Поднявшись из тоннеля в холл, я стал свидетелем «ареста пропагандиста». «Провинциал» в зеленой фетровой шляпе оказался подсадным «опером» и теперь с помощью коллеги раскалывал несчастного Козловского. На подоконнике были аккуратно разложены книжки в бежевом ледерине – вещественные доказательства. Старик рыдал, рукавом вытирая слезы, бежавшие по глубоким заслуженным морщинам, как ручьи по руслам. Бородинский наблюдал выемку и допрос с торжествующим любопытством, важно заложив руки за спину. Мне он едва кивнул. Данетыч молча подал мой плащ, всем своим отрешенным видом показывая, что сам он никакого отношения не имеет к подпольному распространению антисоветской литературы. Когда я пытался дать ему двугривенный, старик сурово ответил:

– Не нуждаемся.

Возле посольства я не увидел ни барьеров, ни чекистов. На асфальте остались лишь белые разводы от мела, как на плохо вытертой школьной доске. Стул из коридора исчез вместе Крыковым. Я еще не подозревал, как сурово расправится с ним судьба за украденный кабачок. Зала была пуста: сексот-расстрига Макетсон, видно, отлучился за новым кактусом. В каморке Веры Павловны стояла мертвая тишина, как в пулеметном доте, который забросали гранатами. Лишь из Толиной комнаты доносилось железное тюканье – он медленно и верно ваял сверхпрозу. Меня охватило неодолимое желание ногой распахнуть дверь, войти посмотреть в его наглые зенки, а потом без слов и упреков дать в рыло. За Кольского, за подлость, да и вообще – по совокупности. В студенчестве я посещал подпольную секцию карате, и прямой фиксированный удар в переносицу мне там поставили основательно. Пришлось сдержаться. Во-первых, мне никто не мешал перепроверить за ним список юбиляров. Разве я не знал, с кем имею дело? Во-вторых, избиение подчиненного на рабочем месте в моем аховом положении означало бы крах и гибель. Черт с ним – пусть живет.

Свой полифонический роман Торможенко закончил года через два, а издал позже – в разгар перестройки, сначала в журнале «Наш современник», потом книжкой в «Советском писателе». Назывался он «Адское древо». Но никто публикаций не заметил. Вышла одна-единственная рецензия в «Стописе», да и ту, судя по заголовку «Проза века», нудной обстоятельности и обилию словечек, вроде «отнюдь» и «вдругорядь», написал сам автор, хотя в конце стояла подпись «Эд. Фагин». Глухота современников, не оценивших голографический роман, настолько потрясло Толю, что он стал крепко выпивать и втянул в это дело жену, предавшуюся алкоголю со всей дамской необратимостью. Одно время, набравшись по самые брови, они на пару бузили в нижнем буфете ЦДЛ. Он хватал за грудки зазевавшегося писателя и тряс, вопрошая: «А ты знаешь, чего не хватало Сартру?» Она же визгливо стыдила всех, кто не читал «Адское древо». Прибегал Бородинский, топал ногами и требовал: «Вы пьяны! Покиньте дом!» Потом, промотав все, что нажил запасливый тесть, к тому времени уже скончавшийся, шумная пара исчезла с литературных горизонтов. Иногда их видят в компании бомжей у Киевского вокзала.

Я зашел в кабинет, сел за стол и посмотрел в окно: ног не было. Не уверенный, что после отпуска вернусь сюда, я на всякий случай сложил в портфель свои немногочисленные вещи: блокнот с записями мыслей и сюжетов, пришедших в голову во время рабочего дня, импортную точилку для карандашей, подаренную Крыковым, зажигалку в виде сапога. Некоторое время я с недоумением смотрел на распечатку биоритмов до 2000 года. Смешно! Сумасшедший актеришка Рейган может запросто начать с СССР звездные войны, и в 2000 году по Земле будут бегать только крысы и тараканы. А если мир уцелеет, интересно: к XXI веку социализм избавится от очередей и полупустых прилавков? Хорошо бы… Я еще раз с усмешкой отыскал 5 октября 1983 года и обвел красным. Четыре плюса! Обхохочешься! БЭК я тоже сунул в портфель, туда же определил полупрозрачную папку Анонима, успев зацепиться взглядом за одно забавное четверостишие:

Точно про меня!

На столе зазвонил телефон. Как нарочно, это была Лета.

– Привет.

– Привет.

– Злишься?

– Ты о чем?

– Жор, ну прости, что так вышло!

– Не циклись.

– Слушай, ты Неверовой понравился! Не удивляйся, если она тебе позвонит или даже приедет.

– Куда?

– В Переделкино. Она девушка внезапная.

– Я заметил.

– А она тебе, ну, хоть чуть-чуть глянулась?

– Не люблю женщин, которые писают прямо на улице.

– Нет, ты не думай… Вика очень воспитанная и порядочная, из хорошей семьи, просто у нее что-то с мочевым пузырем, вроде хронического цистита. Продуло.

– Пусть лечится. Худрук больше не пристает?

– Ты что! Шелковый. В глаза заглядывает. Никто ничего понять не может. А как тебе Игорь?

– Отличный парень.

– Правда?

– Чистая.

– Спасибо! Не обижайся! Я же не виновата, что влюбилась…

– Искренне рад за тебя.

– Слушай, Жор, ты первый в моей жизни мужик, который все правильно понимает. Если у нас с Игорем сорвется… ну, не сойдемся характерами или он мне изменит, я тебе сразу же позвоню. Ладно?

– Ладно. Не забудь пригласить меня на премьеру.

– Не забуду. А на свадьбу придешь?

– На свадьбу не приду – не люблю торжественную сдачу в эксплуатацию женского тела.

– Прямо сейчас придумал?

– Прямо сейчас, – подтвердил я, хотя давно записал эту мысль в блокнот.

– Какой же ты все-таки талантливый! Ну, пока! Я тебя все равно приглашу. Целую крепко – ваша репка!

На свадьбу она меня так и не пригласила. На премьеру тоже. Лет через пять Калашников на съемках «Хаджи-Мурата» упал с лошади (оборвалась подпруга) и сломал позвоночник. Парня парализовало так, что он не мог поднести ложку ко рту. Лета стала сиделкой. В театре она еще играла, ее подменяли у постели мать и сестра невезучего каскадера. От ролей в кино, связанных с выездом, Гаврилова сперва отказывалась, потом, правда, спохватилась, но в начале 90-х актрисы со славянской внешностью резко вышли из моды, торжествовал левантийский тип, – и Лета исчезла с экранов окончательно.

Не так давно мы встретились с ней на похоронах Говорухина, у которого она снялась в эпизоде. Постаревшая и располневшая, Лета обняла меня и заплакала, рассказывая сквозь слезы свою жизнь. Калашников пролежал неподвижно двадцать три года, врачи удивлялись, какое у него оказалось выносливое сердце. Бывший каскадер высох до неузнаваемости, и умер в 2011-м от возвратной пневмонии на руках жены.

А вот у Неверовой все сложилось иначе: в начале девяностых она в ресторане познакомилась с америкосом, возившим в Свободную Россию «ножки Буша». Штатник влюбился в нее до безумия и увез в Америку, где она, наконец вылечив свой цистит, родила ему троих сыновей. Лета после смерти Игоря долго гостила у подруги, но так и не поняла, сколько спален в их доме, омываемом океанским приливом. Не меньше шести.

– А знаешь, Жор, если бы мне тогда… – всхлипнула Гаврилова, – ну, помнишь, когда мы приезжали к тебе в Переделкино… Ты ждал меня, а мы всем колхозом приперлись… Ты еще обиделся…

– Помню. Я совсем даже не обиделся.

– Да ладно, еще как обиделся! Вот… если бы мне тогда вдруг предсказали, чем все закончится, как я буду мучиться с Игорем, я бы все равно ничего не стала менять. Ни-че-го. Пять лет я была нереально счастлива. До звона в ушах. Даже будильник ставила на два часа раньше, чтобы поскорей проснуться и вернуться в мое счастье. Веришь?

– Верю.

– Вот только аборты зря делала. Он говорил: надо сниматься, пока зовут, дети потом… А потом ничего не было. Понял? У тебя, знаю, все хорошо? – На меня, выжидая, смотрели ее молодые незабудковые глаза, нелепо окаймленные темными дряблыми морщинами.

– По-всякому…

Но тут послышались аплодисменты, и гроб, заваленный цветами, поплыл к выходу. Мы двинулись следом, а нас подгоняли скорбные распорядители с черными повязками на рукавах:

– Проходим, господа, проходим!

– Позвони как-нибудь!

– Непременно…