Я сошел с электрички и побрел в Дом творчества. Дорога сначала уперлась в глухие, всегда закрытые ворота патриаршей резиденции. Впрочем, Золотуев своими глазами видел, как в них въезжала черная «Волга». Влад даже рассмотрел сквозь затемненные стекла бородатый профиль и крестик на куколе патриарха Пимена. Затем асфальт резко сворачивал налево, за деревьями виднелись купола действующей церкви, куда я и сам несколько раз заглядывал из любопытства. Дальше путь шел вдоль тесного кладбища, буквально навалившегося на шоссе, бывали случаи, когда машины на крутом повороте задевали ограду. Под мостом в темноте журчала мелкая, но быстрая Сетунь, ветер шевелил темные султаны рогоза, и казалось, там, в ночной засаде, притаился эскадрон гусар летучих.

В пустом вестибюле меня окликнула «генеральша»:

– Юргенс, ну что же вы, предупреждать надо!

– О чем?

– Что гостей ждете!

– Я? Каких гостей?

– Даму.

– Даму? – Я понял, что Лета все-таки прислала мне Вику в качестве утешительного приза.

– Не волнуйтесь, я дала ей ключ.

– Зачем?

– Она сначала сидела здесь, – Ядвига Витольдовна кивнула на кресла под лестницей, – но к ней стали мужики приставать – сначала Краскин, а потом и Майнер. Понять их можно: интересная женщина, с изюминкой. Бедняжка, ей было так неприятно. Она же любит вас – это видно.

– Спасибо… А где Ефросинья Михайловна?

– У нее коза заболела. Пришлось подменить.

– Какая коза?

– Обыкновенная. Она ее на балконе держит.

– Ах, ну да… – Я пошел к лестнице.

– Вы слышали, объявили лауреата Нобелевской премии по литературе?

– Когда?

– Только что. В программе «Время».

– Кто?

– Голдинг. Англичанин. Знаете такого писателя?

– Знаю.

– А что он написал?

– «Повелитель мух».

– Хорошая книга?

– Хорошая.

– Я тоже так думаю, что Нобелевскую премию зря не присудят.

– А где все?

– Шовхал в баре отвальную дает.

И в самом деле, из недр бара доносились гул голосов и звон бокалов. А что? Спуститься к ним, хорошенько еще выпить и потом осуществить с бесстыдной актрисой все химеры, накопившиеся в неандертальских потемках похоти со времен мечтательного отрочества! Но я отогнал искушение, поднялся на второй этаж и толкнул дверь номера, приготовив на лице выражение хмурого недоумения. В комнате горела только настольная лампа. Во вращающем кресле, отвернувшись к окну, сидела неведомая мне женщина, над спинкой виднелась только ее прическа «сессон», безумно популярная в ту пору. Моду на нее в СССР занесла, кажется, Мирей Матье.

– Вот так неожиданность… – молвил я. – Вы давно здесь?

– Давно, – ответил знакомый голос. – и мы, кажется, были уже на «ты».

Кресло медленно повернулось. Я увидел Нину и чуть не задохнулся. Мало того, что стрижка от Жозефа необыкновенно шла ей, она еще, видимо, там же в парикмахерской сделала себе журнальный макияж с синими веками и кровавыми, резко очерченными губами. Кроме того, на жене было ее лучшее австрийское платье, пурпурное с белыми зигзагами, за ним она и теща, сменяя друг друга, простояли в ЦУМе целый день, заняв очередь с вечера.

– Вы… А я думал, ты с Аленой…

– Зачем? Могу же я с мужем хоть раз побыть наедине…

– Конечно! Я так рад!

– Не заметно.

– Правда! Просто у меня сегодня был тяжелый день.

– Я знаю.

– Откуда?

– Я тоже слушаю «Голос Свободы». И Жека кое-что рассказал. Ты в самом деле проголосовал против исключения Ковригина?

– Да.

– И твой голос был главным?

– Да.

– Иди сюда!

Я подошел.

– Наклонись!

– Нас вычеркнули из списков очередников.

– Плевать!

– Я не поеду в Италию.

– Плевать!

– Зато пришли чешские полки.

– Вот видишь, не все так уж и плохо…

Она обняла меня за шею и впилась незнакомым сверлящим поцелуем. От Нины пахло тропическими дурманящими духами, а помада на губах была сладкой, как мед.

– Опять пил пиво? – спросила жена, отдышавшись.

– Ну, да, по дороге.

– Заешь. Мама испекла пирог с грибами. Под газетой. Где тут у вас душ?

– По коридору налево.

– А почему ты сразу не признался, что купил эти дурацкие изделия с Ипатовым пополам?

– Он тебе и это рассказал?

– Конечно, спас друга.

– Ты все равно подумала бы черт знает что! – ответил я так достоверно, что самому сделалось стыдно.

– А что я, по-твоему, должна была подумать? Кстати, где они? – спросила Нина и внимательно посмотрела мне в глаза. – Израсходовал? Судя по приставучим козлам внизу, тут у вас не соскучишься!

– Как ты можешь?! – Я суровым шагом подошел к кровати и поднял подушку.

В свете настольной лампы два ярких квадратика блеснули позолотой.

– А почему под подушкой?

– Я надеялся, что ты приедешь.

– С чего бы это?

– Ты пошла к Жозефу.

– Кто проболтался?

– Алена. Ты же знаешь, как я люблю твои новые прически!

– Знаю. Но все слишком логично выходит. Подозрительно. Врешь! Ты от природы изменщик. Так что прибереги эти изделия на будущее. Или ты чего-то боишься?

– А чего мне бояться?

– Детей, например.

– Дети – цветы жизни.

– Да ну его этот душ, еще перехватит кто-нибудь в коридоре. У вас тут вертеп какой-то…

Нина встала, томно потянулась, шагнула, подхватив сумку, к шкафу и, заслонившись скрипучей створкой, начала раздеваться. Я видел, как сначала над дверцей пламенем взметнулось платье, потом на пол упали серым комочком колготки, а следом белой скомканной гроздью – трусики. Чайкой метнулся по комнате и пал, как подстреленный, бюстгальтер. Наконец жена в желтом пеньюаре вышла из укрытия. Я уже лежал в кровати, дожевывая пирог и изнывая, как во вторую ночь после свадьбы. В первую меня напоили друзья и родственники.

– Подвинься, – попросила Нина, села и стала осторожно вынимать сережки из ушей.

Я нетерпеливо протянул руку и сквозь полупрозрачный шифон почувствовал уколы волосков.

– Я решила везде подстричься, – влекущим голосом призналась она. – Не мешай, сейчас увидишь.

…Жены, если захотят, умеют удивить. Но как бы они ни старались в своей заранее продуманной внезапности, их сила не в этом, тут любая случайная кобылица даст им фору. Но только с женой ты понимаешь, что постоянство в жизни важнее новизны. Ласки давно и привычно любимой женщины – это как стихи из хрестоматии: они знакомы до неузнаваемости. В том и сила.

…Ранним утром меня разбудил мерный накатывающий гул. Открыв глаза, я понял: это колокольный звон. В номере было светло. На полу лежал желтый пеньюар, словно островок, заросший одуванчиками. Рядом, у стены, спала, свернувшись калачиком, Нина. Я нежно погладил разметавшийся «сессон», а потом потрогал пальцами колкую стрижку, она в ответ вздохнула и шевельнула бедрами. У меня от нежности заломило в висках. Вот и сейчас, спустя столько лет, я помню то давнее мое умиление и чувствую в пальцах щекотку тайных волос. Я встал, обжигаясь подошвами о холодный пол, подошел к окну и отдернул занавеску. Парк за ночь побелел, палые листья от первого заморозка свернулись в трубочки. Лужи подернулись ледяными струпьями. Вороны распушились, словно надели зимние шубки. Из-под портика вышла Капа и, озираясь, поспешила по дорожке. На ней было темное пальто, а голова повязана оренбургским платком. Секретарь партбюро поэтов Ашукина явно торопилась на утреннюю службу.

– Что это? – сонным голосом спросила Нина.

– Колокола.

– Красиво звонят… Надо будет Алену покрестить.

– Можно и покрестить.

– Тебе когда на работу?

– Я в отпуске. А тебе?

– Взяла отгул. Иди ко мне!

– Иду.