В партком, дожевывая, вошел Ковригин под конвоем Сазановича.

– Получите, – процедил бывший нелегал и удалился в свой угол, как в изгнание.

– Здравствуйте, люди добрые! – низко поклонился литературный злодей.

Все посмотрели на возмутителя спокойствия с недоумением. Обычно импортно-щеголеватый, сегодня вождь деревенской прозы был одет в полном соответствии с жанром: кургузый синий пиджачишко, вытертые серые брюки с пузырями на коленях, застиранная клетчатая рубаха навыпуск. Бульдожьи мыски стоптанных башмаков по-клоунски загибались вверх. К тому же Ковригин несколько дней не брился, оброс белесой щетиной и стал похож на сельского лодыря, вызванного за прогулы в правление колхоза. Не хватало только засаленного картуза на голове.

– Садитесь, Алексей Владимирович, – строго попросил Шуваев.

– Постою, коль набедокурил… – нажимая на «о», отозвался он.

Сухонин и Лялин тревожно переглянулись, а Зыбин и Капа перешепнулись. На лицах остальных зрителей появилось такое выражение, словно фокусник на арене вынул из-под покрывала не привычного кролика, а змею.

– Какие будут вопросы к коммунисту Ковригину? – выждав, спросил секретарь парткома.

Некоторое время все молчали. Наконец вскочила Метелина:

– Алеша, скажи, что плохого сделала тебе Советская власть?

– Лично мне ничего плохого. Только хорошее.

– Зачем же ты, зверь, написал этот пасквиль?

– Жестоко ошибся. Сердечно раскаиваюсь. – он приложил руку к груди: знаменитого перстня на пальце не было.

Все оторопели, как если бы змея оказалась вдобавок еще и трехголовой.

– Но ведь на комиссии вы говорили совсем другое! – взвился Флагелянский.

– Говорил. Не отпираюсь. Заблуждался в гордыне. Теперь осознал неправоту бессонными ночами. Разоружаюсь перед партией.

– Врешь ты все! – крякнул Борозда.

– Могу побожиться! – заозирался Ковригин, точно ища в парткоме икону.

– Отставить! Не в церкви, – остановил Шуваев. – Есть еще вопросы по существу?

– У меня есть по существу, – встал Дусин. – Алексей Владимирович, как же вы в глаза нам смотреть будете после того, что написали?

– А как великий Горький смотрел после «Несвоевременных мыслей»? Воротился из эмиграции в страну Советов и смотрел за милую душу.

– Вы читали «Несвоевременные мысли»? – удивился Палаткин.

– Доводилось.

– И где же достали?

– Там же, где и вы, уважаемый, в Спецхране по допуску.

Тут в дверь заглянула испуганная Мария Ивановна:

– Теодор Тимофеевич, «вертушка». Срочно! Третий раз звонят.

– Без меня не голосовать! – бросил Сухонин, вскакивая. – Поговорите еще, пообсуждайте! – и державно потрусил из кабинета.

Некоторое время трибунал молчал, озадаченный нежданными ответами. Гневных и обличительных вопросов было заготовлено много, но какой смысл их задавать, если провинившийся кается напропалую?!

– Можно? – снова подняла руку Метелина.

– Пожалуйста, Эра Емельяновна.

– Зверь, ты и в самом деле считаешь Афганистан ошибкой? Мы потеряли там столько замечательных мальчишек и теперь должны просто так уйти оттуда? Ты же об этом говоришь Андропову.

– Не я, а мой герой.

– Ну, вы нам-то не вкручивайте! – сварливо одернул Флагелянский.

– Упаси бог! Вам, уважаемый, есть кому вкручивать…

– Что-о-о?!

– …А современникам любая война кажется ошибкой, ведь люди же гибнут – мужья, сыновья, братья… Потомки разберутся.

– И Великая Отечественная война была ошибкой? – зловеще спросил Борозда.

– Конечно, – потупился Ковригин.

– Нет, вы слышали! – взвизгнул Флагелянский, который после слов про «вкручивание» посинел от ярости.

– Позор! Гнать его из партии! Двурушник! – раздались голоса.

– Кто цэрэушник? – проснулся Гриша Красный.

– Никто, тут все свои! – проорал ему в слуховой аппарат Борозда.

– Если бы мне выдали сейчас пистолет… – вскочила Метелина.

– Давайте без крови, Эра Емельяновна! – Шуваев поднял руку, призывая к спокойствию. – Алексей Владимирович, ты соображаешь, что сказал?

– Конечно, еще вроде не в маразме.

– Тогда объяснись!

– Война была явной ошибкой… – в его маленьких глазах мелькнула насмешка, – …со стороны Гитлера, и стоила ему эта ошибка головы.

– Ай, молодец, вывернулся! – крякнул от удовольствия Ардаматов. – Когда я был в Уругвае, мне показывали дом, где этот изверг жил после войны. Улизнул, сволочь, вместе с Борманом!

– Чепуха! – Палаткин чуть не подавился очередной пилюлей. – Труп определили по зубным коронкам.

– Ну, хорошо, Алексей Владимирович, – повеселел Шуваев. – Что еще ты хочешь сказать членам парткома перед голосованием?

– Минуточку, – спохватился Лялин. – Нужно еще вопросы позадавать для протокола. Ну, и Теодор Тимофеевич просил…

– Пожалуйста, – пожал плечами секретарь парткома.

Все почему-то посмотрели на Застрехина, а он как раз докурил очередную папиросу и закрыл форточку.

– Что ж, и я спрошу. Вот ты, Алексей, пишешь, что до революции и ели чаще, и пили слаще, а крестьяне при помещиках как сыр в масле катались. Не понятно только, почему народ такой мелкий прозябал, рослых мужиков для лейб-гвардии по всей России днем с огнем искали. Да и вожди наши, прости господи, чуть выше ярморочных карликов были. Ну, тебе-то видней… Если тебя в Политбюро вызовут и скажут: «Алексей Владимирович, коль прикажешь, завтра же все колхозы до одного распустим!» Приказал бы?

– Н-нет… – не сразу ответил Ковригин. – Не приказал бы…

– Почему же?

– Въелись.

– А зачем же тогда бумагу марал?

– Бес попутал.

– Ну, разве что… И хитер же ты, братец-лис!

– Еще есть вопросы? – торопливо спросил Шуваев, с опаской поглядывая на дверь.

– Алексей Владимирович, я так поняла, вы сожалеете о случившемся? – осторожно спросила Ашукина.

– Правильно поняла, голубушка. Раскаиваюсь. Прошу снисхождения. Не мыслю себя без партии, – заученным речитативом запел крамольник, словно нищий в электричке. – Извлеку надлежащие уроки и впредь не посрамлю высокое звание коммуниста!

– Хорошо, Алексей Владимирович, – легонько хлопнул по столу Шуваев. – Мы тебя поняли. Иди-ка, подожди за дверью!

– Благодарствуйте заранее! Мне, наверное, уже и корейку принесли. – Вождь деревенщиков поклонился в пояс и вышел из парткома.

– Он же издевается над нами, товарищи! – возопил, едва закрылась дверь, Флагелянский.

– Фарс! – фыркнул Палаткин. – Срежиссированный фарс. – И подозрительно посмотрел на секретаря парткома.

– Почему вы так решили? Возможно, он осознал и раскаивается, – тихо проговорила Ашукина.

– У вас глаз нет, что ли? Это же чистая клоунада! – ответил болезненный драматург. – Корейку ему принесли…

– А что же, ему теперь голодать? – внятно пробормотал Зыбин.

– Питаться надо регулярно, – кивнул Ардаматов.

– Разрешите мне сказать, – хмуро попросил Выхухолев, поднимаясь из кресла. – Я еще сегодня не выступал. Надоело, когда затыкают рот!

– Пожалуйста, Сергей Павлович, – удивился Шуваев. – Рот вам никто не затыкает.

Опальный литературовед пригладил волосы, которые от того еще сильнее вздыбились.

– Хочу, товарищи, внести ясность. Я не согласен с теми оценками, которые коллега Ковригин в своих рассказах дает некоторым фактам нашей истории и действительности, но справедливости ради хочу напомнить, что классовое общество, по мнению историков, начало складываться в отдельных регионах не ранее первого тысячелетия до нашей эры. Переход родоплеменных отношений в классовые мы можем наблюдать в Гомеровом эпосе. Позволю себе напомнить вам социальную структуру ахейцев, осадивших Трою…

Пока он с академической неспешностью объяснял устройство архаического общества, ко мне сзади подкрался Лялин и ванильным голосом зашептал:

– Жоржик, будет правильно, если предложение об исключении внесешь ты как председатель комиссии.

– Я?

– Ты. «Пора, пора сойтись в кровавой сече…» – тихо пропел он.

– …А вот первые произведения искусства в виде, например, знаменитых наскальных рисунков датированы пятым и даже шестым тысячелетием до нашей эры, – продолжил лекцию Выхухолев. – Теперь скажите, коллеги, могло ли быть искусство пещерного художника классовым, если возникло оно задолго до возникновения классов?

– Ковригин тут при чем? – поморщился Палаткин.

– А при том! Надо сначала привести в соответствие с научной логикой марксистско-ленинскую эстетику, а потом уже с ее помощью анализировать текущий процесс, в том числе и «Крамольные рассказы». Прошу внести в протокол!

– Хватит! Давайте голосовать! Все ясно! – занервничали члены парткома.

– Теодор Тимофеевич просил без него решение не выносить, – осторожно напомнил Лялин.

– Теодора Тимофеевича, может быть, в инстанции вызвали. Будем ждать, когда он воротится, что ли? – насупился Шуваев. – К тому же его позиция нам известна. Голос присовокупим. Какие будут предложения по сути дела? – Партсек посмотрел на меня в упор.

– Исключить! – выпалил Флагелянский, пока я собирался с духом.

– Правильно! – подхватил Ардаматов. – Будет свою корейку беспартийным доедать.

– Тем более, что имеется решение комиссии, – веско добавил Палаткин. – Не так ли, Георгий Михайлович?

– Так… – промямлил я.

– Когда мне выдали пистолет… – вскочила Метелина.

– Хватит про пистолет, – оборвал ее Шуваев. – Я на себе два года пулемет таскал. И что теперь? Какие еще предложения?

– По-моему, достаточно выговора… – прошелестела Ашукина.

– Хватит выговора, – поддержал Зыбин.

– Но вы же сами, Капитолина Петровна и Виталий Дмитриевич, подписали заключение комиссии с рекомендацией – исключить! – вскочил парторг. – Как же так? Вы отказываетесь?

– На комиссии Ковригин вел себя иначе, вызывающе, а теперь он сожалеет о содеянном. И я изменила мою точку зрения. Прошу занести в протокол…

– О чем он сожалеет? О том, что хотел передать рукопись за границу? – гневно усмехнулся Палаткин. – Я этого не услышал.

– Не доказано! – буркнул Зыбин.

– А то, что рукопись была завернута в свежий номер «Франкфуртер альгемайне», тоже не доказано? – сардонически усмехнулся драматург.

– Мартен Минаевич, вы вот все время какие-то импортные таблеточки кушаете, возможно, от геморроя, но из этого не следует, что новую пьесу о Ленине за кордон собираетесь передать! – возразил Шуваев. – Так ведь?

– При чем здесь таблетки? Я недомогаю! – он побледнел от обиды.

– Пошутил, пошутил, не серчайте, к слову пришлось, – заулыбался секретарь парткома. – Ну, товарищи, все ясно: у нас есть два предложения. Голосуем в порядке поступления. Кто за то, чтобы исключить Ковригина из рядов КПСС? Арина, считай!

Поднялись руки, одни сразу и решительно, другие чуть помедлив. За исключение проголосовали: Палаткин, Флагелянский, Ардаматов, Метелина. За выговор: Ашукина, Зыбин, Выхухолев, Борозда, Застрехин. Шуваев и Дусин воздержались. Гриша Красный как поднял руку в самом начале, так и держал до конца, поэтому его тоже сочли воздержавшимся.

– Получается, большинство за выговор, – растерянно доложила Арина.

– А вот и нет, вы Сухонина не посчитали! – вскочил Лялин. – Он за исключение. Приплюсуйте немедленно!

– С голосом Теодора Тимофеевича выходит поровну: пять на пять, – кивнул Шуваев.

– Ничья! – захохотал Борозда. – Гитлер капут!

– Тут что-то не так… – занервничал Папикян. – Не сходится. Кто-то не проголосовал…

И все посмотрели на меня.

– В чем дело, товарищ Полуяков? – возмутился Флагелянский. – Уснули?

– Задумался… – промычал я, поднимая мертвую руку.

– Ох, Жоржик, как же ты меня напугал! – Лялин вытер со лба испарину. – Арина, пишите: шесть за исключение, пять за выговор, трое – воздержались.

– Я… я… я… тоже… за выговор… – Мой жестяной голос прозвучал откуда-то сверху, точно из репродуктора.

– Что-о? – грозно изумился Палаткин.

– Георгий, ты соображаешь, что делаешь? Ты председатель комиссии! – раненым голосом вскричал Папикян. – Ты ставишь на себе крест, мальчик!

– Николай Геворгиевич, не надо давить на членов парткома! – предостерег Шуваев.

– Ну, что ты, Володя, я не давлю, я предупреждаю юношу о последствиях.

– Предупредил?

– Предупредил.

– Вот и хорошо. Арина, заноси в протокол! – торжествуя, приказал Шуваев.

– Уже занесла! – радостно отрапортовала она.

– Что вы наделали?! – схватился за голову Папикян.

– Приняли решение, – отрезал секретарь парткома. – Зовите Ковригина. Нет, стойте, я сам позову…

Вскоре он ввел за руку жующего классика, вернулся на председательское место и объявил, с трудом удерживая на лице строгое выражение:

– Ну, вот что, Алексей Владимирович, члены парткома, учитывая твой вклад в советскую литературу и чистосердечное раскаяние, проявили снисхождение и оставили тебя в рядах нашей партии. Мы ограничились выговором, надеясь, что ты, так сказать, решительно отмежуешься от совершенного и в новых книгах явишь свое подлинное лицо большого русского советского писателя…

– Ты уж, зверь, нас не подведи, оправдай доверие! – добавила Метелина.

– Отмежуюсь, явлю и оправдаю, – окая, подтвердил тот. – Вот только дожую. Спасибо, люди добрые! – Вождь деревенской прозы снова в пояс поклонился. – А выговор-то какой, стало быть, мне вчинили?

– Ты о чем, Леша?

– Да все о том же, Володенька. С занесением аль без занесения? – со знанием дела уточнил он.

И тут все в изумлении переглянулись, сообразив, что упустили самое главное. Нынешний читатель понятия не имеет о партийных взысканиях того времени, способных до неузнаваемости изменить человеческую жизнь, как экскаватор соловьиный сад. Чтобы стала понятна оторопь парткома, я должен дать некоторые исторические объяснения. Ничего не поделаешь.