось бы использовать силу обеих рук. Поэтому у мечей, которые вы тут видите, имеется над эфесом дополнительное рикассо, – мечник указал на тупую часть клинка над самой рукоятью. – Вот, глядите, если понадобится, я могу взяться здесь, и тогда оружие удобней держать в кулаке.

– Вы так потеряете пальцы, – заметил Вийон.

– Оттого-то, – Нотье указал на фламберг, – в кузницах Милана, Штирии и Фругии к нему добавляют шипы, что задерживают вражеские клинки. А знаете, зачем я все это вам говорю? Чтобы вы поняли: меч ваш никто бы не удержал в одной руке. Вот, взгляните, – мастер указал на короткий меч с широким клинком и немного выгнутым эфесом. – Вот у меня немецкий кацбальгер. Вот вам рукоять для одной руки. Но это – короткое оружие. Вы без труда сможете его поднять. Нет, не трогайте! – запротестовал он, увидав, что поэт пытается взять оружие со стола. – Вы палач, опозорите оружие. Хотите, чтобы никто не купил у меня этот меч?

Вийон отдернул ладонь и беспомощно огляделся по мастерской. Он уже и не знал, что ему теперь делать. След, которым он шел, оказался абсолютно ложным.

– Меч с такой рукоятью, какую вы нарисовали, несколько напоминает кончар. Но, – Нотье кивнул Вийону и указал на другой длинный, стройный клинок, – взгляните на германский панцерштехер. Тут короткая рукоять, но само оружие служит для уколов, для того, чтобы пробивать кольчуги, а потому и весит оно немного.

– Не знаете ли, мастер, кто и для чего мог бы использовать меч, какой я вам нарисовал?

– Наверняка сражаться им не могли, потому что у рукояти плохие пропорции. Ни один человек не нанесет им удара. Разве что вы что-то перепутали. Да и те кресты, которые вы нарисовали на концах перекрестья, совершенно бессмысленны. Никто не стал бы так украшать оружие, потому что они мешали бы в бою. Страшно подумать, что было бы, запутайся они в кольчуге или под броней.

– Понимаю, – Вийон покивал, хотя на самом деле в голове его царил хаос. – Выходит, такой меч не может существовать на самом деле.

– Если захотите, я смогу вам такой сделать, – улыбнулся Нотье. – Но зачем? Вы не сможете им сражаться. Ну, разве что у вас окажется гигант в услужении! А как там мастер Петр?

– Мастер Петр совсем плох, – печально проговорил Вийон. – Немного в нем осталось жизни.

– А по какой такой причине вы расспрашивали у меня о столь странном мече? Может, вы такой у кого-то видели?

– Это моя личная идея, мастер Рауль. Думал, не сделать ли что-то такое для нужд моего собрата.

– Вам нет нужды в новом палаческом мече, кум. Последний я выковал для Петра полгода назад. Если он затупился – просто приносите его. Я заточу.

– Спасибо вам, мастер Нотье.

Ру вызвал их на следующую ночь. Снова черный шартремблан довез их до подземной часовни, снова они бились о стены экипажа, задыхались в мешках, натянутых на голову, спотыкались на каменных ступенях и падали на камни, прежде чем привели их в пыточную камеру. Но на этот раз ждало их нечто гораздо худшее, чем в прошлый раз. Предыдущее представление было отвратительным, страшным и грубым, но то, что Вийон увидал в четырехугольном зале на этот раз, чуть не довело его до обморока.

Едва они встали перед Ру в собачьей маске с ощеренными зубами, едва убийца указал на ложе пыток, как Вийон замер и затрясся, усомнившись в собственном рассудке.

На деревянном столе, беспомощно, будто мешок с салом, почивал с зашитым ртом и веками… плохой толстый торговец из Кагора… Майо! Маленький, никчемный человечек, вес дурных поступков которого в несколько раз превышал вес его толстого, распухшего тела.

Вийон не знал, спит он или бодрствует. Но холодный взгляд Ру заставил его вернуться в мир живых. А потом Петр ухватил его за плечо и потянул к палаческому столу.

На этот раз начали они с «испанского сапожка». Вийон бездумно, словно голем, оживленный магией, затягивал винты, следуя указаниям Петра. Без тени сочувствия вслушивался он во всхлипы Майо и смотрел на слезы, что вместе с кровью вытекали из-под зашитых век. Останавливал окаменевший взгляд на трясущемся от боли брюхе и дрожащих толстых подбородках торговца. Даже не зажмурился, когда дело дошло до растяжения, и у Майо с тихим треском вывернулись из суставов руки. Даже не вздохнул, когда по приказу палача намазал смолою и поджег смешное, крохотное мужское достоинство, скрытое в толстых складках свисающего пуза торговца.

И все это время сознание поэта мучалось двумя вопросами. Знает ли Ру обо всем? И обнаружил ли Майо нечто, что могло навести на след убийцы в маске бешеного пса? А если так, то как его спросить об этом? Как дать ему знак, – думал Вийон, – что я поблизости?

Не было у него никаких идей насчет того, как поступить. Сведения Майо, похищенного и удерживаемого соратниками Ру, были бесценны. И все же Вийон не был уверен, стоит ли так подставляться. Убийца в собачьей маске мог что-то подозревать, а жестокий спектакль, который перед ним разыгрывал мастер Петр и спасенный от петли поэт, мог оказаться просто проверкой, чтобы убедиться, действительно ли помощник палача такой сельский дурачок, каким выглядит.

Как он мог поговорить с истязаемым? У Майо были зашиты глаза – он не мог видеть Вийона. Был у него зашнурован и рот – он не мог говорить. На самом деле оставался еще слух, но поэт изображал дурачка, а потому не мог заговорить напрямую.

А хуже всего было то, что убийца в маске с песьей мордой поглядывал на все это сверху вниз и в немом триумфе!

Когда Петр приказал ему жестом помазать смолой и поджечь руки Майо, Вийон слегка наклонился к уху перекупщика. И тогда Ру дрогнул, повернул голову и внимательно вгляделся в помощника палача.

«Святая Богородица! – охнул про себя Вийон. – Он знает!»

Вийон старательно помазал пальцы и ладони жертвы. Мастер поджег их факелом, а истязаемый заскулил – жутко, ибо почти неслышно из-за зашитого рта. А когда Майо задрожал и замер, Абрревой подошел проверить, не умер ли он. Нащупав пульс, вздохнул с облегчением.

«Сейчас мы закончим с растяжением, – промелькнуло в голове Вийона, – а потом перейдем к страппадо… И когда он повиснет на веревке, то начнет умирать. Тогда Ру прикажет нам идти прочь… И все закончится!»

Он все никак не мог решить, что ему делать. Ему казалось, будто Ру за ним следит, следит за каждым его движением, и когда укрепится в подозрениях, то крикнет своим уродливым помощникам и прикажет разложить поэта на пыточном ложе вместо Майо. Едва лишь он пытался склониться к уху торговца, казалось ему, будто убийца поднимал голову, внимательно к нему присматриваясь. Когда для пробы положил он руку на ноздри перекупщика, чтобы дать тому какой-то слабый знак, Ру выступил на полшага вперед и сложил руки на груди.

Сто повозок чертей! Игра не стоила свеч, а у Вийона была лишь одна жизнь. Иисус Назарянин, что же делать? Какой можно дать ему знак? Какой знак дал бы понять слепому и немому Майо, что Вийон рядом?!

Наконец мастер Петр подошел к стене и отцепил веревку от страппадо. И тогда Вийон уцепился за последнюю, отчаянную мысль, которая пришла ему в голову.

Сперва он расхохотался тупым хриплым смехом, забрызгивая несчастного слюною. Потом подхватил лежащий на шкуре кинжал и подскочил к голове обреченного.

– Оставь, дурак! – прошипел Петр. – Еще прикончишь его до времени!

Вийон не послушался. Быстрым движением сунул кинжал под три толстых, облитых холодным потом подбородка торговца, точно так же, как делал это днем ранее на рынке.

– Я сказал, оставь его! – рыкнул палач и прыгнул в сторону непослушного помощника.

Вийон отдернул руку. Но неожиданно ухватил левое ухо Майо и отрезал от него кусочек.

Петр схватил его костистыми пальцами за плечо.

– К коловороту, дурак! – рявкнул. – Ослабь путы! Но медленно, а то он скончается на столе!

Помощник подошел к изножью ложа страданий. Понял ли Майо? Сумел ли он средь мук, которые претерпевал, распознать новую боль? И сообразил ли, что она схожа с той, что пережил он на рынке?

Вийон ослабил веревки неторопливо, с оттяжкой. Не хотел причинить перекупщику лишней боли. А потом по собственной воле подскочил к Петру, занятому ослаблением пут и снятием вериг с рук истязаемого.

– Переверни его на бок! – приказал палач.

Вийон схватил Майо за плечо, начал переворачивать, чтобы Петр мог выкрутить ему руку назад и наложить железную колодку. И тогда торговец дернулся в ослабленных путах, а его изуродованная, сожженная ладонь стиснулась на руке Вийона с такой силою, что поэт даже застонал.

Не мог вырвать руки. Замерев, дергался в хватке истязаемого, чувствуя, как ногти Майо царапают его кожу, как раздирают рукав йопулы.

– Дьявольщина! – прохрипел Петр и ринулся ему на помощь.

Вийон застонал, кровь его брызнула на испятнанные доски. Майо держал его руку словно в клещах, не помогали даже усилия мастера Петра. Но потом он все же ослабил хватку. Тогда они вместе перевалили его на бок, заломали перекупщику руки назад, привязали веревку и потянули вверх. Вийон не стонал, хотя разодранный рукав был испятнан кровью. Понял. Понял уже все.

Представление не затянулось. Петру даже не пришлось подвешивать грузы к ногам Майо. Подтянутый под потолок, толстяк захрипел и начал умирать. Палач оглянулся вопросительно на Ру.

– Вот тебе! – прошипел убийца и кинул ему тощий кошель. – Слишком быстро, палач! Слишком быстро это закончилось! Хочу, чтобы следующий умирал дольше! И еще медленнее!

Петр согнулся в покорном поклоне, а Вийон рассмеялся как сельский дурачок. А потом Ру взмахом руки отослал их прочь. В залу вошли его слуги, связали им руки за спиною, набросили на головы мешки и поволокли по ступеням вниз.

Вийон в душе смеялся. Хохотал, когда черная повозка везла их по выбоинам и бездорожью, когда проезжали они мост Валентрэ. Веселился уже вслух, когда в палаческой башне закатал рукав йопулы, смыл водою кровавые потеки и, придвинув к себе свечу, принялся осматривать царапины.

Сперва ничего не смог различить в путанице кровавых линий. Царапины были хаотическими и ничего ему не напоминали. И только когда глаза его начали болеть от всматривания в изрезанную руку, у него в голове просветлело. С трудом начал распознавать невыразительные черты букв: V, I, E, потом I, V и словно бы А?

Долго раздумывал, прежде чем на ум ему пришла простая латинская сентенция… Проклятье, откуда Майо знать латынь?!

VIDE IVRA.

Vide Ivra. Узри суд. И все. Так мало и так много.

Но какой суд? Этого, увы, умирающий Майо уже не сумел бы пояснить.

В ту ночь Вийон выпил за душу скупщика дешевого винца из запасов мастера Петра.

Вийон осмотрел городскую ратушу в Кагоре, где размещался суд. Спереди, сверху, с боков, заглянул даже внутрь, в сводчатые комнатки, в которых заседали судьи и синдик, а городские зеваки набивались, чтобы насмехаться над осужденными, выслушивать речи обвинителей, ржать, когда судили сварливых торговок, нищих или городских пьяниц. Каменный дом был грязен; до половины первого этажа стены его покрывали потеки грязи.

– Ну ладно, я узрел суд, – проворчал Вийон. – И что с того? Или старый вонючка Майо посмеялся надо мной перед смертью?

Некоторое время он размышлял, не был ли это фокус наподобие того, что устроил сообществу старый его приятель, Ренье де Монтиньи, который, когда вешали его на парижской виселице, названной позже древком Монтиньи, крикнул толпе: «Ищите мое сокровище!» Хватало потом глупцов, раскапывавших парижские кладбища, а корчму «Под Гусыней», где у Монтиньи была воровская малина, разобрали чуть ли не по бревнышку. Но Вийон не был дурачком из плебса. Не так-то легко он поддавался всяким фокусам и фортелям.

К тому же у Майо были свои причины ненавидеть Ру. Ведь именно благодаря ему закончил он жизнь на палаческом столе. Нет, наверняка его послание правдиво.

VIDE IVRA.

Узри суд. Но что ж можно в суде узреть?

Кажется, тут дело было не в том, чтобы взглянуть на сам суд. Вийон осмотрел его, но ничего не заметил. И все же чувствовал, что он очень близок. Шел через город, перепрыгивая через вонючие канавы, старался, чтобы не облили его из ночного горшка, не высыпали на голову мусор. Размышлял он над словами Майо и повторял их – по кругу и без конца.

А потом остановился, когда вырос перед ним тяжелый фасад собора Сен-Этьен.

Узри суд.

Он быстро двинулся к богатому резному, сводчатому порталу под огромной розеттой, где выглаженные ветром и дождем барельефы изображали Иисуса Христа, восходящего на небеса. Он отворил двери и вошел в большой мрачный неф, перечеркнутый полосами света, сочившегося из узких окон.

Окаянец опустился на колени, перекрестился, хоть в последнее время вера его в посмертное наказание весьма ослабла, а потом двинулся на поиски. Осматривал статуи и образы святых, сцены Страстей Господних, резни младенцев, водил взглядом по каменным статуям ангелов, дьяволов и чудовищ, проходил под огромными колоннами, миновал горящие свечи, лавки и молельни.

Искал.

И наконец неподалеку от алтаря, в боковой часовенке, увидел он суд. «Страшный суд». Диптих, нарисованный на двух больших деревянных досках. На левой умирал на кресте Христос и двое разбойников, на правой же – сам Сын Божий восседал на небесах в окружении слуг и двенадцати апостолов, прославляемый Марией. Ниже – конец света, и, как оно бывает при конце света, трупы выходили из могил, одни летели прямиком в рай, а другие сбрасываемы были дьяволами в адские бездны. А над безднами стоял, широко расставив ноги… Архангел Михаил с…

Вийон пал на колени. Но не перед Иисусом Христом. Не перед Последним судом. И тем более не перед архангелом Михаилом.

Ноги его подогнулись, когда увидел он меч божьего вестника.

Это был ТОТ меч! То самое оружие, которое он увидел в подземной часовне у Ру.

Как такое могло быть?

Или Ру был ангелом? Вийон даже засмеялся от подобной мысли. Ангел? К черту! Сиятельный высший архангел, похищающий и пытающий людей в подземной часовне? За что бы ему предавать их столь страшным мучениям?

И разве убийца был ангелом? Но, сто фургонов прогорклой адской смолы, где тогда его крылья? Получается, что либо Ру позировал как ангел справедливости, либо во всем этом таился куда более глубокий смысл. Однако Вийон пока что не мог его отыскать. А может, убийца лишает жизни людей, представленных на аллегории Последнего суда, как делал это Стилетто некоторое время назад в Париже?

Он внимательно осмотрел диптих, но ни одна из представленных там фигур не напоминала Майо или того неизвестного человека, которого они с Петром Абрревоем замучили несколько дней назад. Это был неверный след. Загадка казалась куда сложнее, чем он предполагал.

«Что же теперь остается? – подумалось ему. – Возможно, проверить, что случилось с вещами Майо? Может, какой-то след обнаружится в его доме?»

Он перекрестился, поднялся с колен и вышел.

Кто-то находился в комнатах Майо, на втором этаже дряхлого жилого дома неподалеку от рынка. Поэт услышал это еще на ступенях – а обостренный слух редко когда подводил вора. Сверху, из-за приоткрытых дверей, доносился явственный шелест бумаг, скрип досок пола и тихое постукивание.

Когда низкая, бесформенная и кряжистая фигура заслонила вход, Вийона уже не было на лестнице. Притаился он внизу, подле балюстрады. Когда на лестнице застучали шаги, он сжал в руке чинкуэду. А когда незнакомец сбежал со ступеней – прыгнул ему на спину, замахнулся и с силой рубанул сверху, целясь рукоятью в лысую голову, что высовывалась из-под потрепанного капюшона.

Таинственный мужчина не успел даже вскрикнуть. С тихим стоном повалился на брюхо, вытянувшись у ног вора. На всякий случай поэт добавил еще раз – теперь в висок. А потом перевернул незнакомца и… онемел.

Это был хромоножка, которого он видел подле самого Ру. Он сразу узнал опухшее, обрюзгшее, безволосое лицо, кривые руки, горб слева на спине и короткую вывернутую ногу. Осторожно проверил, не слишком ли сильно ударил. К счастью, Вийон нанес удар расчетливо, недомерок был жив. Поэт связал руки лежавшего его собственным ремнем и пошел на рынок, чтобы найти мешок побольше и тачку.

Спустя почти три четверти часа хромоножка сидел в старой комнате пыток в одной из башен, от которой у Вийона, как помощника палача, имелся ключ. Руки уродца были связаны сзади и прикреплены к цепи от страппадо. Сперва вор выплеснул на него ведро ледяной воды, потом несколько раз ударил по лицу, наконец подтянул кверху на цепи. И только тогда калека открыл глаза.

– Сюрприз! – ощерил поэт в улыбке зубы. – Приветствую в наших скромных чертогах. Узнаешь меня, калека? Знаешь, кто я такой?

– Ррру… господин… Я…

– Боюсь, что господин твой – далеко. И не услышит голоса слуги, пусть бы тот и вопил что есть сил. – Вийон подошел к блоку, через который была переброшена цепь. – Но сперва кое-что для разогрева.

Он потянул, и, когда веревка приподняла его вверх и поставила на ноги, горбун заорал. Вийон придержал рычаг, заставив пленника балансировать на кончиках пальцев.

– И как мы себя чувствуем? – спросил, подходя к калеке. – Не нравится быть в роли жертвы?

– Ты стервь! – горбун застонал. – Ты обманщик! Ты вовсе не сельский дурачок, как говорил тот песий сын Абрревой! Ру тебе кишки вырвет! И прикажет их сожрать!

– Во-первых, Ру, как я уже говорил, далеко. А во-вторых, ты станешь говорить, только когда я об этом попрошу.

Вийон дернул за веревку. Горбун взвыл, когда плечи его чуть не выскочили из суставов, а горб отчаянно затрясся. При обычных обстоятельствах поэт, возможно, и посочувствовал бы несчастному калеке, но нынче он все еще видел перед собою лица жертв Ру, умирающих в муках, а потому в сердце его не было ни грана милосердия. Да и было ли оно там когда-нибудь? Может, только неразделенная любовь к поэзии.

– Ты понял, что я тебе сказал?

Калека судорожно кивнул. Вийон несколько ослабил веревку.

– Тогда начнем, шаг за шагом. Ты здесь, чтобы напеть мне все, что знаешь насчет того урода Ру, скрывающего лицо за собачьей маскою. И ты либо расскажешь мне все то, что я хочу услышать, либо уже завтра рыбаки выловят тебя из Лота и будут удивляться, каким таким образом ты попал под жернова всех семи городских мельниц. Я хочу знать, кто такой твой господин, откуда он взялся и зачем пытает людей.

Калека захохотал, брызгая слюною.

– Ты угрожаешь мне смертью? – спросил. – И веришь, палаческий прислужник, будто смерть имеет для меня хоть какое-то значение? Ну, давай же, бей меня! Тяни за веревку! Только закончишь то, что годы назад начала моя мать, мать ее так. Она тоже хотела меня убить, потому как добрые люди приказали ей сбросить плод. Как видишь, ей это удалось не до конца.

– Смерть – это и правда слишком легкая кара для тебя, – пробормотал Вийон и грубо потянул за веревку. Горбун завыл, сложился почти напополам, задрыгал ногами, а поэт скривился, услышав хруст его суставов. – Но если уж мы начали, то могу отрубить тебе руки и ноги, тщательно перевязав раны. Мы, палачи, знаем в этом толк. Будешь жить, но станешь живым мешком. Люди будут сбегаться, чтобы взглянуть на тебя на ярмарках. И вот вопрос: ты хочешь и дальше хромать на своих кривых ножках и потому начнешь говорить или же я ошибаюсь в твоих намерениях?

– Ты сукин сын, – проблеял хромоножка. – Когда б… когда б ты был добрым человеком, я бы лично отволок тебя к Ру и добавил собственный кошель, чтобы Абрревой, используя свои умения, дал специальное представление с твоим участием.

– Когда б я был добрым человеком, говоришь? Значит, Ру похищает и убивает только добрых людей? Личностей безгрешных? Если так, то – увы, я к ним не принадлежу. Но вернемся к нашей теме, ибо время бежит. Кто такой этот Ру?

– Будь ты слугой епископа, я сказал бы, что он – ересиарх. Он дал таким, как я, шанс на отмщение… Отмщение всем тем, кто меня обидел.

– Значит, он глава еретической секты?

– Он дал нам шанс на вторую жизнь, палаческий прислужник. Ты даже не представляешь, что скрыто на дне твоей души. Ру дал мне силу!

– Силу?

Горбун развел руки. Железные оковы на его запястьях разорвались с металлическим звоном. Калека упал на пол, приземляясь на уродливо расставленные ножки.

А потом прыжком метнулся к Вийону!

Поэт заорал от страха. Ухватился за кинжал, но рука его запуталась в складках йопулы. Хотел отскочить, но не сумел, почувствовав на глотке холодные словно камень – и словно камень твердые – пальцы горбуна.

Вийон дернулся, чувствуя, как уходит дыхание. Кинжал, слишком быстро выдернутый из ножен, выпал из его пальцев, зазвенел по полу. Поэт схватил хромоножку за предплечья, напрягся изо всех сил, чтобы устоять на ногах. Споткнись он, опрокинься, придавленный тяжестью врага, противник враз свернет ему шею – и случится это быстрее, чем дунешь на свечу.

Вийон повернул голову налево; хотел закричать, но ладони противника, крепко сжимая, душили крик в его глотке, подавляли всякую волю к сопротивлению…

А потом, как раз перед тем, как темные мушки зароились у него перед глазами, Вийон помолился святому Франциску и всем весом своим бросился вперед, повисая на калеке. Хромоножка застонал от усилия. Был он крепок, слишком крепок, чтобы опрокинуться. И все же сделал шаг назад, а потом – еще один. А потом споткнулся, с размаху ударился обо что-то твердое и металлическое. Вийон услышал тихий хруст, почувствовал боль в животе и груди, а потом убийственная хватка ослабла. С тихим стоном он разжал руки на шее противника и отскочил, чувствуя, как весь перёд йопулы пропитывается кровью. Хромоножка завыл словно пес, зарычал, кровь плеснула у него изо рта. Хотел броситься на поэта, оторваться от железной бороны, на которую насадился. Не смог. Семь железных зубьев пробили его навылет: торчали из груди и живота, окровавленные и страшные, с них свисали мелкие капли крови.

Вийон закашлялся; согнувшись в поясе, терзаемый болью в легких, он сражался с тьмой, что охватывала его разум. Противник умирал. Карлик дергался на бороне, тянул руки вперед, бил о железные прутья ловушки, оборвавшей нить его жизни. Потом начал хрипеть, давиться кровью и скулить. В последнем порыве перед близящейся смертью ухватился за кабат на груди и разорвал его вместе с грязной рубахой, открывая желтоватое дрожащее тело.

Вийон замер. Так и окаменел на коленях, держась за горло. На груди хромоножки было выжжено странное тавро – крест с перекладинами, что заканчивались лилиями…

Горбун подрагивал на железной бороне, плевал кровью, а вор словно зачарованный всматривался в ужасный, выжженный железом знак на груди калеки.

Это была очередная загадка. Еще один след, почти теплый, который можно было поднять.

Вийон чувствовал, что он совсем близко от истины. Так близко, что достаточно просто протянуть руку.

Что-то странное происходило с телом горбуна! Хромоножка умирал, как раз издавая последний вздох. Но когда вытаращенные глаза его сделались неподвижны, поэт почувствовал: что-то здесь не так.

Калека ожил!

Поднялся с окровавленных зубьев и выпрямился, словно горб перестал быть для него помехой. Встал над Вийоном: большой, мощный, светлый, украшенный парой больших крыльев.

Нет, это не горбун двигался. Это из тела его вынырнул и вознесся сильный крылатый херувим. Был он настолько бел, настолько светел, что вор припал к земле, заслоняя глаза истрепанным рукавом йопулы.

Сияющая фигура распростерла большие крылья, а потом взлетела в небеса. Крыша из прогнивших досок разлетелась на куски, распалась с треском, засыпав скорчившегося Вийона дождем щепок. На миг в башне стало настолько светло, что вор ослеп; свет, излучаемый неземной фигурой, жег словно огонь, бичевал хуже раскаленного докрасна металла, казалось, прожигал веки, глаза и рукава одежд.

А потом он исчез – столь же неожиданно, как и появился. Вийон остался один на один со скорченным, окровавленным трупом уродца, насаженного на железную борону. Поэт поднялся на ноги. Остолбенев, рассматривал окровавленное тело, а потом перевел взгляд на снесенную крышу, над которой как раз пролетала стая ворон.

– Херувим?! – простонал он. – Демон? Иисусе Назарейский, Царь Иудейский… Только ангелов тут не хватало!

Подскочил к калеке и заглянул в его мертвые глаза. Горбун улыбался злобно, ощерив поломанные черные зубы.

– Носил его в себе! – охал сбитый с толку поэт. – Этот ангел вышел из него! Но как же это? Зачем бы? А может, я тоже… сделаюсь ангелом?! А если так, то… Боже, мое естество!

Испуганный, он ухватил себя за гульфик. Был тот крепко набит, согласно царящей с недавних пор бургундской моде. На всякий случай он расшнуровал мешочек и заглянул внутрь. Яйца были на должном месте. Оба.

– Значит, – пробормотал сам себе Вийон, – трахаться я могу, а потому навряд ли я – ангел. И пусть оно так и останется.

Развернулся и словно безумный выскочил из башни на улицы Кагора.

– Мастер Петр!

Абрревой закашлял, сплюнул кровью и повернулся к Вийону. Выглядел он хуже, чем обычно, то есть почти как труп. Его сморщенная кожа напоминала сухой пергамент, а тени под глазами делали его похожим на трехдневного покойника. Но все же палач находил еще силы, чтобы перебирать ногами.

– Мне нужна ваша помощь, – сказал Вийон. – Я нашел свидетеля, одного из приспешников Ру. Увы, он от меня ушел.

– Как это? – прохрипел Петр. – И что теперь будет?

– Не беспокойтесь. Ушел туда, куда скоро направитесь и вы. На тот свет. Но это не все. У него на груди было выжжено странное клеймо. Крест, заканчивающийся лилиями. Говорит ли вам это о чем-то? Не ставили ль вы когда-нибудь такого знака на теле преступника или шельмы?

Палач задумался. Прикрыл глаза, подпер голову ладонью. А потом раскашлялся.

– Был такой. Горбатый и уродливый. Звался, кажется, Дюпон? Дюмон? Да, Морис Дюмон. Годы назад, Вийон. Чуть ли не во времена, когда Карл VII отбил у англичан Бордо. Десять лет, а то и больше.

– Помните, может, кум, за что вы поставили ему это клеймо?

– В точности. Помню как нынче, поскольку мерзкий он был паскудник. Скажу больше: должен был пойти по приговору на костер, но епископ его простил.

– Ага, вот значит как, – пробормотал Вийон. – Значит, был он апостатом?

– Должен был пойти за ересь на костер. Но выдал сотоварищей, а потому его приговорили лишь к клеймению и бичеванию, а потом изгнали из города. Больше он уже здесь не появлялся.

– Был вальденсом? Бегардом?

– Погодите, кое-что вам покажу.

Петр медленно поднялся. Поднял крышку тяжелого сундука, в котором велел спрятаться Вийону, когда в первую ночь приехала за ними черная повозка. Порылся там минуту и наконец вытянул подгоревший кусок материи. На ней был вышит потрепанный желтый крест, чьи плечи заканчивались лилиями.

– Что это?! – выпалил Вийон. – У горбуна точно такой же выжжен был на груди!

– В такие одежды облачают еретиков. Были они на сотоварищах горбуна, когда их вели на костер. Я в ересях не разбираюсь, в Бога верую, в Святую Троицу. А о них говорили, что какие-то perfect… То есть Совершенные, или как-то так… Я уж и не помню.

Вийон замер. Perfecti… Совершенные… Добрые люди. То есть манихеи, прозванные катарами. Но откуда они взялись здесь и сейчас? Через двадцать десятилетий после крестового похода Симона де Монфора, после захвата Монсегюра, после инквизиции в Монтайю и сожжения братьев Отье. Однако культ Добрых людей выжил в Лангедоке; корни манихейской веры тянулись так глубоко, что не сумели справиться с ними ни мечи крестоносцев, ни доносы шпиков, ни огненные костры, сложенные Арно, Селла и Катала в Кагоре, Тулузе, Альби, Каркассоне, Бернардом Ги в Монтайю и во многих других городах и селах, лежащих у подножия гор.

– Верно ли я услышал, мастер Петр? Тот горбун выдал своих товарищей, катаров, и благодаря этому получил прощение?

– Так мне помнится.

«Когда б ты был добрым человеком, приволок бы я тебя к Ру…» – словно прозвучало в голове Вийона. Выходит, Ру убивал манихеев? Добрых людей? Ведь именно так называли друг друга катарские perfecti! Только откуда им здесь взяться? Но погоди, погоди, ведь поблизости никто не исчез! А это значит, что…

– Мастер Петр, Ру убивает отступников веры. Нынешних манихеев, то есть катаров. Привозит их издалека, наверняка связанных и упрятанных, а потом, пользуясь твоей помощью, переправляет на тот свет. Послушайте, ему может казаться, что он – ангел, который избавляет мир от ереси! Он – безумец!

– Манихеев, говоришь? – Вийону показалось, что Петр затрясся от страха. – Может, и правда. А может, и нет.

– Тот горбун, – выпалил поэт, – ненавидел свою мать! Говорил, что добрые люди приказали ей сбросить плод, то есть его. Я этого сперва не понимал, но теперь полагаю, что речь шла именно о катарах! Они назывались Добрыми людьми.

– Ты прав, – прохрипел Петр. – Судя по тому, что болтали на процессе, манихеи были врагами всего, что возникало в результате плотского общения. Беременным девицам приказывали губить плод во чреве. А церкви превращали в дома разврата!

– А вы об этом откуда знаете?

– Как это – откуда? – неуверенно спросил Петр. – Инквизитор так объявлял на процессе горбуну. Говорил, что еретики верили, будто в каждом плоде находится дьявол и приказывали женщинам от них избавляться. Что скоту причастие давали. И что целовали под хвост черного козла!

– Это было давно и неправда. Но если мать горбуна была катаркой и ей не удался тот фокус, то у уродца и вправду была причина ненавидеть манихеев.

Установилась тишина.

– Мастер Петр, мне нужно поговорить с кем-то из тех, кто чтит манихеев. Знаете кого-нибудь?

– Полагаешь, будто я знаю каждого еретика отсюда до Нарбонны?

– А не вспоминается вам кто-нибудь, кого подозревали бы в ереси? Не было таких случаев в Кагоре?

Петр раскашлялся. А когда поднял на Вийона красные глазки, поэт прочел в них страх.

– Однажды был донос… Что в доме одного мастера встречались еретики. Что справляют там шабаши и бесчинства. И что это – катары. Но на процессе обвиняемый от всего отказался и торжественно в том поклялся.

– И кто это такой?

– Мастер оружейник Рауль Нотье…

Подмастерье щипцами вытащил из горна раскаленный до красноты прут. Положил его на наковальню, придержал. Нотье поднял молот и принялся бить – раз за разом. Лупил так, что летели искры.

– Стало быть, – проворчал, не прерывая трудов, – чего тебе на сей раз понадобилось, кум? Когда уже оставишь нас в покое?

– Пришел я к вам, мастер Нотье, потому что только вы и можете мне помочь.

– Нужно вам что-то из мастерской? Я ведь говорил, что мастер Петр уже получил от меня меч…

– Дело не в мече, а в вас. Кто-то похищает ваших сотоварищей, мастер Нотье.

Действительно ли оружейник взглянул на второго из своих подмастерьев? Вийон не был в том уверен.

– Не понимаю, о чем это вы говорите, – проворчал Нотье, лупя молотом по наковальне. – Но не след меня обвинять в принадлежности к еретической секте. Я давно уж отказался от связей с альбигойцами и был совершенно очищен от подозрений, которые навлек на меня тот мерзкий донос епископу.

– И все же тот ублюдок Дюмон обзывал вас катаром!

Мастер бросил молот, схватил раскаленный прут с наковальни. Трое его помощников были еще быстрее. Вийон получил в лоб чем-то твердым, один из подмастерьев ухватил его за плечо, второй – за пояс, третий – удерживал его левую руку. Бросили его на деревянный стол прежде, чем успел он произнести «Аве Мария», удержали, придавили цепью.

Нотье быстро приблизился, держа в руке раскаленный прут, посветил им в глаза Вийону.

– Кто тебя сюда прислал, палаческий прихвостень? Епископ? Синдик? А может, инквизитор Дампье?! Кто бы это ни был, ты не выйдешь отсюда без клейма на морде!

– Значит, не боитесь вы, господин Нотье, ангела с мечом огненным, что увлечет вас в ад? Не боитесь господина Ру, который ненавидит катаров, как старый священник – невинность молодых девиц?

Нотье замер. Вийон видел, что попал в больное место.

– Ты что-то знаешь! – выдавил мечник. – И знанием этим тебе придется поделиться!

– Охотно. Потому что, во-первых, вы, по всему, катар. И довольно порывистый, что несколько странно для Доброго человека. А, во-вторых, я пришел предостеречь вас, что некто похищает ваших единоверцев и привозит их в Кагор.

– И отчего бы мне тебе верить? Откуда мне знать, что ты не шпион епископа?

– Я действую от имени мастера Петра Абрревоя, который запутался в этом деле, словно толстый сом в сетях. Если не верите мне, спросите у него. А кроме того, когда позавчера я убил калеку Дюмона, из него на моих глазах вышел ангел!

Нотье выпустил раскаленный прут, скрыл лицо в ладонях. Затрясся.

– Кто ты такой?! – выдохнул. – Откуда ты все это знаешь?

– Ру заставил меня и мастера Петра служить себе. А поскольку с меня этого хватит, я решил сам найти разгадку. Говорит вам что-то имя Ру?

– Отпустите его!

Подмастерья, хоть и неохотно, ослабили цепь, позволили поэту встать. Вийон вскочил на ноги, одернул сбитую йопулу, отряхнул ее от пыли, а потом заглянул оружейнику прямо в глаза.

– Я знаю куда больше, чем вам кажется, мастер, – сказал он. – А вы знаете то, что мне неизвестно. Помогите мне, а я расскажу вам, что случилось с Совершенными и credentes, похищенными этим дьяволом Ру.

Нотье и трое его подмастерьев обменялись взглядами.

– Да, я – Добрый человек, – сказал мастер в конце концов. – Я катар, или манихей, как зовут нас слуги Церкви, блудницы вавилонской. Давным-давно было нас здесь куда больше, но со времен крестовых походов Симона де Монфора и Гуго д’Арси, преследований Бернарда Ко и Бернара Ги, со времен сожжения на костре братьев Отье истинная вера в Лангедоке пала. Но она выжила в Тоскане, Ломбардии, в Альпах. Именно туда много лет назад отправился мой дед и принял consolamentum, потом это сделал мой отец и я. Я – Перфекти, господин Вийон, хотя в последнее время нас мало осталось во Франции. Ох, очень мало.

Вийон покивал. Ждал.

– Тебе наверняка известно, что десять лет тому назад, когда епископ Тулузы узнал о нашем домус, схватили многих добрых людей, и один из них, некто Дюмон, выдал на смерть нескольких Совершенных. Но нашлись и похуже него. Тот проклятый горбун, ублюдок, слуга дьявола и епископа, был лишь мелкой плотвичкой в сети инквизиции. Несколькими годами позже один из Совершенных оставил свою веру и поклялся отомстить всем нам. Мы искали его, но он куда-то исчез и больше не появлялся. До поры до времени… Пять лет назад таинственным образом в Ломбардии исчезло несколько Добрых людей. Потом – в Вероне и Альпах. Мы подозревали Церковь и инквизицию, но никаких доказательств у нас не было. Похищения повторялись время от времени, причем невозможно было установить, кто их совершал. Мои братья из Кремоны сообщили мне в конце концов, что следы ведут сюда, в Кагор, куда якобы и привозили Добрых людей. Тогда мы связали историю похищений с нашим отступником, но не могли отыскать никаких доказательств, никаких следов, которые доказали бы его причастность к этому делу. Обыскали мы все окрестности, расспрашивали людей, но установили лишь то, что таинственный похититель держит в услужении шайку выродков, частично рекрутированных из предателей и изгнанников из нашего сообщества. Вот и все, что удалось нам установить. А теперь твоя очередь продолжить с того места, где я закончил.

– История мастера Петра Абрревоя, – сказал Вийон, – удивительным образом совпадает с вашим рассказом, кум. Вообразите себе, вот уже несколько лет вашего городского палача шантажирует человек, который приказывает звать его Ру и скрывает лицо под маской бешеного пса. Оный муж заставляет Петра, чтобы тот в определенном месте пытал до смерти людей, которым перед экзекуцией зашивают глаза и рот. Абрревою это надоело, но Ру не отпускает его на свободу. Если палач его выдаст, то убийца откроет неприятные факты о нем. Оттого Петр, впутавшись в эту интригу, и попросил меня о помощи. Несчастных, которых он мучает веревкою, огнем и железом на ложе пыток, привозят издалека, поскольку в городе не случалось пока, чтобы кто-то погиб. За единственным исключением: два дня назад исчез некий Майо, шельма, торговец кожами, а на самом деле скупщик краденого, покупавший у меня трофеи.

– Майо погиб? – вскрикнул Нотье. – Тогда многое становится понятно. Этот шельма предчувствовал смерть и хотел оставить грешную жизнь, потому что, как он говорил, опасается, что на небе не найдется для него местечка. Поэтому он и склонялся к нашей вере, в последнее время он даже вспоминал про консоламентум…

– Если то, о чем вы говорите, правда, тогда и предпоследний кусочек головоломки становится на свое место. Последний же – карлик Дюмон, которого я убил, когда он вырвался из пут, пока я его допрашивал. Был он слугою Ру и признался, что благодаря своему господину может мстить Добрым людям, которые якобы склонили его мать неудачно сбросить плод, из-за чего он и появился на свет хромоногим, горбатым и уродливым, так что и не взглянешь без отвращения.

– Все сходится, – проворчал Нотье. – Но в таком случае, где нам искать Ру? В каком месте мастер Петр мучает похищенных? Где пребывает Ру?

– Этого, собственно, я не смог установить, хотя несколько раз и меня возили туда в качестве полоумного помощника мастера Абрревоя. Приезжает за нами черный экипаж и увозит в неизвестное место. По дороге мы переезжаем через мост Валентрэ, потом повозка вкатывается в пещеру. Там нам на головы надевают мешки, поэтому я могу лишь догадываться, где пролегает остаток пути. Но кажется, что мы плывем на лодке. Потом ведут нас по лестнице, а когда снимают мешки, мы оказываемся в старой часовне с замурованными окнами – и она, как думается мне, находится под землею. Там нас ожидает Ру и его архибогатый инструментарий. Уж поверьте мне, кум, не хотели бы вы там оказаться – ни в роли жертвы, ни как помощник палача. Уверяю, что и одна, и другая роль исключительно мучительны.

Нотье почесал голову. Подмастерья его выглядели разочарованными.

– Нету такой пещеры в окрестностях, господин Вийон, – сказал мастер, помолчав. – В чем-то вы ошиблись. Обыскали мы все гроты, разрушенные замки и ущелья отсюда до Бержерака в одну и до Кармо в другую сторону – и не нашли ни одного грота с озером.

– Тогда я уже ничего не понимаю, – пробормотал Вийон. – Я думал, что мы плывем в лодке, потому что слышал плеск весел, а яйца мои сжимались от холода.

– Он говорит правду, – сказал один из подмастерьев. – Плыли, но по реке Лот. Вдоль ее берегов так много таких больших пещер, что туда можно въехать на повозке, а потом выехать с другой стороны и сесть в лодку. Лот не так уж и быстр – ночью и с мешком на голове можно ошибиться, решив, что плывешь по озеру.

– А ты соображаешь, Жако. Вопрос только – куда они плыли? К какой-то прибрежной мельнице? В другую пещеру?

– Этого я не знаю.

– Есть еще странность, о которой я хотел бы вас спросить, – сказал Вийон. – А что на самом деле с мечом Ру?

– Как я вам и говорил, нет такого оружия.

– Но я его нашел.

– Где?

– В городском соборе, на диптихе «Страшный суд», в руках архангела Михаила.

Нотье вздохнул и улыбнулся.

– Каждый из нас – ангел, Вийон. Разве вы об этом не слышали? В наших уродливых телах заперты ангелы, посланные на Землю для покаяния; ангелы, которые возвращаются после смерти к Отцу. У тебя есть ангел, у меня тоже, у каждого зверя и у каждой птицы на этом проклятом свете, которым правит дьявол. Поэтому мы должны удерживаться от плотского общения, поскольку всякое новое рождение означает продолжение страдания и жестокого земного путешествия наших истинных душ. Только через консоламентум ты можешь освободиться из-под власти Сатаны, и страдающий в тебе ангел соединяется тогда со своим духом, оставшимся в небе. Ру считает себя ангелом погибели, который жаждет отмерять нам справедливость.

– Не пытайтесь меня обратить, кум, – буркнул Вийон. – Подумайте лучше, что нам теперь делать. Мы не знаем, как добраться до Ру и схватить его, поскольку не знаем дороги к нему. Не можем рассказать о нем бейлифу или совету города, поскольку это навлекло бы на вашу голову инквизицию, а на мастера Петра, который, как бы там ни было, спас мне жизнь, – вечное проклятие. Что посоветуете, Добрые люди? Как поступить с жестоким убийцей ваших братьев?

– Поступим с ним по-дьявольски, – сказал Нотье. – Поступим с ним точно так же, как попы и епископы, жаждавшие освободиться из-под власти дьявола, сидящего с тиарой на голове в апостольской столице в Риме.

– Что значит, «по-дьявольски», мастер Нотье?

– Ты пойдешь и убьешь его, Вийон. Это единственное, что мы можем сделать.

– Легко вам говорить, – проворчал поэт. – У того дьявола с дюжину сообщников в услужении. Если в его присутствии я вытащу меч, эти ублюдки бросятся на меня так быстро, что я и глазом моргнуть не успею. Не говоря уж о том, что сперва мне пришлось бы тайно пронести в часовню оружие. В присутствии Ру я изображаю калеку и дурачка, но слуги его обыскивают меня так же тщательно, как шлюхи – пьяного богатого клиента. Ничего длиннее локтя я не смогу скрыть под кафтаном.

– Ты будешь там не один. Мы отправимся следом, вооруженные. Мы займемся прислужниками, а ты убьешь их господина.

– А как вы туда попадете, кум? Превратитесь в крыс? А может, в блох, и тогда я перенесу вас в карманах?

– Мы дадим тебе магический мел. Порошок, который ты будешь потихоньку, по щепотке, высыпать на дорогу. Достаточно проделать дыру в полу повозки да сыпать потихоньку его на тракт. Доберемся до тебя, словно по нитке из клубка, как Тезей – по нити Ариадны. Когда будем на месте, нападем на его слуг. Тогда-то ты и уберешь из этого мира Ру.

– И чем мне его убить? – спросил Вийон. – Словом Божьим? А может, мне хватит одного доброго намерения?

Нотье громко рассмеялся. Его подмастерья не отставали от него.

– В этом вопросе, господин Вийон, положитесь на меня. Вручу вам оружие, которое даст вам преимущество в битве.

Оружейник потянулся к изукрашенному сундуку и достал из него небольшой удобный меч, короткий, словно перекованный наново бастард, но искусно украшенный, с удивительно выгнутым эфесом.

– Полагаете, этого будет достаточно против ангельского меча?

– Клинок – из лучшей дамасской стали, – проворчал Нотье. – Но истинная сила этого оружия скрыта кое-где в другом месте. Взгляните, – он указал на выступающие, изукрашенные прутки под эфесом. Вийон присмотрелся и заметил черное отверстие ствола, частично скрытого под рукоятью.

– Это рушница? В мече?

– Оружие для специального случая, господин Вийон. Стоит как три деревни или два дома в Париже. Обрезанный ствол этой рушницы наполнен стеклом и железными обрезками. Стреляет как аркебуза, нужно только встать напротив противника. Я уверен, что вы без труда уложите из него даже тура или дюжину вооруженных мужей, а уж тем более – Ру. Возьмите его, спрячьте под одеждой и в нужный момент нападете.

Вийон вновь взвесил меч в руках.

– Отмечайте дорогу за собой, а потом ждите знака. Когда мы нападем, выньте меч и убейте Ру.

– А где у этой рушницы фитиль? – заинтересовался Вийон. – И как мне его поджечь на глазах у Ру?

– У этого оружия нет фитиля. Достаточно нажать вот на этот рычажок, – Нотье показал Вийону маленькое утолщение над гардой, – и тут же раздастся выстрел. Ну как? Решаетесь?

– А у меня есть выбор?

Черный экипаж остановился под башней Петра Абрревоя только неделей позже, в канун праздника святого Андрея Апостола. Вечер был тихий и спокойный, уже с полудня на улицы и в грязные закоулки Кагора начал опускаться седой осенний туман.

Вийон сидел, словно на «исповедальне ведьм», едва услышав удары конских копыт на улочке перед башней. Сперва, согласно с тем, как договорились они с мастером Нотье, он загасил свечу в окне, выходящем на разрушенную корчму, – подал знак катарам, что Ру прислал экипаж. А потом помог подняться почти умирающему палачу. Абрревой был уже почти трупом, и Вийон удивлялся, откуда у старика находятся еще силы, чтобы стащить с лавки старые кости. Однако нынешняя их поездка должна была стать последней. Когда Вийон хромал к повозке, поддерживая мастера, чувствовал на спине тяжесть короткого меча катаров. В рукаве его был мешочек с магическим порошком Нотье, и, едва приблизившись к экипажу, он сделал вид, что споткнулся, после чего оперся о заднее колесо шартремблана. И одновременно втер немного мела в его железный обруч. Надеялся, что повозка хотя бы какое-то время будет оставлять за собою явственный след.

Мастер Петр с трудом влез внутрь. Вийон поднялся за ним следом. Едва возница захлопнул за ними двери, как поэт выхватил из-под плаща чинкуэду, потом отыскал в полу щель между двумя досками и воткнул в нее кинжал. Минуту-другую возился с сопротивляющимся клинком, подбивал его в отчаянии ладонью, пока оружие не вошло между деревяшек почти по перекрестье. Тогда он принялся двигать им вперед-назад, чтобы сделать хотя бы маленькое отверстие, в которое мог бы высыпать по щепотке магический порошок.

Ему это удалось: когда он вытащил чинкуэду, а экипаж двинулся в путь, он почувствовал слабое дыхание свежего воздуха, встающее от пола. Быстро высыпал на ладонь немного магического порошка и втер в щель, молясь святому Франциску, чтобы хоть немного его вылетело наружу. Подул на пыль, снова воткнул в щель кинжал, чтобы протолкнуть мел поглубже. И все сыпал, сыпал магический порошок; не прекратил своих трудов, даже когда копыта лошадей застучали по брусчатке моста Валентрэ, даже когда экипаж свернул на размокшую полевую дорогу и погнал сквозь густой туман. Очередную порцию порошка он высыпал, когда они въехали в грот. Даже когда набросили им на головы мешки и связали руки за спиною, он набрал горсточку мела, чтобы оставлять след. Высыпал немного, когда гнали их по камням к лодке и когда приказали лечь на деревянной палубе. Последние щепотки стряхнул он с руки на деревянный помост перед самым концом пути.

На этот раз обошлось без болезненных толчков. Быстро и уверенно преодолели они каменные ступени, слуги Ру стянули с их голов мешки, а потом распахнули деревянные ворота, оббитые бретналями – столярными гвоздями. Вийон первым переступил порог, поддерживая шатающегося мастера Петра. Остановился посреди часовни перед ожидавшим их Ру. Убийца стоял чуть склонившись, держа руки за спиною. Вийон услыхал позади щелчок затворившихся дверей, а когда взглянул на пыточный стол, замер и задрожал.

Место было пустым!

Мастер Петр тоже это заметил. Отчаянно закашлялся, отпустил плечо Вийона и неуверенно взглянул на убийцу. Глаза Ру были холодны словно лед, а маска с собачьей мордой не выражала ничего. Никаких чувств, никакого гнева, ненависти или презрения. Совершенно ничего…

– К вашим услугам, господин, – прохрипел Абрревой. – Кого нам нынче оприходовать?

Ру вздрогнул. Его большие голубые глаза смотрели прямо на старого палача, который, казалось, гнулся и клонился под этим взглядом. Проклятье, Вийон дорого бы заплатил, чтобы знать, что за лицо скрывается под этой маской. Лицо безумного аристократа? Мрачного убийцы? Задумчивого мудреца?

– Нынче мы не будем никого карать, – сказал Ру. Медленно вынул левую руку из-за спины; та бессильно повисла вдоль его бока, прикрытого кирасой от полного доспеха. Вийон выдохнул. Оружия в ней не было. – Это, мастер Петр, пришел конец твоим трудам. Расстаемся.

Старый палач кивнул трясущейся головою. Оглянулся вокруг, прошел взглядом по палаческим инструментам, по каменным плитам пола, покрытым засохшей кровью.

– Столько смертей, – прохрипел. – Столько крови. К чему оно все было, благородный господин? За что все это?

– Сейчас ты все узнаешь, палач. Потому напряги свой разум и загляни в свою душу и в совесть. Помнишь ли ты меня, Абрревой? Знаешь ли ты, что мы виделись еще до того, как ты начал на меня работать?

Петр покачал головою.

– Помнишь ли ты день Благовещения Господня шесть лет назад? Тогда с самого утра шел дождь. Тогда в башню твою прибыл один человек. Звался он Рауль Нотье, и был он оружейником из Кагора. Помнишь ли ты его, старый палач?

Вийон вздрогнул и напряг слух. Проклятье, Совершенный даже не вспоминал о том происшествии!

– Не помню, – простонал Петр. – Это было давно… Так давно, что могло произойти и столетия назад.

Ру приблизился к нему на шаг. Потом еще на один. Встал над Петром Абрревоем: огромный, нависающий, страшный.

– Спрашиваю, помнишь ли ты день, когда прибыл к тебе мастер Нотье и некая женщина? Осталось ли еще у тебя в памяти, что ты сделал ей?! Говори!

– Жен… щине… Господи Иисусе. – Петр вздрогнул. – Верно, помню… Мастер Нотье пришел с некоей просьбой… Я не отказал, но…

– Абрревой, ты проклят! Проклят, когда ходишь, ешь, спишь, проклят, когда лежишь, завтракаешь, пьешь, проклят, когда ты в бане, у девки, за столом и за ужином… Спрашиваешь, отчего я приказывал тебе мучить столько людей. Теперь я отвечу: все это месть, которую я совершаю за то, что ты сделал с той женщиной!

– Прошу о милосердии, – простонал палач. – Я стою над могилой и молю, чтобы ты, господин, не напоминал мне о том, что я, несчастный, совершил…

– Что я слышу?! Ты молишь о милосердии? А помнишь ли, что хранится у тебя в подвальчике под башней, в погребе, дверь в который ты от страха засыпал?! Доказательство преступления столь огромного, что ты не в силах вынести его оттуда и спрятать в безопасном месте! Может, ты думаешь, что Всевышний смилуется над тобой за то, что ты сделал? Нет, ты будешь гореть в аду до дня Страшного суда!

Вийон уже знал, что сейчас случится. Уже подозревал, что держит Ру в правой руке за спиной.

– Я лишь помогал другим, – простонал старый палач. – Ради их блага… И тебе, господин, я служил верно, словно пес… Ты обещал мне милость за помощь в пытках.

– Милость, верно. Но не оставить тебя в живых!

– Мастер! – рыкнул Вийон, бросаясь к Абрревою. Хотел оттолкнуть его в сторону, спасти от смерти… Не успел. Быстрым как молния движением Ру ударил из-за спины правой рукой. Поэт успел заметить, что держит он огромный сверкающий меч архангела Михаила, увенчанный на концах эфеса крестами. Убийца со свистом нанес удар, широкий клинок перерубил плечо, руку и шею палача. Абрревой охнул и упал лицом вниз, прямо под ноги Ру. Хрипел на полу, подрагивал в предсмертных судорогах. Прошло некоторое время, прежде чем он замер.

Ру поднял голову, проницательно взглянул на Вийона.

– Можешь уже встать ровно, маленький мошенник, – сказал спокойно. – Сразу, едва лишь увидев тебя, я знал, что маска дурачка подходит тебе как лицо Тиля Уленшпигеля святому Августину!

Вийон потянулся правой рукою за спину, одновременно хватаясь левой за пояс, который пересекал его грудь под распахнутой йопулой. Одним быстрым движением выхватил меч катаров. Замер, ожидая.

– Сколько Нотье пообещал тебе за мою голову? – спросил Ру. – Может, даже дал тебе свое секретное оружие, утверждая, что ты пошлешь меня в ад одним выстрелом? Ты дурак, если полагаешь, что победишь земным оружием меня, который уничтожил Содом и Гоморру, послал в ад легионы дьяволов, того, кто – меч в Господней руке…

– Хочу только знать, – спокойно сказал Вийон, – отчего ты мстишь за ту женщину? Что такого сотворил мастер Петр, что даже нынче ты не можешь этого позабыть?

– Я мщу за себя саму, – ответил Ру. – Это я – та женщина!

Одним быстрым движением он снял маску бешеного пса и отбросил прочь. Вийон охнул, когда из-под меди появилось бледное худое лицо женщины, напоминающее лицо ангела.

– Эти катарские псы заставили меня убить в лоне мое собственное дитя, – сказала она глубоким, звучным голосом, который стал более женственным теперь, когда она не скрывалась под маской. – Для них любое дитя в животе матери – это дьявол, а рождение – выход в мир еще одного ангела, сброшенного с неба на землю. Каждое рождение – это поражение, а живой отрок – трагедия. Да, Вийон, ты верно обо всем догадался. Я некогда была Совершенной. Как Эсклармонда из Фуа, как Гормонда де Монпелье. А когда я оказалась в тягости, Рауль Нотье приказал мне сбросить плод, утверждая, что рожу я дьявола, и привел меня к городскому палачу, который убил мое любимое дитятко! И когда после всего пережитого я рыдала, вошел в меня ангел мщения. И сказал мне: ступай и карай грешников! Карай не тела, поскольку грешники презирают сей мир, сотворенный, по их вере, дьяволом, но их души. Ведь всякий манихей верит, что в теле его скрыт ангел, сброшенный на землю ради покаяния. Убить его – это нечто большее, чем уничтожить его бессмертную душу. Долгие годы я мстила за своего ребенка. Я похищала еретиков, приводила их сюда и приказывала мучить их до смерти. Когда же они умирали, а ангелы покидали тела, я отрубала им крылья, чтобы никогда уже не могли они покинуть этот мир. Может ли быть бо́льшая кара для манихея, чем искалечить прекраснейшую и благороднейшую часть его души? И заставить ее навсегда остаться здесь, на земле, где, согласно катарской вере, царит ад? Теперь, Вийон, ты знаешь все. И даже больше, чем должен!

– У меня еще много вопросов! – выпалил поэт. – Рассказываешь ты так захватывающе, что я охотно выслушал бы и другие подробности этой истории. Например, зачем…

– Гийом, Пювер! – крикнула она и хлопнула в ладоши. – Бегом сюда!

Вийон отскочил. Глянул на окованные двери, в которые должны были ворваться слуги и стражники-убийцы. Засовы и правда заскрежетали, а тяжелые створки отворились. На пороге стоял один из прислужников Ру – рослый верзила с лицом, клейменным некогда раскаленным железом. Медленно шагнул вперед, потом сделал второй шаг… И свалился на пол. В спине его торчала арбалетная стрела, воткнувшаяся чуть ли не по оперение. А позади него, на лестнице, поэт заметил приземистую фигуру Рауля Нотье с тяжелым арбалетом в руках.

– А какой ангел скрыт в твоем теле, Вийон? – спросила убийца. – Из какого чина он происходит? Из херувимов, серафимов, из сил?

– Боюсь, что он – дьявол! – рявкнул вор.

Поднял меч, целясь скрытым в нем самопалом прямо между глаз своей противнице. Нажал на спуск на рукояти и…

Ничего не случилось!

Оружие, стоящее как три деревни… Два дома в Париже… Тысяча, а то и больше золотых скудо…

Всё – одна большая липа!

«Как обычно, я могу рассчитывать лишь на себя, – мелькнуло в голове Вийона, когда первый удар ангельского оружия пал на него словно молния. – Как обычно, у меня никаких соратников, самые прекрасные планы подводят, и приходится самому подставлять шею за весь мир; как Иисусу Христу – страдать за глупых горожан, алчных купцов, вырождающихся графов и священников, шлюх-изменниц, старых баб, сварливых торговок, нечистых на руки судей…

И все, что эти славные людишки могут предложить мне взамен, – колодки да шибеница!»

На дальнейшие жалобы времени не хватило. Еле-еле успел он заслониться мечом от очередного удара. Удара столь сильного, что он почти вырвал оружие из рук Вийона и отбросил его в сторону, на каменную колонну. Убийца ударила снова – безжалостная, как ангел смерти. К дьяволу, как она может так быстро вертеть этим огромным мечом?! Вийону внезапно показалось, что фигура ее растет, достигает уже потолка часовни, а из спины ее вырастают огромные зловещие крылья…

Он ушел от убийственного клинка чуть ли не в последний миг. Ангельский меч перерубил толстую каменную колонну, подпиравшую потолок. Свод с шумом завалился, вниз полетели камни, балки, черепица, каменные перемычки крыши. Вийон глянул вверх: в своде часовни появилось отверстие. И тогда поэт с удивлением увидел… осенний туман и небо, усеянное звездами. Они были не в пещере! Они были не в гроте – но в каком-то замке или в старой церкви!

Убийца прыгнула к нему, словно разъяренная тигрица, замахнулась для рубящего удара, а потом, в последний миг, нанесла укол, проведя молниеносное обманное движение, после которого с Вийоном было бы покончено, словно с насаженным на вертел каплуном. Вор парировал укол простой, сильной защитой, оттолкнув клинок в сторону. Когда тот ткнулся в каменную стену, то вошел в нее, словно нож в масло, проткнул камни, спаянные толстым слоем известковой кладки, и расколол стену на куски. С грохотом, хрустом и шумом огромные камни посыпались, улетая вниз, в мрачную, прошитую нитями тумана бездну, которая оказалась… долиной реки Лот!

Вийон замер с надщербленным мечом в руках, отступая от обвалившейся стены. Где-то вдали, сквозь туманы и испарения, он различил огоньки Кагора, а ближе, на расстоянии броска камня, – увидел башню с бойницами, увенчанную стреловидной крышей. Это была никакая не церковь, не замурованная часовня или тюрьма! Были это высокие башни моста Валентрэ, возведенные дьявольским искусством еще во времена Карла Мудрого. Как Вийон мог так ошибиться?! Как он мог принять путешествие по Лоту за переправу через подземную реку. Все это казалось каким-то дьявольским фокусом!

Времени на размышления не оставалось. Убийца налетела на него, словно волчица, защищающая молодняк, атаковала как фурия. Вийон закрылся мечом, отбил один удар, второй, третий. Уклоняясь от четвертого, стукнулся спиною об очередную колонну, а удар был таким сильным, что у него сперло в груди дыхание. Он сполз вниз, а потом в отчаянном порыве перекатился набок, избегая очередного удара.

Разрубленная колонна упала, с лишенной подпорки крыши начали падать камни. Вийон вскрикнул, зажатый балками и досками, стряхнул с себя расколотую черепицу, закрылся в защите и отбил, высекая искры, клинок убийцы.

А потом, после еще одного удара, его оружие сломалось с металлическим звоном. Клинок улетел в сторону, упал, крутясь, прямо в туман, встающий над Лотом. Вийон остался с обломком меча в руках против разъяренной ангелицы. И вот теперь госпожа Ру мрачно смеялась над ним.

– Это конец, Вийон! Ступай в ад! – прошипела, поднимая меч.

– Подожду там тебя!

Последнее, что он мог сделать, это попытаться выстрелить снова. В последний раз! Одним движением поднял рукоять сломанного меча и направил в убийцу, а потом нажал на выпуклость у основания эфеса.

Грохот выстрела чуть не оторвал Вийону голову, отдача едва не вывихнула руку из сустава. Железная сечка ударила убийцу в грудь, отбросила ее назад, на уцелевшую стену башни, пробила доспех, разодрала тело.

Когда она упала на землю, не увидел он в ее глазах испуга. Смотрела проницательно, а текущая кровь собиралась в быстро растущую лужу.

А потом она прикрыла голубые глаза и превратилась в свет. Из тела ее поднимался огромный золотистый ангел. Но был он не один. Вдруг рядом с ним, среди руин верхнего этажа башни, стало тесно от неземных фигур. Херувимы, силы, серафимы, ангелы добродетели, мощи и величества. Все они были искалечены. Свежая кровь стекала из обрубков крыльев, срезанных мечом убийцы, а тела носили следы жестоких пыток, покрыты были незаживающими ранами.

Херувим, встающий из тела убийцы, замер, сжался, заслонился крыльями, и тогда искалеченные существа бросились на него.

Вийон поднялся… Стоял и смотрел.

Видел, как ангел был схвачен и опутан цепью. Как зашили ему золотой нитью уста и веки. И как забрали далеко-далеко, за грань этого мира. В небесную страну, которую человек издавна изображал на картинах, вырезал в камне соборов, описывал на страницах книг и пергаментов.

– Вийон! Вийон!

Он медленно приходил в себя. Нотье и его подмастерья стояли уже рядом, трясущиеся, испуганные.

– Вийон, ты это сделал! Ты ее убил!

Поэт равнодушно глядел на труп Совершенной, на тело мастера Петра, засыпанное досками и балками, на разрушенный верхний этаж башни и на дьявольский мост Валентрэ у их ног.

– Жаль, что без вашей помощи, – проворчал неохотно. – Но, может, оно и лучше, что вас не было, потому что, воспользовавшись случаем, я узнал немного правды. Печальной правды о вас, мастер Нотье.

Он бросил под ноги Совершенному рукоять его меча, потом подошел к телу палача. Поднял с пола окровавленный труп и перебросил его себе через плечо.

– Вийон, – с печалью сказал Совершенный. – Мы тебе до гроба благодарны. Не забудем!

Он не ответил. Двинулся к выходу, сгорбленный под тяжестью трупа, перешагивая через остатки стен, вырванные из стен камни и балки.

– Куда ты идешь? – крикнул Нотье.

– На кладбище и в бордель. Ну, может, необязательно в таком порядке. Каждому надобно когда-нибудь отдохнуть. Бывайте!

Он дошел до лестницы и стал спускаться вниз, оставив за собой молчаливых и мрачных манихеев.

Ближе к вечеру Вийон отвалил землю от дверей, ведущих в подвалы под палаческой башней. Когда открыл окованную железом дверь и спустился в темницу с факелом в руке, то увидел громоздящиеся под стенами бочки от вин нуар, бузота и гайака – и прочих сортов местных вин. Не тысячи, конечно, но несколько сотен наверняка. Стоя на пороге, он ощущал сладковатый запах гнили, отвратительный смрад и вонь, какую ноздри его не вдыхали, даже когда приходилось ему спать на кладбищах. Закрыв нос рукавом, он спустился ниже и вытащил одну из бочек. Хотел выбить дно топором, но бочка треснула от первого же удара. Высыпалась из нее куча маленьких косточек и засохших шаров – размером с кулак или даже меньше. Вийон не сразу понял, что это такое. Но когда наклонился и приблизил факел, то увидал маленькие, едва-едва видимые головки, ножки, ручки. И тогда он перекрестился и задрожал, потому что бочки оказались наполнены высушенными, мертвыми плодами, неродившимися детьми…

Это и была тайна мастера Петра.

Вийон со всех ног поспешил к выходу. А потом в верхней комнате вылил масло на инструмент, поднес огонь под стол и сундуки, старые гобелены и соломенные матрацы. И поджег все.

Минуту-другую он смотрел на бушующую стихию, потом отвернулся и ушел, чтобы сесть на свежекраденного коня и погнать на юг, к далеким серым горам.