Мне приснился страшный сон: я арестован по доносу Торможенко и приговорен к расстрелу. Не помогли ни чистосердечное признание (в чем именно – не помню), ни ходатайство парткома, ни заступничество чекиста Бутова. Последнее свидание мне дали почему-то с Летой, но она пришла, ведя за руку Алену, а та упиралась и хныкала: «Не хочу, у него ремень с пряжкой…» Гаврилова обещала ждать, даже если мне дадут 10 лет без права переписки. Дочь поклялась никогда больше не трогать мамины марки. А на Нину мне разрешили взглянуть в зарешеченное окно: жена стояла во внутреннем дворике, на булыжной мостовой в новой шубе и плакала. Я просунул между прутьями руку, помахал, но она даже не заметила.

– Не валяйте дурака, осужденный, и не морочьте голову двум приличным женщинам, вас завтра расстреляют, а им надо устраивать личную жизнь, рожать детей… – сурово посоветовал мне следователь, когда Лета и дочь ушли.

– Я подал кассацию!

– Она отклонена. Распишетесь в уведомлении. Будьте мужчиной! Примите пулю достойно.

– Но я не хочу умирать!

– А кто хочет? Смерть всегда приходит по расписанию, просто никто из нас не знает этого расписания.

Следователь погладил бритую бугристую голову, одернул длинную синюю гимнастерку и вышел из камеры, не зная, что его самого шлепнут через год, когда начнут чистить органы от ежовских опричников. У моего сна имелась одна странная особенность: и я, и Лета, и Нина, и Алена, и даже доносчик Торможенко – все были одеты по моде восьмидесятых. Толя пришел на очную ставку в джинсовой куртке «Lee», которую ему привез из Штатов тесть. Обвинив меня в клевете на Советскую власть посредством бездарной повестушки «Дембель», он достал из кармана электронную забаву «Том&Джерри», made, как говорится, in USA, и принялся азартно давить на кнопки. Моя Алена о такой игрушке могла только мечтать, пробавляясь жалким советским аналогом «Ну, погоди!». Однако странная наша одежда нисколько не тревожила подозрительных следователей и бдительных конвоиров, носивших мешковатую довоенную форму со знаками различия в петлицах. Говорят, эти шпалы, кубики, ромбы придумал Казимир Малевич по заказу Льва Троцкого.

Когда меня вели по бесконечному желтому коридору, я лицом к лицу столкнулся с тем самым стариком, с которым разговаривал под лестницей ночью. На нем была все та же полосатая пижама, но лицо совсем молодое, жутко избитое, в кровоподтеках. Я хотел кивнуть, даже поздороваться, но наткнулся на умоляющий взгляд и похолодел, поняв страшную опасность, ведь, узнав, что мы знакомы, следователь пририсует к разветвленной схеме антисоветского заговора еще два кружочка, и допросы с изобретательной жестокостью пойдут по новому кругу.

Потом, запершись на ключ, я сидел в камере смертников на привинченной к полу железной кровати, ожидая, когда за мной придут, и мучительно искал выход из гибельной ситуации. Я знал, выход есть, и очень простой, но никак не мог вспомнить, так забываешь фамилию одноклассника, зачитавшего твоего Жюля Верна. Ну как же его звали, как? Еще вчера помнил…

В дверь загрохотали:

– Полуяков, на выход с вещами!

«С вещами» – это значит в расход.

Я встал, взял в руки узелок и снова сел от слабости в коленях, потом с трудом поднялся и медленно пошел к вратам смерти…

– Полуяков, твою мать, скорее! Перед смертью не надышишься! Отпирай, вражина!

И тут я вспомнил. Господи, как все просто! Ну, конечно же, конечно же, мудрый и родной Сталин все продумал и предусмотрел. Строго борясь с облыжными приговорами и вредителями в органах, вождь приказал: если осужденный на смерть не признает себя виновным, он может не отпирать дверь камеры палачам. Они будут колотить по железу, обзывать трусливой гиеной, обещать лютую расправу, но главное – сохранять спокойствие, лечь на койку, повернуться к стене и шептать: «Я не виноват! Я сплю. Не мешайте мне спать, гады!» Палачи поорут, побесятся и отстанут, а дело уйдет на доследование.

Но они почему-то не отставали:

– Егор, немедленно открой!

– Вас все ищут!

– Может, с ним что случилось?

– А что с ним могло случиться? Молодой еще конь!

– Мало ли что… Инфаркт помолодел.

– Надо звать Федю!

– Бросьте, с девушкой он. Вот и затаился. Стесняется показать…

– К нему вчера не приходили.

– Где Федя? Быстрее!

– Вай ара, как пить дать опоздаем!

Я с трудом открыл слипшиеся от сладкого сна веки и обнаружил себя не в камере смертников, а в переделкинском «пенале». Дверь содрогалась от ударов, слышались встревоженные голоса. Я посмотрел на часы: до парткома оставался час, даже меньше. Я проспал. Чудовищно проспал! Че-ерт! Проклятый пустырник с валерьяной! Зачем я его пил? Я вскочил, метнулся к умывальнику, подставил лицо под струю ледяной воды, чиркнул щеткой по зубам, набросил плащ и отпер дверь. В коридоре сгрудились: «генеральша», Пчелкин, Гарик, Краскин и слесарь Федя с огромной фомкой – такой можно вскрыть сейф Гохрана. В стороне стоял, держась за сердце, Золотуев, он-то, как выяснилось, и поднял тревогу. Узнав за завтраком, кто именно вечор доставил его в Переделкино, воспитанный Влад решил меня поблагодарить, а заодно похмелиться чем Бог пошлет. Он долго стучал в мой номер, даже ногами, наконец встревожился и переполошил общественность. Но заглянув в мою комнату, все, как мне показалось, были разочарованы.

– За вызов полагалось бы, – промычал Федя, поигрывая гигантской фомкой.

– Сочтемся.

Снова затворившись, я быстро, как в армии по тревоге, оделся, отвечая через дверь на вопросы.

– Я точно вчера ни с кем не дрался? – глухо спросил Золотуев.

– Нет.

– Странно.

– Я-то подумал, ты, Жорж, того… как Ганди… – загадочно молвил Пчелкин.

– В каком смысле? – уточнил я, шнуруя ботинки.

– В смысле гражданского неповиновения… Решил на партком не ходить.

– Проспал я… Пустырника ночью набузовался.

– С пустырником аккуратнее, потенцию сажает, – предостерег Краскин.

– Странно, Нюся третий день не заваривает: валерьянка из аптек пропала, – заметила Ядвига Витольдовна.

Я повязал перед зеркалом галстук, схватил плащ, портфель и, выскочив в коридор, метнулся к лестнице. Общественность последовала за мной.

– Значит, я не дрался вчера? – на бегу, задыхаясь, снова спросил Золотуев.

– Не дрался.

– Откуда же у меня синяк?

– Не знаю. Кажется, мы тебя уронили.

– Осторожнее надо!

– За вызов полагалось бы… – напомнил Федя, поигрывая фомкой, как тросточкой.

– Подавись. – Я сунул ему металлический рубль с «матерью-родиной».

В холле дорогу мне заступила «генеральша»:

– Стой, Юргенс! На голодный желудок не пущу. И так нам тут язвенников хватает!

Как раз подоспела запыхавшаяся официантка Лида с подносом:

– Ешь, черт! Всех перепугал…

Я всунул в себя несколько ложек теплой пшенной каши и запил стаканом остывшего какао.

– Ну, держись, парень! – напутствовал Пчелкин. – Действуй, как совесть подскажет и начальство прикажет.

– Он мне то же самое сказал.

– Кто?

– Дед. – Я махнул рукой на кресла под лестницей.

– Какой дед?

– Не знаю, я его на похоронах Кольского видел.

– Вроде никто из ветеранов не заезжал… Наверное, кто-то с дачи забрел.

Мы вышли на улицу, и я ослеп от солнца. Был редкий осенний полдень, когда нестерпимо голубая эмаль неба оправлена в узорчатое золото крон. Чистый прохладный воздух, настоянный на горечи увядающей листвы, наполнил мое сердце неуместной радостью. Я дал нывшему Феде еще рубль, и он, прихватив Золотуева, помчался в магазин, куда утром завезли пиво.

– Вперед, Гарик, у нас полчаса! – сев в машину, приказал я.

– У меня не самолет.

– Спасай, брат!

– Другое дело, Егор-джан!

О благословенные советские времена! Мигом промахнув деревеньку Переделки, мы вылетели на простор Минского шоссе, слева показались серые уступы одинцовских многоэтажек, а дальше, почти до самой МКАД шли луга, пашни и перелески. Поднырнув под мост Окружной дороги, мы ворвались в Москву и попали, по счастью, под «зеленую волну»: мчались, не останавливаясь у светофоров, до самой Смоленской площади, где обычно скапливалась пробка. Но и тут нам повезло: через две-три минуты загорелась стрелка, мы повернули на Садовое кольцо, справа мелькнуло устье Арбата, перегороженное, как плотиной, забором, из-за которого виднелись ажурные стрелы монтажных кранов. Но угловой гастроном со своим знаменитым винным отделом работал, несмотря ни на что.

– Там теперь будет пешеходная улица. Лучше, чем в Европе, клянусь солнцем матери! – гордо сообщил Гарик.

– Ты-то откуда знаешь?

– Ханер-папа сказал.

– Кто?

– Как это у вас… Отец невесты.

– Тесть, что ли?

– Ну-да.

– А он откуда знает?

– Ханер-папа все знает.

Поднырнув под Калининским проспектом, мы оставили слева мрачное американское посольство с затейливыми шпионскими антеннами на крыше и свернули на улицу Воровского. В распахнутых воротах Дома Ростовых мелькнул бронзовый Лев Толстой, которого никогда не исключали из партии, а всего лишь отлучили от Церкви. Гарик лихо развернулся через сплошную линию и резко, с визгом (колодки-то казенные) затормозил у крыльца.

– Двадцать восемь минут! – победно объявил шофер, посмотрев на часы, новые, с синим импортным циферблатом.

– Спасибо, Гарик-джан! Благодарность в приказе.

– Лучше премию дай. Мне теперь «сини» готовить надо.

– Что это такое?

– Подарки на свадьбу. На подносах. Дорого стоит.

– Да ты теперь вроде не бедный, – я кивнул на его новые часы.

– Ханер-папа подарил. Я пока заказы заберу?

– Забери. Деньги у Макетсона.

Взлетев по ступенькам, я бросил плащ на руки гардеробщика Зимина. Он привык к опаздывающим на заседания и, ловко подхватив одежду, успел щеточкой обмести мои плечи от воображаемой перхоти да еще поймать на лету двадцать копеек.

– Стой! – остановила меня Этерия Максовна, сидевшая у лампы. – Куда летишь? У тебя еще две минуты. Отдышись! Запомни, Жорж, никогда никуда не входи запыхавшись. Это неприлично! Мужчин, которые прибегали ко мне на свидание, тяжело дыша, я сразу отправляла домой. Ну, вот – теперь можно!

Я глубоко вздохнул, будто собрался прыгнуть в прорубь, и вошел с боем часов. Члены парткома, плотно обсевшие зеленый стол, уставились на меня с обидой. Арина постучала пальцем по лбу: мол, нашел куда опаздывать!

– Георгий Михайлович, вы что себе позволяете? – взревел багровый от гнева и коньяка Шуваев, глянув на часы. – Заранее надо приходить.

– Извините, пробки… – проблеял я в ответ.

– «Вошел – пробка в потолок. Вина кометы брызнул то-о-ок…» – запел было Лялин, но под тяжелым взглядом ТТ поперхнулся.

– Начинайте, Владимир Иванович, будьте добры, – покачал головой Сухонин. – Председатель комиссии все-таки соизволил явиться. Не можем же мы держать заслуженных людей из-за опоздания вашего подопечного.

– Мой подопечный, Теодор Тимофеевич, явился ровно минута в минуту.

– Мог бы и пораньше, учитывая серьезность порученного дела.

– С этим не спорю. Ковригин пришел?

– В ресторане сидит, – донес Флагелянский – Заказал водку и севрюгу с хреном.

– С хреном? – переспросил Шуваев, играя желваками. – Тогда начнем. Все в сборе?

– Палаткина нет.

– Семеро одного не ждут.