Вийон и Кроше ворвались в комнатушку Ангелина, словно пара голодных волков в овчарню. Хозяин им навстречу не вышел. Да и, сказать честно, не казался удивленным их визитом. Его вообще мало что могло удивить. Несчастный калека коленопреклоненно молился перед двумя свежими крестами, которые наверняка вскоре пожертвует приходу Святого Лаврентия.

Не суждено ему было завершить молитву. Вийон схватил его за плечо, вздернул вверх, а Кроше вырвал из пальцев четки. Немой не стал протестовать. Позволял делать с собой все что угодно, будто баран, ведомый на бойню. Смотрел на них голубыми глазами большого ребенка, и Вийон вдруг почувствовал себя глупо и не в своей тарелке. Гнев его утих, опал, словно истлевшие одежды с плеч нищего. По дороге сюда он прикидывал в голове план искусного допроса, которому намеревался подвергнуть несчастного резчика крестов. Не было при нем палаческого набора инструментов, а потому пришлось бы довольствоваться тем, что окажется под рукою. Но демонстрация силы и боли должна была начаться с вырывания ногтей. (Вийон специально взял для этой цели кузнечные щипцы.) А кончиться – прижиганием (поскольку в любом, даже самом беднейшем доме всегда можно отыскать печь или очаг, или хотя бы простую свечу) или даже страппадо, в чем должны были помочь веревка и железный крюк, спрятанный в сумке поэта.

И весь этот план пошел псу под хвост. Глядя на ласковое лицо немого, Вийон почувствовал на своих плечах всю тяжесть тридцати с гаком весен. Понял, что постарел, утратил весь кураж тех времен, когда был шельмой и жаком, устраивающим дикие шуточки в Латинском квартале. Не мог он бить и пытать несчастного калеку, создателя резных крестов, покорного человека, не принадлежавшего к миру шельм, воров и разбойников.

Поэтому он в сердцах схватил Кроше за ухо, вырвал у него из рук четки и вернул немому. Тот в ответ перекрестил его.

– Ай! – завыл недовольно мальчишка. – Вийон, что ты! Это стоит два солида!

– Понимаешь, что я тебе говорю?! – Поэт обратил на Кроше внимания не больше чем на ползающих по стенам мух. – Ты слышишь наши слова?

Кивок. Несчастный Ангелин, как видно, был только нем, а не глух. К его счастью.

– Хочу знать, что происходит в плебании прихода Святого Лаврентия. Кто там бывает и отчего священник – пленник в собственных стенах. Пробст утверждает, что ты, – он ткнул в немого пальцем, – стал причиной всего этого зла. Зла, которое нужно выжечь каленым железом.

Отрицание. Явственное медленное движение головой.

– Нам нужно знать, кто там находится. Отчего священник носа не кажет из дому? Зачем ходит ночью в церковь? И почему вино во время мессы превращается в кровь, а гостия – в тело Иисуса Христа?

Немой опустил взгляд. Сложил руки в молитве. Вийон заметил злой блеск в глазах Кроше.

– Впустую! – рявкнул малец. – Этот живой труп и слова из себя не выдавит, даже если бы ты его и говорить научил, Вийон.

Мальчишка осмотрел комнату. Как обнаглевший нищий, подскочил к столу, схватил железный гвоздь, прыгнул к первому из двух крестов – еще неотесанному и необработанному. С размаху воткнул гвоздь в правое его плечо – туда, куда римские легионеры прибили десницу Христа.

– Помнишь это, верно? – спросил, ухмыляясь зло. – Поэтому ты либо скажешь нам, что знаешь о священнике, либо я напомню тебе, что кричала жидовская чернь Понтию Пилату. Крестом Господним клянусь: ты либо откроешь нам все, либо нам придется проверить, как долго распятие выдержит тяжесть твоего мерзкого тела!

– Стой! – рявкнул Вийон, которому не понравилось самоуправство Кроше. – Замолчи и сядь! А не то я утихомирю тебя похлеще, чем судьба – этого немого.

– Я не намерен причинять священнику зла, – сказал уже калеке. – Я хочу ему помочь. Освободить из сетей, в которые загнали его грешные проступки. А взамен хочу получить от него сведения о двух моих… приятельницах, которые порой проведывали плебанию.

Вийон не врал. Ему и в голову бы не пришло убивать или грабить священника. Да, тысяча чертей, он хотел всего лишь знать, что случилось с Марот и Марион – дочуркой Шартре и соблазнительной Пикардийкой. Убийство же известного прелата могло иметь серьезные последствия, поскольку создавать проблемы в делах, приносящих доход, было столь же безопасно, как танцевать со смертью и скелетами на погосте.

– Это все впустую! – прорычал Кроше, словно бешеная собака. – Он по своей воле ничего не выдаст! Давай прижмем его, Вийон. Хочешь сказать, папаша, что в старости ты сделался пуглив?

– Молчи, Кроше. А ты, Ангелин, отвечай.

Ангелин кивнул. Да, он скажет все.

– Что происходит в плебании?

Немой показал два пальца. Два. Или вдвоем. Что бы это значило?

– Два? Креста? Человека?

Быстрый знак: домик с остроконечной крышей, рядом высокая башня.

– Плебания? Церковь Святого Лаврентия?

Кивок.

– Кто находится в плебании, кроме священника?

Снова два пальца. Две? Вдвоем?

– Их двое?

Ангелин указал на стол. На нем лежало долото, деревянный молоток, ножи. И несколько кусков дерева.

– Чего мы ждем? – стонал Кроше. – Пока эта сволочь выстругает нам Вознесение Марии? А может, ступеньку той лестницы, что снилась святому Иакову?

Вийон подал немому долото, молоток и кусок дерева. Ангелин подошел к столу и сам вытащил из-под стружки длинную чурочку.

– Покажи мне, – прошептал поэт. – Покажи, кто в плебании.

Немой приставил долото к дереву. Легонько ударил молотком, вытесывая чурбачок в форме человеческой головы: с гордо поднятым подбородком, надменными бровями, горбатым носом… Прелат Раймон де Ноай, пробст прихода Святого Лаврентия. Через несколько мгновений Вийон был уверен, что резьба изображает грешного священника.

– Это первый из тех двоих?

Кивок. Поднятый палец – один.

– А теперь покажи нам, кто второй.

Кивок. Еще один чурбачок. Стук молотка, падающие на пол стружки. Новая голова проступает из-под долота Ангелина, заколдованная в дереве талантом немого. Кто это? Кто еще находится в доме прелата?

Ласковое, такое знакомое лицо… Длинные волосы, ниспадающие по обе стороны лба, умные, спокойные глаза, таящие в себе бесконечное добро… Лицо, на которое он смотрел тысячи раз: в процессиях, на картинах, в церквах, на кресте…

Вийон перекрестился. На самом деле. Дотронулся перстами до лба и плечей.

Голова, которая вышла из-под долота резчика, была головой Господа.

– Это невозможно, – простонал поэт. – Ты хочешь сказать, что в плебании находится… Христос? Собственной персоной? Но каким образом? Откуда…

Два поднятых пальца. Две скульптурки. Прелат и Христос. Господин и слуга.

– Это совершенно бессмысленно.

– Убей его! – рычал Кроше. – Он брешет, играет с нами! Убей его, прежде чем у тебя в голове все перепутается! Он сбрендил. Показал нам Иисуса. А потом станет утверждать, что твоих молодух трахал архангел Михаил, и мне неохота ждать, пока он вырежет нам из дерева плеяду всех святых!

– Я не вижу причины, зачем обрекать его на смерть! – зашипел Вийон. – Так что – тише, сынок! Держи зубы у пола, мой мальчик. Иначе может случиться, что станешь собирать их в горсть!

Парень тоже зашипел от злости, глянул злыми красными глазами на Вийона.

– А приходили ли в плебанию две красивые… распутницы? – Вийон непроизвольно использовал библейское слово вместо простого уличного, вроде «шлюхи», «потаскушки» или «трахальницы».

Кивок.

– И что с ними случилось?

Немой развел руками.

– Священник что-то им сделал?

Немой развел руками. А потом присел, молитвенно сложив ладони. Ангелин молился, спокойный и сосредоточенный.

– И за кого ты молишься?

Движение рукой – в сторону вырезанной из мягкого дерева головы священника.

– За прелата?

– Он молится своему Богу. – В Кроше, похоже, дьявол вселился: он кружил вокруг Ангелина, как надоедливая муха вокруг кучи конского навоза. – Молится, потому что ему удалось обвести вокруг пальца двух патентованных дурней, причем одного – бакалавра свободных искусств. Калека смеется себе над нами прямо в лицо, а ты, Франсуа, боишься, что совесть твою отяготит душонка преждевременно помершего дурачка. Давай же, убей его! Это всего лишь ненужный свидетель.

– И зачем мне это делать? Он сказал нам все, что знал. По-хорошему сказал.

– И это говоришь ты, Франсуа Вийон? Человек, который ткнул ножом священника Сармуаза только за то, что тот приставал к тебе с непристойностями? Вийон, который отправил на тот свет больше людей, чем мне лет? И после всего этого ты сомневаешься и не желаешь прикончить дурака калеку?

– Нет нужды его убивать. Он ни в чем перед нами не виноват.

– Тогда я это сделаю! – взорвался Кроше.

Движением настолько быстрым, что почти незаметным, он ухватился за кинжал поэта. Чинкуэда блеснула в его руке словно змея, занеслась для удара…

Но не упела она нанести его, как Вийон поймал мальца за предплечье, дернул и сжал. Кроше завыл от боли. Отпустил рукоять, дернулся назад.

– Я сказал четко и ясно: ты его не убьешь! – загремел поэт. – Ты считаешь себя моим сыном, Кроше, так прояви же послушание, как сын к отцу! Стой спокойно и молчи.

Кроше молчал, но лицо его потемнело от злости.

А потом, когда Вийон отпустил его руку, парень ухватил гвоздь, воткнутый в распятие, рывком высвободил его и прыгнул на Ангелина, целясь прямо в глаз…

На этот раз Вийон не шутил. Поймал парня за загривок, отшвырнул на стену, ударил башкой о вертикальную балку: раз, другой и третий, а потом стал бить кулаком. Кроше завыл, заскулил, скорчился, будто шавка под батогом, свернулся в клубок, пока поэт пинал его, попадая кожаным носком сапога по зубам, в живот, в бок, а потом – когда парень сумел повернуться спиной – и по спине.

– Ты успокоился? – спросил вор ледяным голосом.

Кроше выл и хныкал, держась за окровавленное лицо. Из рассеченной губы и разбитого носа капали крупные капли крови.

– Похоже, сынок, ты доигрался, – вздохнул Вийон. – Чти отца и мать своих. И познай гнев отцовской руки…

– Да-а-а, я твой сын, – парень шепелявил – не понять, то ли из-за крови, текущей из носа и губ, то ли оттого, что Вийон в родительском запале выбил ему пару зубов, – но сын, которого ты никогда не хотел иметь. Хочешь знать, как оно было? Родился я из плода, завязавшегося в лоне шлюхи Кольтьер Ля Жанетт от твоего семени. Плода, который моя мать сбросила при помощи ведьмы Кураж, а та кинула его – еще живого – в нору под старым дубом на кладбище Невинноубиенных. Но я выжил, Вийон. Воспитался в той норе, поедая остатки трупов и задушенных детей. Вырос как язва из твоего семени, как недоношенный сын великого поэта.

Вийон смотрел на мальца, так широко распахнув глаза, что в них поместился бы и собор. Некоторое время он молчал, потом покачал головой.

– Горазд ты врать, будто сам королевский прокурор, – скривился он при воспоминании о конской башке, которую нашел в норе паренька. – И, черт тебя побери вместе с рогами и копытами, встань, наконец, с пола! Мы должны идти!

– Куда? – парень зыркал на него словно дикий зверь. – Куда ты собираешься пойти, Вийон? На виселицу?

– В плебанию. Встретиться со священником.

Кроше рассмеялся – кроваво и болезненно.

– Чтобы войти в дом прелата, должно произойти чудо. Полагаешь, что если не зарезал немого, то святой Петр осенит тебя духом истины? Или ослепит на миг тех дураков, которые высматривают священника, как сорока блестяшки?

– В парижских кварталах случаются чудеса, которые заставили бы остолбенеть и самого святого отца, – сказал Вийон. – А как завсегдатай Труандье и улицы Свободных Мещан, я знаю многих магов чудодейственных исцелений.

– Это как же? – спросил Ренье, прозванный Обрубком. – Мне идти побираться под приход Святого Лаврентия вместе с Колином де Кайеном, Сухим Хвостом и Бернаром Длинноногим, чтобы вымолить себе малость у местных уверовавших дурачков?

– Нет, милсдарь, – рассмеялся Вийон. – Мне нужно чудо, а ты, черт побери, сумеешь устроить его лучше, чем все чудеса в Конквесе и Компостелло. Или Ними узнает, что ты сделал в Великую Пятницу с его шлюхой… А ты ведь помнишь, как он любит свой товар?

– Боюсь, что в ангелы и святые кандидат из меня плоховат.

– Я не прошу звезд с неба, Ренье, – пожал плечами Вийон. – Хватит и того, что ты отправишься под дом прелата и сделаешь то, что делаешь каждый вечер на Дворе Чудес. Просто выздоровеешь и обратишь на себя внимание простецов. И всё.

Тем же вечером странный хоровод бедолаг, оборванцев да нищебродов появился перед самыми воротами прихода Святого Лаврентия. Длинной цепочкой тянулись туда слепые, хромые, горбатые да прокаженные, глухие и увечные, искусанные бешеными собаками и угрызаемые волчьими клыками бедности; одержимые нескончаемо выкрикивали молитвы, а еще были среди них обмотанные цепями – эти каялись в убийствах, разных преступлениях и грехах. Паралитики ехали на возочках; были здесь и больные язвами, покрытые болячками, большая часть из которых стала результатом не смертельной болезни, а ловкого использования муки, гипса и животной крови. Дальше в печальном хороводе оборванцев двигались трясущиеся неудачники, страдающие болезнью святого Лея, страдающие от Сен-Аква, а также мучимые болячками святого Клементина – то есть водянкой и свербежом, а еще жертвы войны, выставляющие напоказ обрубки рук и ног, хромающие на деревянных протезах, влекомые и ведомые детьми, собаками и сотоварищами по несчастью.

Воры милосердия привлекали повсеместное внимание. Заглушали молитвы и псалмы паломников своими стонами, нижайшими просьбами, криками безумцев, стуком костылей по парижской мостовой.

– Ради милосердия Господа, Царя Славы, – кричал и нарекал хромающий во главе процессии Ренье, – подайте динар иль другой какой грошик!

– Верные христиане и набожные почитатели Господа Единого, – рыдал Колин де Кайен, покрытый язвами, с выкрученной рукой и кривой ногой. – Во имя наивысшей Принцессы Небесной, Царицы Ангелов, Богоматери нашей, допоможите лишней денюжкой несчастному калеке, рукой Господней покаранному…

Жалобная процессия, исполненная истинного достоинства и христианского милосердия, или – ежели кому так нравится – триумфальный поход шельмовства, обмана да людской глупости, медленно приблизилась к главным вратам плебании. И тогда внезапно произошло то, что во всех подробностях было спланировано заранее. Ренье снял шляпу, сложил для молитвы руки, а потом вдруг крикнул, отбросил прочь костыль, сорвал повязку с ноги и принялся танцевать, скакать и веселиться.

– Осанна! – кричал он. – Молитесь за прелата де Ноая, добрые самаритяне! Чудо! Я исцелился! Взгляните только! – кричал он, показывая всем вокруг свои члены, покрытые лохмотьями, перевязанные вонючими тряпками и бинтами. – Я хожу! Смотрите, как я ставлю ноги! Я исцелен, мои вы овечки! Я здоров!

И вдруг, как по прикосновению волшебной палочки или ногтя святого Доминика, все новые и новые нищие, хворые и искалеченные принялись отбрасывать свои костыли, сдирать повязки с ран, выпрямлять искривленные конечности. Исцелялись и покусанные бешеной собакой, что симулировали пену с помощью кусочка мыла, исцелялись бьющиеся в падучей и рассказывающие, что болезнь наслал на них сам Святой Дух за то, что они не преклонили коленей, когда проходил мимо них священник со Святыми дарами. Затем силы вдруг вернулись к несчастным, что шли из сарацинской неволи и лишь бормотали «бран-бран-бран» да «бре-бре-бре», делая вид, что говорят по-турецки. Чуть позже чудесное исцеление пало будто гром среди ясного неба на искалеченных и инвалидов войны – и, будто молодые олени, принялись они соскакивать с тележек и тачек, причем благословенная аура святости прелата Раймона де Ноая не только возвращала им силы, но и способствовала отрастанию рук и ног, до той поры чудесным образом спрятанных в рукавах кафтанов и в двойных днищах тележек.

Вечер чудес оказался для Вийона необыкновенно чудесным. Мещане и молящиеся селяне, что до этого момента стояли у стен и на площади перед воротами, все как один поспешили стать свидетелями мистерии калек и нищих. А Вийону только того и нужно было. Поэт широко ухмыльнулся и махнул Кроше:

– В путь!

Он быстро забросил веревку с якорьком на вершину стены, увенчанной кирпичным кренелажем, потянул, услышал лязг, с которым металл зацепился за камни. Подтянулся, залез наверх и оказался по ту сторону. Парень ловко взобрался следом. Спрыгнул рядом с Вийоном, сматывая веревку. Никто их не увидел, никто не обратил на них внимания. Криков они не услышали. Похоже, все прошло без сучка и задоринки.

Они стояли перед плебанией – двухэтажным домом священника, крытым гонтом. Слева обзор ограничивал сумрачный массив церкви, увенчанной малой колокольной башенкой. Под ногами простирался грязный двор, неподалеку стоял небольшой стог сена да перевернутая двуколка. Была еще куча камней – и это все.

Вийон быстро и тихо пробежал к плебании. Окна были затворены наглухо, ставни закрыты и заложены засовами изнутри. Оттого направился он к двери – солидной, дубовой, окованной железом, оббитой гвоздями с широкими шляпками: казалось, что сможет она выдержать и удары осадных таранов. Вийон достал из сумочки кривой металлический прут таким жестом, словно это был кинжал, смазанный итальянским ядом. А ведь это была всего лишь отмычка, одна из многих в его коллекции. Поэт сунул ее в дырку от ключа и несколько раз провернул.

– Merde! – подвел коротко итог, и Кроше без проблем понял его.

Кто-то вынул замок, оставив только отверстие. Но не позабыл закрыть изнутри на засов, в чем Вийон убедился, просто осторожно нажав на ручку.

Оставалась часовенка. Небольшая, крытая гонтом абсида ее была соединена с плебанией каменным переходом. Наверняка здесь прелат Ноай проходил в церковь на мессу и сюда же возвращался, заперев дверь. Вийон надеялся, что замки этого перехода окажутся более податливыми для его воровского таланта, чем та дверь, что вела в плебанию прямо со двора.

Часовенка была каменной, старой как мир, с небольшой башенкой и сигнатуркой – колоколенкой, в которой – Вийон помнил – было разбито окно. Это была дыра в укреплениях прелата, дыра в стене, через которую они могли прокрасться в охраняемую крепость врага незамеченными. Если только никто не увидит их на крыше часовенки.

Вийон забросил «кошку», проверил, как держит веревка, и обвязался в поясе.

– Стой на стреме, – прошипел он Кроше. – Если вдруг что – свисти два раза. Если… если не вернусь до примы, сматывайся через стену и больше не лазь в эту проклятую плебанию. Понял?

Парень покивал. Вийон дернул за веревку и принялся быстро подниматься по стене. Вскоре он оказался на крыше. Старые доски под ним затрещали, но выглядели достаточно крепкими, чтобы выдержать тяжесть человека, даже отягощенного – как Вийон – немалым числом как смертных грехов, так и обычных святотатств и проступков.

Никто его не заметил, когда он карабкался к сигнатурке, волоча за собой веревку с «кошкой». Верные, толпившиеся у прихода Святого Лаврентия, должно быть, вернулись к молитвам – из-за стен доносились теперь слова псалмов. Приближалась ночь, улочки вокруг церкви тонули в серых тенях, огоньки лампадок появились в окнах немногочисленных домов, которые выделялись черными своими контурами, словно надгробные плиты и молельни, освещенные лампами в праздник Всех Святых. Выглядело все это так, словно церковь находилась в центре погоста и должна была вскоре сделаться могилой поэта и грабителя.

Вийон не осматривал окрестности. Он следил за тем, чтобы какая-нибудь доска не треснула под ногой, выдав его местоположение, а еще – чтобы не скатиться кувырком во внутренний дворик плебании. Он долго полз вверх, нащупывая дорогу, пока не добрался до края остроконечной крыши. На четвереньках двинулся вправо – и через минуту был на колоколенке.

Ставня слева висела на одной петле. Она легко поддалась, открыв мрачную бездну. Вийон чувствовал, как трясутся у него руки, а сердце стучит, как военный барабан перед битвой. Хотя по сравнению со стройной Королевской Капеллой или с мощным собором Богоматери церковь Святого Лаврентия выглядела как горбатый карлик, высота ее нефа составляла добрых сорок футов. В случае малейшей ошибки это означало, что, упав, он переломает себе все кости, а может, и свернет шею, после чего его не спасут никакие чудесные исцеления – даже если предположить, что такие на самом деле случались в приходе Святого Лаврентия.

Он неторопливо зацепил «кошку» и бросил веревку в отверстие. Перекрестился на всякий случай, а потом, обернув шнур вокруг пояса, пролез в отверстие и начал медленно соскальзывать в черную яму нефа. Несмотря на его опасения, спуск продлился недолго. Он услышал шорох веревки и через несколько мгновений почувствовал под ногами каменные плиты. Он находился в самом центре храма.

Темнота стояла чернильно-черная. Густая, как плотная завеса из черных мыслей прелата де Ноая, и столь ощутимая, что, казалось, можно дотронуться до нее рукой. Только к северу от поэта горели синевой и зеленью витражи в остроконечных окнах абсиды.

Вийон подождал, пока успокоится громко колотящееся сердце. Достал трут и огниво, высек искру, зажег небольшой фонарь. Подождал, пока свет перестанет его ослеплять, а взгляду предстанет золотистый ореол сияния, что окружало теперь его самого, будто какого святого. Он осмотрелся вокруг, а потом двинулся сквозь ночь. Миновал лавки, стоящие на каменном полу, прошел мимо каменных колонн, подпирающих своды. Свет выхватывал из темноты сцены и фигуры. Оживало толстенькое личико ангела, напоминающего большого головастика, вызывая ошеломительную пляску теней на пальмовом своде, освещало спокойное лицо Христа, прибитого к кресту, черный абрис пустой исповедальни, полукруглую пропасть абсиды, прикрытую незаконченным деревянным алтарем, в котором пока не хватало половины статуй.

Вийон искал дверь, что вела к истине. Не было у него ключа от нее, должно было ему хватить воровских отмычек и шельмовского нюха, который обычно и приводил его к золоту и богатству. Нынче, однако, он надеялся, что тот приведет его прямиком к тайне Раймона де Ноая.

Огромные двери, ведущие из церкви наружу, были закрыты на замок и заложены засовом. Других же он не видел. Но как же попадал сюда священник? Ризница! И верно – были там некие ворота, за которыми исчез прелат, когда Вийон пытался остановить его в первый раз, после исповеди, во время которой он шантажировал священника. А значит, должна там найтись и некая дверка, через которую можно пробраться в дом пробста.

Поэт пошел туда и вскоре обнаружил низкие обитые железом двери, встроенные в каменную стену. Ему стало интересно, зачем прелат запирал ризницу. Вийон не мог вспомнить, чтобы что-то подобное случалось в соборе Богоматери, где вокруг хоров выстраивался полукруг меньших молелен, доступных для паствы. Интересно…

Дверь была заперта, поэтому Вийон достал отмычки, благодаря которым обычное воровство в глазах судий могло превратиться в наглый взлом, обычно караемый не просто виселицей, но еще и волочением по парижской мостовой, четвертованием либо колесованием – и только потом милостивой казнью.

Он быстро поласкал сладкую щелку поповских дверей кривым клювом. Когда отмычка встретила сопротивление, Вийон стал действовать настойчивее и поменял ее на «царя Давида». Затвор щелкнул, провернулся. И тогда поэт, потный и мокрый, заменил Давида соблазнительной Саломеей и вскоре получил на руки «голову Иоанна Крестителя» – замок с хрустом провернулся: дверь сделалась проходом.

Вийон сразу же нажал на ручку, потянул тяжелую плиту дверей на себя и посветил фонарем в галерею, обходящую каменную абсиду церкви.

То, что он увидел, его удивило. Он ожидал увидеть сокровища или – как знать – святотатственные картины, место проведения шабашей или обучения манихеев. Однако увидел в ризнице лишь толстые, спутанные ветви тернистых кустов или деревьев, что загораживали проход. Колючую решетку из веток толщиной в мужское запястье, лозы, усеянные длинными шипами. Он посветил ниже. Удивительные растения поднимались прямо из порога, росли из щелей между камнями, преграждали проход и исчезали за дверьми – наверняка взбираясь по стене помещения.

Странно и тревожно это было.

«И насадил Авраам при Вирсавии тамарисковое древо и призвал там имя Господа, Бога вечного…» – завертелись в памяти Вийона слова из Библии. Не знал, что обо всем этом и думать. Ветки? Лозы? Деревья? Попытался отодвинуть их в сторону, чтобы освободить себе проход, но лишь исколол пальцы и порвал рукава куртки. Вот сатана, как же тут проходил священник? А проходить должен был, поскольку Вийон не видел других дверей, ведущих из церкви.

После некоторого размышления он придвинул разогревшийся фонарь к колючим ветвям. Это дало определенный эффект. Ветки неохотно расступались, уходили с дороги змеиными движениями. Через несколько минут поэт уже вовсю прижигал терновые заросли, пытаясь расчистить путь. С огромным трудом он протиснулся в возникший проход и, чувствуя, как рвутся штанины и разлазятся рукава, превращаясь в тряпье, перебрался на другую сторону.

И вот он в ризнице. Тотчас приподнял фонарь, осматриваясь. Место было пустым и тихим, забытым и заброшенным. Единственной странностью были колючие ветки, взбирающиеся по стенам, влезая на наклонный потолок, окутывая и оплетая немногочисленные предметы, очевидно не нужные ни в церкви, ни в плебании. Предметов этих было немного – фонарь, полуразвалившаяся исповедальня, несколько каменных плит с надписями. Вместо изрядного куска стены виднелась тут задняя часть главного алтаря, за которым, как видно, стены не было. Наверняка во время строительства церкви тут оставили свободное пространство, чтобы в случае необходимости можно было легко добраться до задней части сооружения. На противоположной стороне возвышался огромный, упирающийся в стену крест с изображением распятого Христа в человеческий рост, а в скругляющейся к потолку стене поэт обнаружил следующую массивную металлическую дверь.

Вийон подскочил к ней и тихо выругался. Была она заперта изнутри и не имела ни замка, ни ручки. И ни одной щели, куда можно было бы воткнуть лом или долото.

И что теперь?

Он осматривал комнату. Присвечивал фонарем. Ходил по ризнице, проверяя все уголки. А потом посветил фонарем на огромный символ страстей Господних.

Христос вырастал из креста.

Буквально. Бледное, чуть дрожащее его тело срослось с древесиной. Выходило из нее, выныривало из дубовых, перекрещивающихся балок, словно странный бледный нарост на коре, проказа на хорошей древесине. Вийон отчетливо видел место, в котором спина Христа прикасается к балке – кожа утрачивала там бледный, человеческий оттенок, твердела, отдавая в зелень, появлялись в ней слои и сучки, пока наконец не превращалась она в грубый деревянный брус. Вроде того, к которому римские солдаты прибили гвоздями тело Сына Божьего.

Это было нечто вроде змеи, меняющей кожу. В тихой, пропыленной ризнице позади хоров церкви Святого Лаврентия на деревянном кресте рос себе Христос. Большой, бледный, длинноволосый и бородатый. Голова свесилась набок, глаза прикрыты. Вийон понимал, что он должен был вырастать из креста много дней, может, недель. Сперва в дереве едва проявлялся абрис головы. Потом медленно, как выбирающаяся на свет бабочка, он все заметнее выставлял из дерева свое тело. Рос и делался сильнее.

Пока наконец голова не отделилась от дерева, и тогда из него медленно, день за днем, начали вырастать туловище, бедра и ноги.

Что дальше? У Христа еще не сформировались ступни. Не было у него и кистей рук, все еще скрывавшихся в деревянной балке. А что будет, когда однажды вся его фигура вырастет настолько, что уже ничто не будет соединять ее с крестом? Что случится, когда он сойдет в мир?

Сказать, что Вийон боялся, было бы неверно. Поэта трясло, но не от испуга. Он просто не знал, что обо всем этом думать. Смотрел на медленно вздымающуюся грудь незнакомца и понимал, что таинственный носитель деревянной вести спал либо был погружен в летаргию.

Вор отступил, чтобы светом фонаря не пробудить Деревянного пророка. Деревянного? Деревянного? Пророка? Но ведь не Христа же?! Вийон охотно прислушивался к еретикам, но, черт побери, никогда бы не сказал, что этот мерзкий выродок, это неземное создание, выросшее на кресте, как чирей на лбу прокаженного, что это… Иисус Христос из Назарета…

В одном он был уверен. Ангелин не врал, когда вырезал две скульптурки: пробста и Христа. Сын Божий и правда пребывал в плебании.

Вдруг Христос на кресте вздрогнул. Вийон увидел, как по бледному телу прошла дрожь. Веки дрогнули и медленно раскрылись… Показались зрачки: мутные, словно у снулой рыбы или у человека, выдернутого к жизни из мертвого сна.

Рядом раздалось щелканье. Солидная дверь, ведущая в переход, что соединял ризницу с плебанией, отворилась. Вместе со светом свечи в комнату вошел Раймон де Ноай, неся чару, патеру и киворий с гостией. Священник подошел к кресту, возложил свою ношу на каменный постамент и отвесил Христу, зачатому не в лоне Марии, а на деревянном кресте, низкий поклон.

Священник обмыл его тело водой, принесенной в сосуде. Вытер досуха. А потом склонился и начал произносить молитвы согласно канону важнейшей части святой мессы – Вознесения.

– Hanc igitur oblationem servitutis nostrae, sed et cunctae familiae tuae, quaesumus, Domine, – говорил прелат хрипло, вытянув руки с гостией и чашей. – Hoc est enim corpus meum, – бормотал он быстро.

Когда, трясясь, дошел он до слов: «Qui pro vobis et pro multi effundetur in remissionem peccatorum», то поднял чашу, приблизил ее к губам Деревянного пророка и дал ему выпить до дна. Когда отнял чашу от губ пророка – все же не Христа, то видна стала на них красная кровь. А когда взял с патеры гостию, сделалась она кровавым куском тела Господня.

Прелат подал Деревянному пророку кусок плоти. Как напоил его вином, которое во время мессы и превращалось в кровь Христову, так теперь давал ему истинное Господне тело. А пророк принял страшное причастие в молчании, а потом затрясся, напрягся, и с губ его сорвался низкий хриплый рык. И тогда перепуганный и почти мертвый уже Вийон, притаившийся в трухлявой исповедальне, увидел, как тело пророка начинает отделяться от древа, а из дубового креста все отчетливее проступают части его рук и ног. Пророк насытился. Пророк вырос. День, когда он должен был отделиться от распятия, все приближался.

Пророк опустил голову. Провалился в сон, глубокий, будто летаргия нерожденного младенца. Священник поклонился ему, забрал посуду и отошел. Глухой стук задвигаемых засовов стал знаком конца церемонии.

Вийон быстро и тихо вышел из исповедальни. В темноте, без света, пробрался мимо пророка, дошел до дверей, ведущих в церковь, трясущимися руками нащупал дыру в колючих зарослях и продрался сквозь них, оставляя на тернистых ветках остатки своей самоуверенности. Помчался что было духу к веревке и стал подниматься наверх. Сам не помнил, как вылез на крышу, вытянул веревку, сполз по обомшелой кровле, потом повис на руках и спрыгнул во внутренний дворик плебании.

– Кроше, уходим отсюда, – выдохнул Вийон, едва лишь коснувшись земли ногами.

– Так быстро? Хочешь вместо добычи прихватить отсюда мешок страхов? Что случилось? Что ты увидел?

– Там, – поэт махнул рукой в сторону ризницы, – растет на кресте Иисус Христос или какой-то деревянный пророк. Не хочу вникать, кто он и что делает, как не хочу понимать, когда он отделится от дерева. Единственная моя цель теперь – свалить за стену и никогда сюда не возвращаться.

– Хочешь сказать, что ты шоссы обмочил при виде человека на кресте? Такой большой, а такой глупый! Вы ведь всякую неделю ему молитесь, а на крестный ход шагаете в процессии за умученным Спасителем. Или Страсти Господни напугали тебя до такой степени, что ты хочешь отказаться от возможности ощипать святого отца?

– Они потрясли меня настолько, что я хочу отсюда уйти. Даже девиц моих искать не стану. Пойдем, Кроше.

– В таком случае я сам отправлюсь в церковь и гляну, что ты там такого нашел. Человек, вырастающий из креста… это звучит интересно.

– Я не дам тебе веревку и не стану помогать залезать на крышу, – рявкнул Вийон. – Он сейчас погружен в летаргию. Я не допущу, чтобы он проснулся! Собирайся!

– В таком случае мы можем пойти в плебанию, – не уступал паренек. – Пока ты лазил в церкви, я заметил, что решетка над каменным переходом в абсиду ослаблена. Давай же, приди в себя! Вместо того чтобы самому трястись, лучше подумай, как тряхнуть прелата! Мы можем взять его за брыжи!

Вийон глянул на плебанию. Над каменным переходом в церковь виднелось маленькое зарешеченное окошко без ставней.

– Давай же! – запальчиво подбивал его малец. – Сам святой отец, не кто-нибудь, даст нам точнейшие разъяснения, что ты видел. А при случае еще и плебанию опустошим!

Вийон и сам не понимал, как так случилось, что вместе с Кроше он направился к усадьбе. Но, с другой-то стороны, хоть и был он напуган тем, что увидел, но совершенно не знал, что и думать о Деревянном пророке. Был ли Христос, вырастающий из креста, чудом – или же языческим идолом, творением дьявола и его ангелов? Теперь, когда он пришел в себя, припоминались ему куски той мрачной церемонии, свидетелем которой он стал в ризнице. Деревянный пророк принимал тело и плоть Христовы. А это означало, что сам он Божьим Сыном не был. Потому как для чего бы истинному Христу пить собственную кровь? Тут происходило нечто, что могло оказаться как ересью, так и откровением. Из двух персон, в плебании пребывающих и могущих объяснить ему истинное положение вещей – деревянного Христа и прелата, Вийон решительно предпочел бы священника.

Он быстро забросил веревку на крышу перехода, взобрался наверх. Кроше ловко, словно маленький кот, забрался следом. Окно было совсем рядом, им хватило и минуты, чтобы в четыре руки вцепиться в проржавевшую решетку.

Железо неожиданно оказало сопротивление. Вийон напрасно пыхтел, вцепившись в прутья; только когда присоединился к нему Кроше, ухватившись за другой конц решетки, им удалось отогнуть два прута. Вийон поддел кинжалом замок окна; они вынули раму, производя не больше шума, чем скрип древоточца.

Они оказались в небольшой комнате с каменным полом, устланным соломой, и с обитыми бархатом стенами. Тут стояло старое пыльное ложе с балдахином, от которого несло едва ощутимым запахом лаванды, отгоняющей насекомых, имелся тут также стол и tabula plicata со стулом и приборами для письма. Вийон сразу свистнул небольшую серебряную чернильницу. Обстановка комнаты говорила о достатке хозяина, и видно было, что такой добрый пастырь, как прелат Раймон, часто и тщательно стриг своих овечек, если уж хватало ему средств на столь достойное убранство.

Вийон отодвинул завесу в соседнее помещение. Кроме стола, двух лавок, нескольких картин, из которых одна представляла святого Лаврентия, прижигаемого на раскаленной решетке, остальные – снятие с креста, а последняя – преставление Богоматери, тут не было ничего достойного внимания. Вийон заглянул во все углы, но священника не нашел.

Теперь им не оставалось ничего другого, как спуститься вниз. В доме не было галереи с лестницей – каменные винтовые ступени были вмурованы прямо в стену. Как видно, дом плебании не всегда служил обиталищем для священника. Возможно, некогда был он частью парижских укреплений – такие ступени чаще встречались в башнях и замках, чем в мещанских усадьбах.

Вийон и Кроше спустились вниз на цыпочках. Как жаки, готовящие невинную шутку честной матроне, например, нассать ей сверху на чепец или роговую шляпу – а такой фокус был любимым развлечением слушателей Наваррского коллежа. Но на этот раз объектом их интереса была не дама или какая-нибудь уродливая шлюха, но сам отец прелат. Который, как они сразу же и убедились, и не думал убегать или доставлять им какие-либо хлопоты. Лежал крестом в нижней комнате, на камнях. Ноай подвернул сутану и поддетую под нее власяницу. Его голая, со знаками свежих шрамов спина светилась в полумраке белизной, а рядом лежал окровавленный бич. Священник не двигался, погруженный не то в молитву, не то в размышления.

Вийон и Кроше прервали его медитацию, схватив прелата за руки и выкрутив их назад, сунув ему в пасть край власяницы, чтобы он не принялся ненароком звать на помощь. Бросили его на ложе, прижали грудь коленями так, что он захрипел.

– Мы пришли дать тебе отпущение грехов, поп, – прорычал Вийон. – Исповедуйся, старый козлина! Говори, дьявол тебя возьми, что у тебя происходит и как зовется тот бес, которого ты прикармливаешь за алтарем в церкви!

Поэт вырвал ткань изо рта де Ноая, приложив при этом ему палец к губам. Но, невзирая на опасения, священник не закричал и не начал вырываться.

– Это не я, – с трудом прошептал прелат. – Я жил спокойно и богобоязненно, Бог мне свидетель… Это кара за мои грехи. Крест, чьего бремени я больше не вынесу.

– Рассказывай с самого начала. Как это все началось?

– Ангелин, этот несчастный дурачок, принес мне дубовый крест. Я положил его в ризничной, за алтарем. И когда однажды проходил мимо… услышал голос.

Вийон кивнул, но Кроше ухмылялся.

– Проклятый крест, проклятый дурак калека! Он приносил мне сотни крестов, поэтому я ничего и не подозревал! Голос хотел, чтобы я ему поклонился. Я сделал это и попал в дьявольские силки. Сперва в церкви начались чудеса с вином и гостией… Ты сам там был, сам видел… Этот голос… Я думал, что это Господь говорит со мной. И послушался. Поклонился ему. И тогда он пожелал, чтобы перед мессой я прятал за алтарем еще одну чашу с вином и киворий с облатками. А когда во время церемонии они превращались в тело и кровь Господни, приказал приносить их и выливать вино на крест и прикасаться к нему кровавой гостией… Боже, прости меня… Я это сделал.

– Что было дальше?

– Из креста начали вылезать волосы. Тогда я встревожился. Не знал, что делать. А потом… появилась голова. Сперва маленькая и высохшая, словно там внутри, – священник почти рыдал, – словно там внутри было совсем мало мозгов.

Прелат дышал судорожно, как вытянутая на берег рыба.

– Да и не важно, он слышит, как я с вами говорю. Потом, когда появилась голова, я хотел сбежать, дать знать диакону или инквизиторам… Но было поздно. Господь из дуба открыл глаза. Едва не убил меня, когда я попытался покинуть церковь.

– И что могла сделать тебе голова, вырастающая из дерева? – фыркнул Вийон. – Укусить тебя за жопу, подставь ты ее. Ты бредишь. Хватило бы меча или топора, чтобы твой Господь из дуба присоединился к святому Лаврентию и прочим мученикам.

– Святотатствуешь, дурак! – прохрипел священник. – У него есть власть над деревом. И он уже знает, что ты там был. Вы уже не покинете плебании. Не выйдете из церкви – разве что если захотите помереть.

– Поглядим. Говори дальше.

– Когда появился рот, он приказал кормить себя чудесно пресуществленными гостией и вином, продолжая скрывать свое присутствие от мира, пока весь он не возродится на кресте.

– Так он Христос или дьявол?

– Не знаю, – выдавил священник. – Говорит он немного, но умеет делать куда больше.

– Хватит этой ерунды! Где Марион и Марот? Куда они ушли, проведав тебя? Что сказали, когда ты с ними уже позабавился – по-своему, с ножом, кнутом или, может, еще с чем-то? Хотел превратить их в святых мучениц, благочестивый отшельник? Хлестал их на кресте?! На том, из которого растет пророк?

Кроше облизнулся.

– Я расскажу тебе, – выдавил из себя священник, – когда освободишь меня от него. Пока он не отделился от креста. Скажу тебе все, что только пожелаешь. И проведу к тому месту, где пребывают нынче греховодницы. Это он приказал взять их в плен… Потому что был свидетелем, когда я пытался наставить их на путь истинный.

Кроше просто зашелся от смеха.

– Я никогда не обещал тебе, что помогу избавиться от деревянного беса, – проворчал Вийон. – Это твое дело и твой крест, поп. Меня интересуют только мои девицы. Говори, где они, ты, дьявольский выродок! Иначе я тебя живьем стану резать!

– Ну и режь! – Лицо прелата сделалось почти синим. – Если сделаешь это, проснется пророк и все услышит…

– Он ни о чем не узнает. А знаешь почему? Потому что, прежде чем поджарить тебе пятки, я всажу все твои орнаты так глубоко тебе в глотку, что ты начнешь читать «Отче наш» задом наперед и по-иудейски!

– Причинишь мне вред, и Господь из дуба мигом убьет тебя, ты, вор, шельма и мошенник!

– Вот интересно мне – каким же образом?

– Терновыми ветками, дурак ты эдакий! Вспомни, где ты и как сюда попал. Подумай над своими словами, проклятый дурень, потому что нынче не ты ставишь условия – ты слушаешь и выполняешь приказы. А потому давай-ка я поставлю тебя перед выбором куда более простым: или ты придумаешь способ избавиться от Господа из дуба, или я сделаю так, что он проснется уже через мгновение. И тогда он убьет тебя и этого малолетнего ублюдка окончательно и бесповоротно! Выбирай, потому что ты не выйдешь из плебании, если не справишься с этим лжепророком!

– Я выйду отсюда в любом случае! – коротко отрезал Вийон. – И если ты не скажешь мне, что случилось с моими потаскушками, я поставлю малышку Жанетт перед трибуналом инквизиции и покажу, какой дьявольский знак появился на ее спине! И тогда, кроме деревянного господина, ты повесишь себе на шею еще и белые плащи доминиканцев, чьи сердца куда тверже дубовых балок, а вопросы – куда больнее терновых веток. А уж святые отцы наверняка будут в восторге, увидав, что тут происходит.

– Ты намерен поставить перед трибуналом труп Жанетт?! – засмеялся священник. – А кто поверит, что не ты ее убил? Все видели, и весь Париж уже об этом болтает, как ты тащил труп этой малышки через мост Нотр-Дам из лупанария старой Галисийки.

Вийон вздрогнул.

– А откуда ты об этом знаешь, попик?!

– Потому что я сам молился о ее смерти Господу из дуба! Сказал, что есть некто, кто может создать нам проблемы. И тогда мысль его пронзила стены и оживила дерево, чтобы покарать маленькую никчемную девчонку, которая сбилась с пути истинного, поддавшись дьявольским соблазнам! И, как ты полагаешь, судья или обвинитель обратят внимание на мой герб, который, признаюсь, я неосмотрительно выжег на ее спине, или же сосредоточат оное на человеке, который надел маленькой шлюшке тернистую корону мученичества на шею?

Поэт не ответил ничего. Слова священника были для него как удар обухом по голове.

– Тебе стоит поспешить, – засмеялся прелат. – Скоро тело сгниет, и в прекрасной Жанетт будет больше червей и личинок, чем доказательств против меня! Знак прелата на ее спине уничтожат гниль и желчь!

– А нам нет нужды во всем ее теле, чтобы доказать твою вину, – произнес вдруг Кроше со злой холодной ухмылкой на красивой мордашке. – Мы уже спасли твой стигмат от червей.

Он сунул руку под одежду и достал свернутый рулон бледной, сморщенной кожи. Развернул его, показывая черные и синие надрезы – следы кнута, а ниже, на одном из двух хорошо заметных полушарий, – черный шрам, напоминающий герб Раймона де Ноая.

Вийон превратился в соляной столп. Буквально. Злость, страх и самоуверенность улетучились, словно воздух из проколотого рыбьего пузыря.

– Что ты сделал?! – крикнул он. – Кроше? Что это?

– Я содрал кожу с Жанетт, – ответил спокойно мальчишка. – Когда выбирался сюда, подумал, что хорошо было бы иметь доказательство под рукой, чтобы суметь посильнее прижать старого козла. Мы ведь не могли притащить в плебанию труп целиком…

– Что-о-о-о?!

– Тело было тяжелое. Потихоньку портилось. Я содрал с него кожу, чтобы ты, Вийон, не возился с этим. Она была смуглая, но прекрасная, словно шатры Кедара, словно завесы Шальма. Солнце ее опалило. Сосцы ее – как двойни молодой серны, пасущиеся меж лилиями. Прекрасны они были, подруги мои, но, увы, кожу с них я не снимал, ибо – зачем? Я ведь трудился не для того, чтобы вы таращились на обычные сиськи, но чтобы иметь подпись господина прелата… К чему эти вопли, Вийон? Что тебе не нравится, я никак не возьму в толк?

– Как же… Как ты это сделал… О Боже! – Вийон отпустил прелата и отступил в сторону. Все еще не мог поверить в то, что видит, – в Кроше, который держал на вытянутой руке кожу, содранную со спины Жанетт.

– Я знаю, кто ты, – простонал священник, после чего опустился на колени.

– Не страшно, – отвечал спокойно Кроше. – Я тоже догадался, кто этот Господь из дуба, Деревянный пророк, или как там вы его называете. Пойдемте в церковь, разбудим его и зададим вопросы, на которые не знаем ответа. А если его слова нас не удовлетворят – то просто его убьем.

– Кроше, ты… – Вийон наконец понял. – Боже Святый, Владыка небесный… Почему, парень?

– А каким я должен был сюда прийти? Таким? – Кроше приложил два согнутых пальца ко лбу. – Разве только затем, чтобы сбежалась сюда половина Парижа и епископ с хоругвями! Я пришел, потому что дело это тайное, мой поэт, но все же скажу тебе, что его стоит не только запомнить, но и описать.

– Пиши себе, что хочешь и сколько хочешь, но я выхожу из этого дьявольского паломничества. Хватит. Ухожу и ничего не желаю знать. Ничего не желаю слышать. Особенно из уст деревянного беса. Бывайте, добрые люди, честны́е христиане, ангелы и дьяволы. Нет мне дела до ваших проблем. Возвращаюсь на путь преступления и греха. Всего хорошего.

– Не так быстро, – сказал Кроше. И вдруг, совершенно неожиданно, толкнул поэта на стену. Удар был таким сильным, будто нанесли его кузнечным молотом. Вийон и представить не мог, чтобы ребенок обладал такой силой и скоростью. Он ударился головой о стену, сполз на пол, и тогда парень пнул его в бок, наподдал в живот и в голову – и Вийон со стоном согнулся пополам, провалился в красноватый мрак, в бархатную темноту и тишину.

А Кроше, который бил его, не выпуская из ладони содранную кожу Жанетт, ухватил левой рукой поэта за ногу, поволок по полу к дверям перехода, что соединял плебанию и ризницу церкви. Остановился на миг и кивнул господину прелату.

– Ты идешь с нами, или я должен делать это самостоятельно?!

– Да, Господин… – Раймон де Ноай послушно вскочил с колен и, не переставая произносить молитвы, побрел за Кроше.

Вийон не столько потерял сознание, сколько на некоторое время стал словно парализованный. Тем временем Кроше волок его по каменным плитам к церкви. Голова поэта подпрыгивала на камнях словно мячик, а всякий удар влажного ребра известкового блока казался расплатой за каждый из грехов поэта. Муки совести закончились где-то на двадцати двух смертных грехах, когда Кроше наконец добрался до ризницы, войдя за толстую дверь, которую послушно распахнул перед ним трясущийся прелат Ноай. Вийон не видел на его теле следов насилия – напротив, униженные поклоны прелата пробудили в нем подозрение, что священник всегда служил той стороне, что брала верх в настоящий момент. Вийон был абсолютно уверен, что, пообещай ему Кроше, что вытянет его живым из этой передряги, уже завтра преподобный Раймон поменял бы сутану на козлиную шкуру, а вместо того чтобы произносить проповеди, отправлял бы святотатственные шабаши.

Вийон застонал, когда парень отпустил его ногу. Поэт оперся на локти и поднял голову, перевернувшись на бок, пылающий огнем, а потом сел, не спуская глаз с Кроше.

Малец взял фонарь у священника и пошел к кресту, на котором вызревала бледная бородатая фигура Деревянного пророка, или же Господа из дуба – как называл его священник. Посветил ему прямо в глаза, оскалился в злой ухмылке и, словно мало ему было шуточек и шалостей, схватил того за бороду и дернул вверх.

– Просыпайся, дорогой батюшка!

Глаза пророка раскрылись. Ранее, когда Вийон их видел, были они мутными и затянутыми туманом. Теперь смотрели умно, хотя и с печалью.

– Ты пришел, сын мой. Я ждал.

Голос Деревянного пророка был низким, раскатистым, словно мрачный стук деревянной колотушки прокаженного.

– Отче! – Кроше схватил голову Деревянного пророка за волосы, и в глазах его блеснули слезы.

Вийон мог бы поклясться, что были они настолько же настоящими, как и бриллианты на шляпе парижского ростовщика. – Ты не можешь сойти с креста. Не можешь спуститься на землю. Нет тут для тебя места. Возвращайся, откуда пришел. Уйди в свои владения и не становись у меня на пути!

– Слишком поздно, сыне. Поклонись мне и стань моим слугой. Когда станут служить мне все, кто приходит в этот храм…

– Я не был его слугой, не стану и твоим, – прошипел парень. – Не нужно сцен перед этими бедолагами, что они о нас подумают? Отче мой! – Кроше запечатлел поцелуй на щеке пророка. Целовал долго, страстно, Вийон заметил язык, что двигался у него во рту. – Боюсь, тебе придется исчезнуть, мой старый, добрый батюшка. Сгинь! Сгинь, проклятый!

Одним движением он наклонился над щекой пророка. Вийон думал, что он хочет запечатлеть на ней еще один поцелуй, но Кроше вцепился зубами в бледное тело. В бесовской ярости стиснул челюсти, рванул, выхватывая кусок кровавого мяса. А потом схватил пророка за глотку. Сжал пальцы так, что затряслись у него руки, сдавил крик, рождавшийся на губах Господа из дуба, и засмеялся яростно.

Вийон вскочил на ноги. Схватил фонарь, отступил под стену, шагнул к двери главного нефа церкви, где ранее проделал себе проход в колючих ветвях.

Деревянный пророк затрясся. У него не было рук, чтобы защищаться от Кроше, они еще не сформировались окончательно, торчали культями, вросшими в дерево.

Он дернул головой, вздрогнул всем телом.

Вийон отходил все дальше. Хотя шестое чувство и здравый смысл подсказывали ему как можно быстрее убегать, он не мог отвести взгляд от этой сцены. Ему были интересны последние секунды жизни Деревянного пророка, а в том, что тот не сумеет защититься от ярости Кроше, поэт нисколько не сомневался. Смотрел на эту схватку широко раскрытыми глазами, поглощая ее, словно сценку на алтаре собора. Мерцающий свет фонаря, желтый отсвет, падающий на бледное тело пророка и покрасневшее, потное от усилий лицо Кроше были настолько нереальны, что Вийону казалось, будто глазам его предстала сцена библейской битвы, которую следует запомнить столь же отчетливо, как и битву мифического Тезея с Минотавром в подземном лабиринте Миноса.

Но нынче все было иначе. Миф был разрушен. Минотавр показал свое истинное лицо.

Из старой исповедальни, из кучи разбитых лавок, деревянных бочек и инвентаря, сложенного в ризнице, с деревянным скрипом и шорохом выстрелили вдруг длинные гибкие плети. Колючие ветки упали на Кроше, словно щупальца кракена, оплели его, воткнулись тысячами шипов в руки, спину, голову, глаза и живот. Сжали его так, что малец на миг исчез с глаз поэта.

А потом разорвали его на мелкие кусочки, запятнав стены и каменный пол брызгами крови. Вийон заорал – от Кроше буквально ничего не осталось. Ни косточки, ни кусочка тела. Малец исчез, разодранный деревянными когтями слуг пророка.

«У него есть власть над деревом», – вспомнились ему слова священника.

Тихий скрип в тишине, что воцарилась после казни Кроше, заморозил сердце поэта. Деревянный пророк поднял голову, взглянул Вийону прямо в глаза.

– Поклонись мне, сыне. Прииди ко мне и более не тревожься.

Вийон сбежал. Просто бросился к дверям – как лань, преследуемая волками. Кинулся к главному церковному нефу. Иисус Назарейский, отверстие, которое он проделал в зарослях, все еще было заметно, хотя колючие ветви уже задрожали и начали перекрывать его.

Не обращая ни на что внимания, поэт нырнул в заросли. В диком отчаянии стал продираться на другую сторону; шипы цеплялись за остатки его порванной робы, раздирали в хлам рубаху и кожу на локтях и спине. И он прорвался. Влетел в главный неф, остановился, задыхаясь.

Оглянулся. Не мог удержаться, чтобы не взглянуть на Деревянного пророка. Сквозь дверь видел лишь небольшую часть ризницы, каменную стену, на которую свет оставленного внутри фонаря отбрасывал черную тень от висящей на кресте фигуры.

– Поклонись мне, сыне!

Голос долетал отовсюду, разносился эхом по темному нефу и молельням церкви. Ввинчивался в уши Вийона, словно свист палаческого меча. Поэт молчал. Смотрел на тень бьющейся на кресте фигуры; знал, что Господь из дуба хотел бы оторваться от креста, вырвать обрубки рук и ног, словно насекомое, стремящееся покинуть пустую скорлупу оставленной куколки.

Он развернулся и помчался к главным дверям церкви.

Тихий шелест преследовал его по пятам. Колючие ветки одна за другой высовывались из деревянных лавок и главных ворот, ползли к нему, словно щупальца, чтобы поймать поэта в змеиные объятия.

Что делать? Господи, помоги!

Вийон выхватил было кинжал, но опустил руку. Чем могла бы ему помочь чинкуэда из миланской стали? Он хорошо знал, что колючие заросли разорвут его на куски с той же легкостью, как минуту назад – Кроше, даже будь он одет в полный рыцарский доспех. В поединке с терниями его кинжальчик был бы не более полезным, чем литания к Святейшей Богоматери – против удара двуручного меча.

Колючие ветви приближались к нему с хрустом и шорохом. Загородили дорогу к двери. Вийон отступал под стену, пытаясь держаться как можно дальше от деревянных частей строения.

– Поклонись мне, сыне!

От этого голоса раскалывалась голова, словно была ядром пороховой гранаты. Вийон отступил уже под каменную колонну, ударился спиной о какой-то постамент, глянул в сторону – и вдруг замер.

Рядом с ним стояла статуя Марии. Под ней каменный постамент был облеплен сотнями свечей. На полу, рядом с огромными пятнами расплавленного воска, стояли масляные лампы – видимо, их гасили на ночь, когда церковь закрывали.

Огонь! Дерево боится огня.

– Поклонись мне!

Поэт сорвал со спины робу – ту несчастную тряпку, в которую превратилась его одежда после столкновения с терновым кустом, – разбил над ней глиняную лампадку, вылил масло, схватил новый светильник.

Колючие побеги были все ближе, жестокие и неумолимые. Несущие меч, но не мир тем, кто не поклонился Деревянному пророку.

Терновая ветвь коснулась его ноги, обвилась вокруг щиколотки в тот миг, когда он доставал из сумочки трут и огниво, высек первую искру, вторую, третью…

Пронзительная, острая боль прожгла его. Он с отчаянием ударил металлом о кремень еще и еще раз, высекая искры дрожащими руками.

– Молю… гори… огонь… Маленькая моя искорка… Иисусе Христе!

Огонек выстрелил вдоль рукава пропитанного маслом одеяния. Побежал дальше, разгоняя мрак, выстрелил вверх, забился, загудел. Вдруг вокруг поэта сделалось светло словно днем.

Вийон схватил пылающую тряпку, крутанул ею вокруг себя, ударил по терниям, по ползущим к нему веткам – и те отдернулись с писком, хрустом и шелестом.

– Огонь! – крикнул он изо всех сил. – Пусть вас поглотит ад, проклятые!

С яростью схватил еще один светильник, плеснул маслом на спутанные терновые ветви, ударил пылающей тканью. Живые заросли занялись огнем, отскочили, освободив больше места, и Вийон почти почувствовал, как там, в ризнице, шевельнулся на кресте пророк, а с уст его сорвался мучительный рев.

– Распну тебя, проклятый ты бес! – завыл поэт. Одним движением метнул масляную лампадку на деревянные скамейки, из которых один за другим выскакивали колючие побеги. Какая-то ветка хлестнула его по затылку – он отогнал ее огнем, зажег свечу и кинул ее прямо в лужу разлитого масла. Пламя выстрелило вверх, загудело и зашумело, лизнуло исповедальню, пробежалось по деревянным лавкам, поднялось вверх. А потом запылали деревянные кресты под стенами.

Горящая ветка стеганула Вийона по лицу, отбросила назад, между лавок, но поэт не отпустил факел. Замахнулся, бил пищащие и корчащиеся в огне побеги.

А потом пошел, размахивая над головой пылающей робой, обожженный и искалеченный, словно Христос после бичевания, прямо к главному алтарю.

Колючие ветви стегали его в бессильной злобе. Порой ударяли, но отдергивались от огня. Вийон бежал, спотыкаясь, оставляя позади след из капель крови. Так он добрался до ступеней хоров, плеснул маслом из последней лампадки на узоры и резные изображения святых, на сцену распятия и летающих над ней ангелов.

И бросил туда остатки догорающей робы…

Огонь поднялся высоко – аж под деревянную крышу храма. Запылали колючие лозы и ветки, балки и деревянные подсвечники у алтаря.

Вийон услышал яростный крик Деревянного пророка. И сразу после этого ударило горячее дыхание жара, в уши воткнулся обезумевший рев пламени. Огонь подпрыгнул вверх, объял деревянные балки потолка, охватил лавки на хорах, лизнул деревянную дверь ризницы, сжег в пепел вынырнувшие оттуда колючие отростки.

– Огонь да поглотит тебя! – кричал Вийон. – Вон, проклятый! Прежде чем вернешься в ад, узнаешь чистилище муки!

Отскочил назад, прикрывая глаза от огненного сияния. Алтарь был охвачен пламенем – огромные, незаконченные еще фигуры в галерее святых падали, когда жар пожирал подпиравшие их арки, рушились вниз, забивая свободное пространство, ведущее к ризнице, в которой метались терновые ветви.

А между ошалевшими зловещими побегами Вийон увидал Деревянного пророка. Господь из дуба дергался на кресте, вырывая несформировавшиеся еще культи ладоней, вросшие в дерево, бил ногами, у которых еще не было ступней.

Вийон отступал, шел, бичуемый пламенем, не веря собственным глазам. И замер в тот момент, когда с треском, заглушавшим гул пожара, Деревянный пророк вырвал правую руку из древесины. Она была искалечена – вместо ладони, которая не успела вырасти из креста, ниже запястья у него торчал деревянный бесформенный обрубок, ощетинившийся острыми щепками, как конец сломанной дубовой балки. Пророк дернул левой рукой, помогая себе обрубком правой, и с хрустом высвободил и вторую руку.

Вийон крикнул, заметив, как спина Деревянного пророка отрывается от вертикальной балки вместе со щепками. Он видел, что пророк делает безумные усилия, чтобы вырвать из древесины незаконченные еще ноги. Пророк наклонился и перевесил крест, из которого он вышел. Деревянный символ Страстей Господних накренился и с грохотом рухнул на деревянный пол.

Пророк пополз, упираясь обрубками рук, волоча за собой крест, от которого так и не сумел отделиться, терпеливо и трудолюбиво, словно огромный жук, волокущий за собой изломанное человеческой ногой тело.

Вийон отступал перед ним, а пророк вполз на горящие остатки нижней части алтаря, зарычал, когда огонь опалил ему волосы, а сверху посыпались горячие уголья и пепел. Он выл и бился, горя в живом огне, но сумел проползти через гарь, протянуть через пламя обожженный крест. И снова взглянул в глаза Вийону. Поэт метнулся в сторону главных ворот, но споткнулся обо что-то и упал. Ветка – последняя, обожженная, колючая лоза толщиной в руку – обвилась вокруг ног, поймав его в ловушку. Поэт вскрикнул, но гибкий побег поволок его по полу прямо пред ликом Деревянного пророка.

– Не хочу! Не-ет! – закричал поэт. Ухватился за пылающую лавку, но жесткая ветвь тянула его с невероятным упрямством, лишавшим его сил, которому ничего невозможно было противопоставить.

Вийон бился, цеплялся ногтями за каменные плиты пола, дергал ногами, бессильный и побежденный. Молился, выл и просил.

А потом вдруг верх алтаря обрушился под собственным весом, когда огонь переварил ряды пророков и ангелов в изукрашенных, но еще не расписанных кассетонах. Огромный пылающий крест упал вниз, ударив Деревянного пророка по спине, воткнулся глубоко, покосился и упал, разбрасывая гирлянды искр. Потом вниз ринулись пылающие бревна, фигура архангела Михаила с мечом, статуя Марии Магдалины, а в самом конце – соломенная крыша вифлеемских яслей, умело изготовленных из дерева неизвестным творцом.

Вийон почувствовал, как хватка вокруг его ног ослабла. Окровавленный и израненный, он вскочил на ноги и бросился к выходу. Оглянулся через плечо на Деревянного пророка, но в том месте, где он лежал, виднелась только куча пылающих остатков алтаря.

Поэт крикнул, чувствуя, как огонь лижет его рубаху. Дернул шнуровку, порвал ее, сорвал одежду с плеч, бросил на пол. Полуголый, покрытый сажей, давясь от дыма, добрался он до главных ворот, которые распахнулись перед ним, а в церковь ворвались перепуганные люди, таща за собой чаны и ведра с водой.

– Пожар! Пожар! – раздались крики.

Пламя выстрелило высоко вверх, охватило крышу и колоколенку церкви Святого Лаврентия, добралось до деревянных жалюзи колокольни.

Вийон всего этого уже не видел. Внезапно кто-то ударил его по голове чем-то тяжелым – по голове, и без того поврежденной железным кулаком Кроше. Поэт так и рухнул на лестницу церкви, провалившись во тьму, словно в глубокий бездонный колодец.

Даже в худшем из кошмарных снов, где живые трупы танцевали вокруг поэта, кружась в жутком danse macabre, Вийон не ожидал такого конца своей истории.

Он лежал на небольшой повозке, запряженной запаршивленной несчастной клячей. Поэт был профессионально связан – толстая конопляная веревка стягивала его ладони за спиной и одновременно была привязана к загнутым назад ногам. Каждое движение высекало из его больной головы новые искры боли.

Вокруг вставал туманный июльский рассвет, мир еще купался в сонных видениях и волнах испарений; близился час, когда злобные мары заплетают конские гривы и сооружают колтуны на головах неотесанных купчин и никчемных селян, храпящих сном праведников в своих вонючих избах. До ушей поэта доносился один-единственный звук – глухие удары лопаты, мерно режущей жирную, влажную землю, полную червей. Прелат Раймон де Ноай рыл как проклятый, выкапывая глубокую яму под корнями разросшегося, покрытого молодой листвой дуба.

– Что происходит? – спросил вор слабым голосом. – Где мы, ваша милость прелат?

Ноай вылез из ямы, с размаху воткнул лопату в горку земли и двинулся к повозке.

– Я лишь выполняю свою часть нашего договора, – прохрипел он, склонившись над поэтом. – Того, от которого ты при первой же возможности отвертелся. Но я честный самаритянин и выполню данное слово до последней буковки.

Он ухватился за веревки и руки Вийона, быстро стянул его с повозки прямо в грязь, дернул и поволок в сторону свежевыкопанной ямы.

– Ты ведь хотел знать, что стало с теми распутницами, Марион и Марот. Увидишь их уже через минуту, – сопел, согнувшись напополам, прелат. – Да что там! – присоединишься к этим дьявольским шлюхам, чтобы подольше наслаждаться их обществом!

Подтащив поэта на край углубления, он отпустил веревку. Пнул раз, другой, толкнул окровавленное тело. Мир опрокинулся, Вийон сполз с глинистого края, упал на самое дно ямы. Прямо между двумя полуотрытыми гниющими телами. В нос ударил сладковатый запах разложения; он повернул голову и увидел длинные крученые косички, обернутые вокруг гниющей, источенной личинками головы. Это была Марион, его гулена, его любовь, его избранница. А вторая, синяя и разлагающаяся – Марот, красивейшая женщина на Глатиньи, которая каждую неделю доставляла ему горсть золотых эскудо…

Еще две недели назад обе они прохаживались Долиной любви, задирая юбки и ловя мужские взгляды. А нынче земля сделалась их ложем, а любовников заменили белые извивающиеся черви, свободно входящие во все отверстия их тел.

Священник принялся за работу.

– Вот какова твоя благодарность? – крикнул дрожащим голосом Вийон. – Хочешь зарыть меня живьем в могиле за то, что я освободил тебя от Деревянного пророка?

– Всякий ищущий да обрящет, а ты искал исчезнувших шлюх. Стучите, и да откроют вам, а ты стучал во врата моего прихода. И вот ты нашел, и теперь знаешь все.

Священник воткнул лопату в землю, швырнул изрядный ее ком прямо в яму. Песок на миг ослепил Вийона. Поэт задергал узлы, перевалился на бок, завыл от страха.

– Ты, жополюб вонючий, конским хером в сраку траханный! – орал Вийон. – Они были мертвы уже тогда, когда я говорил с тобой в исповедальне! Ты обманул меня, чтобы сберечь жизнь и голодную свою морковку, которую я бы тебе с корнем выдрал! Сам убил их, а потом обманывал меня, что обе живы, дабы я освободил тебя от пророка! Ты убил двух наилучших моих подруг, красивейших девок в Сите, хоть ты его пройди вдоль и поперек!

– Девки?! – Священник послал еще одну лопату земли прямо в лицо поэта. – Это были дьявольские суккубы, потаскухи, зачатые ведьмой от злого бесовского семени: искушали меня, благочестивого человека. Отрывали меня от любви к Господу! Сделали так, что я засомневался, – и должны были понести за это наказание!

– Что я слышу? – хрипел Вийон. – Убийца шлюх, выродок, у которого были желания, достойные Жиля Синебородого, считает себя благочестивым человеком? Погоди-ка, дай угадаю: ты убил их, потому что они разбудили в тебе низкую страсть?! Что ты еще им сделал? Только хлестал или, может, захотел чего-то большего? Отрезал им грудь? Уши? Клеймил раскаленным железом? Не переживай, это же просто шлюхи. Они не пойдут вслед за тобой на небеса и не расскажут святому Петру, какие бесчинства ты чинил, пока был пробстом прихода Святого Лаврентия! Как Иаков закопал под дубом фигурки чужих богов, так и ты спрятал под деревом свои грехи! Но самое удивительное, что после всего тобой сделанного ты продолжаешь именовать себя благочестивым человеком!

– Не будь я благочестивым… – Священник махал лопатой все быстрее, дышал громко, а на лбу его проступали капельки пота. – Господь не освятил бы меня, а вино и облатки не превращались бы в моих руках в Его тело и кровь! А так у меня был знак, что и в грехах моих я заслужил Его милость! Молчи, дьявол! Нет у меня времени на диспуты!

Вийон дергался, вертелся отчаянно, стремясь вылезти из-под кучи песка и мягкой земли, которыми засыпал его священник. Взгляд его упал на широкий раскидистый дуб, под которым выкопали ему могилу. Прежде чем новая порция земли ударила ему в лицо, заглушая крики и стоны, Вийон увидал на дереве едва заметный белый крест, вырезанный в зеленоватой, поросшей мхом коре.

Это был крест немого… Таким образом он отмечал деревья, с которых срезал ветви для изготовления крестов.

– Погоди! – всхлипнул он отчаянно, чувствуя, что минуты его жизни уже точно сочтены и что их куда меньше, чем бусинок на четках, висящих у пояса прелата. – Мы ведь можем договориться… Я забуду об этих шлюхах. А ты получишь новых – свежих и здоровых, сможешь делать с ними, что захочешь… Даже без оплаты. Погоди-и-и! Прошу! Молю, благочестивый отче…

Кто-то стоял у дуба. Священник увидел его раньше, чем Вийон. Замер, мокрый от пота, задыхающийся, с лопатой в руках, как могильщик, закапывающий жертв мора.

Прямо напротив его, опираясь на дуб, стоял немой Ангелин.

– Ты тоже здесь! – весело крикнул священник. – Ступай ко мне, парень! Какая удача! Бог воистину балует меня сегодня подарками! Нынче удобрю это древо телами двух дураков, и поднимется оно под самое небо, во славу Господню!

Замахнулся окованной железом лопатой и подскочил к калеке. Хотел одним ударом раскроить тому голову. Поэт крикнул предупреждая, но мог и не делать того.

Священник не нанес удара, потому что за миг до того Ангелин потянулся в темноту, за дерево. Вынул большой тяжелый дубовый крест, как две капли воды похожий на тот, с которого в плебании отпочковался Деревянный пророк. Немой с трудом поднял его.

Прелат де Ноай застыл с поднятой лопатой. Встал перед крестом, и Вийон заметил, как побелело его лицо. Ангелин ступил шаг вперед. Шел, заслоняясь крестом, словно хотел подарить его священнику.

Пробст со стоном отступал. Еще раз вскинул лопату, словно палач – свой топор, но опустил ее. Руки его дрожали, тряслись все сильнее, как руки молодого убийцы перед первым преступлением, после которого он сделается только умелей в своем деле.

Немой шел к нему, спокойно держа крест пред собой, как будто отгоняя приставучего беса. А священник отступал. Исчез из поля зрения Вийона, а потом до ушей поэта донесся крик, звон брошенной лопаты и быстрый, удаляющийся топот ног.

Ангелин остановился на краю могилы. Опустил дубовый крест и взглянул вниз. Поэт почувствовал, что узлы на его вывернутых назад, одеревеневших руках ослабляются. С трудом шевельнул ладонями и освободился.

– Лазарь, выйди ко мне!

Слова эти сами собой сорвались с языка Вийона. Он выбрался из-под песка и земли. Встал как свободный человек.

– Ты должен укрыться от гнева Раймона де Ноая, – Вийон сплюнул с отвращением, избавляя рот от очередной порции песка, неприятно скрипящего на зубах. – Прелат – человек влиятельный. Мне он не сумеет навредить, потому что я на некоторое время исчезну из Парижа, но тебе нужны серьезные покровители.

Аббатство Сен-Жермен-де-Пре лежало перед ними, как плоский остров, щетинясь тремя каменными башнями посреди океана желтоватых полей и зеленых лугов.

– Мой патрон, Гийом де Вийон, может тебе помочь, – продолжал поэт. – Попрошу, чтобы он встретился с аббатом по твоему делу. В этих толстых стенах ты найдешь покой и сам изменишь свою жизнь.

– А когда придет твое время меняться?

Вийон хотел сплюнуть, но почувствовал сухость во рту. Замер с открытым ртом.

– Не пугайся меня, – продолжал немой. – Поверь, я настолько же далек от гнева прелата, как Париж от Иерусалима. Отделяет меня от него семь морей и бездн, размер которых не сумеешь и обозреть. Пока же…

Поэт остолбенело всматривался в него. Он явственно видел губы немого, которые произносили слова. Губы, за которыми не было языка!

– Погоди, погоди, ты ведь не можешь говорить! – крикнул он. – Что это значит? Говори, кто ты такой!

– А как ты думаешь? – Немой улыбнулся так по-простецки, искренне и обезоруживающе, что Вийон почувствовал, как на глаза ему наворачиваются слезы.

– Не знаю, – почти прошептал поэт. – Не хочу отвечать на этот вопрос, потому что я недостоин, чтобы ты пришел за мной.

– Всякий достоин. Тот, кто делает свой выбор мудро и разумно.

– Даже прелат из Святого Лаврентия? Все же в его церкви случались чудеса…

– Смотри сердцем, дорогой Вийон. То, что происходило в храме, было делом немого Ангелина: бедного, но доброго человека, чьими устами я говорю, но не прелата. Представь, человек этот молился за своего пробста настолько рьяно, что снизошла на него благодать. Загляни в свою душу и реши: то, что ты видел в церкви, происходило из-за прелата или по причине присутствия Духа Святого. Был ли это знак святости прелата или нечто совсем противоположное: знак, который должен был укрепить священника в его вере? Вспомни, как было в Блано или в Больсене, где истинное превращение гостии произошло лишь затем, чтобы духовно поддержать отца Петра из Праги, который усомнился в словах Господа. Как же такое чудесное превращение в тело и кровь могло не произойти в Святом Лаврентии, если там был Христос – в церкви, в толпе верных. Воистину истекал он кровью, когда прелат пил вино из чаши, а грехи священника разрывали на куски его тело. Но то, что было знаком предостережения, наполнило священника гордыней – он решил, что окружен благодатью Божьей, что он святой и непорочный, если уж хлеб превращается в тело Сына Божьего, а вино – в Его кровь. И тогда он принялся грешить еще больше.

Вийон слушал онемев.

– Я знал, что все сильнее давит на него тяжесть грехов, что укоры совести не дают ему покоя. Я пожертвовал ему крест, вырезанный из дерева, под которым он хотел похоронить память о своих преступлениях. Но он, вместо того чтобы молиться перед ним, причинял страдания несчастной распутнице, которая отдалась ему от голода, а не от плотской жажды; он же хлестал ее на кресте, будучи человеком, лишенным всякого страха. А поелику подпал он под грех гордыни, из символа моего страдания вместо утешения явился ему лжепророк, в сравнении с которым даже самые рьяные фарисеи или саддукеи были только отарой потерянных овечек, ищущих пастыря.

– Кем был Господь из дуба? Дьяволом? Языческим идолом?

– Не станешь ты иметь других богов пред лицом моим, сказал Господь.

– Но он же не был Сыном Божьим!

– Был тем, кого прелат хотел видеть на кресте вместо истинного Христа.

– И что я должен теперь… делать? – спросил беспомощно Вийон. – Я не готов ко всему этому.

– Ступай и не греши более.

– А если я не сойду со своей дороги? Меня ждет суд? Вечное проклятие?

– Как всегда, ты блуждаешь, словно мотылек вокруг свечи. Как неразумное дитя, что изображает собственного отца. Но разве любящий отец возненавидит своего потомка только за то, что тот неразумно сует пальцы в огонь? Отец выговорит такому сыну, но гнев его не обернется кровавой местью. Он будет искуплением, а не долгой казнью, ибо казни вашей желает лишь тот, кого ты помнишь живущим в дыре на кладбище Невинноубиенных. Когда бы были у тебя дети, ты бы и сам хорошо это понимал. А поскольку их у тебя нет, не могу ничего тебе посоветовать, кроме как создать, наконец, семью и остепениться, и тогда слова Святого Писания наверняка станут тебе понятны.

– Хорошо. Значит… еще подожду.

– Прими это, – немой подал ему крест, тот самый, которым чуть ранее он отогнал прелата Раймона от могилы, где тот хотел живьем погрести Вийона. Поэт непроизвольно отступил. И тогда Ангелин улыбнулся. – Прими его безбоязненно, – сказал, поглядывая на повозку, на которую приказал поэту погрузить останки Марии и Магдалены. – Поезжай на кладбище Невинноубиенных и вынь из норы под деревом тело несчастной Жанетт. А потом используй этот крест по назначению.

Возложил ладонь на лоб Вийона и ушел. Тогда-то поэт видел его в первый и в последний раз. Немой исчез среди отвратительных с виду мазанок квартала Темпль, растворился в предместье Монмартра, погрузившись в толпу подмастерьев, возниц и плебеев, запрудивших улицу Святого Гонория и Гревскую площадь. Исчез среди распутниц, выставляющих себя на Глатиньи, среди мазанок бедняков, что обитали на улице Ришар-де-Пуле, называемой улицей Свободных Мещан. Исчез там, где в переулках Парижа кружила серая, ободранная толпа бедняков, больных и убогих.

Вийон остался один. Положил крест на повозку, поднял кляче шоры и погнал ее вперед; сам шагал рядом с повозкой, направляясь прямиком на кладбище Невинноубиенных, чтобы уложить в освященную землю Марот из Шартра, называемую Марией, Марион Маделен дю Пон, называемую Пикардийкой, и несчастную малышку Жанетт ля Петит. А потом поставить над их могилой тяжелый крест из дуба.