Вернувшись в кабинет, я раскрыл БЭК и нашел сегодняшний день – 5 октября. Ни фига себе: четыре плюса! Зазвонил телефон:

– Заяц, срочно к ТТ! Мухой!

Я влетел в холл Дома литераторов и на бегу поздоровался с Бородинским, дежурившим у дверей, чтобы не допустить самозванцев и проходимцев, повадившихся лакомиться нашими дешевыми и вкусными комплексными обедами, строго рассчитанными на сотрудников аппарата и писателей-завсегдатаев. В гардеробе я бросил плащ Данетычу, успев заметить, что Козловский показывает ледериновую книжку какому-то провинциалу в зеленой фетровой шляпе.

…Поднимаясь по скрипучим ступенькам на антресоли, я едва разошелся на повороте с тучной Карягиной, которая вела за руку сына – угрюмого щекастого мальчика лет семи.

– Маме помогаешь? – спросил я, потрепав ребенка по волосам, жестким, как сапожная щетка.

– Букву «Ё» учимся писать, – хмуро ответила Зина за сына. – Тебе занять место на комплексе?

– Спасибо – не надо. Как настроение у начальства?

– С утра орет. Держись! Я все знаю…

У кабинета первого секретаря, как обычно, собралась очередь просителей. Лица литераторов, томившихся в ожидании приема, выражали некую общую неловкость, ведь любой аппаратный клерк, забежавший сюда, мог увидеть их, аристократов духа, униженно выстроившихся за жалкими жизненными благами, как то: дача в Переделкино или Внуково, квартира улучшенной планировки, новый автомобиль, путевка в Дубулты, пособие на творческий период, командировка на винзавод в Напареули… И только гордый поэт Скляр ждал возможности поклянчить с высоко поднятой головой, точно народоволец, пришедший в присутственное место, чтобы убить царского сатрапа.

Получив разрешающий кивок Марии Ивановны, я направился к двери.

– Жор, ты оборзел, тут очередь! Я – последний, понял? – крикнул бородатый прозаик Юрка Доброскукин, похожий на лешего, забредшего в город.

– Поговори у меня еще, побирушка! – рявкнула секретарша. – Вообще не пущу!

По традиции раз в год каждый писатель мог получить единовременное пособие на творческий период в размере двухсот рублей. Но Доброскукин умудрялся урывать две сотни почти каждый месяц, причем всякий раз он так убедительно обосновывал просьбу, что отказать ему было невозможно. Юра придумывал жалобные, трагические, но весьма правдоподобные истории с такими остросюжетными поворотами и внезапными развязками, что если бы он свое вранье записывал, то мог бы стать советским О. Генри. Однако получив деньги, Доброскукин бросался в нижний буфет и уходил в загул, а водка, как известно, убивает не только печень, но и талант. Умер Юра лет через пятнадцать, не выходя из запоя.

– Давай, заяц, давай! Теодор Тимофеевич ждет!

Я взялся было за ручку и чуть не получил в лоб дверью: из кабинета выскочил, держась за сердце, Шуваев. Увидев меня, он нахмурился, сжал мой локоть и обдал коньячным шепотом:

– Молчать. Не спорить. Со всем соглашаться. Потом сразу – ко мне. Понял?

– Понял. А что случилось?

– Сейчас узнаешь, сынок!

Я вошел в кабинет первого секретаря и застыл на пороге. За широким столом в начальственном кресле сидел, набычившись, Сухонин. Даже сквозь толстые стекла очков было видно, как сверкают гневом его далекие глаза. За приставным столиком скорбно застыли вдовы Кольского, обе в черном, но молодая с ярко накрашенными губами. У окна, как ископаемая саблезубая тигрица, металась Метелина, рыча:

– Это неслыханно! Это чудовищно! Я немедленно звоню Юре!

– Эра Емельяновна, умоляю, не надо никому звонить, тем более Юрию Владимировичу. Он еще не оправился после болезни.

– А я позвоню! Когда мы с ним работали в Карелии, он говорил: «Эра, коммунисты не болеют, а ведут с организмом воспитательную работу!»

– Не надо звонить Андропову! Что он про нас подумает? Сами разберемся. – Тут ТТ заметил меня. – Ага, явился! Ну-тес, милостивый государь, объясните-ка нам, с каких это пор в нашей газете стали править стихи классиков советской поэзии?

– Это не мы… – промямлил я, поняв, в чем дело.

– А кто?

– Это цензор…

– Цензор? – взвизгнула Метелина. – Вот еще новости! Сейчас же позвоню Романову. Мы с ним летали во Франкфурт. Тео, дай мне справочник АТС.

Я почувствовал себя мальчиком Каем, в которого ткнула ледяным жезлом Снежная Королева: мои внутренние органы заиндевели. Романов был председателем Главлита, верховным цензором СССР.

– Эр, может, не надо? – испугался ТТ. – Послушай…

– И слушать не хочу. Надо! – Она схватила книжицу и стала нервно листать страницы, ища номер правительственной спецсвязи. – Я вам устрою! Обнаглели! Развели тут бенкендорфовщину!

О суровости Романова ходили легенды, и если бы Метелина ему в самом деле позвонила, веселый сыроед вылетел бы с должности без промедления и выходного пособия.

– Эра Емельяновна, не надо… – послышался мой замерзающий, жалобный голос. – Это я… Цензор просто засомневался, а я поправил…

– Как у вас рука поднялась, молокосос! – вскочил ТТ.

– Безобразие! Мои стихи Арагон переводил! А ты кто такой? – Метелина швырнула на стол справочник. – Тео, вообрази, у меня там было: «улечу, словно птица, в дали вольного мира»… Чувствуешь звукопись?

– Еще бы! – энергично закивал Сухонин.

– А что сделал этот поганец! Только посмотри! – Эра подсунула ему газету с подчеркнутыми строчками. – Чудовищно!

– Вижу! Кошмар: «в дали горнего мира»…

– При чем тут «горний мир»? Я пока еще подыхать не собираюсь. Слышите, вы, литературный вредитель! – отнеслась она ко мне. – Где моя звукопись, куда вы ее дели, куда? Я же над этой аллитерацией две ночи билась!

– Непростительно, юноша! – со своим знаменитым придыханием вскричал ТТ. – Георгий Михайлович, вы совсем не разбираетесь в стихах, да?

– Кажется, да… – скорбно согласился я, следуя указаниям Шуваева.

– А как же вы руководите писательской газетой?

– Видимо, так же, как и комиссией… – хмыкнула Метелина. – Тео, ты летишь в Варну?

– Не уверен, после вчерашнего парткома по вине вот этого субчика я теперь вообще ничего не знаю и не понимаю…

– Плюнь, Тео, здоровье дороже! Юра себя тоже не берег, и вот что с ним вышло. – Она направилась к двери, но на пороге оглянулась. – Тео, нам надо беречь друг друга. Мне кажется, Егор все понял и теперь исправится. Так ведь, зверь? Это больше не повторится?

– Никогда! – искренне пообещал я.

– Прощаю. Пока, девушки! – Она махнула рукой вдовам и вышла.

Женщины в ответ синхронно кивнули. Проводив взглядом Метелину, ТТ тяжело помолчал, потом повернулся ко мне:

– Эра Емельяновна к вам слишком добра. Но вы думаете, это все? Не-ет! – Раздувая ноздри, он хрястнул по свежему номеру «Стописа», оставленному на столе соратницей Андропова.

Вдовы, сидевшие неподвижно, как восковые фигуры, от неожиданности вздрогнули.

– Ну-с, милостивый государь, а вот это глумление как вы объясните двум несчастным женщинам, потерявшим самое дорогое? Как будете извиняться за это поношение усопшего?

– Какое поношение? – пробормотал я, чуя, как леденеет пах и превращается в сосульку то, чем пренебрегла вчера Лета Гаврилова.

– А вот какое! – ТТ развернул газету и ткнул пальцем в некролог Кольского, обведенный черной рамкой. – Это у нас что?

– Слово прощания.

– Даже так? Ай-ай-ай! А это? – Он постучал согнутым пальцем по рубрике «Наши юбиляры» на соседней полосе.

– Это… это… – Я почти потерял сознание, предчувствуя невозможное. – Это поздравления…

– Вот именно: здоровья, долгих лет жизни и творческих свершений. Так?

– Так…

– Вы идиот?

– Нет.

– Значит, в самом деле вредитель!

– Не может быть! – Я увидел среди тех, кому желали здоровья и долголетия, отчеркнутую красным фамилию Кольского. – «Ну да, он же умер, не дожив нескольких дней до дня рождения. Ну, Толя, ну, сука, ведь просил же проверить!..»

– Что вы там бормочете?! Отвечайте, как это могло произойти?

– Это… случайное… совпадение…

– Не-ет, далеко не случайное! Это закономерный результат наплевательского отношения к делу, злоупотребления алкоголем в рабочее время и дикого, беспримерного разгильдяйства.

– Понимаете, Теодор Тимофеевич, – залепетал я, оправдываясь, – юбиляры были набраны еще до того… как пришла… печальная весть… А когда заверстывали гранки из загона, «свежая голова» забыла вычеркнуть…

– Бросьте вы тут эту типографскую тарабарщину! Не надо сваливать с больной головы на свежую! Торможенко у меня уже был и рассказал, как это случилось. Напомню, если забыли, милостивый государь: за газету отвечаете вы персонально. И обязаны были проследить лично! Или я ошибаюсь?!

– Нет, Теодор Тимофеевич, не ошибаетесь.

– Тогда жду объяснений!

– Я виноват, я очень виноват, но понимаете, неделя была сумасшедшая – похороны, переверстка, персональное дело Ковригина. Я был председателем комиссии…

– Председателем вы оказались таким же, как и редактором газеты. Надеюсь, моя мысль понятна? Темное пятно двурушничества надолго, если не навсегда, останется на вашей биографии.

– Но ведь…

– Молчать! Не спорить! Боюсь, нам трудно будет впредь работать вместе. Я бы уволил вас немедленно, но редактора многотиражки у нас утверждает партком. – ТТ развел руками и повернулся к испуганным вдовам. – А наш добрейший Владимир Иванович отчего-то питает к вам, мистер Полуяков, странную слабость, хотя по совести гнать вас надо в шею!

– Теодор, не надо, – слабым голосом попросила старшая вдова. – Мальчик очень хорошо сказал на панихиде. Он ошибся. Бывает.

– Быва-ает… – как эхо, подхватила младшая.

– Ах, какие вы все сегодня добрые! А вот я в ЦК пойду, на ковер! – Он резко повернулся ко мне. – Благодарите, растяпа, этих великодушных женщин! Вам сегодня дважды повезло. Идите, мне тяжело вас даже видеть… Стыдно, молодой человек, перед ушедшим героем стыдно! – Он ткнул жирным перстом в газетную фотографию Кольского.

Я невольно проследил взглядом движение пальца и ощутил в теле гнусную предобморочную невесомость, мертвый сквозняк тронул мой бедный лоб. Только теперь, всмотревшись в снимок, я понял, наконец, с кем разговаривал позавчера ночью под лестницей в Переделкино. Наверное, именно так люди сходят с ума. Повернувшись, я побрел к двери.

– Вы ничего не забыли? – вдогонку грозно спросил Сухонин.

– Я?.. – Мне с трудом удалось остановиться и обернуться.

– Да – вы! Если бы в вас оставалась хотя бы йота порядочности, вы бы извинились перед несчастными женщинами!

– Простите, пожалуйста…

– Ну, хоть на это вы еще способны! – ТТ посмотрел на меня с каким-то мстительным удовлетворением. – А наш разговор про улучшение жилищных условий забудьте навсегда. Ясно?

– Ясно, Теодор Тимофеевич…

– Идите!

Сухонин умер в 2015-м, надолго пережив свое былое могущество и оставшись всего-навсего рядовым членкором Академии наук, что, впрочем, тоже немало. Вошедшие в силу либералы системно мстили ему за тщетную попытку русифицировать Московскую писательскую организацию, делая вид, будто ТТ никогда не было в литературном пространстве. Отвернулись от Сухонина и многие соратники, не забыв обиды, уклоны и вынужденные компромиссы, слишком похожие на подставы. Толя Торможенко написал о своем учителе гнусную статью, обозвав его «лукавой химерой русского дела». Все они не понимали или не желали понять, что человек, поднятый на ветреные высоты власти, неизбежно превращается во флюгер, покорный любым политическим веяниям, и свою принципиальность он порой может выразить лишь с помощью жалобного скрипа при вынужденных разворотах и коловращениях.

ТТ к изменам соратников и проискам врагов относился снисходительно, так как и сам верностью не отличался, легко сдавая ненужных союзников и отработанных сподвижников. Он вообще воспринимал литературу и жизнь как занятную многоходовую интригу, изначальная цель которой затерялась в многообразии борьбы. Зато Сухонин не скучал на пенсии и долго оставался бодр, азартно ввязываясь во всяческие схватки и заговоры, но особенно в свары вокруг несметной писательской собственности. Когда ТТ по случаю возглавил Литфонд, он приблизил к себе некоего Перезверева, мелкого хозяйственника, сочинявшего беспомощные стихи. Малограмотный до дремучести, он начинал свои отчеты на правлении словами: «Долаживаю, товарищи, о проделанной работе…» Мудрый Теодор Тимофеевич все верно рассчитал: он, членкор, будет царствовать, а завхоз вкалывать и приносить доход. Но Перезверев оказался не так прост, организовал заговор и сверг благодетеля. Началась война. Я к тому времени перебрался на ПМЖ в Переделкино и тоже волей-неволей оказался втянут в борьбу с самозванцем, растянувшуюся на годы, ибо в наших судах можно, конечно, добиться справедливости, если ты научился печатать на цветном принтере настоящие деньги.

Как-то незаметно мы стали с Сухониным соратниками и почти друзьями. Он мне позванивал, причем всегда утром, когда я, если накануне не напился, обычно сидел за письменным столом, истязая дряблое вымя вдохновения. Мне страшно не нравилась эта его привычка, я просил не беспокоить меня до обеда, так как любой разговор выбивал меня из рабочего состояния. Он извинялся, обещал исправиться, но в следующий раз вновь выходил на связь чуть свет, всегда начиная разговор одной и той же фразой, которую произносил со своим знаменитым придыханием:

– Георгий Михайлович, у меня оч-чень тревожные предчувствия!

– Из-за чего же?

– Вы заметили, как странно улыбался Василий Иванович?

– Какой еще Василий Иванович?

– Ну как же! Заместитель председателя Верховного суда.

– Разве он улыбался?

– Ну, конечно, когда слушал нашего адвоката.

– Может, это как раз хорошо?

– Улыбающийся судья? Не смешите! Наше дело – табак. Видимо, ему был звонок от Снуркова. Надо прорываться к Путину!

Однажды ТТ снова позвонил утром с «тревожными предчувствиями», а мне как раз с похмелья не работалось, мы разговорились, и я зачем-то спросил:

– Теодор Тимофеевич, дело прошлое, за что вы меня тогда так невзлюбили?

– Ах, вы про это… Видите ли, милостивый государь, – помявшись, ответил он, – Торможенко уверил меня, что вы, батенька, еврей.

– Да ну!

– Да-с. Но когда вы отпустили бороду, я сразу понял, что ошибался. Только было уже поздно.

– Теодор Тимофеевич, между прочим, племенная неприязнь у русской интеллигенции всегда считалась неприличной.

– Я бы, батенька, выразился мягче: племенная бдительность. Так вот, из-за утраты этой бдительности настоящей русской интеллигенции почти уже не осталось. А скоро и вовсе не будет…

Сухонин резко сдал после смерти любимой жены, которую увел когда-то у приятеля-еврея, впоследствии эмигрировавшего. Она воспринимала всю эту борьбу всерьез, страдала, сидела на всех судебных заседаниях и надорвала сердце, изнывая от рутины продажной несправедливости. Потеряв верную подругу, ТТ стал часто болеть и тихо скончался в академической клинике на Ленинском проспекте. Я был в ту пору за границей и на похороны не попал.