Первый удар кулака Вийона опрокинул шлюху прямо в грязь улицы. Упала она беспомощно, словно тряпичная кукла, отброшенная рукой злого дитяти. Откатилась к забору из гнилых досок, свалилась на постель из смердящих выделений, переваренных в вонючих внутренностях Парижа, – а состояли оные выделения из гнилых потрохов скотины, репы, куч коровьего и человечьего дерьма, ославляющего город за добрую милю до того, как путник увидал бы его ворота, поскольку именно на такое расстояние расходилась вонь фекалий.

Бедная старая Колетт… Было ей двадцать восемь весен, а улыбка уже щербатая, как стена королевской фаворитки Бастилии, дыхание же сей дамы напоминало мясную лавку в жаркий полдень. Толстый слой белил и красок не мог скрыть многочисленные коросты на лице, а при свете фонаря оное выглядело словно кусок кожи, снятый со спины прокаженного. Колетт уже не была гибкой сучкой, умелой в погоне за благосклонностью полюбовников со звонкими кошелями. Уже многие годы вместо оруженосцев, рыцарей и герцогов – или хотя бы настоятелей парафий – ловила она в свои сети лишь престарелых, воняющих грязью и смолой плебеев, пригородных пареньков, пьяных подмастерьев и плотогонов.

Вийон что было силы пнул ее, свернувшуюся в клубок, орошающую слезами завалы конского навоза. Сделал это больше напоказ, чем из желания причинить ей дополнительные страдания. Просто должен был показать шести другим распутницам, со страхом взирающим на эту сцену, что главный тут – он. И что намерения его столь же тверды, как каменные стены префектуры Шатле, из которой обычно выходили ногами вперед, а то и выезжали на двухколесной повозке прямо в объятия виселицы. Он должен был показать, что в вонючих закоулках Глатиньи, на парижском Сите, кулак и кинжал поэта устанавливают закон куда ловчее, чем городской прево или его армия конных и пеших прислужников.

Проклятые бесстыдницы должны бояться. Иначе начал бы выворачиваться и рушиться весь порядок вещей, годы назад установленный на этой улице Вийоном и Карга, – столь же дельный и совершенный, как царство Божье, описанное святым Августином. Иначе рассыпалась бы в прах иерархия, в которой оба они были houliers – опекунами и приятелями распутниц и стояли на самой вершине пирамиды мерзкого разврата. А их доброе отношение оные потаскушки оплачивали всякий понедельник суммами от двух до шести парижских сольдо.

Вийон и его компаньон внедрили этот порядок довольно суровыми методами – поскольку в этом месте и в это время только такие и приносили результат. Достаточно было ткнуть чинкуэдой двух других сутенеров, пересчитать ребра паре-другой неприязненных корчмарей и подмастерьев и, наконец, притопить в Сене одну дщерь улиц, которая оказалась настолько несообразительной, что презрела опеку честно́го бакалавра свободных искусств – Франсуа Вийона – и начала искать себе другого сутенера. Как можно легко догадаться, это было довольно безрассудно.

Сопящий и воняющий залежалым салом Карга склонился над Колетт, достал короткий квилон, дернул распутницу за чепец, потянул ее голову вверх и приложил клинок к глотке.

– Марот из Шатре, называемая Марией, – рявкнул Вийон. – И Марион Мадлен дю Пон, которую зовут Пикардийкой. Лучшие fillettes de vie из моей стайки! Где они, старая ты обезьяна? Куда подевались? Сбежали? Болеют?! Ты должна была что-то о них слышать!

– Ничего, – всхлипывала, трясясь, Колетт. – Муками святой Маргариты клянусь! Иисусе, Мария, Святая наша Богородице…

– Когда ты их видела в последний раз? – Вийон был подозрителен, как гончий пес прево. – Они же стояли здесь каждый вечер! Ровнехонько на этом месте, – указательный палец Вийона прошелся вверх-вниз, тыча в щербатую мостовую, что, словно острова, проглядывала порой из-под моря отбросов. – Это ведь были истинные попугайчики-неразлучники! Маленькие содомитки! Сафо в двух лицах! Я видел их тут с вами две недели назад, на праздник Благовестия Пресвятой Девы Марии.

– Они исчезли… бесследно!

– Брешешь! – рявкнул Вийон и кивнул Карга, который ударил старую потаскуху рукоятью кинжала в темя, а потом встал и добавил несколько пинков. Последний попал Колетт в лицо. Распутница охнула, сплюнула сломанным зубом. Избитая, окровавленная, в порванной уппеланде и в сбитом чепце, она выглядела как старая издыхающая кляча, которую тянут на бойню. Увядшая, как трава под снегом; вытертая и заезженная, словно главная улица города.

– Марот и Марион! – повторил Вийон. – Кто из вас что о них слышал?! Отвечайте!

Те две пригожие девицы стоили больше, чем вся отара стоящих нынче перед ним публичных кошечек купно с их язвами. Соблазнительно улыбаясь клиентам под церковью Сен-Жермен-ле-Вьё, эти исчезнувшие приносили Вийону еженедельно улов в десяток флоринов! А коль на эту неделю приходился церковный праздник или торжественный выезд короля, епископа или кардинала, сумма эта удваивалась, а то и утраивалась. Сто чумных возов! Что случилось с этими девицами? Вийон сомневался, чтобы они осмелились сбежать под покровительство других houliers. Скорее он предположил бы, что исчезновение их было связано с дикой яростью других потаскушек, которым в десять раз меньше везло с клиентами, зато за плечами было в два раза больше годков.

Колетт уже не выла. Всхлипывала, ползя в грязи и конском навозе, подставляя хребет под тумаки Карга, который колотил ее, пинал, плевал с презрением и снова начинал все сначала.

– О, вы прекрасны, возлюбленные мои, – сказал Вийон, вспоминая точеную красоту молодок Марот и Марион. – Глаза ваши голубиные под кудрями вашими, волосы ваши как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; зубы ваши – как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни…

– Я не знаю… Не знаю! – надрывалась щербатая, вонючая и сморщенная Колетт. – Не бе-е-ейте… Молю-у-у-у…

– Как лента алая губы ваши, и уста ваши любезны… Сосцы ваши – как двойни молодой серны, пасущиеся меж лилиями… Все вы прекрасны возлюбленные мои, и пятна нет на вас! Со мной с Ливана, невесты! Спешите с вершины Амана, с вершины Сенира и Ермона, от логовищ львиных, от гор барсовых!

Карга снова вздернул вверх окровавленную, покрытую синяками, раскудлаченную голову Колетт. Кинжал блеснул в свете мерцающего фонаря, когда острие приблизилось к ее глазу.

– Перестаньте ее бить! – крикнула одна их перепуганных шлюх. – Перестаньте мучить ее, палачи! Вы, чертово семя! Она ничего не знает! Я вам… скажу… всё!

Вийон поймал компаньона за руку, удерживая его, чтобы он не воткнул квилон в глаз Колетт, – а может, лишь чтобы он дружески не оцарапал ее лицо. Сплюнул сквозь зубы и с улыбочкой глянул на тоненькую девку, что гнулась перед ним от страха словно тростинка на ветру. Жанетт Ле Петит. Новое приобретение, еще не до конца объезженная, словно двухлетний жеребенок, гневно трясущий красивой головкой. Было ей тринадцать, может, четырнадцать весен – несчастное дитя улиц, жертва насилия английского, бретонского или бургундского солдата над дочкой парижского мясника, обреченная за это на остракизм и вечное изгнание из семьи. Нужно признать, что Жанетт умела угодить монахам и клирикам, которые всякий вечер выбирались из монастырей и коллегиумов, а особенно тем из них, кто странным образом предпочитал худых и молодых, едва подросших от земли девиц дозрелым метрессам. Что ж, у всякого свои привычки. Вийон не обижался на монахов, поскольку малышка каждую неделю доставляла десять, а то и двенадцать ливров, на которые облегчала кошели своих аббатов и приоров из преподобных братьев миноритов.

– Говори, – сказал он тихо. – Все, что знаешь!

– Я видела Марот и Марион две недели тому. Прежде чем они канули как камень в воду, – прошептала малышка Жанетт. – Тогда, на праздник Благовещения, они шли на встречу с одним вельможным трахарем. И от него уже не вернулись.

Медленно и осторожно Вийон взял девицу за подбородок, приподнял вверх ее головку и заглянул в голубые глазки, которые манили обещанием наслаждения. Это из-за них и скромные братья-францисканцы, и прижимистые бенедиктинцы запускали пальцы в кошели, чтобы щедро облегчить страдания своего петушка, чьи размеры вдруг начинали напоминать башню Тампль.

– И что за трахарь? Купец? Оруженосец? Священник?

– Не знаю, – прошептала маленькая шлюшка. – Я встречала его на задах корчмы в подворье мэтра Робера, а как можете и сами догадаться, даже умей я читать, на жопе его титулы не были написаны.

– Я не о жопе его спрашиваю, – проворчал Вийон, – а обо всем остальном. Каков он был, тот трахарь? Высокий? Старый? Низкий, толстый? Вонял как козел – или только как свинья?

Жанетт задрожала. Вийон стиснул ее подбородок и теперь мял его и подергивал.

– У него были странные… желания, – выдохнула она. – Но платил – золотом. Дал два флорена за ночь. Было больно…

Она всхлипнула. Вийон выпустил ее подбородок и, для разнообразия, занялся мягкой, лебединой шеей.

– Какие желания? Будь добра, выражайся яснее, Жанетт. Хотел войти в чертоги наслаждения через кухонные двери или, может, предпочитал ввести свой плод мужественности меж твоих алых лент?

– Он побил меня… Сам посмотри… Вийон, – всхлипнула она. – Побил на кресте! Это святотатец! Еретик!

Быстро сбросила с худых плеч робу и нижнюю рубаху, открыв торчащие лопатки, а ниже – очаровательный изгиб и оттопыренный задок. Вийон приблизил фонарь к коже и даже зашипел, словно увидав вдруг рогатого дьявола, что оскалил на него острые зубы меж складками платья, обшитого мышиным мехом. Спина Жанетт была исчеркана глубокими кровавыми полосами, некоторые из них еще даже не зажили. В слабом помаргивающем свете он не мог понять, были ли это следы кнута, или же сделали их ножом или другим острым инструментом.

– Вот ведь мерин, дубиной траханный, – рявкнул поэт. – Хорошенько он с тобой поразвлекся. Вопрос только в том, достаточная ли сумма – те два флорена, чтобы оплатить ущерб такому телу. На будущее, черт тебя дери, не соглашайся на меньше чем четыре. Особенно если имеешь дело с богатым трахарем. Два флорена за такую-то спину! Да я с сумой пойду, а в стайке моей останутся только старые хабалки, если у всякого парижского писарчука или комиссионера будут такие-то желания! Проклятье, а это еще что?

Рука его наткнулась на кровавую отметину на заднице Жанетт. Он придвинул фонарь ближе. На ягодице шлюхи было выжжено клеймо – словно у породистой лошадки.

– Называл меня самой ражей лошадкой в упряжке Господа, – всхлипывала подрастающая ветреница. – Приказывал мне стоять на коленях и каяться в грехах. А когда я уходила, остановил меня, бросил на землю у очага, раскалил свой перстень и проделал со мной вот такую мерзость.

– И отчего ты не пришла с этим ко мне?

– Потому что боялась, – всхлипывала она. – Как и Марион с Марот… Их он тоже… заклеймил.

Вийон разглядывал след на ягодице девушки. Проклятье, оттиснулся тот явственно и глубоко. Раскаленный металл впечатался в тело шлюхи, оставив знак, который можно было заметить даже в полумраке. Косой столп, идущий влево, а над ним… овальное нечто. Вот ведь, старой потаскухи линялая дырка, это же герб! Дворянский герб, да еще и украшенный палицей священника или прелата!

Вийон уже видел его, выполненный в геральдических цветах. Косая золотая полоса на красном фоне. Это был герб какой-то благородной семьи. Де Неве? Де Ними? Нет, де Ноай. Но представители этого некогда сильного, а теперь подупавшего рода встречались по всей Франции…

Вот только священнический посох над гербовым щитом был на гербе лишь у одного из них. Интересно… Очень интересно!

– Жанетт! – Вийон старался, чтобы голос его звучал сердечно и тепло, словно у Абеляра, признающегося в любви к Элоизе, прежде чем дядя прекрасной дамы не превратил его в каплуна. Увы, после того, что он приказал сделать с Колетт, которая все еще стонала на брусчатке, слова его звучали в ушах его шлюх настолько же правдиво, как и признание веры Иудой Искариотом в ночь ареста Господа Христа. – Я займусь этим трахарем, клянусь папской бородой и сиськами Девы Марии: найду Марион и Марот живыми и здоровыми!

Малышка подтянула уппеланду, которую вот уже многие годы запрещали носить женщинам легкого поведения трибуналы Парижа и других городов Королевства Франции. Шмыгнула носом, когда Вийон взял ее за руку, прижал, погладил по плечам и маленькой головке.

– Моя маленькая метресса! – сказал, словно добрый брат или милосердный священник свежеобращенной грешнице. Это был уже совсем другой Вийон и совсем другой мужчина. Гнев его минул, словно смытый морской волной. – Тебе стоит отдохнуть. Сколь страшными для тебя должны были стать встречи с этим безумцем! Теперь я о тебе позабочусь, а его примерно накажу. Ступай в дом старой Галицийки на мосту Нотр-Дам. Найми какую-нибудь дыру и не высовывай носа, пока я не приду за тобой.

– Но, Вийон… Как это? Я должна сидеть? У Галицийки? А как я заработаю на хлеб?

– Вот тебе два эскудо, – Вийон не колеблясь сунул пальцы в кошель и достал тяжелые золотые скользкие от прикосновения сотен пальцев монеты. – Предупреждаю всерьез: не появляйся на улицах, пока я к тебе не приду, если хочешь остаться в живых, маленькая ты безобразница.

– А ты?

Он поцеловал ее маленькие губки так медленно и чувственно, как только сумел.

– Приду к тебе, когда настанет время, – выдохнул. – Не переживай, пока ты там сидишь, не должна платить мне дань. Скажу больше – на этот раз отдашь ее натурой.

– Ах, Вийон, – прошептала она, чувствуя в маленькой ручке тяжесть золотых монет. – Я приготовлю вино, сыр и фрукты. Буду ждать, прекраснейший…

– А вы что таращитесь, биксы, конским хером оглаженные?! – загремел Вийон на остальных распутниц. – За работу, за так я вас содержать не стану! Завтра чтобы каждая принесла мне по пять солидов! И ежели какая не поторопится, то закончит как старая Колетт. А теперь пошли прочь!

Шлюхи заворчали, одна даже обронила проклятие, но с Вийоном и Карга заедаться было себе дороже. Особенно когда ты презренная femme amoureuse, уличная девка, недостойная упокоиться в священной земле или запечатлеть поцелуй мира на губах у честной матроны. А не имея возможности отвести душу на Вийоне, старые потаскухи сделали то, что обычно делают дамы в подобном положении. Расходясь по своим закоулкам, кричали, плакали и проклинали род поэта до восьмого колена. Хотя слова с губ их срывались подобно цветам, но в цель били не хуже стрел валлийского лучника. Вспоминали они поровну – матерей и бабок по женской и мужской линии поэта, его предков и всю родню, и даже богобоязненного капеллана Гийома де Вийона, чьей защите поэт был обязан своим положением бакалавра свободных искусств. В конце досталось и самой Жанетт, которая из обычной работницы вдруг превратилась в фаворитку, в лучшую кобылку на конюшне поэта и вора.

А Вийон? Вийон не обращал внимания на проклятия, ругань и угрозы. Он просто составлял план, как попасть в предместье Темпля, где утром на рассвете ждал его визит в одну небольшую, но известную почти на весь Париж парафию.

– Братья и сестры…

Вдохновенные слова священника взлетали над толпой, собравшейся в церквушке Святого Лаврентия, будто стайка ангелов. Даже когда замолкало и стихало их эхо, могло показаться, что они становились чудодейственным бальзамом, успокаивающим кровавые раны, язвы и опухоли серого, согнутого в поклонах плебса, заполонявшего внутренности храма.

– Отбросьте гордыню и высокомерие, отриньте прочь, как дырявый плащ, богатства, и встаньте пред Господом нагими, как в момент своего сотворения. Потому что, когда пройдете вы через райские врата, не будет средь вас более и менее равных, возвышенных и униженных. Ибо Бог полюбил вас первыми. Полюбил безгранично. Он – бесконечный – полюбил нас: бедных и недостойных. А мера его любви – любовь безмерная…

Прелат Раймон де Ноай, пробст прихода Святого Лаврентия в предместье Темпля, читающий нынче проповедь, отсюда, с церковных лавок, не казался человеком, который по ночам лупит кнутом шлюх и выжигает у них на ягодицах дворянский герб, украшенный посохом. Был он молод и гибок как мачтовая сосна, а лицо его лучилось светом и возвышенностью, когда оглашал он всем благую весть. В его церкви среди мирян царило полное послушание, а у него была полная власть. На проповедях никто не ковырял в носу, не искал насекомых, не храпел и не таращился на дам, которые обычно приходили в храм для того лишь, чтобы показать новенькие чепцы, рогатые шляпки и уппеланды, пошитые лучшими портными. Даже Вийон, стиснутый в толпе прихожан, послушно преклонял колени, говорил молитвы, каялся во грехах – и одновременно не переставал удивляться. Слава прелата Раймона растекалась, словно весенний паводок, выходя далеко за пределы Темпля и добираясь аж до правого берега Сены – в Латинский квартал и к университету. Повсеместно говорили, что пробст Святого Лаврентия – святой человек, что благословение его излечивает душу, а причастие, принятое из белых, узких ладоней, лечит болезни и отгоняет горячку надежнее, чем отворение крови лучшим цирюльником Сите или прикладывание к щеке жареной мыши. Говорили, что в церкви случаются чудеса: хромые начинают ходить, у калек отрастают руки и ноги, хворые эпилепсией перестают биться в падучей, а покусанные бешеным псом – плеваться пеной. Говорили в залах и на торжищах, передавая эти слухи из уст в уста, что в Святом Лаврентии сами ангелы помогают петь хору, а прелат уже при жизни – святой, помазанный Господом. Вийон слышал все это и раньше, и пусть даже верил, но все равно был удивлен, увидев своими глазами, сколь великое ликование отражалось на лицах прихожан. Церковь наполнял народ – работники в кожаных кафтанах, торговки, служанки, старые матроны с детьми, обшарпанные нищеброды, хворые и хромые, нищие и бродяги, селяне из окрестных деревень, воняющие навозом, чесноком и луком, погонщики волов, подмастерья каменотесов и каменщиков, терминаторы, простые слуги и слуги богатых мещан. Были тут еще уличные торговцы, возчики и прислужники. Было немного горожан-богачей в бархате и атласе. Но все – бедные и богатые, здоровые и страждущие – все вместе падали на колени, слушая слова, которые сгибали выи и непокорные головы.

– Любит нас Господь, величие которого не ведает границ, а мудрость – меры, чтоб ее измерить. Он – то, чего мы жаждем и что любим. Господь наш, помощник вездесущий! Любим тебя, ежели ты позволяешь нам, а мы находим к тому силы. И наверняка мы сможем сделать меньше, нежели ты заслуживаешь – но не меньше, чем сумеем!

Вийон сам почувствовал, как кружится у него голова, словно после кувшинчика кларета натощак. В небольшой каменной церквушке, где запах благовоний и топленого воска смешивался с вонью немытых, мерзких, трясущихся тел, и правда происходили чудеса. Деяния, которые для поэта, разбойника, шельмы и эксклюзента, лишенного права принимать святое причастие из-за принадлежности к свободным людям, сиречь к сословию, каковое называли нынче комедиантами, казались почти чудесным пресуществлением Господним.

Он видел, как люди рядом с ним бились головами об пол, хныкали, кричали, впадая в экстаз. Били поклоны перед алтарем, трепеща в благоговении, раздирали одежды либо шею и щеки, стряхивая капли крови на сомолящихся. Это воодушевление передалось даже Вийону. Могло бы показаться, что вдруг сделался не год Господень тысяча четыреста шестьдесят третий, но вернулись времена первых христиан, когда верные произносили свои молитвы во тьме римских катакомб.

Поэт, пойманный в плен звучным и зычным голосом священника, разносящимся, будто ангельские трубы, пробуждающие мертвых в день Страшного суда, пел вместе с другими песни, произносил «Credo» и молитвы. Вскоре он увидел, что люди передавали друг другу грубо сколоченные деревянные кресты, чтобы положить их как пожертвование к стопам хора. Все пришли с ними на мессу; втиснутый в толпу Вийон чувствовал себя без этого символа Господней муки словно однорукий среди здоровых людей. Что ж, как видно, такой обычай царил в парафии Святого Лаврентия.

Наконец священник добрался до канона и святейшего момента мессы – Вознесения. Когда забили колокола, в церкви воцарилась полная тишина. И тогда Раймон де Ноай, человек, в чьих руках находилась, быть может, судьба двух прекраснейших шлюх из конюшни Вийона, склонился над чашей, взял ее в обе руки…

Колокола били словно ошалевшие, звонкое эхо отзывалось не только под сводом церкви, но и – прежде всего – под черепом Вийона.

Когда прелат Ноай принял причастие обоих видов, когда оторвал чашу от губ, поэт увидел, как заалели его уста, словно вино и вправду превратилось в чаше в кровь Господню, а гостия сделалась телом Его, чей кусочек оказался во рту грешного пастыря.

Вийону какое-то время казалось, что он, купно с верующими, стал свидетелем чуда. Вот на его глазах свершается Господне превращение, какое свершалось в Ланчано, Больсене или Блано, где гостия начинала истекать кровью в руках священника – красными слезами Христа. При виде этой церемонии поэт опустил глаза. Чувствовал, как из уголков его глаз стекают две большие капли, слишком тяжелые, чтоб оказаться просто слезами. Он отер их верхом ладони, растер по коже, чувствуя, как они склеивают его пальцы.

Церковь истекала страданием Христа. Красные капли сокрушения, жалости и раскаяния лились из глаз, капали с человеческих рук и ног, сочились из ран на запястьях, которые в этот миг открывались на телах верных. Орошали каменный пол, словно дождь, смывающий всякий грех, искупающий провинности и преступления.

Наконец Вийон дождался последних молитв, причастия и раскаяния во грехах. Вместе с остальными бил себя окровавленным кулаком в грудь и кричал: «Mea culpa, mea maxima culpa», шептал молитвы и в таком состоянии провел остаток мессы, от «Dominus vobiscum» до «Deo gratis». Потом вознес молитву к святому Михаилу Архангелу, а после сакраментального «Аминь» принялся проталкиваться к боковой молельне, в которой вставала сверкающая и монументальная, словно собор Богоматери, глыба исповедальни.

– Пропустите меня, добрые христиане, – молил поэт, топча пулены, сандалии и босые ноги собравшихся. – Я грешник, отравленный ядом зла, помогите мне, братья и сестры, избавиться от грехов… Пустите к святому прелату! – рыдал он, втыкая локоть под ребра подмастерьев каменщиков и лупя кулаком в спину калики перехожего, заступившего ему дорогу и толкающегося так настойчиво, как толкается старый гриб, что бежит по нужде в сральник. – Преступления мои жгут меня адским огнем, – стонал, расталкивая группу старых баб, – а вы ведь не желаете сбросить меня в адовы бездны! Отступите, добрые люди, Бог вам за это добавит пару ступеней в лестнице, ведущей к райским вратам, а святой Петр не повернется к вам задом у ворот. Пусть всякий уголок, что вы мне уступаете, означает для вас десяток «отченашей» в таинстве покаяния! – кричал он, ловко протискиваясь меж матерью с вопящим карапузом на руках и старым, скорченным дедуганом в робе, что наверняка помнила еще времена осады Орлеана англичанами. Быстро протолкался сквозь группку монахов из Святого Августина. И наконец, переждав исповедь согбенной бабки, которая, судя по длине признаний, произносимых хриплым шепотом, рассказывала о грехах всей своей жизни – и о долгих и затейливых играх со своей киской, он встал на колени перед решеткой.

В исповедальне было темно, Вийон не видел лица отца Ноая, слышал только его глубокое дыхание и почти чувствовал, как священник прислушивается к нему. Увы, если он надеялся услышать исповедь симпатичной молодухи, что признавалась бы в ночных кошмарах и влажных мечтах, его ждало серьезное разочарование.

– Во веки веков, аминь, – ответил священник.

– Прости меня, преподобный отче, поскольку я ужасный грешник, приполз сюда на коленях, чтоб покорно признаться в своих прегрешениях, – притворно вздохнул Вийон. – А особенно одно безмерно тяготеет на моей совести. Это грех чрезмерной быстроты взгляда, из-за которого я попал в еще большее отступничество – в грех сомнения, отче.

– И что же такого ты увидел, сыне? – тихо спросил священник. Был у него милый мелодичный голос, прямо-таки созданный для проповедей и пения роратов. Вийон некоторое время раздумывал, таким ли голосом священник говорил с его шлюхами. «Жанетт, ложись, подставляй naturalia. Жанетт, скачи! А теперь, оттопырь задок, моя кобылка, лучшая в упряжке Господа… Дай мне то, что есть наисладчайшего у тебя от матери, я же отхлещу тебя по бокам, маленькая шлюшка». Так ли оно было? Так ли говорил ты им, преподобный прелат? И что ты с ними сделал?

– Я увидел печать сатаны, дорогой отче. – Вийон почти прижал губы к решетке исповедальни. – Выжженную на заднице мерзейшей и самой молодой из вавилонских блудниц. Представляла она косой столп в гербовом поле, увенчанный посохом прелата. И я согрешил, поскольку засомневался в добрых намерениях некоего благочестивого мужа. Ибо печать оная, несомненно, оставленная рукой диавола, слишком напоминает герб одного благочестивого священника, пробста из прихода Святого Лаврентия в парижском Темпле.

Священник не сказал ничего. Не вздыхал, не ругался, не злился. Не произнес ни единого слова.

– Наверняка отцам-доминиканцам было бы интересно, почему печать, выжженная на заде малышки Жанетт, так напоминает ваш герб, преподобный отче. Также опасаюсь я, что множество набожных горожан были бы разочарованы, что прелат, которого считают они святым, предается греховным утехам в объятиях распутниц с Глатиньи. Дорогой отче… Я знаю, куда ты ходишь вечерами и какие у тебя желания. Ты хочешь исповеди от меня, а потому я честно признаю все твои прегрешения. Я знаю малышку Жанетт, а также других веселых галлициек, что составляют ей компанию. Все они – прекраснейшие кариатиды из Коринфа, входящие в мое стадо, отче. Угождали они вам как умели, ваша милость прелат. На ложе, на полу, сзади, спереди и на кресте…

– Ave Maria, gratia plena, Dominus Tecum, benedicta es in mulieribus et benedictus fructus ventris Tui Jesus. Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus…– длилось вокруг перешептывание, покашливание, низко над полом разносился голос старых бабищ в нахлобученных чепцах.

– Были у вас пожелания, достойные кардинала – да что там! самого Святейшего Папы! – шипел с ненавистью Вийон вглубь исповедальни. – Не хватало вам уже, говоря на латыни, позиций a tergo и per os, которые плебс кличет «раком» и «святого Франциска», но хотели вы штурмовать прелести моих доченек своим святым хером через задние ворота…

– Из глубины взываю к Тебе, Господи: к Тебе, Боже, из юдоли слез и узилища мизерного, – пели бедняки в церкви Святого Лаврентия. – Ибо нет в мире того, кто помог или падающего поддержал: ревностная зависть, притворное приятельство, жадность ненасытная…

– Призывали вы их к себе всякую ночь, всякую неделю, дабы погрузить вашего капуцина в теплую норку греха по самые яйца. Подговаривали, дабы устами, что должны бы петь псалмы, нежили они ваши достоинства, а причастие святое принимали из вашего петушка.

– Так человек человеку – волк, и что ему доброе имя; и поныне душа от лукавых врагов в осаде пребывает… – продолжала паства, собравшись вокруг исповедальни.

– Были вы столь закоснелым во грехе и преступлении, что не жалели и кнута; хлестали их перед крестом и на кресте, не останавливались пред тем, чтоб искалечить и избить младшенькую, которой выжгли вы на заднице герб свой, отче. Но слишком уж натрудили вы свою карающую длань, ибо нашелся грешник, человек никчемный, обреченный на вечную погибель. Некто вроде меня, кто с ужасом узнал герб вашей благочестивой парафии, в которой случаются истинные чудеса, а люди на мессах плачут слезами Христа. Герб, выжженный на грешном заду молодой шлюхи, столь же гладком и круглом, как купола древних соборов, но остающемся только инструментом греха и разврата.

Священник все еще молчал. Но Вийон услышал его быстрое дыхание.

– Сидите вы тут, отче, и отпускаете грехи виновным, раздаете покаяние простачкам; видите песчинку в глазе брата своего, а бревно в собственном не замечаете?

Вийон прервал себя. Рядом пели псалмы, молились и всхлипывали. Однако молчание прелата поэта удивило. Думал он, что священник станет метаться, обрушивать на его голову проклятия размером с камни осадных катапульт, что в конце концов изгонит его из исповедальни, а может, даже призовет верных, чтобы те накостыляли пришлецу. А между тем ответом на обвинения Вийона было глухое молчание. Он не знал, сидит ли прелат как оледеневший или кипит от гнева, а может, даже заснул или погрузился в молитву. Так или иначе, поэту и сутенеру не оставалось ничего другого, как только залезать во все это еще глубже.

– Я мог бы преследовать вас, требовать иудиных сребреников за сохранение тайны, – говорил он глухо. – Но я этого не сделаю, пусть и не по доброте душевной. Ценой за мое молчание станет знание. Ваше преподобие, я хочу узнать правду о судьбах своих шлюшек: Марот из Шартра, которую называют Марией, и Марион Мадлен дю Пон, которую зовут Пикардийкой. Две девушки легкого поведения и еще более легкого нрава часто тебя проведывали, в последний раз – на праздник Благовещения Девы Марии. Говори, священник, что с ними случилось: куда пошли и что говорили. И если скажешь правду, я забуду о том, что ты проделывал с девками по ночам. Заставлю молчать малышку Жанетт, на чьем теле остались знаки твоего желания, и она никогда не скажет против тебя ни слова. Но если соврешь или преисполнишься гневом, клянусь увядшим членом святого Франциска, что донесу обо всем не только Псам Господним святого Доминика, но еще и покажу Жанетт присяжному судье из Шатле!

Вийон стукнул в стенку исповедальни, словно это он носил на голове тонзуру, и закончил исповедь, дав священнику Ноайю абсолюцию.

– Ты не знаешь, сын мой, что тут происходит… – тихий шепот священника проскользнул сквозь решетку словно змея. – Скажу тебе правду. Знаю, где пребывают женщины, о которых ты говоришь. Скажу тебе все, но только когда ты спасешь меня, честной мой человече. Потому что я в сетях диавольских, рядом с которыми последнее искушение Христа покажется невинными играми. Спаси меня, молю! Прошу! И узнаешь все, что захочешь узнать, отдам тебе все золото и все, чем владею.

Эти последние слова прелат проговорил, уже почти рыдая. Вийон почувствовал боль в колене, какая-то деревянная заусеница уколола его столь же сильно, как терние, извлеченное из мученической короны Христа.

– И как же мне тебя спасать? – спросил он. – От кого? Я не экзорцист, не ученый монах, а тут понадобится доктор Церкви, а не убогий бакалавр. Кто-то еще подозревает, что ты забавляешься с девками? Говори прямо, в чем дело, поп!

– Молю, не так громко! – голос монаха был преисполнен боли и страдания. – Не кричи в церкви, а не то ОН все услышит и покарает меня!

– Какой такой «он»?! Кто? Что? – вопрошал Вийон, сбитый – вернее сказать, сметенный – с толку словами священника.

Прелат стукнул в стенку исповедальни. А потом вскочил на ноги, вывалился из дверок, побежал в сторону хора, стремясь смешаться с толпой верных…

Вийон не позволил ему этого сделать. Встал на пути священника, словно стены Иерихонские на пути израилитов, ухватился за рукав сутаны, но поп ловко вывернулся у него из рук. А потом в один миг склонился перед поэтом и низко ему поклонился в пол.

Вийон ошалел, прелат же Ноай повел вокруг безумным взглядом.

– Молитесь, се – человек благословенный! – крикнул, указывая на поэта. – Слушайте его песни. Вот сеятель вышел сеять!

Вийон чуть было не выругался. В ноги ему кинулась толстая старуха, плямкая беззубым ртом молитвы, словно жуя утреннюю тюрю. За ней пал на колени высохший старец в порванной тунике и сбившихся шерстяных шоссах, открывающих худые трясущиеся ноги. Потом, словно за благословением святого, принялись падать в ноги и другие толстые, вонючие плебеи и плебейки. Вийон вдруг оказался в самом центре толпы прихожан, которые отделили его от убегающего священника.

– Хватит уже, хватит на сегодня, милые мои овечки! – кричал он, оделяя их знаком креста и раздавая благословения купно с тумаками. – Вы что же, хотите при жизни сделать из меня святого? Повырывать члены, чтобы поместить их в изукрашенные лари в сей славной парафии?! Говорю вам, им лучше оставаться при моем теле! Хватит, говорю вам, милые мои!

Он с трудом вырвался из круга людей, которые преклоняли пред ним колени, словно перед самой Богородицей. А какой девой мог быть Вийон, учитывая хотя бы тот факт, что девство свое он потерял в пятнадцатую весну своей жизни? Он рванулся туда, где исчез священник, продираясь сквозь кричащих, молящихся и коленопреклоненных людей, расталкивая селян и мещан, осматриваясь в поисках черных одежд прелата. Вздрогнул, когда где-то подле хоров промелькнула его стройная, словно из святых образов вынутая, фигура. Что было духу бросился туда, топчась по ногам молящихся, споткнулся, чуть было не свалился на пол, вскочил с колен, но когда добрался до хоров, священник исчез в толпе, словно рыба в толще вод. Вийон задержался у возвышения пресвитерия, где люди сотнями складывали тесаные деревянные кресты. Хотел спросить у кого-нибудь, куда пошел прелат. Ухватил за плечо низкого толстячка в кожаном чепце – тот как раз тащил на плече огромный дубовый крест, и спросил его, не видал ли тот поблизости Раймона де Ноая, но мужчина лишь покачал головой. Когда же он открыл рот, Вийон не увидал языка – незнакомец был нем, словно памятники ангелов вокруг незаконченного алтаря, а может, и глух как старый пень. Поэт понял, что, блуждая словно слепец вокруг пресвитерия, он наткнулся на своего двойника – немого; оттого выпустил руку бедняги, невольно поклонился ему да так уже и остался: в одиночестве, неприкаянный среди молящейся толпы. В последней вспышке озарения увидел еще запертый железной дверкой амбит – дворик за хорами. Однако, нажав на ручку, почувствовал, что дверь не поддается – она была закрыта, надежно скрывая тайну прелата де Ноая. А вместе с этим – и судьбы обеих несчастных потаскушек из Вийоновой стайки.

Плебания прихода Святого Лаврентия была укреплена, словно королевский замок. Двухэтажный каменный дом прижимался к абсиде церкви и был окружен высокой стеной. Прелат, похоже, ожидал нашествия гуннов, венгров, визиготов, бургундцев и всех парижских содомитов вместе взятых, если уж увенчал верх стены кирпичными ребрами, а на все окна поставил решетки и солидные, окованные ставни.

Вийон терпеливо кружил вокруг строения. Глаз его, искусный в воровском промысле, высматривал дыру в крыше или неприкрытое окно – хоть какую-то щель, пусть и самую маленькую, сквозь которую можно было бы проскользнуть внутрь. Увы, ворота и стена тесно смыкались вокруг плебании, словно пояс верности вокруг naturalia принцессы. Но даже это было не самое большое препятствие для ночной вылазки. Стена была высокая, но через нее можно перелезть по веревке или приставив лестницу. Однако все здание окружено было людьми, что стояли тут, молились, произнося негромко святые слова, или пели святые гимны и псалмы. Приближался вечер, а площадка перед воротами и улицы вокруг усадебки священника все никак не пустели. Когда одни веряне уходили, другие занимали их место. Вийон завязал разговор с несколькими старухами и вскоре узнал, что плебанию здешний люд считает святым местом, где даже, мол, случаются чудесные исцеления, с небес сходят ангелы, утешая страждущих, а собравшиеся под стенами люди не чувствуют голода и боли. Перед воротами, что вели на подворье дома прелата, случались сцены, которые заставляли привыкшего к разврату и любовным наслаждениям Вийона размышлять о мирской тщете. И даже задуматься о том, не стала ли тропа его жизни тернистой дорогой смертного греха, а не – как он сам себе говорил – фонарем, при помощи которого Диоген искал истинного человека. Подле ворот, ведущих в плебанию, горел немалый костер, в который приходящие из боковых улочек мещане и селяне бросали предметы, связанные с развратом и грехом. Падали в пламя украшения с дамских чепцов, уппеланды, куртки, пошитые из бархата и атласа, чудесные оборки и кружева с платьев. Прислужники и челядь бросали в костер игровые столики, карты и кости, горели там даже свитки и книги, среди коих, видимо, имелись и списки святотатственного «Il Decamerone» или стихов Петрарки.

Глядя на мистерию, устроенную в честь прелата мещанами Тампля, Вийон почувствовал, что преисполняется отчаяния, так как можно было даже не мечтать о том, чтобы пробраться в плебанию на глазах у сотен верных прихожан.

Поэт как раз стоял перед пылающим костром, когда вдруг почувствовал прикосновение – отнюдь не ангельское, хотя и легкое, умелое и почти неощутимое. Однако это не была десница Господа, гладящая его по голове. Говоря же коротко, кто-то подбирался к его кошелю старым парижским способом, пытаясь обрезать ремешки, на которых тот висел.

Вийон не стал играть в доброго самаритянина – грубо ухватил руку, что ползла к кошелю, дернул, потянул вора за собой в угол между стеной плебании и старым сараем, относящимся уже к следующей усадьбе. И только тогда взглянул насмешливо на неумеху, который дал поймать себя на горячем.

Карманника, которого он схватил, нельзя было назвать приличным варнаком. Был это мальчишка, щенок, слишком рано оторванный от сиськи матери-суки, слишком молодой, чтобы стать убийцей и грабителем, но слишком взрослый, чтобы зарабатывать на жизнь нищенствованием, как ребенок. Не выглядел он уркаганом: было в нем три-четыре фута роста, на голове – растрепанные лохмы темных волос, голубые глазенки ребенка, который изо всех сил притворяется нахальным хулиганом. Возраст его непросто было определить, как частенько случалось с простым людом и плебсом. Мог он быть и семилеткой-переростком, а мог оказаться отроком лет двенадцати, невзирая на утлую фигуру.

– Ты, пацан, что, с быка на темечко свалился? – сказал Вийон без упрека и даже с интересом. – Среди бела дня в открытую режешь кошели? Под домом благочестивого священника? – и он презрительно чвиркнул слюной в сторону плебании. – Тебе что, вши умишко сожрали? Увидь кто тебя, кланялся бы ты уже палачу в Шатле и сплясал бы на веревке как вынь да положь.

– Да у вас так кошель хорошо свисал, – пробормотал малой. Не опускал взгляда, старался играть крутого пацана, но поэт чувствовал, как он дрожит. – Сам святой Лаврентий шепнул мне: вот, Кроше, чудесная возможность. Не станешь нынче проводить ночь в норе, но проведешь ее в корчме с девками.

– Встреться ты не со мной – провел бы ночку со страппадо, за компанию имея палача да присяжного. Выжали бы тебя как старую онучу, пацан. Благодари святого Лаврентия, что попытался ты это сделать с нужным человеком.

– А я знаю вас. Вы – Вийон. Я читал ваши стихи.

– Умеешь читать? Ну надо же, я наткнулся на бакалавра. Но извини, не стану болтать с тобой о Горации или Овидии. События, благодаря которым мы повстречались, не имели ничего общего с поэзией – только с жизнью в этом славном городе. Потому поболтаем о делах.

– О делах? – малой аж покраснел. – Господин Вийон, я некоторое время шел за вами. Знаю, что интересует вас плебания. Я чувствую, что хотите вы туда войти, проникнуть да ощипать попика как каплуна…

– Ты, паря, не суй сюда нос, – с неудовольствием проворчал Вийон. – Твое дело – слушать и отвечать. Попался ты в мои руки и так просто не вывернешься. Тут не место для подростков и начинающих в нашем ремесле. Мне сейчас довольно крикнуть: «Вор!», и благочестивые простецы переработают тебя на повидло так умело, что останутся от тебя только шнурки от шосс. Поэтому отвечай на мои вопросы быстро и по делу.

– Слушаюсь, господин Вийон, – пока что казалось, что парень – Кроше, или как там его звали, – в полном восторге от встречи с прославленным вором и поэтом. Вот и славно, так и должно быть. Вийон, все же не со вчера работал над своей репутацией на улицах города.

– Ты ведь наверняка крутишься тут какое-то время, – монотонно продолжал поэт. – Потому и воровской нюх твой наверняка ощутил запашок, что доносится из плебании. Славная вонь, звонкая, как чистое золото и серебро. А потому расскажи-ка, какие у прелата обычаи и видел ли ты что странное в его доме.

– Я хотел туда проникнуть, – сказал нагло парень, – но не знаю, как пробраться внутрь. Мне нужен сообщник. Может, вы и подойдете…

Вийон ухватил его изо всех сил за плечо, да так, что малой аж зашипел.

– До тебя что, не дошло еще, что в этой исповедальне исповедник – я?! Пой давай, что знаешь о плебании. Иначе, Господом клянусь, отправлю тебя прямиком в Шатле, и тогда повстречаемся мы только в аду, в одном котле!

– Плебания всегда закрыта. Прелат Ноай никого не впускает. И никуда не выходит.

– Но мессы-то он отправляет.

– В церковь проходит каменным переходом, прямиком в амбит храма.

– А слуги? Должны же они делать покупки на рынке?

– Отправил всех слуг прочь. Две недели как.

– Может, он тогда выходит к этим шутам, что молятся день и ночь перед церковью?

– Встречается с ними только на мессах. Днем ставни держит закрытыми, не выходит, живет как в осажденной крепости.

– Интересно… Как узник в собственном доме. А что ночью? Прихожане расходятся?

– Да где там, – пробормотал малой. – Вокруг дома постоянно несколько десятков человек стоит. Молятся, поют и ждут чудес. Устраивают всенощные вокруг плебании.

– Ах ты ж, шанкровая, конским хером в рот траханная потаскуха, – покачал головой Вийон. – Кажись, прихожане хотят быть святее Папы и усерднее в молитве, чем господин прелат. Чтоб их чума взяла! Стало быть, способа незаметно туда пробраться нету?

– Верно. Молитвы вокруг прихода идут днем и ночью.

– И что ты еще приметил, Кроше? Странности какие? Огни? Голоса?

– Скажу вам кое-что, господин Вийон, – прошептал малой. – Кое-что я таки заметил, но хочу от вас платы.

– И какой такой платы, щенок?! Считай фартом, что я тебя страже городской в руки не отдаю. Скажу правду: если бы не нужны мне были сведения о прелате, ткнул бы тебя ножом да кинул бы в канаву. Убивал я людей и за меньшую вину, дурилка ты несчастная!

– Да я все расскажу вам, только, господин Вийон… возьмите меня в дело. Я знаю, что вы прелата на рывок хотите взять. Я вам пригожусь. Я малый, да оборотливый. Пригожусь вам хотя бы на стреме стоять. Я всюду могу войти…

– Говори, – прошипел Вийон. – А уж я подумаю.

– Ночью, – выдохнул парень, – священник ходит в церковь. Я видывал свет в окнах. Что-то там прелат в сумерках делает. Ходит по закрытой святыне с фонарем. И так каждую ночь. Но и это еще не все…

– Выкладывай, что знаешь!

– Священник… у него есть две чаши и две патеры для гостии. Одну он показывает пастве, а вторую прячет перед мессой за алтарем. А потом, после вечерни, выносит из церкви в плебанию.

– Откуда знаешь?

– Подсмотрел. Даже я порой хожу на мессу, – ухмыльнулся парень иронично.

То, что заметил парень, выглядело странно. Может, от этого и нет никакой пользы, а может, это ключ ко всему делу. Увы, Вийон и понятия не имел, где искать замок для такого ключа. Глянул на крышу церкви и увидел, что один из витражей окошка на сигнатурке, малой колокольне, разбит, а ставня висит криво. А значит, можно попытаться пробраться внутрь храма по отвесной крыше. Если бы только найти веревку и «кошку»…

– Ладно, Кроше. Ты мне пригодился. А теперь – вали!

– Но вы ведь обещали! – крикнул с обидой малой.

– И что же такого я обещал?

– Компаньоном меня взять. Для налета на плебанию.

– А поцелуй пса под хвост, а плебана – в головку, – рявкнул поэт. – Слушай, Кроше, ты меня, небось, с нянькой перепутал или с траханой своей матушкой! Ступай в госпиталь или поищи дурака, потому что у меня нет никакого желания нянькаться с сироткой да убаюкивать колыбельными сопливых засранцев.

– Но вы… вы…

– Ступай-ка ты к черту, куда глаза глядят. – Вийон дернул паренька, развернул его, а потом отвесил ему солидный пинок. Малой пролетел несколько шагов, упал в лужу. Встал, сплюнул грязью да конской мочой, бросил ненавидящий взгляд на поэта. Он еще отирал лицо грязным рукавом рубахи, а Вийон уже шагал задумчиво к крепости Тампль, расталкивая прохожих.

В тот же вечер Вийон постучал в дверь маленькой клетушки на чердаке доходного дома, выстроенного на мосту Нотр-Дам. Принадлежал этот дом столетней бордель-маман Бернардетте, известной тем, что некогда она весьма разумно использовала свои прелести для умножения богатства и имущества. Однако, когда настигло ее безжалостное время, а красоты ее стали пугать даже пьяных сельских парней, она купила старую развалюху, которую на парижских улицах прозвали Домом галисийки. А потом быстро превратила его в дом свиданий и воровскую малину, где находили приют вахлаки и висельники и где они могли не только в безопасности обговаривать свои планы, но и найти сладкое забытье в объятиях уличных девиц.

Именно тут Вийон и спрятал Жанетт Ля Петит, маленькую шельмовку, которая в мыслях преподобного прелата сходила за резвейшую из лошадок в упряжке Господа. Девушка была ходячим доказательством отступничества священника. У поэта не было сомнений, что известие о святом отце, который пользуется услугами молодых шлюх, не произведет никакого впечатления, вызвав разве что злые ухмылки на лицах плебеев и купеческих слуг. Поскольку какой же парижский священник не покупал за деньги прелестей веселых девиц? А в лупанарии и бордели ходили не только подмастерья и своевольные жаки, но и ректоры, цеховые мастера и члены городского совета. Но вот клеймо, которое в гордыне своей выжег прелат де Ноай на заднице Жанетт, наверняка бы возбудило интерес как светских судов, так и Святого Официума, поскольку порождало подозрения в использовании колдовства и отдавании почестей дьяволу. Поскольку – размышлял Вийон в совершенном согласии с аристотелевской логикой – священник мог выжечь клеймо на ягодицах девушки, постольку же мог он одаривать святотатственными поцелуями ее срамные места. А отсюда – всего шаг к целованию задницы черного козла.

Двери в комнатку, где он приказал укрыться малышке Жанетт, были заперты наглухо. Вийон некоторое время стучал, потом, потеряв терпение, принялся бить и пинать в деревянную дверь. Однако никто ему не открыл, а из-за старых, пообвытершихся досок двери не доносилось ни единого звука.

Черт подери, куда она могла запропаститься?! Ведь он приказал ей сидеть в норе у Галисийки как мышь под метлой, опасаясь, чтобы девица не попала в когти ловкого и хитроумного кошака, каким, несомненно, был прелат де Ноай.

Вийон не стал больше молотить в дверь, чтобы не привлекать внимания. К тому же, старая потаскуха Галисийка оберегала покой и порядок, как добропорядочная матрона – девство своей доченьки. Смысл в этом был, поскольку если бы дом ее вдруг ославился пьяными скандалами и дебошами, то быстро привлек бы интерес стражников Шатле и перестал бы быть спокойной пристанью для кораблей, освобожденных от цепей закона и морали.

Вийон прошел в конец галереи. Отыскал лестницу, быстро и осторожно взобрался трескучими ступенями на наклонную двухскатную крышу, покрытую обомшелым гонтом.

Окошко в комнатку Жанетт находилось у самого козырька крыши, под помостом, заставленным кучами бочек и мешков, что дожидались погрузки в портах Сен-Ландри и Нотр-Дам; помост был застроен двумя рядами блоков с «журавлями», чьи конструкции ограничивали и без того узкий проход. Потому действовать Вийону было никак не проще, чем протягивать верблюда сквозь игольное ушко, но, к счастью, подгнившая крыша тут треснула и дощечки еще весной, в дождевую пору, уплыли в канаву. Потому Вийон ухватился за стропила, балансируя всем телом, спустился вниз по стене и с трудом нашел опору для ног на широкой горизонтальной балке под окном, что упиралась в стену, слепленную не только из глины, но и из сечки, смешанной с отрубями.

Окно было заперто. Вийон ругался, морочился с упрямой фрамугой, держась левой рукой за торчащие над улицей стропила. Наконец, в отчаянии выхватил кинжал, всунул чинкуэду в щель, поддел изо всех сил, чувствуя, что еще миг – и слетит вниз, а его несчастные останки удобрят парижские канавы. И тут защелка с треском поддалась – Вийон попросту выломал ее из трухлявого дерева.

Окно отворилось. Поэт проскользнул в маленькую комнатушку на последнем этаже, столь низкую, что он почти касался головой толстых балок потолка. По углам развевалась позабытая паутина, а от подгнивших досок пола тянуло влагой.

Вийон осмотрелся, ища взглядом Жанетт Ля Петит – или хотя бы какой-нибудь след, что указал бы, где ее можно найти. И конечно, если потаскушка вышла за вином и сыром, хорошо бы устроить ей сюрприз и поприветствовать в отворенных дверях комнаты, показывая – пусть и слишком нарочито, – что не сумеет она никуда укрыться от своего приятеля.

Вийон ошибался. Жанетт находилась в комнате, в дверь которой он безрезультатно молотил кулаками, пытаясь войти. Маленькая тринадцатилетняя шлюшка лежала на постели с широко распахнутыми, как у снулой рыбы, глазами. Мертвая, одеревеневшая и холодная. Убийца, похоже, настиг ее во время сна, поскольку одежда ее не была порвана и нигде в комнате Вийон не заметил следов драки.

Бедная малышка Жанетт… Что видели ее глаза перед смертью? Кто прокрался в ее темную комнатушку, чтобы исполнить жестокий приговор невольному и единственному свидетелю безумств прелата Раймона де Ноая?

Вийон осмотрел тело. Шлюха была задушена. На шее ее он увидел припухшую, набрякшую темно-синюю полосу. Гаррота?

Что-то в картине убийства ему не нравилось. Вийон скорее купил бы кота в мешке, чем историю о том, что Жанетт задушили при помощи проволоки или куска бечевы. Потому что какая бечева и какая гаррота оставят след в виде синей полосы и видных тут и там небольших глубоких ранок на шее жертвы? А именно такой шрам и видел Вийон на теле своей верной потаскушки. К рогатому бесу! Франсуа повидал в своей жизни немало трупов – как лишенных жизни при помощи меча и кинжала, так и нескольких приятелей, что закончили свой бунташный путь, повиснув между небом и землей в петле, затянутой умелой рукой заплечных дел мастера. Но след на шее маленькой шлюшки не походил на конопляную веревку или человеческую руку. Ее что, удавили… поясом, утыканным шипами? Колючим ошейником? Но как, мать его? И зачем было прилагать столько усилий, если хватило бы тычка кинжалом?

Он внимательно осмотрел комнату, проверил углы. Двери затворены были изнутри и заложены наглухо засовом. Окно тоже прикрыто изнутри – щеколду выбил и выломал он сам, когда сюда входил. Кроме следов его клинка, он не видел нигде ни единого знака, оставленного убийцей, а тот ведь каким-то образом должен был войти в комнату, задушить Жанетт и улетучиться. То есть задушить-то он ее точно задушил, но как же он вышел, если дверь и окно были заперты изнутри? Секретный проход? Вийон чуть не фыркнул: в этой старой развалюхе такой ход вел бы разве что прямиком под юбки Галисийки.

И похоже, вспомнил он о хозяйке в дурной час.

Потому что кто-то вдруг застучал в дверь настойчиво и зловеще. Вийон услышал снаружи гомон голосов, среди которых выделялся, поднимаясь к самим небесам, тонкий фальцет старухи:

– Жанетт, сучка, открывай!

Поэт замер. Он оказался в капкане, в проклятущей крысиной ловушке, дорога из которой вела только на виселицу. Некоторое время он еще тщил себя надеждой, что Галисийка отступит хотя бы на минутку, дав ему тем самым возможность сбежать, однако удары в дверь не прекращались.

– Жанетт, чертова ты киска, – пищала старая перечница нервным, визгливым голосом. – Ты за комнату вот уже два дня не платишь! Куда ты подевалась, падаль завонявшаяся? Это приличный дом, и жить тут могут только те, кто платит!

Вийон, ясное дело, отвечать не стал. Надеялся еще переждать скандал, а потом выскользнуть, однако старуха оказалась ловчее. А к тому же пришла не одна.

– Что тут, матушка? – спросил грубый мужской голос, принадлежащий, должно быть, подмастерью каменщика. – Вышибаем дверь?

– Наверное. Делайте свое дело, добрые господа.

– Жаль дверок-то, – заявил второй голос, а Вийон мысленно благословил его. – Может, ее там и нету вовсе? Говорю вам, эта потаскушка упорхнула отсель как молодая голубица. Пьет теперь винцо с полюбовником и смеется, что так ловко вас надурила.

– Вышибайте! – крикнула Галисийка. – Жанетт, ежели ты там, то Богом клянусь: обдеру тебя до нитки! Еще и за дверь мне заплатишь!

Стук долота или клина заставил Вийона покрыться потом. Он не мог тут остаться, это было ясно как день. Понимал, что ждут его серьезные проблемы, если Галисийка и прислужники застанут его в этой комнатке с трупом Жанетт. С другой стороны, сбеги он через окно, оставив тело девушки, потеряет единственное доказательство, благодаря которому он мог бы шантажировать прелата де Ноая. Труп маленькой потаскушки все же стоил нынче поболе, чем сама девка при жизни.

Дверь затрещала, когда с противоположной стороны посыпались на нее удары молотков. Вийон не стал больше ждать. Схватил ветхую попону с постели, завернул в нее тело, перехватил своим поясом. Выглянул на улицу – были уже сумерки, время, когда запирали городские ворота, а потому на мосту Нотр-Дам народу было уже немного. Серый саван близящегося вечера наползал на дорогу – солнце западало за изломанную линию крыш, тонуло в лесах и болотах, раскинувшихся между стенами и воротами Святого Гонория.

Дверь затрещала, выламываемая из петель. Не было времени размышлять или взывать к здравому рассудку. Чувствуя, что он ставит свою судьбу на карту, Вийон подтянулся к окну, широко расставив для упора ноги, откинулся всем телом, примерился и одним движением выбросил труп Жанетт прямо на кучу бочек, что, связанные веревками, доходили почти до второго этажа. Худое тело потаскушки с шумом упало на них, и шум этот – мог бы поклясться Вийон – слышали не только в Лувре и Шатле, но и в зловещей Бастилии. Вийон не стал ждать старую Галисийку и в последнем отчаянном прыжке вытолкнул себя наружу, с трудом сохранив равновесие на деревянном карнизе, ухватился за стропила и принялся медленно, контролируя себя, передвигаться влево, вдоль стены дома. Соседний дом оказался ниже, едва достигая двух этажей, крыша его прислонялась к развалюхе Галисийки, и Вийон мог без труда до нее добраться, найти лестницу или ступени, сойти вниз – и по дороге прихватить тело Жанетт.

Этот составленный им план развалился еще до того, как Вийон принялся воплощать его в жизнь. Идя по карнизу, он наступил на треснувший кусок глинобитной стены, тот выкрошился между балками, оторвался от плетенки и свалился вниз – прямо на группу плотогонов и подмастерьев, которые как раз шествовали неуверенным шагом из корчмы в публичный дом – или, быть может, из борделя в трактир. Кто-то из прохожих получил по голове, Вийон услыхал внизу крики и проклятия. Сплавщики и уромщики были пьяны, но не настолько, чтоб не задрать голову. А когда сделали это, повели себя ровнехонько так, как всякий честной парижский мещанин при виде вора, шельмы или варнака.

– Грабитель! – рявкнуло несколько глоток. – Хватайте его! Держите!

Пьяные соображали туговато. Поэтому часть уромщиков встала под стеной, крича и грозя Вийону кулаками; остальные погнали к воротам, чтобы взойти на галерею и лестницу – наверняка для того, чтобы перехватить его с другой стороны. Поэт замер, услышав треск внутри комнаты, глухой стук, который свидетельствовал о том, что дверь в приют Жанетт пала, выломанная из петель. А сразу после этого из окошка выставилась кудлатая башка в чепце, в которой он опознал старуху Галисийку.

– Ворюга! – завопила та пискляво. – Хватайте его, добрые люди! Обокрал нас! Все забрал! Два ливра дам… В смысле – два солида!

Вийон не стал ждать, пока кто-то из парняг выскочит на крышу или карниз, чтобы сбросить его с балки, словно мартовского кота. Терять ему было особо нечего – а спасать так и вовсе не нашлось бы ничего. Поэтому он развернулся на карнизе, прикидывая расстояние до кучи бочек, выругался, оттолкнулся от стены и прыгнул…

Пролетел над головами плотогонов, с грохотом ударился о бочки, и от этого шума, казалось, закачался и Собор Богоматери. Своей тяжестью Вийон завалил бочки, взвыл от боли и, окровавленный, скатился на мостовую. Был жив, ничего себе не сломал, все члены его, купно с головою, были, кажется, в порядке. Одним движением подхватил тело Жанетт, забросил его на плечо и, постанывая да спотыкаясь, помчался по мосту на юг – в сторону спасительного лабиринта проездов, закоулков и переходов Сите.

Просчитался. Едва выглянул из-за поворота, как получил чем-то по лбу, сильные руки уромщиков сжались на его плечах. Он сражался что твой бык, повалил кого-то из противников, хотел пробиться сквозь окружившую его толпу…

Тщетно. Через миг кто-то кинулся ему в ноги, другой крепко ухватил его. Получил он кулаком в лицо, потом наотмашь слева; поэт выпустил тело шлюхи, свалился в канаву только затем, чтобы сразу же получить пинка: один, второй, потом даже не считал. Все тело было как в огне, он крутился, стонал под градом ударов. Похоже, сплавщикам не было дела до его титула бакалавра свободных искусств, Вийон также сомневался, чтобы кто-то из них узнал в нем автора веселых стишат.

Судя по всему, он был у них в руках. Два мощных уромщика вздернули его на ноги. Избитый, что твой пес, Вийон тяжело дышал, плюясь кровью с разбитых губ. Не видел уже одним глазом – тот заплывал кровоподтеком, разраставшимся на гордом и благородном лице поэта; и на лице этом кулаки парижских плебеев выписали нынче свой жалобный тренос, куда более выразительный, чем строфы стиха на пергаментной странице.

Один из сплавщиков – низкорослый, грубый мужичина, смердящий дешевым вином и чесноком (да еще телом, не мытым, пожалуй, со святого Мартина) – склонился над продолговатым свертком. Отбросил краешек попоны и охнул, увидав бледное лицо Жанетт. Отскочил, прикоснувшись к холодной как лед щеке покойницы, забормотал, словно утопленник, пытающийся вздохнуть последний раз под водою. И все время непроизвольно вытирал ладони о вамс и куртку, как если бы прикоснулся к телу, несущему на себе знак черной смерти.

– Это убийца! – крикнул один из преследователей Вийона.

– Девку убил!

– Труп хотел спрятать!

– Кликнуть стражу! Быстро!

– Люди-и-и-и! Люди-и-и-и! Мы убийцу поймали!

Вийон вздохнул. Мистерия его жизни склонялась к последнему своему акту. Новым аккордом его карьеры шельмы и поэта наверняка станет Шатле, где сперва он станцует на страппадо, словно птичка со сломанными крыльями, а потом, избитый и окровавленный, будет отдан под опеку ворон и воронов на славной виселице Монфокон.

– Нас вздернули, висим мы – шесть иль пять, – сказал он весело. – Плоть, о которой мы пеклись годами, гниет, и скоро станем мы костями…

Плотогоны поволокли его к дому Галисийки. Не жалели ни кулаков, ни тумаков. Проклятые городские простецы! Вийон не дергался, не пытался ничего объяснять. К тому же сомневался, что это хоть что-то могло изменить. Банда, которая его окружала, не походила на благодарных слушателей или людей, которых легко удастся убедить, что он просто устроил себе невинную прогулку по карнизу дома Галисийки, а девка была его тайной воздыхательницей, которая сама удавилась от тоски по любимому.

Вытянули его на улицу, на мостовой проезд. И в этот момент произошло нечто, что Вийон сумел заметить лишь уголком глаза. Он узрел, как со стороны Сите с грохотом и треском приближается двуколка, в которую впряжен мокрый и вспененный сивый коняшка, немилосердно погоняемый кнутом возницы. Повозка ворвалась в группу плотогонов, с грохотом разбросала их; сплавщики и подмастерья с криками разбегались от нее в стороны. Один получил копытом, второй попал под колесо, третьего отшвырнуло в сторону длинное дышло повозки. А на козлах двуколки сидел, размахивая словно одержимый кнутом…

Кроше! Мелкий воришка из-под плебании Святого Лаврентия.

Ударил батогом раз, другой, третий, крутанул вокруг головы свистящим ремнем и с воистину дьявольской быстротой хлестнул прислужника, вцепившегося в десницу поэта. Бич рассек противнику лицо, развалил нос и губы. Смердящий плебей завыл, схватился за голову, крикнул, выпуская руку Вийона, и тогда Франсуа ударил его сверху по затылку сплетенными руками, добавил локтем, прыгнул в сторону повозки, словно мчащийся в атаку вепрь, вырвался из лап воющих, нахлестываемых кнутом прислужников.

– Вийон! – заорал Кроше. – Запрыгивай!

Поэт прыгнул в повозку. Но прежде чем добраться до деревянного борта, наклонился, схватил тело Жанетт, а потом, держа в объятиях мертвую потаскушку, перевалился через борт двуколки, со стоном свалился в солому, пахнущую яблоками из лотков и лавок, насыщенную запахом свободы, словно грива небесного коня, что несется цветущими лугами под безоблачным небом. Кроше щелкнул коня батогом; рванули с места, разбрасывая пьяных, окровавленных, ругающихся и орущих плотогонов, полетели по мосту на правый берег Сены, оставляя позади переполох и неразбериху, исчезая с глаз преследователей.

У Вийона не было сил даже встать. Когда загнанный конек пошел уже не так резво, он все еще лежал на спине, прижимая к себе труп Жанетт, глядя на вечернее небо, на котором, словно лампадки в День Всех Святых, загорелись первые звезды. Повозка покачивалась и тряслась, подбрасывала его кверху, скрипела и гремела, однако Вийон ощущал себя словно в колыбели, в char tremblant, обшитой лучшим генуэзским бархатом.

Прошло немало времени, прежде чем он сумел опереться на поврежденный локоть и сесть. Кроше повернулся к нему, глянул, смурной, на поэта, словно прочитав его мысли.

– Почему?

Это было одно-единственное слово. Так мало и так много в одном вопросе.

– Я не хотел брать тебя в подельники, – сказал Вийон. – Оттолкнул как паршивую собачонку. А ты вернулся и спас меня от петли.

Кроше кивнул.

– Так вот я и спрашиваю: почему? Отвечай, а не то, трахаными сиськами вавилонской блудницы клянусь, я за себя не отвечаю.

Кроше улыбнулся: холодно и коварно, словно маленькая ласка.

– Причина проста, – сказал он глухо. – Я спас тебя, Вийон, потому что я… твой сын.

– Это чушь. Я не могу быть твоим отцом, Кроше.

– Кольтьер ля Жанетт. Твоя подруга и конкубина. Был ты с ней еще в те времена, когда была у тебя совесть как у херувима, а при одном упоминании о воровстве или перерезании чьего-то толстого горла ты начинал истово креститься. Было это во времена, когда ты ходил на святую мессу и в Наваррский коллеж, где обучался риторике и латыни.

– Твоя матушка? И правда, я ее знавал, но это еще не причина подозревать, будто ты пришел в этот мир посредством моих лядвий. Я спал со многими девицами, мой мальчик, и, как легко догадаться, набожных среди них было немного. То, что я некоторое время ходил под ручку с Кольтьер, которая, как сейчас помню, умело выжимала мужской гранат прямо себе в ротик, не означает, что тебе следует называть меня отцом. Скажу более, темперамент твоей матушки дает тебе причины подозревать в отцовстве половину Парижа, включая святых отцов из аббатства Сен-Жермен, да что там! – даже придворных покойника Карла Ублюдка. Что там случилось с Кольтьер?

– Умерла от чахотки. Сразу после моего рождения.

– Ха, тогда спроси дерево или терновый куст – может, Господь Бог объявится тебе в нем, словно Моисею, да укажет на истинного отца. А меня отцом не называй: не помню, чтобы я обрюхатил твою мать. Держи язык за зубами, потому что я не уверен, чтобы хоть когда-то выплодил какого-нибудь бесенка. А если такое и случалось, то все они поплыли Сеной еще до того, как родились.

– Хорошо, господин Вийон. Но, может, в таком случае, – потер паренек руки, – возьмете меня сообщником? Я ведь все же спас вам жизнь, а, как я упоминал, единит нас определенное совпадение… целей. Я тоже хочу добраться до дома прелата.

– Да пусть ему, – подмигнул Вийон. – Если хочешь лишиться головы, то можешь ко мне присоединиться. Но ты лучше лишний раз подумай, потому что в доме у священника происходят довольно странные вещи, а причина, по которой я желаю пробраться в плебанию, не имеет ничего общего с желанием нарушить седьмую заповедь.

– Не хотите его ограбить, господин Вийон? – удивился пацан. – Тогда почто вам отец де Ноай? Станете просить его благословения? Думаете, после разговора с таким благочестивцем попадете прямиком в райские кущи? Ведь не станете же вы утверждать, что раскаиваетесь в своих грехах, потому что даже я, малый ребенок, на это не поведусь.

– Этот проклятый плебан скакал на моих лошадках так часто, что одну заездил намертво, – Вийон тронул ногой тело Жанетт, – а две другие от него сбежали куда-то в луга, далёко от садов Господней любви. А надобно помнить, что ранее были это хорошие и послушные кобылки.

– Глаза твои голубиные под кудрями твоими, волосы твои – как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; зубы твои – как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни… – процитировал со знанием дела малец.

– Откуда знаешь?

– Догадался, господин Вийон, что вы бы не волновались так из-за линялой и драной кошки.

– Верно догадался. Священник был последним человеком, который их объездил. После его посещения девки мои пропали бесследно. И я хочу прижать попика, чтобы узнать, что с моими девицами случилось.

– А для чего вам тогда тело этой малышки? Простите, но вы ведь не забрали его лишь затем, чтобы, как добрый самаритянин, устроить девице достойные похороны?

– Это наша единственная наживка для крупной рыбины, а именно – прелата церкви Святого Лаврентия. Скажем прямо: Раймон де Ноай не брал Жанетт без кнута. И оставил на ее теле следы, которые могут заинтересовать не только епископа, но и белые сутаны отцов-доминиканцев. Это наш туз в рукаве во всей этой игре, потому что благодаря этому священник окажется у нас в руках.

– Не знаю только, как надолго, – сморщил нос парень. – Эта маленькая шлюшка начинает разлагаться. Через пару дней завоняется, потом в теле ее появятся черви, после…

– Знаю, что будет после, – рявкнул Вийон. – И как раз прикидываю, что делать, дабы эти вот последствия оттянуть как можно дальше.

– Можно спрятать тело на кладбище Невинноубиенных, – предложил мальчишка. – Я там живу, около старого дуба. Сунем ее в холодный склеп, где она будет в безопасности несколько дней. А за это время придумаем, как пробраться в дом священника.

– Согласен, – кивнул Вийон. – Хорошая идея. Поехали на кладбище.

Они быстро свернули в путаницу переулков позади парижского торжища. Оставили повозку в болотистом заулке, забрали тело и побрели обезлюдевшими улочками к погосту, на котором всякий день царили преступление и разврат, куда тянулись нищие, больные, воры и честны́е преступники, чтобы пить и развлекаться на старых могилах. Каменные плиты служили им постелями, на которых они забавлялись с проститутками, а склепы – исповедальнями, где они исповедовались компаньонам, раскрывая планы будущих преступлений и краж.

Нежданно от Сены пришел влажный туман, скользнувший длинными языками меж усадеб и лавок, превращая улицу в пропасть, в которой мелькали стаи ужасных призраков и мар прямиком из снов безумцев.

Они вошли на кладбище через размалеванные и проржавевшие ворота на углу ля-Линжери и Ронери. Продвигались в туманных испарениях, мимо мокрых надгробий, накрененных деревянных крестов над могилами бедняков. Вийон осматривался в поисках какого-то сарая или часовенки, в которой обитал Кроше.

– Уже недалеко, – выдохнул малец. – Пойдем вон к тому дереву.

В самом центре кладбища рос старый засохший дуб, целясь растопыренными когтями сучьев в небеса. Вийон осмотрелся, ища место, куда бы положить тело, как вдруг рядом с деревом шевельнулось нечто темное. Он вздрогнул, в первый момент приняв эту мрачную фигуру за изображение Христа с разбитой могилы. Сгорбленный и печальный человек с лицом ребенка выпрямился, окинул их взглядом.

– Он нас увидел! – зашипел Вийон. – Черт побери, он увидел труп!

– Это Ангелин, городской немой дурачок, – фыркнул мальчишка. – Тело его и душа одинаково покручены – совсем как дьяволовы рога. Приходит он в церковь Святого Лаврентия и приносит кресты на строительство нового алтаря. А сперва вырезает их из старых деревьев – вон его знак.

И правда, Вийон вспомнил уже немого, которого пытался расспросить в церкви о прелате, когда тот исчез с глаз поэта. Странный человек как раз вырезал на коре старого дуба отчетливый беловатый крест. Поэт видел, как он забрал две толстые ветки, отрубленные от дерева, а потом зашагал к воротам и растворился в тумане… А может, и не было его?

Кто сказал это? Вийон? Немой? Кроше? Погоди, а куда исчез малой? Вийон пораженно осматривал кладбище, напрягая взгляд, пытаясь заметить что-то еще, кроме выщербленных крестов и разрушенных склепов.

– Кроше? Где ты?

– Тут, рядом, – голос ребятенка, казалось, доносился прямо из-под ног Вийона. Поэт осмотрелся, но нигде не мог разглядеть щуплой фигуры мальца.

– Да здесь я, под твоими ногами, – засмеялся Кроше.

Вийон опустил взгляд и покачал головой. В земле, меж корней дерева, оплетавших небольшую каменную могилу, зияла дыра – большая, вымытая дождями да водой, а может, образовавшаяся на месте провалившейся могилы. Мальчик сидел там – на поверхности торчала одна голова. Корчил рожи.

– Вот оно, царство господина Кроше, – сказал весело. – Тут я и живу, прихожу каждую ночь. Не бойся, эта дыра куда больше, чем кажется. В ней бы и весь Париж поместился со всеми рынками и виселицами!

Вийон свалил с плеча труп Жанетт. Кроше подхватил его, оплел руками, словно паук, и приподнял голову.

– Как мы встретимся и что ты собираешься делать?

– Пойду на исповедь. То есть поболтаю со священником. Попытаюсь узнать, как войти в плебанию. Потом приду сюда – и что-то решим.

– Стало быть, удачи с раскаянием. Кайся во грехах и молись сколько есть мочи, а я пока подремлю, – сказал весело парнишка. – До встречи, Вийон.

Он нырнул в дыру, как толстая крыса или червяк, просверливающий человеческое тело, втягивая за собой труп Жанетт, завернутый в попону. Исчез, словно и не было его никогда.

– И как же мне вам помочь? – выдохнул Вийон во тьму исповедальни. – Не хотите сказать, что вас мучает, кто тот таинственный человек, который вас преследует? Я бы охотно вас от него освободил, но – ей-же-ей! – скажите мне хотя бы его имя! Пока что невозможно говорить с вами откровенно, поскольку на мессе постоянно окружают вас прихожане, а из дому вы вообще не выходите. Впустите меня в плебанию, и я уверяю, что ваш преследователь убедится, как сложно жить с чинкуэдой между ребрами. Уверяю, что, когда предложу я ему полфута хорошей миланской стали, он развеется словно дым.

– Даже если бы я говорил тебе на арго или ротвельше, даже если бы показывал на языке знаков, он бы услышал. Он все слышит, сын мой.

– Отчего же вы тогда просто не выйдете? И не предадите себя хотя бы под опеку епископа?

– Я – пленник в собственном дому, – застонал прелат, а в голосе его послышалась боль. – Спаси меня, добрый человече, и пускай даже ты содомит или убийца, дам я тебе такое отпущение, что сможешь ты живым войти в Царствие Небесное.

– Я бы предпочел золото, ваше преподобие. Отпущение можно дать, можно забрать. А кроме того, всякое отпущение требует пожертвования, а я, как человек простой, предпочитаю брать, а не давать. Да и, сказать честно, я и так уже слишком потратился в связи с вашим делом, чтобы довольствоваться парой здравиц. Говорите, что вы пленник… Но ведь на мессу вы ходите. Отчего же не выйдете со мной из церкви – пусть бы и сейчас вот, немедленно?! Обещаю вам безопасность!

Из глубины исповедальни донесся тихий стон. Священник корчился, словно червяк, пришпиленный в земле иглою. Поэт наслаждался его болью – представлял себе, что прелата грызет, словно бешеная собака, собственная совесть.

– Если я выйду хотя бы на шаг за дверь, он меня убьет. Окончательно и бесповоротно.

– Кто он таков?

– Не могу сказать, – священник просто стонал от боли. Вийону было интересно, притворяется ли тот, или и вправду рыдает над своей несчастной судьбиной.

– Он в плебании? Ходит по церкви? Укажите мне хотя бы след его!

– Началось все с Ангелина. С этого проклятого немого! – прохрипел священник сквозь решетку, а Вийон почувствовал, как вместе со словами прелата слетают с его губ капельки слюны. Чувствовал влагу на своей руке, сжатой на решетке. – Спрашивай его и узнаешь истину.

Ангелин? Кто таков? Вийону вдруг показалось, что он где-то уже слышал это имя. Погоди-ка, так ведь звали немого, которого они встретили на кладбище!

Священник хрипел, давясь слюной и кровью. Стукнул рукой по доскам, а потом вскочил, будто почувствовав за воротом сутаны легион бесов, и вылетел, спотыкаясь, из исповедальни.

Вийон не пытался его остановить. Даже не потому, что вокруг прелата сразу собралась толпа верующих, из которых всякий жаждал прикоснуться к одеяниям святого. Просто заметил нечто на полу. Это была кровь. Прелат уходил из исповедальни, истекая кровью, оставляя на камнях отчетливые красные следы, затаптываемые теперь пуленами и сандалиями верных, затираемые вылинялыми штанинами коленопреклоненных, впитывающиеся в кафтаны и куртки безумцев, что бились на полу – им как раз явился Творец или ангел из сонма Господня…

Охваченный любопытством, Вийон заглянул в исповедальню. На деревянной лавке лежали сломанные, погнутые ветки – колючие ветки тернового куста. Поэт поднял одну, покрутил в руках, чувствуя, как красная влага прилипает к коже. Это была кровь прелата Раймона де Ноая.

Проклятие, он уже ничего не понимал!

– Кроше?! Куда ты подевался, чертов ублюдок?!

На призывы Вийона не ответил никто. Поэт кружил вокруг старого дуба, заглядывал за могилы, в мавзолеи, проверял кусты, склонялся над дырой, где обитал мальчишка.

Ничего.

«Наверняка пошел воровать. Будем надеяться, что он не попал в руки стражников и те не ведут его в Бастилию или в Шатле». Этот маленький засранец был ловок и выглядел как любой парижский уличный мальчишка, но Вийон помнил, что он слишком легко дал себя поймать, когда пытался обокрасть его. Поэт надеялся, что тот не отправился вновь на воровскую охоту, во время которой хватило бы и одного неверного шага, чтобы из преступника сделаться добычей, а из добычи весьма быстро превратиться в падаль.

Вийон встал на колени, заглянул в дыру, в которой вчера исчез Кроше. Дыра как дыра – вымытая дождевой водой между корнями, она уходила куда-то вглубь и была даже тускло освещена. Вийон заметил сухую листву и кости птиц – наверняка занесенных зверями.

Хотя из дыры несло гнилью, он вдруг почувствовал необоримое желание увидеть логово Кроше. Осторожно лег на влажную траву, а потом пополз вперед, погрузив плечи в отверстие, которое оказалось куда больше, чем выглядело снаружи. Он без проблем мог передвигаться не только ползком, поднимая голову, но и на четвереньках.

Нора довольно круто уходила вниз. Смрад гнили шибанул с удвоенной силой. Он закрыл нос и рот рукавом робы, скривился. Как Кроше здесь выдерживал?

Он соскользнул ниже, до места, где коридор расширялся, образуя небольшую камеру. Оттуда повеяло чем-то несвежим, гнилыми листьями и источенным деревом. Услышал он и крысиный писк. Черт побери, что это было за место?

Он скривился, различив кучу мусора: гниющих трупов, белых костей, объедков и глиняных черепков. Первое, что он увидел, когда зрение его привыкло к полумраку, была голова дохлой лошади, оторванная или отрубленная у самой шеи. Мерзкая гниющая башка таращила на него белые глаза, а челюсть ее шевельнулась так внезапно и неожиданно, что поэт ухватился за рукоять чинкуэды.

Ложная тревога: это была всего лишь маленькая, волосатая крыса, которая метушилась внутри черепа. Вийон понял, что нора, в которой обитал Кроше, служит местным обитателям – как и торговцам с окрестных рынков – обычной свалкой, куда бросают гнилую репу, капусту, потроха скотины и куски испорченного мяса.

А потом он увидел маленькую сморщенную ручку, что торчала между коровьими шкурами, порванными крысами, и понял, что в яму эту бросали не только тронутую червями падаль. Похоже, парижские потаскухи бросали сюда и задушенных нежеланных детей, колдуньи же оставляли здесь извлеченные из лон грешных женщин плоды их незаконной любви.

Воистину симпатичный мир выбрал себе для жилья Кроше. Общество крыс, костей, гниющих потрохов и задушенных детей. А когда он спит, коровьи шкуры служат ему подушкой? Или во сне он припадает к гниющей конской голове, надгрызенной крысами? А разлагающимися телами детишек играет, словно куклами?

Вийон поскорее сбежал оттуда. Выполз пятясь, словно рак. Неподалеку от выхода его накрыло рвотными позывами, он с трудом справился с ними; измазанный в грязи и глине, вылез наконец на дневной свет, на влажную траву.

И не мог больше терпеть. Добрался до дерева, оперся о его жесткую кору и опорожнил желудок, давясь и хрипя. Тошнило его долго, до пустого желудка, а потом он затрясся и вжался в дерево, прижимая лоб к прохладной коре.

– Господин Вийон, люди смотрят!

Злорадный голос Кроше привел поэта в чувство. Мальчишка стоял в паре шагов от него, и худое его лицо кривилось в злой ухмылке.

– И как вам понравился мой дом, господин Вийон? Вы там что потеряли? А может, винца перебрали? Какой-то вы бледный!

– Со мной все в порядке! – рявкнул Вийон. – Просто удивлялся твоей халупе. Ты там ночуешь? В таком смраде?

– Хорошее место, – Кроше пожал плечами. – Зимой тепло, как в животе у мамочки.

– Прекрати!

– Твоя девочка цела и здорова, если ты об этом. Спрятал я ее поглубже… Куда глубже, чем место, до которого ты добрался.

– Если хочешь болтать о трупах, то найди себе компанию могильщика, – сказал Вийон. – Я же нынче ищу общества некоего Ангелина. Того, о котором ты мне говорил.

– Это немой, что носит кресты в церковь. Да ты его и сам вчера видел на кладбище.

– Значит, я догадался верно. Пойдем к нему!

– Зачем?

– Потому что господин священник сказал мне во время исповеди, что с Ангелина все и началось. Поэтому нужно его прижать и выудить все, что он знает о прелате.

– С Ангелина? Началось? – Оторопевший парень почесал голову. – Знаешь, Вийон, это интересно, но я о нем даже не думал. Но теперь-то у меня в черепушке словно прояснилось. Скажу больше, участие калеки в истории прелата многое объясняет.

– Тогда пойдем и поговорим с ним.

– Он немой.

– Я знаю фокусы, – процедил сквозь зубы Вийон, – после которых хромые обгоняют коня галопом, а слепцы внезапно прозревают. Все решит немного жестокости, веревка и длинный раскаленный прут.

– Пойдем. Я знаю, где его можно найти.