Проверяя, не забыл ли что-нибудь важное, я нащупал в ящике бастурму, развернул и с изумлением понял: нашлась бесследно пропавшая страничка «Невероятного разговора». Чудеса и только! Расправив листок, я вложил его в БЭК, и собравшись уходить, посмотрел на часы. Интересно, Нина вернулась после Жозефа домой или еще нет? Ладно: если в окне пройдут подряд три пары женских ног, позвоню жене. Но шли почему-то одни косолапые мужики в разбитых ботинках. Не судьба! Я застегнул портфель, понюхал бастурму и оставил ее около свежей дырки в полу. В темном коридоре меня чуть не сшибла с ног запыхавшаяся Вера Павловна. Из ее сумки, как боеголовки, предательски торчали три батона колбасы.

– В высотке варено-копченую давали, – смутилась она. – Один батон в руки. Три раза очередь пришлось занимать. Вам не нужно?

– Нет, спасибо. Я, знаете ли, в отпуск ухожу…

– Ого! Везет же… Счастливо отдохнуть! Куда поедете?

– Не знаю. Может, махну в Абхазию, в Гульрипши. Там еще лето.

– А я, представляете, Георгий Михайлович, ни разу в жизни на море не была. Только на Можайском, и то лет десять назад. Там дача у сестры.

– Съездите как-нибудь…

– На какие шиши? Значит, в отпуск?

– Угу.

– А когда назад?

– Еще не знаю.

– Поня-ятно, – протянула догадливая машинистка и глянула на меня с сочувствием.

…Веру Павловну я встретил много лет спустя в Домодедово. Молодящаяся дама, покрытая дорогим загаром и одетая в белый брючный костюм от Армани, показалась мне удивительно похожей на мою давнюю машинистку. Я на всякий случай окликнул, она нехотя оглянулась, сначала нахмурилась, недоумевая, но потом, узнав, улыбнулась ровными, как почетный караул, зубами. Вера Павловна улетала на Крит. Я приехал в аэропорт заранее, не спешил и помог ей подкатить к стойке регистрации большой коричневый чемодан от Луи Виттона. Разговорились…

В самом конце восьмидесятых умерла ее тетка, вдова генерала, завещав Вере, как самой неудачливой в роду, четырехкомнатную квартиру на улице Горького, набитую антиквариатом. Дядя был комендантом поверженного Лейпцига и добра вывез из Германии столько, что попал под следствие вместе со знаменитой певицей Руслановой, однако как-то сумел оправдаться перед Сталиным. Досталась Вере Павловне и гектарная генеральская дача в Кратово. Потом внезапно скончалась, предварительно овдовев, и бездетная сестра, с которой наша машинистка была много лет в такой жуткой ссоре, на какую способны лишь родные люди. Завещание усопшая, собираясь жить долго, не оставила, и Вера Павловна, как единственная наследница, получила хоромы на Садовом кольце и дом на Можайском море. Удачно распродав антиквариат, она выгодно сдала квартиры и дачи внаем, выпихнула замуж бестолковую дочь, подняла внуков, а теперь вот отдыхает, путешествуя по миру. В Москве бывает наездами, в основном для сбора дани и выяснения отношений с неаккуратными съемщиками.

– Надоело по отелям мотаться. Хочу купить дом в Испании, в Таривьехе. Там сейчас рынок недвижимости просел.

– Хорошее место.

– Вы там были?

– Да, прошлым летом гостил у Бори Токарева.

– Это тот, который в «Двух капитанах» играет?

– Угу.

– Ах, как он мне нравится! Женат?

– С детства.

– Жаль. Ну, а вы-то как, Егор?

– Работаю в «Литературной газете».

– Ах, ну да, мне кто-то говорил. Вот вы, наверное, знаете, стоит ли брать акции «Норильского никеля»?

– Я в этом не разбираюсь.

– Ну, ничего, в самолете кого-нибудь спрошу. Иногда, знаете, очень умные люди попадаются…

Тут подошла ее очередь, я взгромоздил чемодан на ленту, и электронная цифирь показала 31 килограмм.

– У вас перевес! – вскричала девушка за стойкой.

– Не волнуйтесь – я доплачу, – равнодушно ответила бывшая машинистка.

…Я вышел из редакции. На улице было зябко, солнце село, но еще пробивалось лучами сквозь проходные дворы. Несмотря на тяжелый портфель, я решил дойти до Киевского вокзала пешком. Люблю гулять по Москве. Если бы можно было выбирать вид загробной жизни, мне бы хотелось, если, конечно, заслужу, бродить по яркой осенней столице и любоваться видами родного города. Возможно, ко мне приставят особого ангела, разбирающегося в зодчестве. Он, как ручной сокол, сидел бы на моем правом плече и нежным шепотом, щекочущим ухо, рассказывал, чем знаменит тот или иной дом, кто обитал в том или ином подъезде и в каком именно сквере Аполлон Григорьев нашел свою падшую возлюбленную…

Стоя у наземного перехода в ожидании зеленого света, я заметил в толпе Семеркина и помахал рукой. Но он старательно смотрел в другую сторону – пришлось окликнуть. Миша нехотя обрадовался встрече.

– Ну как, ушли документы? – спросил я.

– Ушли…

– Слушай, а может, мне еще селедочку с собой прихватить, банок десять? Говорят, там котируется.

– Ты разве ничего не знаешь?

– Не-ет. А что случилось?

– Тебя же вычеркнули из делегации.

– Когда?

– Вчера вечером…

– Ясно. Может, я теперь вообще невыездной?

– Не исключено… – вздохнул Семеркин и побежал на зеленый свет.

А я остался стоять на тротуаре, тупо наблюдая, как на круглом экране светофора смешной зеленый человечек торопливо перебирает ножками, не сходя с места. Я ринулся, когда на экране уже появился красный истуканчик, и мне каким-то чудом удалось перебежать на другую сторону, не попав под колеса рванувших с места автомобилей. Видимо, мой лимит неприятностей и провалов на сегодня был исчерпан до дна. Четыре плюса – обхохочешься!

Возле американского посольства я остановился в задумчивости. Внешний периметр охранял наш обычный советский милиционер, лениво и совсем небдительно топтавшийся возле типовой дежурной будки. Зато в глубине мощного портала, у высоких закрытых дверей, застыли, вытянувшись в струнку, два рослых морпеха в роскошной черной форме с золотыми позументами. Белый и негр. Это нарочно, чтобы мы не думали, будто у них там темнокожих линчуют. Я вдруг вообразил, как, оттолкнув нашего тетеху-милиционера, брошусь к морпехам с криком о помощи и они сноровисто распахнут передо мной высокие двери. Через мгновение я уже в свободном мире, и меня ведут к послу – внимательному, гладко причесанному на пробор джентльмену в дымчатых очках. Он сажает меня в кресло, наливает, чтобы успокоить, виски со льдом, а потом с внимательной улыбкой слушает мой сбивчивый детский английский. Однако понять-то меня легко: я прошу политическое убежище! Мотивы очевидны: мои повести не печатают, а теперь еще за принципиальность, проявленную на заседании парткома, гонят из газеты, вычеркнули из очереди на улучшение жилья, выбросили из делегации, отлетающей в Италию… Мало? Хорошо же! Вот вам: моя жена со мной разводится, а дочь будет расти без отца. Еще аргументы в пользу побега? Пожалуйста! Лета Гаврилова обещала мне взаимность, но влюбилась без памяти в актеришку с замашками неряшливого клоуна, а девушка, которую она мне подсовывает вместо себя, страдает циститом и писает прямо посреди улицы! Снова мало? Тогда вернемся к моей жене: она, сделав прическу у Жозефа, печет – вы не поверите – пирог с грибами неизвестно для кого! Теперь-то достаточно? «Инаф, инаф!» – кричит посол, у которого от ужаса исказился пробор и запотели очки. То-то же! Поэтому я, как Галич, Тарковский и Битов, выбираю свободу! Нина никогда меня больше не увидит, разве только услышит по «голосам» и будет в отчаянии рвать на себе прическу от Жозефа! Ведь из-за «железного занавеса», как и с того света, никто еще не возвращался…

– Здесь не надо стоять! – послышался тихий и злой голос. – Пройдите!

Неизвестно откуда взявшийся здоровяк в сером плаще незаметно пнул меня кулаком в бок.

– А когда построено это здание? – голосом любознательного прохожего поинтересовался я.

– Тогда же, когда и Лубянка. Ясно? Пройдите!

– Не волнуйтесь – прохожу…

На Смоленке я зашел в угловой пивной бар, что напротив входа в метро. К трем автоматам, напоминающим «мойдодыров» из книжки Чуковского, выстроились тесные, перепутавшиеся очереди, но главная беда заключалась в другом: катастрофически не хватало кружек, так как их постоянно били или уносили с собой. У опытных пиводобытчиков имелись наготове обрезанные молочные пакеты или полулитровые стеклянные банки – большая редкость в те годы. Свой пакет подарил мне, уходя, мужичок, щедрый после пива с водкой. Я достиг автомата, бросил в светящуюся щель двадцатикопеечную монету, и агрегат, содрогнувшись, выплюнул в мою емкость 385 граммов «Ячменного колоса». Еще я купил десять соленых сушек по копейке за штуку, пристроился у высокого стола и начал мириться с жизнью. Пиво, как известно, – самый древний транквилизатор, придуманный немецким гением. Правда, недавно я прочел у Юрия Петухова, что германцы сперли идею у соседей-славян, получивших рецепт от своих предков арийцев, которые называли пиво «сомой». Доканчивая третий пакет, я решил, что начну новую повесть со сцены в пивной – и никак иначе! Потом мы разговорились с доцентом-химиком, пристроившимся рядом. Он от души плеснул мне в пиво «андроповки», вынул из «кейса» копченую селедку и стал горячо доказывать, что социализм – гибнущая от энтропии система, обреченная на крах. Зато в новом мироустройстве, разумеется, рыночном, которое грядет на смену социализму, самые большие зарплаты достанутся научным работникам.

– И писателям, – добавил я, пожалев, что не взял у Веры Павловны батон варено-копченой колбасы, а бастурму, хоть она и с душком, оставил крысе.

– Согласен! – кивнул доцент и снова долил в пиво «андроповки».