Я сел у окна. В вагоне оказалось много свободных мест: электричка шла до Внуково, да и трудовой народ уже почти схлынул. Часы показывали без чего-то девять, значит, на ужин я опоздал. Жаль: после пива всегда хочется есть. Состав дернулся, и людная платформа с витыми чугунными столбами, подпирающими навес, поползла назад. За темным стеклом потянулась плохо освещенная привокзальная разруха, проплыли узорные тени сталинских домов, потом замелькали новостройки, похожие на огромные ульи, заселенные светлячками.

Я достал из портфеля страничку «Крамольных рассказов», пропахшую бастурмой, и расправил на портфеле.

…С Ковригиным после той истории я не однажды сталкивался на разных литературных сходках, но он со мной никогда не здоровался, даже кивком не удостаивал, отворачиваясь. Через общих знакомых я пытался разведать, за что же такая немилость, ведь, спасая классика от исключения, я пострадал, не так чтобы очень сильно, но все-таки… Из газеты мне пришлось перейти в журнал «Вахта», но там я не задержался – послал на три буквы главного редактора Альфреда Полуханова, системного самодура, превратившего журнал в образцовое крепостное хозяйство. Он нажаловался в ЦК ВЛКСМ, требовал наказать меня по партийной линии, организовал обличительное заседание бюро, обвинял в пьянстве на рабочем месте. Клевета! Хотя, если честно, непьющая редакция – это такая же нелепость, как бездымная домна. Меня вызвали в верха и поблагодарили за то, что хоть я решился послать Полуханова туда, где ему давно и место. В итоге я ушел без последствий, по собственному желанию и оказался, как тогда выражались, на вольных хлебах, что означало отсутствие постоянного заработка.

По моей просьбе Ашукина, вхожая в дом вождя деревенской прозы, завела с ним разговор обо мне, но услышав фамилию «Полуяков», он побагровел и рявкнул, что, мол, из-за «этого сопляка», то есть из-за меня, ему обломилась верная Нобелевская премия! Я, конечно, рассказу пугливой Капы не поверил, но в самом конце перестройки собственными глазами прочитал, кажется, в «Неделе», большое интервью Ковригина, и там он утверждал, что непременно получил бы «Нобелевку», если бы его исключили из партии. «Почему же не исключили?» – поинтересовался дотошный корреспондент. «Интриги!» – был ответ.

Много лет спустя я спросил у Сухонина, как все было на самом деле. Он сначала мялся, но потом все-таки раскололся. Ковригина задолго до скандала по согласованию с руководством выдвинули на Нобелевскую премию как большого советского писателя, не чуждого умеренной оппозиционности. Шансы у него были неплохие. На фоне «разрядки» Запад мог после эмигрантов Бунина и Солженицына почтить высшей литературной премией писателя, не убегавшего из СССР. Но тут в Америке к власти пришел голливудский ковбой Рейган, начались «звездные войны» – и шансы Ковригина упали. Когда же вдруг наметился скандал с «Крамольными рассказами», Нобелевский комитет снова заинтересовался занозистым советским классиком. А что? Удобный случай напакостить «империи зла», сбившей корейский «Боинг», дав премию мятежному деревенщику, и заодно поднять в СССР акции «русской партии», столь не любимой Андроповым. На недовольство советских евреев, постепенно убывавших на историческую родину, уже особенно не рассчитывали.

В одночасье Ковригин снова стал вполне реальным претендентом. Тогда у кого-то возникла смелая идея: подыграть ЦРУ, раздуть скандал, исключить классика из партии, а потом, когда его объявят лауреатом, восстановить в связи с искренним раскаянием. Но прежде он должен, приняв награду из рук шведского короля, резко ответить в обязательной нобелевской лекции на все инсинуации Запада, объяснив миру, кто на самом деле «империя зла», а за кем светлое будущее человечества. Роскошная контрпропагандистская акция! Кроме того, в противовес сквалыжному Солженицыну СССР получал нового литературного лидера с безусловным мировым авторитетом. Шолохов к тому времени совсем одряхлел, да и жить ему оставалось меньше года. Операцию как раз собирались согласовать с генсеком, но тот впал в беспамятство, а счет шел на дни, ведь лауреата объявляли в первой половине октября. Поколебавшись, решили в кои веки проявить самостоятельность. Короче, дали отмашку на свой страх и риск…

– А Шуваев знал об этой операции?

– Нет. Его не посвящали. Покойный Владимир Иванович был слишком прямолинеен. Он честно спасал друга, отчего и пострадал потом.

– Неужели Ковригин ему ничего так и не сказал?

– Нет. Алексей Владимирович был непрост. Оч-ень непрост! – произнес ТТ со своим знаменитым придыханием.

…Вызывающее поведение Ковригина (конечно, согласованное) тут же стало известно на Западе. План работал, автор «Крамольных рассказов» стоял в списке соискателей первым номером. Но тут другая влиятельная группа в верхах сообразила, что такое усиление «русистов» очень не понравится Андропову, если он все-таки придет в себя. К тому же операцию начали без его благословения, а это чревато высочайшим гневом и разборками полетов. Противники плана «Нобелевка» решили нанести ответный удар. Накануне заседания парткома Ковригина вызвал к себе начальник Пятого управления генерал армии Бобков и строго предупредил: если писатель будет и дальше вести себя вызывающе, его немедленно вышлют из страны, как Солженицына. И вождь деревенской прозы никогда больше не увидит ни жены, ни дочери, ни Амалии, ни милых проселков, ни своих любимых икон… Бобков работал еще с Судоплатовым и слов на ветер не бросал. Ковригин занервничал, ведь Андропов пришел в Кремль из КГБ, поэтому в случае чего поверит своим бывшим подчиненным, а не кому-то другому.

– На тайном совещании мы решили так: Леша кается, но его все равно исключают с небольшим перевесом, а потом, после жесткого выступления перед мировой прессой в Стокгольме, решение отменяется вышестоящим органом. Победителей не судят!

– А Лялин был в курсе?

– Отчасти. Он выполнял установку Клинского.

…Таким образом, Нобелевскую премию Ковригин должен был получить в промежутке между исключением и отменой решения, счет шел уже на часы, но тут очнулся Андропов и, не разобравшись спросонья, приказал: ни в коем случае не исключать!

– Мне позвонил по вертушке Зимянин и велел срочно замять дело – я взял под козырек.

– Да, помню, вы пришли и потребовали…

– А вы, мой все еще молодой друг, не задумывались, почему я так долго шел из секретариата в партком?

– Не может быть!

– Да, именно так. Я нарочно давал время, чтобы вы успели исключить Ковригина. Надо было, чтобы информация через Флагелянского ушла на Запад. Все было продумано до мелочей. Но мне и в голову не могло прийти, что вы, Георгий Михайлович, выкинете такой фортель! Теперь-то вам хоть понятно, каких международных дров вы тогда наломали?

– Теперь ясно… – Я ощутил себя мышью, зацепившей хвостиком какой-то проводок в суперкомпьютере и обрушившей весь мировой валютный рынок.

– Большего я вам рассказать пока не могу. Время еще не пришло.

– Вот, значит, почему Ковригин на меня так злился…

– Еще бы! Вы лишили его бессмертия. А чем он хуже Солженицына? Лучше. Талантливей!

Ковригина в последний раз я видел в Переделкино в середине 1990-х. Он пришел со своей дачи посмотреть фильм, тогда их еще крутили в кинозале Дома творчества. На нем были подшитые валенки, длиннополая дубленка и пыжиковая шапка с опущенными ушами: стояли лютые крещенские морозы. Алексей Владимирович опирался на резной посох, напоминая пророка. Его похудевшее лицо, словно вылепленное из красноватой глины, мне сразу не понравилось. Потом я заметил, что «глинистость» появляется у раковых больных незадолго перед смертью. Именно такое лицо было у певца Хворостовского, когда он давал последний концерт… И точно, Ковригин вскоре скончался, смерть его прошла незаметно, по телевизору о ней если и сообщили, то между делом. В те времена, как и ныне, все, что пахнет русским духом, в эфир пускают неохотно. Помер Максим, да и хрен с ним!

– Следующая станция – Переделкино!

Я вложил расправленную страничку «Крамольных рассказов» в распечатку биоритмов и пошел к выходу. Зубчатая стена темного леса за окном поредела и заиграла огоньками дач.