Марти бредет по университетскому городку в своем походном жилете, в карманах австралийские монеты и купюры, зубочистки, желудь, упаковка антацида. Здешние деньги чем-то ему нравятся – большие золотые монеты, дикие цвета и сцены из буша, экзотические животные на гербе. Сидней легко полюбить. Несколько дней Марти ходил по нему пешком и ездил на такси с карманной картой. Его никогда не тянуло осматривать достопримечательности – это он всегда предоставлял Рейчел, – но ему нравится исследовать незнакомый город, прямые или извилистые улицы, смотреть, куда они выведут. Два дня он бродил по центральному деловому району и зеленым улицам со сложенными из песчаника георгианскими особняками и послевоенными кирпичными домами, вдоль заливчиков и мангровых бухт гавани. Добрался паромом до Манли, посмотрел на стальную синеву Тихого океана через каменные челюсти Северного и Южного мысов. Съел гамбургер с яичницей на холме над пляжем Бондай, запил очень жидким бананово-молочным коктейлем, который показался ему таким же чужим и экзотическим, как тапиока. Марти немного шаркает, да и колени вихляют, но он может поддерживать рекомендованную врачом скорость две мили в час. Устав, он ловил такси и писал короткие заметки в молескине. Лет в шестьдесят, когда он еще водил машину, у него появилась привычка читать вслух названия магазинов и улиц, словно дивясь, как могли появиться «Сиси-бар» или Крумхольц-драйв. Рейчел это доводило до исступления, и Марти вспоминает о ней, поймав себя на том, что сейчас, на заднем сиденье такси, вот так же читает вслух диковинные аборигенские названия: Уулумулу, Уулахра, Киррибили и еще бог весть что. Таксисты смотрят на него непонимающе или снисходительно посмеиваются.

Сиднейский университет выглядит очень англиканским и даже высокоцерковным: здания из светлого камня, окна с частым переплетом. Марти видит эхо Оксфорда и Кембриджа, британской надменности. Он изучает карту университетского городка, которую дал ему охранник у главного входа. Лекторий несколько раз обведен желтым маркером, потому что старым и немощным все надо втолковать как можно подробнее. Утром Марти попросил одну из служащих за стойкой регистрации в отеле помочь ему с интернет-поиском в бизнес-центре. Он сказал ей, что коротковолновый приемник и кардиостимуляторы – понятные ему изобретения, а Всемирная паутина – белый шум. Под его руководством девушка нашла на сайте Сиднейского университета страничку профессора Элинор Шипли, где было расписание ее лекций вместе с адресами корпусов. Марти старательно не смотрел на фотографию в компьютере – он хочет увидеть Элли нового тысячелетия лично.

Сомнения появляются у него только на подходе к лекторию. Марти редко думает о смерти, а если и думает, то лишь в контексте неудобств – инсульт на высоте тридцать тысяч футов, инфаркт в парикмахерском кресле, приступ колита на парковой скамейке за границей. По большей части он не путешествует вовсе, заботясь о тех незнакомцах, которые нашли бы его бездыханным возле своего национального монумента. Сейчас он думает, что жить ему осталось мало, а это дело, которое он всегда собирался совершить, – заплатить долг совести. Он садится, чтобы отдышаться перед входом в лекторий. Какой бы оборот ни приняла жизнь Элли, встреча не будет для нее легкой. А вот и Марти де Гроот, разрушитель из прошлого, явился не запылился.

Он оглядывает фасады и зеленые изгороди, ища знамений, высматривая какой-нибудь знак космического одобрения. С возрастом его суеверность приобрела мистически-апокалиптический оттенок. В сорок с лишним он на время уверил себя, что пропажа картины спасла его от преждевременной подагры или смерти, от проклятия, настигавшего его предков по мужской линии. Когда картина нашлась, стало ясно, что теория была ошибочной. Он не только дожил до девятого десятка, но и брак его сохранился, подарив десятилетия относительного счастья или по крайней мере довольства с отдельными моментами светлой радости. И все же, несмотря на такое прямое опровержение, Марти продолжал высматривать дурные знаки. Три одинаковые цифры подряд на электронных часах означали, что весь день будет неудачным, желудь в кармане защищал от молний, а заслышав сирену «скорой помощи», надо было отвернуться, чтобы избежать тяжелой травмы. Он ни разу не убил залетевшую в дом пчелу, потому что знал, что так накличет неприятного гостя. Марти понимает иррациональность своих суеверий, как и то, что они поднимаются из слоев первобытного ила под гиппокампом, но знание это не мешает мыслям устремляться в сторону дурных примет. Так что сейчас он смотрит на лекторий и ждет знака, разрешения войти. Этим знаком становятся две девушки в ярких шарфах – они идут, держась за руки, и взволнованно обсуждают какой-то скандал. В университетские годы Марти девушки не держались за руки, но у этих такие приятные лица, такое дружеское чувство горит на их щеках, что Марти решает: он все делает правильно. Поэтому он встает и вслед за девушками входит в темную прохладу здания и дальше по начищенному паркету в аудиторию. Студенты в рваных джинсах – для Марти почти подростки – смотрят на него с удивлением. Он садится в заднем ряду и закидывает в рот таблетку антацида.

Он видит ее – впервые за сорок с лишним лет – над спинками деревянных сидений. За кафедрой она кажется совсем маленькой, волосы длинные, совершенно седые и зачесаны назад, как у женщин-ученых, архивисток и феминистских поэтесс. Ему вспоминается старинное слово «благообразие». Элли одета в темно-синих и бежевых тонах: шерстяная юбка, сапожки, медные бусы как будто из другого времени. Она обводит взглядом слушателей, наклоняется над кафедрой и, опираясь на каблук, приподнимает мысок сапога. Когда она начинает лекцию, видно, насколько это ее стихия. Она говорит о картинах Вермеера так, будто обращается к собрату-ценителю, пилигриму, ищущему разрешения загадок. Милая лекция, думает Марти. Поэтизация прохождения световых лучей. Элли что-то говорит про трони и вымышленную личность. Очень мило.

Через два дня после встречи с Хелен в реставрационном отделе Элли читает первокурсникам лекцию о Вермеере и его приемах изображения света. Эта часть ее курса истории живописи голландского Золотого века всегда приходится на середину сиднейской осени, когда низкое солнце светит с моря на севере. В качестве домашнего задания она поручает студентам отмечать, как косые лучи ложатся в полдень на викторианские каменные фасады или как розовеет по утрам Тихий океан. Свои наблюдения они должны заносить в дневник – дневник света, – но большинство слепо к тонкостям освещения. Это как впервые заметить собственное дыхание или биение сердца. Они принимают желтовато-бурые летние оттенки сиднейского буша или теплое городское сияние зимой как должное. Так что в начале лекции Элли проецирует на экран несколько картин Вермеера и начинает рассказывать, как в них падает свет.

– В «Женщине, держащей весы» мы видим движение света. Артур Уилок пишет, что свет льется из окна, через плотную желтую занавеску. Вы видите, как он струится по столу, омывая золото и жемчуг. В складках синей ткани прячутся тени. Свет северный, аморфный. Он мягко направляет ваш взгляд – сперва на руку женщины, которая касается стола, затем вверх по рукаву к лицу. Лицо это погружено в задумчивость, глаза опущены, ничто не отвлекает нас от весов в пальцах правой руки. Уилок говорит, женщина как будто застыла, и вы это видите. Она замерла во времени. Вермеер хочет уверить нас, что свет по-прежнему льется, мизинец женщины по-прежнему отставлен.

Элли смотрит на аудиторию, где человек шестьдесят студентов бакалавриата записывают лекцию, или шушукаются, или уткнулись в мобильные телефоны. Уже два дня ее не покидает ощущение, будто она смотрит на свою жизнь как на картину в рентгеновских лучах – нитевидные трещины и покоробленные слои, искажающие верхний слой изображения. Она видит свою личную жизнь, эпохи и эры в чужих городах с холодной медицинской отрешенностью. Все они привели к трещинам на картине, и пришло время взять на себя ответственность за эти изъяны. Вчера вечером она написала вчерне два письма с заявлением об увольнении – одно в музей, другое в университет.

Следующей она показывает «Девушку, читающую письмо». Картина сияет свинцово-оловянистой желтой.

– Мы думаем, что все платье золотистое, блестящее в свете из окна, но на самом деле свинцово-оловянистая желтая есть лишь на тех участках ткани, на которые падает свет. Серия ярких приглашений для глаза. Почти вся остальная ткань приглушена мягкими серыми оттенками. Вермеер по-своему приглашает нас мысленно довершить картину. Он не описывает, а намекает… Это мы дорисовываем образ.

Некоторые студенты кивают, кто-то задумчиво прикусывает ручку. Элли думает про новую картину Сары де Вос, ту, что с похоронной процессией. Как эта картина продлевает жизнь художницы за пределы известного и задокументированного. Если бы Элли отнеслась к Хендрику серьезнее, если бы ее эго не взыграло, она бы подробнее расспросила его, откуда взялась картина. Только сегодня утром она часа три выискивала в базе данных упоминания о похоронных сценах – их оказалось несколько, но ни одна не соответствовала новой картине. Из библиотеки Элли прошла через кампус к себе в кабинет и набрала на компьютере оба письма – одно Максу Калкинсу, другое своему завкафедрой. В обоих письмах она приводила причину своего ухода, но упоминала происшедшее как «прискорбное отступление от этических норм», а не как злонамеренную фальсификацию. «Мне было двадцать шесть, и я имела самые превратные представления о мире, в том числе о себе самой». Элли подозревает, что в этих письмах была чересчур к себе снисходительна. Мысль о двух заклеенных и подписанных конвертах в сумке возвращается каждые несколько минут. Она решила, что отправит их после того, как лично вернет подделку в Лейден и признается в ее изготовлении. Пусть это ее разорит, но она возместит музею всю сумму, потраченную на копию. Если отправить письма сейчас, Макс Калкинс больше не подпустит ее к картинам. То, что письма написаны и запечатаны, немного облегчило тяжесть на душе.

Элли поднимает глаза на экран.

– Теперь посмотрим на вермееровскую «Женщину в красной шляпе». Голландцы называли это жанр «трони». Это головы или погрудные изображения людей в причудливой одежде и головных уборах. Обычно это не конкретная личность, а вымышленная. Картина написана на маленькой деревянной панели и, возможно, представляет собой эксперимент. Вермеер оттачивал мастерство в изображении маленьких расплывчатых пятнышек света.

В одном из первых рядов поднимает руку студент в шерстяной шапочке:

– У нее рот приоткрыт. Она собирается что-то сказать?

– Открытый рот в голландской культуре того времени означал сексуальную доступность, – отвечает Элли.

– То есть Вермеер, по сути, на нее дрочит… – говорит студент.

С задних рядов слышны ободряющие смешки.

Элли уже готова осадить студента, когда из полутьмы задних рядов раздается немолодой голос с американским акцентом:

– Он безусловно вносит в образ девушки – если она вообще существовала – свои фантазии. Кстати, малыш, он написал эту картину, будучи немногим старше тебя. Так что выкажи чуток уважения.

Восточное побережье, думает Элли. Вероятно, Нью-Йорк или Нью-Джерси, судя по выговору. В первое мгновение голос не связывается у нее с воспоминаниями.

Слушатели оборачиваются поглядеть, кто так ловко поставил на место юного остряка. Наверное, какой-то заезжий ученый пришел на лекцию, а ее забыли предупредить. А может, это новый ректор, американец, с которым она так и не удосужилась познакомиться. Говорят, он ревнитель дисциплины. Элли приходит в голову нелепая мысль: вдруг он пришел послушать лекцию перед тем, как уволить ее за нарушение научной этики. Она видит, как старик в жилете защитного цвета ковыляет к заднему выходу. Пытается сосредоточиться на записях к лекции, потом смотрит прямо на паренька в шерстяной шапочке:

– Всякое искусство заключает в себе желание. Вермеер в этой картине просто честнее других.

Старик как раз закрывает дверь аудитории, и Элли на миг видит его профиль. Это лицо ей не забыть, как бы ни изменили его годы. Долгое мгновение она молча стоит за кафедрой. Затем выводит на экран следующий слайд и принуждает себя говорить о свете.