Владимир Иванович встал:

– Товарищи, прискорбный случай, по которому мы собрали экстренное заседание парткома, думаю, всем известен. С рассказами Алексея Ковригина, надеюсь, вы тоже ознакомились…

– С так называемыми рассказами, – мягко уточнил ТТ, оглаживая бороду. – И случай этот, уважаемый Владимир Иванович, скорее возмутительный, нежели прискорбный. Извините за комментарий.

– Да, разумеется, Теодор Тимофеевич, вы правы, как всегда… – насупился секретарь парткома.

– А вы знаете, товарищи, что Козловский предложил мне «Крамольные рассказы» за пятнадцать рублей! В ледерине, – ехидно доложил Борозда.

– Мне – за десять, – вставил Дусин, детский писатель, автор многотомной эпопеи о похождениях хорька Зюзи.

– Этим уже занимаются, – из уголочка успокоил Сазанович.

– Может быть, и так называемыми рассказами пусть занимаются те, кому положено? – вскочила Метелина.

– Мы обсуждаем рассказы, потому что Ковригин – член нашей организации, коммунист с тридцатилетним стажем, – сурово разъяснил секретарь парткома.

– Так называемый коммунист! – зловредным тенорком подбавил Флагелянский.

– А вот это дудки! Пока мы не исключили Ковригина, он коммунист. И не надо, Леонард Семенович, бежать впереди паровоза, можно и под колеса попасть! – огрызнулся Шуваев. – Всем ясно?

– Не отвлекайтесь на мелочи, голубчик Владимир Иванович, нам и без того предстоит принять непростое решение.

– Это не мелочи, Теодор Тимофеевич! Наказать – накажем, но глумиться над большим русским писателем не позволю, пока я секретарь парткома.

Все переглянулись, поняв, что слухи о скором уходе Шуваева с поста не так уж далеки от жизни.

– Владимир Иванович, городской комитет партии принял к сведению ваше особое мнение, – ласково произнес, оторвавшись от служебного журнала, Лялин. – Но для протокола, пожалуйста, повторите вкратце обстоятельства дела.

– А кто ведет протокол? – уточнил ТТ.

– Я… – ответила Арина, светясь женским счастьем.

– Повнимательнее, голубушка, тут важна каждая мелочь!

– Конечно, Теодор Тимофеевич!

– Так вот, для протокола… – морщась и глядя в окно, продолжил Шуваев. – Некоторое время назад в партком из компетентных органов поступила…

– А поточней нельзя ли? Из какого управления поступила? – спросил лысый старичок Ардаматов, автор романов о чекистских буднях, в прошлом заведующий столовой на Лубянке.

– Нельзя, – тихо объяснил из своего дальнего угла Сазанович. – Это оперативная информация.

– Понятно, – посерьезнел Ардаматов и выпрямился в кресле.

– Одним словом, к нам поступила известная вам рукопись. Как и при каких обстоятельствах она попала в органы, тоже, конечно, вызывает вопросы…

– Неужели и в правду забыл в вагоне? – воскликнул Дусин.

– За кем погоня? – Гриша Красный приложил ладонь к замшелому уху.

– В вагоне! – рявкнул ему прямо в слуховой аппарат танкист Борозда.

– Товарищи, не надо перебивать докладчика! – ласково попросил ТТ, оглаживая бороду. – Ну, попала рукопись в органы и попала. Дело обычное. Дальше! У нас мало времени. Результаты нашего заседания очень ждут.

– Подождут… – буркнул Зыбин.

Пока Владимир Иванович монотонно повторял для протокола то, что все уже давно знали, я исподтишка разглядывал членов парткома. Боже, какие же все они седые, лысые, морщинистые! Даже сравнительно молодая Капа Ашукина выглядела сегодня осунувшейся и постаревшей. Зыбин, готовясь к тяжелому заседанию, явно вчера перебрал, и его лицо набухло лиловой обидой на человечество. Зато морщинистая мордочка старушки Метелиной помолодела от хищного интереса к происходящему, ядовито-фиолетовые кудряшки на голове бодро встопорщились. Селянин Застрехин, в душегрейке и старых бурках, как всегда, стоял у форточки и курил, пуская дым на улицу. Борозда был в своем праздничном пиджаке со звездой Героя и толстой наградной колодкой. Он все время что-то объяснял в слуховой аппарат Грише Красному, тот кивал, кажется, ничего не понимая. Лялин-Папикян, склонившись к служебному журналу, строчил, видимо, новый рассказ, иногда мечтательно взглядывая на люстру и снова углубляясь в работу. Лохматый литературовед Выхухолев сидел, надув губы. Недавно смельчак в «Вопросах литературы» высказал неожиданную гипотезу: классовость, а следовательно, и партийность есть не изначально присущие, а лишь позже приобретенные свойства искусства. За это в «Правде» его жестоко высекли длинной и гибкой цитатой из «Философских тетрадей» Ленина, и он теперь ходил обиженный.

Все члены парткома терпеливо ждали, когда же закончится затянувшееся вводное слово, чтобы приступить к казни.

– Таким образом, товарищи, нам с вами предстоит дать оценку поступку члена партии Ковригина, – наконец подытожил Шуваев. – Комиссия парткома под руководством молодого коммуниста Полуякова, – он кивнул в мою сторону, – встречалась с ним, беседовала. Впрочем, пусть они расскажут об этом сами…

Владимир Иванович сел и стал нервно перебирать лежавшие перед ним странички. Все сразу посмотрели на меня, и я уже было открыл рот, но опередил Флагелянский:

– Товарищи, вы должны знать: Ковригин перед комиссией вел себя чудовищно! Хамил, ругал нас пигмеями, а Горького – вы подумайте! – назвал бездарным снохачом.

– Почему смехачом? – громко удивился Гриша Красный.

– Снохачом! – рявкнул ему в ухо Борозда.

– Ах, это! – облизнулся столетник. – Это – да!

– Не бездарным, а бесталанным, – мрачно поправил Зыбин.

– Какая разница? – удивился Ардаматов.

– Лермонтов купца Калашникова назвал «бесталанной головушкой», – на удивление внятно объяснил председатель поэтов. – Это значит: невезучий.

– Ах, бросьте вашу демагогию! С чего это вдруг Горький невезучий? – вскипел Флагелянский. – Ему памятников понаставили и улицы в его честь поназывали. Он просто хам!

– Кто?

– Ваш Ковригин! Вспомните, что он сказал о моей книге «Даль рабочего романа»!

– А что он сказал? – встрепенулся Выхухолев.

– Не важно. Он проявил полное презрение к мнению товарищей.

– Ну-с, коллеги, дайте же сказать слово нашему молодому председателю, – отечески посетовал ТТ. – Георгий Михайлович, каковы ваши предложения?

– А можно познакомиться с заключением комиссии? – спросил Дусин.

– Да, конечно. Арина, раздайте, пожалуйста! – приказал Шуваев.

В это время в партком торжественно вошел Палаткин. На нем была зеленая твидовая тройка в крупную желтую клетку, малиновая сорочка, голубой шейный платок и рыжие ботинки на «манной каше». Пол-лица заслоняли массивные черепаховые очки с темными стеклами. Несмотря на малый рост, драматург двигался величественно.

– Извините, задержался у врача, – проговорил он, с удивлением поняв, что заседание начали без него.

– Присаживайтесь, Мартен Минаевич, мы до дела еще не дошли! Вас ждали… – пригласил секретарь парткома.

Ленинописец сел, посмотрел на ручные часы величиной с блюдце, налил из графина в стакан воды, вынул из жилетного кармана пластинку больших продолговатых пилюль, выдавил одну на ладонь, бросил в рот и запил, резко запрокинув голову. Пока Арина разносила отксеренные листочки и члены парткома читали, обмениваясь негодованием, слово попросила Метелина.

– Не знаю, товарищи, как вы, а меня в опусах Лешки Ковригина больше всего возмутило низкопоклонство перед Западом. Ну нельзя же так! Все у них лучше. Там дороги, а у нас хляби. Там пиво, а у нас…

– Моча, – подсказал Борозда.

– Не знаю, я пива не пью. Но должна же быть гордость за свою страну! Или он думает, мы слепые? Нет, не слепые. Я вот недавно сочинила стихи про заграницу. Очень смелые! Даже удивительно, что наш «Столичный писатель» решился их напечатать. – Метелина благодарно глянула в мою сторону. – Я их вам сейчас прочту…

– Не надо стихов! – оборвал Шуваев. – Давайте послушаем молодого председателя комиссии.

– Зачем? Здесь все написано! – Палаткин брезгливо помахал страничками.

– Для протокола, товарищи, – оторвавшись от служебного журнала, снова разъяснил Лялин. – Надо, инстанции требуют, чтобы все выступили. Георгий Михайлович, если коротко, к какому выводу пришла комиссия?

– Не отмалчивайтесь! – ТТ строго посмотрел на меня.

– Я и не отмаливаюсь. Просто не хочу перебивать старших. Если коротко – исключить.

– Все члены комиссии это подписали?

– Все.

– Может, были разногласия?

– Да какие же разногласия, если он пишет, что мы воевать не умели! – взревел Борозда. – Завалили немца трупами.

Ашукина и Зыбин, переглянувшись, потупились.

– Это, как я понимаю, Николай Геворгиевич, совпадает с позицией районного и городского комитетов? – прилежно уточнил Сухонин. – Владимир Иванович, ничего, что я вмешиваюсь в ход заседания?

– Имеете право как член парткома, – играя желваками, буркнул Шуваев.

– Полностью совпадает, – кинул Лялин. – Альтернативы нет. Исключение.

– Сколько лет заключения? – спросил Гриша Красный.

– Теперь исключенных не сажают! – гаркнул в слуховой аппарат Борозда.

– Разве? Странно.

– А вы, Василий Захарович, что ж отмалчиваетесь? – упрекнул ТТ Застрехина. – Ковригин – ваш соратник. Вы, оба-два, так сказать, глыбы, два матерых человечища нашей деревенской прозы. Молвите для протокола! Вы ведь тоже подписали заключение комиссии?

– Подписал, Теодор Тимофеевич. Не каменный. Я ведь как мыслю: голубиное дерьмо повсюду, куда ни глянь, гадят везде: на скамейки, одежду, даже на памятники. Так ведь?

– Та-ак… – осторожно согласился Сухонин, удивленно откидывая волосы со лба.

– А вот орлиного дерьма никто еще не видывал. Высоко летает большая птица. Парит над горами. Но ведь и она тоже гадит.

– Это вносить в протокол? – жалобно спросила Арина.

– Не надо! – проскрежетал Шуваев. – Товарищи, вернемся к предмету нашего заседания. Есть точка зрения комиссии, имеется позиция райкома и горкома, но решение принимать нам с вами и отвечать за него тоже нам – персонально.

– Перед кем отвечать? – хмыкнул Флагелянский. – Уж не перед историей ли?

– И перед историей, и перед своей совестью, и перед бюро райкома. Мне там докладывать. А теперь, думаю, пришло время пригласить сюда Ковригина и выслушать его объяснения.

– Владимир Иванович, вы мне разрешите еще раз чуть-чуть вмешаться?

– Да вы уже и так вмешались, Теодор Тимофеевич.

– Спасибо за понимание. Коллеги, нам предстоит серьезное испытание! – произнес Сухонин со своим знаменитым придыханием. – Сейчас сюда войдет человек, который долгие годы был нашим соратником, товарищем по партии, в чем-то даже образцом, если брать уровень его прозы. Прежней прозы. Но оказалось, он просто выдавал себя за советского писателя, тая в душе вражду и лукавую неприязнь к нашим идеалам. Двурушникам не место в партии. Но! Как бы вызывающе и даже оскорбительно ни повел себя здесь Ковригин, помните, мы представляем крупнейшую партийную организацию творческой Москвы. Сдержанность, корректность, конструктивность, принципиальность. Будем брать пример с Ленина! Мартен Минаевич, – ТТ с надеждой посмотрел на Палаткина, – вы специалист, скажите, как себя вел в подобных ситуациях Владимир Ильич?

– Безжалостно! – резко ответил драматург, крутя в пальцах пластинку с таблетками. – Враг революции – личный враг, даже если был прежде другом.

– Очень верное замечание! – Сухонин, по-ленински вдев пальцы в проймы жилетки, глянул на Шуваева. – Никакие дружеские связи не имеют значения, если человек, а тем более писатель встал на путь борьбы с нашим строем, оскорбил нашу партию в лице ее генерального секретаря. – ТТ еще раз со значением посмотрел на секретаря парткома. – А теперь в самом деле не пора ли сюда пригласить литератора Ковригина и поговорить с ним по всей строгости нашего устава? Ярополк Васильевич, не сочтите за труд – позовите его сюда!

– Он за столиком у камина, – подсказал Флагелянский.

Сазанович нехотя встал и медленно пошел к двери, всем своим видом укоряя злую судьбу, которая сначала бросила его, подполковника ГРУ, в холодильник с мороженой свининой, а потом приставила холуем к задаваке Сухонину.

– Поскорее! – прикрикнул ТТ.

Бывший резидент вздрогнул, как от удара, и прибавил шагу. Когда умер Сазонович, я не знаю, он исчез из жизни незаметно, словно перешел на нелегальное положение по сигналу из Центра.

– Может быть, пока его зовут, кто-то хочет высказаться? – спросил Шуваев.

– Я! – вскочила Метелина. – Когда мы летали в Афганистан и выступали там перед нашими ребятами из ограниченного контингента, нам выдали личное оружие. Ну, на случай, если душманы нападут. Я свой пистолет носила вот в этой сумочке, – она предъявила довольно вместительную кошелку с двумя золотыми полукольцами на боку.

– И что? – нахмурился секретарь парткома.

– Когда мы улетали, у нас, конечно, пистолеты забрали. Но идейное оружие сдаче не подлежит!

– Это все? Арина, внеси в протокол.

– У него нашли оружие? – громко переспросил Гриша Красный. – На даче лежит?

– Нет, не нашли! – проорал в слуховой аппарат Борозда. – Ничего у него не нашли, кроме антисоветчины.

– Погодите, это не все еще! – разошлась Метелина. – Слушайте:

– Хватит, Эра Емельяновна! – Шуваев хлопнул пятерней по столу. – Стихи будете читать на своем авторском вечере. Сейчас у нас персональное дело Ковригина.

– А если он будет пьян? – осторожно спросил Дусин. – И устроит дебош?

– Вызовем наряд! – буркнул Палаткин.

– Напоминаю, товарищи: сдержанность и непреклонность! – воззвал ТТ.

– «Как холод мраморной гробницы, грудь нецело-ованной веста-алки…» – не выдержав, тихо пропел Лялин, уткнувшись в служебный журнал.

– Николай Геворгиевич, вы-то хоть воздержитесь! – упрекнул Сухонин.