Неделя тумана и мороси. Корнелис Грун сидит в чайной комнате, лечится от ломоты в суставах и меланхолии домашними средствами и цейлонским рассыпным чаем, который покупает у аптекаря. Мефрау Стрек ходит с лаковым подносом по лабиринту огромного дома, носит лекарства хозяину, сидящему у жаркого очага. Вино с хиной, настойки алоэ и шафрана, анисовую воду от озноба. Каждый день ровно в полдень он кладет в рот кусок сахара и тянет теплый целебный чай. Во вторую половину дня Сара сидит с ним в душной комнате и выслушивает бесконечные жалобы на здоровье. «У меня кости как из льда» – его любимое выражение. Грун рассказывает, как был морским торговцем, как болел оспой, золотухой, цингой. «Вся моя конституция изменилась, – говорит он, глядя в окно, – как будто все мои телесные жидкости превратились в водянистую кашицу». Сара пытается подбодрить его рассказами о том, как готовит холсты для намеченной работы. Томас ей помогает – сколачивает подрамники, растирает пигменты, проклеивает выписанный из Харлема холст. Но Корнелиса, когда тот не в духе, ничто не радует. Он вспоминает прежние хвори и переживает их заново – распухшие суставы пальцев, обморожения. Весь дом заражается его настроением. Томас говорит, что даже лошади хандрят. Краснощекая мефрау Стрек в тоске готовит любимые блюда Груна, словно выполняет епитимью: баранину с мятой и сливами, рубленый говяжий язык с зелеными яблоками.

Поездка в Грунстеде, заброшенное поселение у реки, откладывается уже несколько недель. Ждут, когда Корнелис поправится, – он хочет сам показать Саре места, но она подозревает, что он не торопится – хвори ему милее здоровья. Они дают почву для философствования, позволяют хоть так, а почувствовать себя живым. Месяц он почти безвылазно сидит в чайной, то дремлет, то сетует на жизнь, потом погода выправляется, а вместе с нею и его настроение. В день летнего солнцеворота небо с утра чистое. Корнелис выходит к завтраку в ренгравах, за пояс, словно рапира, заткнуты садовые ножницы. Томасу велено запрягать лошадей. Мефрау Стрек получает подробнейшие указания, что приготовить в дорогу. Сара должна собрать свои принадлежности.

Они отправляются в открытой повозке – Томас на козлах, Корнелис и Сара на заднем сиденье. Деревянная беседка с куполом, в которой Корнелис летними вечерами читает поэтические творения, малина, спеющая вдоль крашеного забора, грядки с овощами и пряными травами – все осталось позади, но вместе с тем едет с ними в корзине, которую собрала мефрау Стрек. Булки, лейденский сыр с тмином, клубника со сметаной, марципан, вино, приправленное корицей и гвоздикой. Сара вспоминает их с Барентом обеды – хлеб из бобовой муки, репа с жареным луком. Бедность проявлялась сперва в их еде, потом в башмаках и, наконец, в мыслях и молитвах. И все же Сара променяла бы все здешнее изобилие на один день в старом доме до того, как наступили дурные времена. Катрейн запускает в канале сабо, притворяясь, будто это лодочка; Барент, писавший весь день, отдыхает на крыльце, читает газету и переговаривается с соседями, а сама Сара в ярко освещенной кухне готовит сытную похлебку. Картина перед глазами настолько яркая, что ее можно написать по памяти. Она преследует Сару каждый час сна и бодрствования.

Повозка едет мимо лесистых дюн и болот. Грун рассказывает о девушках, на которых мог бы жениться, о золотом сечении женских чар. Идеальная женщина, говорит он Саре, сочетает амстердамское лицо, дельфтскую походку, лейденскую осанку, гаудский певчий голос, дортрехтскую манеру и харлемский румянец. Хотя говорит он спокойно и разумно, это словесное препарирование женщины напоминает Саре о покойниках и трупном окоченении. Она невольно вспоминает Гильдию хирургов и картину с приготовленным для вскрытия телом. По счастью, Грун меняет тему и начинает вещать о почве, которую покупает в Харлеме. Эта почва чрезвычайно благоприятна для нарциссов, крокусов, аконитов, дельфиниума… Названия цветов он произносит нежно, будто имена дочерей или возлюбленных.

Дорога огибает излучину, и перед Сарой предстает разрушенный городок.

Корнелис говорит:

– Подожгли жители соседних поселков. Их науськали бургомистры, считавшие, что у нас тут лазарет для больных лихорадкой. Голландцы не потерпят проклятое место, тем более у реки.

Сара видит остатки часовой башни, какие строят для риторического кружка или инспектора мер и весов. Чувствуется, что горожане стремились жить хорошо – это заметно в кирпичных стенах, теперь почерневших от пожара, в некогда аккуратных домиках. Крыши почти нигде не сохранились, но над одной из уцелевших поднимается дымок. Видимо, там, по соседству с разрушенной церковью, и живет отшельница. Сара думает, как печально развалины будут выглядеть с ближайших холмов, прикидывает, как выстроить перспективу: поместить точку схода за рекой, в дюнах. Постепенно ее разбирает азарт. Да, она отрабатывает долги Барента, но работа будет ее.

– Сперва перекусим, – говорит Корнелис, – а потом сможете все посмотреть. Картины станут прекрасным завершением эпохи, печатью на прошлом.

Они расстилают одеяло и распаковывают корзину. Томас ест свой хлеб с сыром на козлах. Общество лошадей приятнее ему, чем хозяйские разглагольствования о скоротечности жизни. Во время одного из монологов Груна Сара и Томас понимающе переглядываются. Корнелис снимает с пояса садовые ножницы и отправляется на поиски грибов и ягод.

– Женщина, которая тут живет, совершенно безобидна, – говорит он Саре. – Сошла с ума от горя и упряма как мул, но приветлива ко всем, кто не пытается ее отсюда забрать.

Сара идет впереди Томаса вдоль заросшего берега по пояс в камышах и чертополохе. Через плечо у нее перекинут мешочек с углем и бумагой для набросков. Она говорит Томасу, что дальше пойдет одна, и он остается бросать камешки в мутную воду. Она видит новые свидетельства, что городок старались превратить в настоящий солидный город: канавы вдоль стен, кладбище, обрамленное сажеными березами. Ржавые ворота в низкой каменной стене стоят до сих пор. Жимолость разрослась повсюду, даже на подоконниках и карнизах. Сара выходит на главную площадь, окруженную, может быть, дюжиной домов, и идет по брусчатке к одинокому дымку. Она видит остатки конюшни, амбара, нескольких мазанок. Женщина, которая появляется в двери, много моложе, чем думала Сара. По рассказу Корнелиса ей представилась старая карга. На самом деле немногим старше Сары, только лицо загрубело от одинокой жизни в разрушенном городке. Она держит перед лицом дымящийся половник и дует на него, одновременно всматриваясь в Сару.

– Добрый день, – говорит та.

Женщина перестает дуть на половник.

– Я ему уже говорила, что умру здесь ногами к востоку. И пусть меня похоронят вместе со всеми, в том числе с моими детьми.

У нее обветренные щеки и фризские черты лица. Платье засаленное и перепачкано золой, на ногах домашние туфли.

– Мы приехали не для того, чтобы вас выгнать, – говорит Сара.

– Еще раз повторю, ничего у вас не выйдет.

Женщина щурится на холмы за рекой.

– Я собираюсь сделать зарисовки. Я – художница, и меня попросили написать здешние виды.

Женщина снова дует на половник, обдумывает услышанное.

– Я думала, художники бывают только мужчины.

Сара улыбается и, пряча глаза от солнца, пониже надвигает чепец.

– Художницы есть и в Амстердаме, и в Харлеме.

– Города переполнены пороком. Мой старший сын, Йост, хотел поехать в Лейден. Я сказала ему, что карты, юбки и выпивка погубили многих юнцов. Знаете эту пословицу?

– Да.

Женщина отпивает из половника, подставив под него горсть.

– Супа мало, но у меня есть похлебка из кролика, могу поделиться. Присядьте, отдохните.

Сара благодарит ее и входит в темные прохладные руины, хранящие память о временах, когда были жильем. Кирпичный дом за церковью, вероятно, принадлежал священнику и его семье. Через проломленный потолок видно синее небо, стены заросли зеленым мхом. Под шиферным козырьком – очаг, над слабым огнем исходят паром два котелка. Несколько деревянных мисок, коврик из кроличьих шкур, низкий доильный табурет на трех ногах. Единственное свидетельство прежнего достатка – подушка, обтянутая плюшем. Заплесневелая ткань прибита медными гвоздиками.

Женщина окунает половник в один из котелков.

– Кладешь молодые овощи в погреб и оставляешь открытым люк. Лестницу убираешь. Кролики приходят проведать, что там, прыгают вниз, и ты захлопываешь за ними люк. Зимой хуже, потому что нечем их приманивать. Раньше люди из поместья охотились здесь с собаками и экипажами. Стреляли куличков, дроздов, диких гусей. Сейчас мне редко-редко удается поймать в силки куропатку.

Женщина велит Саре сесть на табурет, а сама опускается на кроличьи шкурки. Ложка только одна – оловянная, с гравированным гербом поместья, – и женщина отдает ее Саре, а сама ест половником из котелка.

– Вы очень добры, – говорит Сара.

– У бабушки был целый набор столовых приборов, все с гравировкой, подарок от отца Корнелиса. Осталась только эта ложка.

– Наверное, помещики очень уважали вашу семью.

– Моя бабушка была повитухой, она принимала Корнелиса. Она его запеленала и потом носила его матери овечье молоко для скорейшего выздоровления.

Сара аккуратно пробует еду. Похлебка горчит.

– Все изменилось на ваших глазах.

– До лихорадки тут была чистота и красота. Мы брали одежду в стирку, мужчины работали в Хемстеде на мельнице. У нас была школа и хромая учительница с севера… почему-то калеки всегда учили лучше здоровых. Она учила мальчиков катехизису, а девочек – вышиванию и дойке. – Женщина смотрит в очаг. – Праздник урожая всегда был счастливым временем. Дети играли в бабки и метали кольца, молодые пары танцевали.

За воспоминаниями женщины слышится ее горе. На миг она как будто совершенно уходит в прошлое и, очнувшись, ошеломленно смотрит вокруг. Потом ее фризская стойкость снова берет верх – умение переносить все, воспитанное жизнью на островах в Северном море. Сара могла бы не слушать эти излияния, а попросить женщину показать ей развалины, потом уйти в холмы и делать наброски. Нет никаких причин мешкать. И все же она спрашивает:

– Сколько людей здесь умерло?

Женщина сжимает губы.

– Почти сто. Остальные перебрались в другие места.

– Боже милостивый. Я буду о них молиться.

– Я родила девятерых. Теперь все они лежат на холме, а их душеньки на небесах. Их отец лежит ближе всех к каменной ограде. Я и сейчас помню его во главе стола, как он благословляет трапезу, а из кармана у него торчит глиняная трубка.

Сара представляет детские могилки среди цветов, и внезапно, непрошено, перед ней возникает образ Катрейн в кухне: дочка жарит оладьи, волосы собраны на затылке в пучок, щеки в муке. Настоящая помощница, вспоминает Сара, умела лить тесто на горячую сковороду и не обжечься.

Женщина говорит:

– Никого из них не похоронили как следует. Под конец были только исхудавшие от лихорадки тела и кашель по всей деревне, как будто крики стаи перелетных птиц.

Она прижимает руки к груди, сдерживая рыдания.

– Я в ту же лихорадку потеряла дочь, – говорит Сара. – Не могу вообразить мое горе, увеличенное девятикратно или десятикратно.

Женщина отрывает взгляд от очага:

– Как ее звали?

– Катрейн.

– И она умерла быстро?

– Сначала болезнь накатывала и отступала, потом все произошло сразу. Помню, как она закашлялась первый раз. Она спала на чердаке, я лежала, прислушиваясь к звукам в доме. Кашляла она тихонько, как будто в подушку, – не хотела, чтобы я слышала. Потом, за несколько часов до смерти, я сидела рядом и молила Бога забрать меня вместо нее. Под конец она в жару то и дело начинала тоненько смеяться, а лицо горело от стыда, как будто она сама виновата – заболела оттого, что ходила босиком. – Сара слышит, как дрожит ее голос, и переводит дыхание. – Она всегда бегала босиком по дому, по холодному каменному полу. Ей было семь лет, почти восемь. Единственный мой ребенок.

Женщина кладет мозолистую ладонь на руку Сары.

– Простите меня, – говорит Сара. – Я не имела права обременять вас своим горем.

– При чем тут какие-то права, деточка.

Они молча едят похлебку.

– Сколько у вас было девочек? – спрашивает Сара.

– Три, включая старшую. Ей было шестнадцать, местные парни за ней увивались. Муж вечно находил привязанные на забор ленты – тайный знак любви.

– У нас, слава богу, до такого не дошло, – говорит Сара.

Она вспоминает Катрейн, наполовину мальчишку-сорванца, наполовину строгую поломойку, как та суетится по дому в фартуке и упрекает отца, что тот оставил башмаки у камина. Только с наступлением темноты она из-за своих кошмаров вновь превращалась в малышку. Сара гадает, какой бы стала Катрейн в девичестве, какие молодые люди завязывали бы ночью ленты у них на крыльце. Однако такие мысли всегда вызывают печаль и самообвинения, как будто Катрейн обречена участи, которая хуже смерти. Видения всегда заканчиваются картиной амстердамского дома: окна темны, огонь не горит, пахнет золой, а Катрейн навеки заперта в пустом жилище – ждет, когда остальные вернутся.

– Вам нездоровится, дорогая? – спрашивает женщина.

Сара отрывает взгляд от тлеющих поленьев под котлом.

– Уйдет ли оно когда-нибудь? Горе?

– Насколько я знаю, нет. Просто надеюсь, что мертвым лучше, чем нам. – Женщина встает и подходит к очагу, чтобы помешать в котле.

Чувствуется, что она устала и хочет снова остаться одна. Сара быстро доедает похлебку и берет себя в руки. Мысленно она складывает пустой дом с семилетней обитательницей, словно карту, встает и протягивает женщине миску:

– Извините, я не спросила, как вас зовут.

– Грита.

– Спасибо большое за ваше гостеприимство и за рассказы. Если можно, я хотела бы сделать в городе несколько набросков. Наверное, мне еще придется сюда приехать раз или два. Не согласились бы вы тогда показать мне город?

– С удовольствием, – отвечает Грита.

Они идут через полуразрушенный дом, пахнущий сырым мхом. Сара прощается и идет к полям. Томас, с удочкой в руке, машет ей с берега.