Двое мужчин в моторной лодке везут на Скотланд-Айленд холодильник. Элли наблюдает за ними с веранды, глядя поверх деревьев в бинокль. На пристани небольшая толпа глазеет на разворачивающийся спектакль. Чей-то отец или дядя поскупился оплатить грузовой катер. Голландские ящики открыли несколько дней назад, и Элли ждет, что ее жизнь расколет пополам телефонный звонок. Это может быть звонок от Макса Калкинса, от Марти де Гроота или от Хелен Бёрч, музейного реставратора-исследователя.

В нынешней деликатной ситуации Макс решил проверить все три картины де Вос – две голландские и ту, что привез Марти де Гроот. В телефонном разговоре Макс сказал Элли: «Сравним и сопоставим заявленные сведения с фактами». Голос был спокойным, академичным. А у Элли при мысли о Марти де Грооте, входящем в галерею, во всем теле как будто отдавались удары молота. Макс сказал, что, получив на руки результаты, сам свяжется с владельцем подделки и организует возврат картины.

– Давайте я этим займусь, – предложила Элли. – Я чувствую себя отчасти виноватой.

Но Макс, оставив ее предложение без внимания, продолжал заговорщицки:

– Они воспримут это как личную обиду, Элли, так всегда бывает. Что если обе лейденские картины подделки? Представляете, какой это позор для музея? Или, боже упаси, выяснится, что мистер де Гроот привез фальшак?

Хелен Бёрч занималась картинами уже несколько дней. Она ветеринар из маленького городка, степень по искусствоведению получила после мучительного развода и единственная в музее носит лабораторный халат. Говорят, что Хелен не интересуется живописью как таковой, только результатами своих исследований. Ее вызывают, как эксперта по баллистике, изучить полотно под микроскопом, в рентгеновских и ультрафиолетовых лучах, провести спектроскопию. Элли несколько раз приходилось иметь дело с Хелен, и она всегда уходила со странным чувством, что та ошиблась в выборе призвания, что ей бы не реставратором стать, а ооновским инспектором вооружений.

Двое с холодильником добрались до середины залива, где волны самые сильные. Тот, что пониже ростом, выжимает из мотора максимальную мощность. Выглянуло солнце, пронзительный звук мотора разносится над водой, окруженной песчанистыми обрывами. Моторка осела совсем низко, и Элли в бинокль видит, что второй мужчина, тот, что выше ростом, близок к отчаянию.

Ей хочется верить, что, если бы не свинцово-оловянистая желтая, ее подделку сочли бы авторской копией – достаточно распространенная практика в семнадцатом веке, когда почти в каждой мастерской было множество подмастерьев. Однако всякий, хоть сколько-нибудь знакомый с биографией де Вос, знает, что она была отлучена от гильдии и вряд ли копировала собственные работы. Даже упаковщики знают теперь про две картины, планету и ее спутник. Кью и его сотрудники называют предстоящую выставку «Голландские двойники». Каждый куратор, рабочий и реставратор убежден, что кого-то ждет позор – либо богатого американца, либо заносчивого голландца с его роскошными ящиками.

Элли заходит в дом, наливает себе бокал вина и снова выходит на веранду. Ее мысли возвращаются к Саре де Вос и картине с похоронами – «Зимнему пейзажу с процессией, идущей за детским гробом». Эти мысли – подводное течение ее страха. Картина не только означает, что Сара де Вос прожила больше, чем указала Элли в публикации, но и ставит под сомнение всю теорию о карьере художницы. Элли в своей книге утверждала, что «На опушке леса» – пик творчества де Вос, момент озарения, после которого та бросила писать. Она предполагала, что смерть дочери высвободила что-то в душе Сары, страшное горе огнем выплеснулось на полотно. Элли думалось, что это в каком-то смысле опустошило художницу, не позволило ей жить дальше. В конце концов, других картин не было. Элли не утверждала, что «На опушке леса» – плод исторической случайности, но что-то такое подразумевалось. Но если есть другая картина, значит было возрождение и художница продолжала совершенствоваться в мастерстве.

Ей часто снится Сара – женщина в чепце, бледная, исхудалая, смотрящая в окно. Однако Элли никогда не позволяла себе думать о Саре как о мученице или носительнице особой мудрости. Она всегда предостерегает студентов от проекции мистицизма в жизнь и полотна голландских художников семнадцатого века. Студентам часто хочется считать синеватую дымку у Рембрандта знаком чего-то духовного, но Элли напоминает, что это скорее техническое достижение, чем тоска о Боге. Религия имела свое место, но оно было скорее практическое – ее терпели, как прочный стол в кухне. Это была республика, огражденная дамбами и рассеченная каналами; угроза ветхозаветных моровых поветрий, Божьего возмездия или потопа не давала людям спокойно спать по ночам. Перед лицом этого всего голландцы разрывались между тем, чтобы угодить Богу и угодить собственным аппетитам. По всем отчетам они были ревностными прихожанами, пьяницами, драчунами и бабниками. Они увешивали стены картинами по той же причине, по которой пили, – чтобы забыть о бездонной пропасти. Или Сара де Вос продолжала писать, чтобы яснее увидеть пропасть?

О том, что холодильник рухнул в воду, Элли узнает по крикам на пристани. Каким-то образом она пропустила тяжелый плеск упавшего холодильника. Она подносит бинокль к глазам и видит расходящиеся в круги. Холодильник еще на поверхности, медленно погружается, лодка перевернулась. Оба мужчины барахтаются и орут друг на друга. Полицейский катер несется через залив от Черч-Пойнт, половина людей с пристани уходит. Элли узнает пожилую вдову (та до пенсии состояла в совете острова). Она стоит на соседнем пирсе, уперев руки в боки. Уж не был ли холодильник подарком от ее непутевых сыновей? Элли ощущает острую жалость к женщине.

Она уходит в дом и закрывает стеклянную дверь на веранду. Вид женщины на пирсе и догадка о холодильнике и непутевых сыновьях совершенно испортили ей настроение. Красное вино усугубляет тоску. Элли ставит бокал на кухонный стол, смотрит на телефон, возвращается в спальню. Открывает шкаф. На верхней полке стоит коробка с памятными вещицами и старыми дневниками. Под влиянием порыва Элли снимает ее и раскладывает содержимое на кровати.

Она начинает листать блокноты нью-йоркского времени и чувствует, как кровь приливает к щекам при виде выписок из руководств и манифестов, составленных фальсификаторами. В строках горит злоба, которая теперь кажется ей почти чужой. Меньше всего Элли интересовалась политикой, и уж точно марксизм ее не привлекал. Она помнит чувство одиночества и потерянности, годы на периферии нью-йоркского бытия, пока Марти де Гроот обманом не ворвался в ее жизнь. Есть и другие блокноты, школьных лет, и Элли видит злобу уже в них. Она злилась на отца, потом на монахинь и священников, потом на весь мир. Злоба копилась годы и достигла пика примерно к шестнадцатилетию Элли.

Ее учитель живописи, отец Барри, устроил Элли на летнюю практику в очень приличное заведение – галерею и реставрационную мастерскую на Питт-стрит. Владельцам, братьям Франке, было за шестьдесят, и они специализировались на голландском и фламандском искусстве задолго до того, как оно вошло в моду. Здесь Элли, знавшая прежде только Вермеера и Рембрандта, впервые увидела других нидерландских художников. Шесть недель она под настольной лампой заполняла трещины и расчищала старые полотна, покуда братья всеми силами пытались выманить у роуз-бейских вдов их фамильное достояние.

Джек Франке руководил галереей на первом этаже, а Майкл занимался реставрацией на втором, во внутреннем святилище, охраняемом рукописной надписью «Не входить». Несмотря на аристократическое прошлое семьи, братья переживали не лучшие времена и постоянно искали легкой наживы. Типичная комбинация включала богатую одинокую старуху. Она поднималась по деревянной лестнице с картиной в газете или в хозяйственной сумке (из страха перед уличными грабителями). Иногда это было что-нибудь и впрямь ценное – работа ботаника колониальных времен или неподписанное творение начинающего модерниста, который с тех пор успел прославиться, – но отчаянно нуждалось в расчистке. Майкл в костюме-тройке сокрушенно цокал языком, потом бормотал себе под нос: «Какая жалость». Приглашенный для консультации Джек поворачивался к старухе и говорил: «Мэм, прогноз неутешительный». Вдова пересказывала историю картины, напирая на ее ценность, на это Джек кивал и вытягивал губы. «Расчищать будет все равно что сбивать отбойным молотком старый цемент. Видите, тут копаловый лак? Если вы оставите ее Майклу, он посмотрит, что можно сделать». Лак всегда был мастиковый, не копаловый, и легко удалялся скипидаром. Продержав картину месяц, братья выставляли счет, который составил бы заметную долю от стоимости картины, и уговаривали вдову на продажу по бросовой цене.

Таким было посвящение Элли в мир искусства. Когда она не заполняла трещины и не смывала лак, она бегала в магазин за газетами и сэндвичами для братьев. Они были знакомы с отцом Барри по приходу, и подразумевалось, что они охотно дадут Элли хорошую характеристику, если та будет стараться. Она простаивала за рабочим столом часами, так что под конец дня голова кружилась от растворителей. Из-за необходимости постоянно напрягать зрение у нее начались мигрени, и дома она сразу ложилась в их общей с Кейт спальне. Были летние каникулы, пансион закрылся, Кейт носила ей чай, а Мэгги Шипли досадовала, что за дочкой так ухаживают, и ворчливо называла ее королевой Элинор. В остальном Элли была для родителей незаметна, а ее шкаф занимало мамино шитье. Для Боба и Мэгги Шипли ее поступление в пансион было равносильно переезду в Эквадор или смерти в раннем возрасте.

Когда до конца практики осталась неделя. Майкл Франке спросил ее, не хочет ли она заняться ретушированием дефектов. Элли, естественно, согласилась, и ее пригласили в застекленную студию – бывшую веранду. На стенах между несколькими часами висели полотна в разной стадии расчистки. В одном углу стояли плитка и чайник. На мольберте был английский пейзаж восемнадцатого века – берег моря с пасущимися коровами и подсвеченными солнцем облаками. Майкл сказал, что небо надо подправить и он уже подобрал оттенок.

– Общее правило – на пять тонов светлее окончательного. С расчетом на высыхание и лак. Давай, попробуй.

Элли понравилась картина – мирные коровы и утро на берегу. Она встала перед мольбертом, и Майкл дал ей тонкую кисточку с краской на конце.

– Старайся по возможности следовать мазкам, – сказал он.

Элли взяла кисточку и уперлась рукой в картину. Мазки художника были ровные и шли горизонтально поперек зернистости холста. Элли легким движением провела кисточкой по холсту, и краска легла. Элли сразу поняла, что мазок идеален – если не считать более светлого невысохшего тона, он едва отличался от оригинала. Майкл стоял рядом, от него пахло ацетоном и старыми газетами. Элли сделала еще несколько мазков – и все они усиливали плавность перехода. Она отступила на шаг и посмотрела на Майкла, который почему-то сразу перенес внимание на бумаги, лежавшие у него на столе. Братья Франке не были щедры на похвалу, так что Элли ждала кивка или скупого: «Неплохо». Но Майкл, не глядя на нее, взял со стола какие-то счета и сказал:

– За двадцать лет я не видел, чтобы ученик настолько запорол картину. Может, таким, как ты, лучше заниматься чем-нибудь другим.

Элли застыла, не в силах двинуться, не в силах понять, почему он был так жесток. Что он хотел сказать, говоря «таким, как ты»? Что она девочка? Католичка? Дочь паромщика? Потом он добавил: «Скоро ланч. Зайди к Джеку, спроси, что он хочет. Мне гамбургер с беконом». Элли вышла из мастерской в слезах, спустилась по лестнице и вышла на улицу, ничего Джеку не сказав. К братьям Франке она больше не вернулась, но через несколько недель увидела в витрине галереи ту самую картину. Все ее мазки остались, ничуть не подправленные, идеально сливающиеся с кусочком синего неба.

Что-то в ней после этого изменилось. Злость возвращалась снова и снова, как припев. Долгие годы воспоминания о том дне накатывали всякий раз, как она расчищала или ретушировала полотно, – а с ними и чувство, будто она взялась за работу не по плечу. Иногда от ярости перехватывало горло. Давно надо было забыть жалкого старика, который поскупился на похвалу талантливой девочке. Братья Франке сказали отцу Барри, что она сбежала в обеденный перерыв, и тот охладел к ученице. Начиналась новая эра – эра жизни на периферии. Лежа поперек кровати сорок с лишним лет спустя, чуть хмельная от красного вина, Элли читает свои юношеские дневники и чувствует рядом никому не нужную, чуть наивную девочку-подростка. Она гадает, не была ли подделка своего рода местью – выплеском злобы на Джека и Майкла Франке, на невозможность пробиться в Институте Курто, кроме как по знакомству, на собственного отца. А больше всего – на девочку, которая стояла на застекленной веранде и думала, что она талантлива и этого довольно.

Звонок телефона вырывает ее из глубокого сна. Элли встает и спросонок ошалело бредет по дому, держась рукой за стену. Она не успевает вовремя взять трубку, так что включается автоответчик. Есть мелкое удовольствие в том, чтобы слышать, как Хелен подбирает слова для импровизированной речи. «Здравствуйте, Элли, это Хелен Бёрч из галереи, я хотела спросить, не могли бы вы заглянуть в лабораторию? Может быть, условимся о времени? Я тут проводила исследования трех картин де Вос и нашла довольно много странного. Хотелось бы обсудить это все в личном разговоре. Сейчас я убегаю до конца дня – к зубному врачу, брр! – но завтра с утра на работе. Если сможете, приходите в любое время до двенадцати часов, когда будет удобно, и посмотрим результаты. До свидания, всего хорошего».

Элли возвращается на веранду посмотреть, что там с мини-кораблекрушением.