Самым суровым наказанием для члена КПСС, как читатель уже догадался, было исключение из рядов. «Подумаешь, делов-то!» – хмыкнет нынешний индивид, испорченный многопартийной системой. Он уже побыл в «Яблоке», «Демвыборе», «Парнасе» и даже в «Единой России», а теперь примеривается к ЛДПР. Но в советские годы партия у нас была одна, собственно, и не партия даже, с таким же успехом единственную жену можно назвать гаремом. Разве ж она не ублажает и не рожает? А то, что одна, так это просто местная специфика – «моновагинальный сераль». В глаза КПСС величали передовым отрядом рабочего класса, авангардом человечества, знаменем эпохи, а исподтишка бранили сборищем карьеристов, номенклатурным болотом, в Перестройку даже додумались до аббревиатуры «КПSS». А разве, спросите, не было в партии карьеристов? Имелись… Но когда на войне в критическую минуту командовали: «Коммунисты, вперед!» – карьера могла закончиться прямо на бруствере под кинжальным немецким огнем или же, если струсил, от меткого выстрела бойца заградительного отряда.

Да, на серьезные руководящие посты без партбилета почти никогда не назначали, в загранкомандировку, особенно длительную, беспартийного тоже редко отправляли. Многие вступали в ряды просто для того, чтобы расти по службе. К тому же Советская власть всем казалась чем-то естественным и вечным, как климат Великой русской равнины. Надо приспосабливаться.

А что, собственно, плохого в краеугольном принципе социализма: от каждого по способностям – каждому по труду? Большинство считало такой порядок вещей справедливым, сердилось, если это правило нарушала та же номенклатура. Беспартийные и рядовые коммунисты зарабатывали и жили примерно одинаково, а вот спрос с них был разный. Помню, в детстве я часто по воскресеньям без призора слонялся по нашему заводскому общежитию. «Где же твои родители? – спрашивали соседи. – Выходной вроде…» – «На воскреснике». – «Ах, ну да, они ж у тебя партейные!» Это «е» вместо «и» придавало слову оттенок уважительной иронии.

С улицы в КПСС не пускали. Чтобы вступить в ряды, надо было не один год потомиться в очереди, дожидаясь разнарядки, впрочем, это касалось в основном интеллигенции и служащих, а вот работяг да колхозников, которых карьера не особо интересовала (дальше станка и пашни не пошлют), принимали не мешкая. Партия-то рабоче-крестьянская! Но, конечно, при хороших производственных показателях и моральном благообразии. Лентяев, пьяниц, бабников, скандалистов, бракоделов, гуляк не брали. Не скажу, что в партии состояли лучшие из лучших, но уж точно – не худшие. Да, многие достойные люди уклонялись от членства, не веря в идеи коммунизма или не понимая их: в конце ХХ века трудно было объяснить, за каким дьяволом пролетарии всех стран должны объединяться?

Не просто было ответить и на другой вопрос. Вот, допустим, коммунизм наконец воздвигли, восторжествовал вожделенный принцип: «От каждого по способностям, каждому по потребностям». Какая же очередь, в сколько десятков километров выстроится к универмагу, где даром дают дефицитный товар? И хватит ли милиции, чтобы поддержать порядок? И сколько изобилия в одни руки будут отпускать? Советская идеология безнадежно устарела, страна напоминала старший класс, где упорно продолжали учить по букварю.

Многие не вступали в КПСС, тая в сердце семейные обиды на Советскую власть, каравшую и отбиравшую без жалости. В фильмах любили повторять: «Революцию в белых перчатках не делают!» Что правда, то правда: ее лучше делать в кровенепромокаемых скафандрах. Но обида обидой, а жить-то надо! У нас в райкоме был заведующий орготделом Андрей Свиридонов. Иногда, напившись до самозабвения, он начинал рассказывать соратникам о том, что в Москве его дед, столбовой дворянин, расстрелянный в 1920 году в Крыму Розалией Землячкой, имел два каменных дома, а на Орловщине – тысячу десятин чернозема и конезаводы. На следующий день, протрезвев и забеспокоившись, он осторожно выпытывал у собутыльников, не наговорил ли вчера чего лишнего? Но мы дружно уверяли, что речь шла исключительно о подготовке отчетной конференции и о бабах.

В 1983 году, когда происходят события этой почти правдивой хроники, каждый двадцатый житель почти 300-миллионной страны был членом КПСС. Если бы они в августе 1991 года просто вышли на улицы, держа над головами красные партбилеты, история двинулась бы совсем другим путем. Но они не вышли. Почему? Не знаю… Я тоже не вышел. Помню, в начале 1980-х передавали по секрету скандал с работягой уральского завода, кстати, ударником труда. Он явился в партком и вежливо поинтересовался: почему в списке очередников на получение жилья его перенесли с первого места на десятое? Ему популярно объяснили: решено сначала улучшить условия многодетных семей, и он, будучи коммунистом, должен понять, уступить и подождать.

– Выходит, если бы я не был коммунистом, так и стоял бы в списке первым? – вежливо спросил он.

– Выходит, так…

Мужик молча достал партбилет, рванул пополам и бросил на стол перед секретарем:

– А теперь давайте квартиру!

Но то, что мог себе позволить пролетарий, ответственному работнику или бойцу идеологического фронта не могло даже прийти в голову. Журналист без партбилета вообще воспринимался как парикмахер без расчески. С писателями дело обстояло сложней: беспартийные таланты заманивались в ряды, а посредственные литераторы сами ломились в КПСС, точно на последний автобус. В 1991-м они также гурьбой из рядов повыскакивали. Секретарь партбюро драматургов Валентин Заозерников, сценарист телефильма «По домашним обстоятельствам», с гордостью рассказывал мне, как в августе после «путча» он строем повел своих подопечных в Краснопресненский райком сдавать партбилеты.

– А зачем же вы вступали? – простодушно спросил я.

– Затем и вступал, – хитро ответил он.

Но это случилось позже, когда развалилась сначала партия, а потом и страна. В советские же времена лучше было совсем не вступать в КПСС, нежели быть из нее вычищенным, как выражались в двадцатые годы. Исключение означало крах карьеры, снятие с поста, а в суровые тридцатые служило сигналом к аресту. Лишенный билета гражданин, воротившись с заседания, сам потихоньку складывал вещички в узелок, на всякий случай поглядывая в окошко: не приехал ли за ним «воронок». Иногда обходилось, а порой брали прямо на проходной, не дав добраться до дома. Далеко не все страдали безвинно: за воровство, взятки, приписки, злоупотребления, разврат исключали гораздо чаще, нежели за уклоны, троцкизм, оппозицию. Об этом сегодня как-то забывают. Оно и понятно: куда приятней иметь дедушку, пострадавшего при Сталине за идеи, а не за двойную бухгалтерию или педофилию. Исключенного однажды, если не доказан оговор, редко брали назад. Даже Молотова, изгнанного мстительным Хрущевым, кажется, до смерти так и не восстановили в КПСС.

Клеймо исключенного из партии оставалось на человеке всю жизнь, как судимость за изнасилование пионерки, пусть давно и снятая по отбытии срока. Впрочем, выгнать человека из рядов – это тебе не лобио скушать. Решение принималось после всестороннего обсуждения в первичной организации, потом утверждалось на бюро райкома партии. Человеку давали возможность оправдаться, ведь его могли попросту оболгать, подставить, подсидеть. Иногда бюро не утверждало решение «первички» и возвращало персональное дело на повторное рассмотрение. Но даже если тебя все-таки исключили, ты мог обратиться в вышестоящие органы, вплоть до Комитета партийного контроля при ЦК КПСС. Самые отчаянные и несгибаемые добивались приема у председателя КПК, члена Политбюро Пельше, в прошлом латышского стрелка. Арвид Янович, сухой, как мощи, молча выслушивал объяснения, которые несчастный заучивал наизусть, зная, что больше пяти минут говорить нельзя. Едва обвиняемый замолкал, железный латыш ударял кулаком по столу и с неистребимым балтийским акцентом говорил три слова, всегда одни и те же: «Партбилет на стол!» Случаев, когда кто-то вышел из его кабинета с красной книжечкой в кармане, история не сохранила.

После исключения самой суровой карой был строгий выговор с занесением в учетную карточку, после чего провинившегося редко оставляли в прежней должности, понижали, разжаловали, а то и увольняли. «Строгача» давали за серьезные проступки: прорабу, например, за не сданный вовремя объект, главному редактору газеты за пропущенную в печать статью, опасную с политической точки зрения, директору школы за развал учебно-воспитательной работы. Чтобы через год выговор сняли, надо было вести себя, как водитель, которому осталось одно предупреждение до лишения прав. То есть даже в мыслях не нарушать правила дорожного движения – в нашем случае устав КПСС. Если все обстояло благополучно, через год по представлению «первички» в карточке делали запись: взыскание снято. После этого могли восстановить в прежней должности.

Обычный выговор с занесением давали по той же схеме, но наказанного не увольняли, даже оставляли в прежней должности с испытательным сроком, как бы предупреждая: исправляй, товарищ, допущенные ошибки, иначе будет плохо! Главный редактор мог получить выговор с занесением за политически несвоевременную статью, прораб – за серьезные недостатки, обнаруженные комиссией при приемке объекта, директор школы – за дикое количество второгодников и отстающих. Надо заметить, многих это взбадривало, заставляло, встряхнувшись, взяться за дело с новой энергией: строительные недостатки устранялись досрочно, редактор начинал чуять генеральную линию, как собака колбасу, а школа изнемогала от медалистов. Встречались руководители, у которых взыскания чередовались с наградами: выговор – орден, выговор – Госпремия, выговор – звание Героя Социалистического Труда. Партия зла не помнила и мелко не мстила: исправившемуся – верить, а если взыскание снято, ты чист, словно невеста с заново вшитой девственной плевой.

Выговор с занесением «за потерю бдительности» вкатывали, если, скажем, у тебя в командировке украли вещи, среди которых, по несчастью, оказался и партийный билет. Хотя какая там бдительность, если проводник уснул и ночью обнесли весь плацкартный вагон. Однако утрата самого важного для коммуниста документа наказывалась в любом случае. Но если ты потерял партбилет спьяну, да еще угодил при этом в вытрезвитель, могли и строгий с занесением впаять.

Далее, вниз по шкале партийного возмездия следовал строгий выговор без занесения. Его можно было схлопотать за хмельной дебош, за рукоприкладство в семье, за привод в милицию, за халатное отношение к порученному делу, за измену жене, подтвержденную заявлением супруги в партком. Коммунисток на моей памяти за неверность вообще не наказывали, видимо, полагая, что на сторону советскую женщину могло толкнуть только злостное пренебрежение мужа. В то время как коммунисты сильного пола шли на внебрачную связь исключительно из-за нездоровой сексуальной любознательности. Главному редактору могли объявить строгий без занесения за болезненное увлечение звездами буржуазной эстрады или нелепую опечатку. Вместо крупного заголовка «Горят в ночи мартены!» прошло «Горят не чьи мартены!». Прорабу могло влететь за роман с пескоструйщицей или нарушение правил складирования стройматериалов, что повлекло порчу и списание десяти кубов вагонки, на самом-то деле ушедшей налево. А директор школы мог получить строгий без занесения за проведение конкурса красоты в средних классах. Рано еще семиклассницам в купальниках по сцене фигурять!

Наконец, простой выговор без занесения являлся, по сути, мягким порицанием, вроде «фу» или «ай-ай-ай»! Мол, что же ты, товарищ, прогуливаешь семинары Ленинского университета миллионов или провалил партийное поручение наладить культурный досуг коммунистов отдела?! Такой выговор нигде, кроме протокола заседания парткома, не фиксировался, и про него иной раз просто забывали: и те, кто давал, и тот, кто получал. За что выговор без занесения могли схлопотать главный редактор, прораб или директор школы, я, честно говоря, даже не представляю. По-моему, в отношении руководящих работников партия до такой мелочности не опускалась: карать – так карать!

Теперь, думаю, читателям стала понятна оторопь, накатившая на членов писательского парткома. Невероятно: собирались исключить, стереть в порошок за антисоветчину, а закончилось все товарищеским «ай-ай-ай!», словно Ковригин без уважительной причины сорвал шефскую встречу в интернате для слабовидящих. Смешно сказать: именно так месяц назад наказали поэта Вову Топорова, который напился и во время выступления в Таманской дивизии упал с танка, уронив тем самым достоинство советского литератора в глазах воинов-гвардейцев.

Но вернемся из нашей разгильдяйской эпохи в строгий октябрь 1983 года.